Текст книги "Оскол(СИ)"

Автор книги: Юм Александр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Александр Юм
Оскол

ОСКОЛ

Диверсанты, парашютисты и патруль комендатуры

Разбудил меня сильный грохот. Почти разбудил. Боец, ввалившийся в каптерку, сбил тумбу с графином и что-то кричал, вдавливая сапогами битое стекло в мой сон. «Товарищ... гибель... позиция... фашист...» – слова будто падали в глубокий колодец с ватными стенами и вязли, перемешиваясь в кучу.

Зеленый силуэт, маячивший в дверном проеме, был похож на Петю Рузайкина, но вопил почему-то эренбурговским* голосом. Я, моргая, не сразу разобрался в этих чудесах и, наконец, отбросил цепкие руки сна.

– А что, стучаться и докладывать уже не надо?

Конопатый ярославец сделал несколько неуверенных шагов вперед.

– Красноармеец Рузайкин прибыл с донесением!

– Ну?

Петя, переминаясь, хрустел осколками.

– Нашу группу срочно на выезд – Агафоновских бомбой накрыло!

– Так, а мы причем? У них же задания со спецдопуском.

Рузайкин зачем-то снял пилотку.

– Некого больше. Начальство за дверью сперва орало, что накрыло Агафонова, потом орало, что не знает, кого вместо него послать, а потом зашел я. За кипятком. Ну и...

– И что с тобой сделать после этого?

Заглохший Эренбург освободился из радиоплена и рявкнул из репродуктора на стене: "Убить проклятого гада!" Рузайкин вздрогнул и, надевая пилотку, прогнусавил:

– Мне тоже собираться, товарищ старший лейтенант?

– Конечно! Впереди всех пойдешь.

Я будил патрульных. Ребята отбивались, продирая глаза, а вечно неулыбчивый ефрейтор Лиходей даже бросил в меня сапог. Однако ж потихоньку наладилось и дальше как-то удачно пошло: запыхавшийся казах Бейсенов – уцелевший сержант из агафоновской команды – сообщил, что нужно всего три человека и то ненадолго.

Во дворе нас дожидался чахоточный грузовик-полуторка. Поеживаясь и зевая, мы с Лиходеем и Петей устроились в кузове. Бейсенов, усевшись на правах старшего рядом с водителем, скомандовал, и машина тронулась, оставляя позади стрельчатую арку. Часовой у ворот поправил винтовку, а выскочивший за шлагбаум комиссар Теплов что-то прокричал вдогонку, тыча пальцем в браслет часов. Я махнул ему рукой: "не беспокойтесь, мол, задерживаться не будем".

"ЗиС" был старый, вызванный к жизни по крайней нужде, и я боялся, что на крутом ухабе его рассыплет, как отслужившую телегу. Но ничего. Остроносый водила рулил аккуратно и довольно быстро мы добрались на Звенигородскую улицу. Стуча движком, первенец автоиндустрии проскочил расклеванный снарядами поворот и заглох у плавбассейна.

Бейсенов, перед тем как скрыться в проходном дворе, показал на карте место встречи. Мы сверили часы и привычным патрулем двинулись вперед – маршрут Агафонова я в общих чертах представлял.

Гладко и спокойно занялось утро. Не отвлекали подозрительные граждане, которым вздумалось бродить по ночному городу, не матюгались усталые шофера с несвежими документами, не попадались фронтовики-трехдневнотпущенники.

Даже не прятались в подворотнях работницы фабрики "III-го Интернационала" – им, беднягам, после ночной смены на заводе переждать комендантский час не позволял директор, а ночных пропусков, понятно, не имелось.

* Эренбург И. – советский писатель. Во время войны его радиовыступления завоевали популярность среди населения.

Солнце поднялось одним махом. Обычно светило настороженно выглядывало из-за туч, словно боясь напугаться чем-то страшным, и только спустя час-другой приступало к работе. А тут одним махом.

Город будто забыл ненадолго мраморный холод стен и выполз из сырого блокадного тумана. Безусловно, война никуда не исчезла и следы ее – россыпи осколочных шрамов на зданиях, бумажные кресты на окнах, крытые брезентом грузовики, всё идущие на юг – никуда, по сути, не делись. Но как-то отошли они на задний план, уступив место майскому ветру с запахом сирени. Воздух освободился от гари, копоти и того особенного зловония, что приходило с нечастыми минувшей зимой оттепелями.

Преобразившись и очистившись, Город стал другим, вовсе не похожим на прежнего себя, замерзающего и умирающего под свист февральской вьюги. Он зазеленел огородами, зазвенел редким детским смехом и, зацветая летними дамскими платьями, все более походил на выздоравливающего доходягу, который, глуповато улыбаясь, щурится на солнце.

Я уж было начал радоваться наступившей благодати, как вдруг из ворот сиганул шпиндель годов двенадцати, воровски оглядываясь за спину.

– Куда бежим?

Пацан, с разбегу налетевший на Лиходея, секунду лупатил глаза кверху, а затем отчаянно пискнул:

– Дяденька ефрейтор! Там у нас диверсант во дворе! Парашютист-вредитель. – И бросив рукав ефрейторской шинели, вцепился в бредущего на разговор участкового. – Ефрем Иваныч, идемте!

Милиционер Лунин поднес руку к фуражке.

– Здравия желаю.

– Привет милиции.

Участковый освободился от пионерского захвата, однако юный гражданин продолжал "бдеть":

– Ефрем Иваныч, он там, шпион этот, брешет всякое.

– Ладно, пошли.

Чем ближе мы подходили к ажурным кованым воротам, тем громче становилось эхо от голосов во дворе и от смутного шевеления зрело "несанкционированное скопление гражданских лиц". Причем скопление не было вызвано к жизни соответствующими учреждениями: слишком уж вольно обступили граждане оратора. И как-то подозрителен был сам оратор – хромоногий мужичонка лет пятидесяти.

– Товарищи! Граждане! Ленинградцы! Пробудитесь, – взывал хромой. – Девять месяцев мы в осаде. Бьемся, изнемогая за Родину в последних силах. Погибаем в холоде и голоде, в бесчеловечных налетах. А где э т и, – мужичонка картинно сотряс воздух руками, – партейцы?! Вы их не отыщете в хлебной очереди либо с брезентовыми рукавицами на пожарах. Они сидят там, в глубоких бункерах, звонят по телефонам, пьют какао, и уж будьте покойны – не макуху жрут. Вот что было в мусорке около райкома. Вот чем питается партийная знать!

Агитатор вытряхивал из рогожного чувала комканый ворох и на колотый асфальт сыпались предметы, настолько прочно исчезнувшие из обихода, что их существование давно уже относили к добрым легендам, чем к реалиям, имевшим место быть не так уж давно. Апельсиновые корки, рафинад, раздавленный бутерброд с усохшим повидлом. Звонкая бутылка светила пятью армянскими звездами, лоснился жиром сиговый хвост, а хромоногая сволочь продолжала трусить мешком, как рождественский дед.

– Вот они, вожди наши, вот наша опора и надежа!

Мужичок был желт и одновременно бледен, на съёженном пиджачке болталась медаль "За Отвагу", и был он так убедительно суров, что, не сталкиваясь с подобными типчиками, легко можно было купиться на его россказни. Как вон той, в синем берете. Этой бедолаге с иждивенческой пайкой сердце рвет блестящая обертка эскимо с улыбающимся чучмеком. И думает она: "жрут ведь, сволочи". А мужичонка всё травил:

– Из Москвы обкомовской секретарше пломбир везут. Любимый сорт! – Оратор стукнул себя в пиджачок. – Допустили врага к родным стенам и лозунгами прикрылися: "выстоим, победим!" Жданов* из черноморского курорта приехал, когда немцы уже Псков захватили. А теперь народным горбом хотят ордена себе нацепить. Они брешут вам, что хлеба нет! Хлеб есть, не верьте никому! Идите в магазины и на склады! Требуйте. Они бросают народу горбушку опилочного хлеба в день, а сами жрут, как белогвардейские помещики. В Смольном расстреляли повара за то, что подал остывший жульон. Развесили на каждом заборе агитацию, скрывая бумагой свое гнилое нутро. Но эти бумажки для нас, для простых людей. А себе они печатают вот что: "список блюд к обеду на индивидуальные персоны" Вот число, товарищи, – пятое декабря. Вспомните, сколько погибло в те дни от недостатков питания. Они же в это время насыщались парижскими винами. Глядите на список!

– Дай-ка мне.

Подозрительно спокойный участковый забрал меню, а мы навели стволы на людей, собравшихся во дворе.

Шибко занесло, видать, обличителя ленинградского партактива, если не заметил он патрулей и синюю фуражку НКВД. Тоже мне – парашютист-вредитель...

– Жульон, значит, повар не согрел?

Участковый помахал списком яств.

– Сам печатал?

Задержанный молчал.

– Значит, сам. Читай тогда, гад!

Лунин вытащил наган и агитатор, дрожа подбородком, захлюпал:

– На первое суп грибной фрикасе в качестве горячего блюда и салат из свежих овощей...

Участковый ударил его в живот. Я отвернулся. Хорошего в предстоящей сцене не было ничего, но и останавливать милиционера нельзя. Меня интересовал совершенно другой человек. Он находился в толпе и наверняка видел нас, однако сигнал дать не успел. Или успел, а напарник проглядел. В этом виде диверсий один говорит, а второй оценивает обстановку. Надо быстрей цеплять этого второго.

– Товарищ командир, мы агента живым не доведем, "милиция" с катушек едет!

Я оглянулся. Участковый действительно "ехал". После каждого названного блюда он бил револьвером так, что к началу десерта лицо худого превратилось непонятно во что. Да, зря он изобретал такой длинный список. Теперь "Алиготе", "запеканка творожная с изюмом" и прочие изыски возвращалась пинком в ребра или ударом нагана по голове.

Убьет или нет?

Но слабый, недоедающий Лунин таких сил не имел. Он очень быстро выдохся и, опершись на завиток фонарного столба, тяжело дышал, утирая мокрое лицо. Участкового бил озноб. Посмотрев невидяще перед собой, он поднял револьвер.

И пришибленный народ утих совсем. "Сейчас расстреляет хромого, – читалось на их лицах. – А с нами что будет? Отметка в милиции, допрос, подозрение в пособничестве – и поведут хмурые автоматчики прямо в Большой дом, где по слухам приговор выносит любой из старших следователей. Не зазвучит торжественное "суд идет", а хлопнет бумага по столу – и нет тебя "именем Советской Родины". И даже могилы у тебя нет, потому что, говорят, в подвале Литейного, 5 бросает трупы в адскую мельницу чекист-абиссинец".

* Жданов А.А. – советский государственный деятель, один из руководителей обороны Ленинграда.

Ничего, пусть прочувствуют! Если надавить хорошенько, второй агент полезет как вошь под керосином. Я крикнул:

– Все находящиеся задержаны для установления личности. Встать в один ряд лицом к стене. Все лицом к стене!

Выдернув из толпы дворника, заорал ему в лицо:

– Кто эти люди?! Зачем ты их собрал здесь?!

– Мин гепсе, – татарин завизжал, приседая. – Не собирал! Мы двор живем, все здесь одни!

Я толкнул его в кучку испуганных людей, продолжая нагонять страху:

– Продались, сволочи! Все продались!

Выбрав подходящий объект, почтенную даму, схватил ее за плечо.

– Ты! Ты помогаешь немцам!

Несчастная выбросила вперед ладони, закричав в ужасе:

– Я не фашист! Нет! Я им не помогаю!

– Ты здесь живешь?!

– Да! Я здесь живу! – Она так радостно закивала, будто прописка в этом доме рядила ее в белые одежды.

– Работаешь на немцев?! Отвечай. В глаза смотреть!

– Нет, нет, нет!!!

Продолжая орать, я двинул оружие вверх:

– Тогда кто? Говори! Кто чужой?! Говори быстро, где чужой. Расстреляю на месте!

Нельзя, конечно, так. Как жандарм царский. Это ведь наши люди, советские. А я им – фас, чужой! Раньше это называлось грехом, значит, еще один в личное дело. Ладно, пусть лучше эта баба вычесывает моток седых волос, чем давит коленями свои кишки. В прошлый раз диверсант – паренёк лет пятнадцати – швырнул гранату в маминой сумке и удрал. А сейчас все пока идет как по маслу. Ведут, вон, залетных.

Их четверо. Высокий старик в пальто, беленькая девушка, ребенок и очкарик с комсомольским значком. Все напуганы и потрепаны местными жителями. Сейчас надо держать подозреваемых под угрозой расправы местными, но толпу осаживать.

Визги и крики. Старик закрывает собой мальчика. Кто-то толкнул очкарика и тот упал. Девушка втянула голову в плечи. Прорвалась отчаянная женщина:

– Перестаньте! Постойте! Это же Василь Афанасич с внуком, отец инженерши из пятьдесят четвертой.

Так, двое отсеялись. Значит, девушка или очкарик? Моё тело покрыли тысячи невидимых усиков, жадно впитывающих страх блондинки:

– Лиходей, к стенке э т и х, по закону военного времени.

Показав на мужичонку-агитатора и очкарика, я незаметно дал ефрейтору знак повременить, а девушке предложил пройти для проверки документов.

В парадной ЖАКТа, пихнув сапогом в спину, я свалил блондинку на пол.

Когда она рухнула на лестницу, мысль о том, что это может быть невиновный человек, держалась в голове только одну секунду. Холодящая волна азарта накрыла сомнения легко, и остался во мне лишь охотник, напряженный до струнного звона. Я буквально костями пальцев, кожей, нутром, черт его знает чем, ощущал страх белобрысой.

"Она! Она!" – ликовал красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в кривую морду, утыканную красными яблоками.

Я не мог оторваться от глаза с дрожащим зрачком от страха. Страха убийцы пойманного с ножом, страха вора укравшего то, что красть нельзя, страха того, кто знает, что в и н о в е н. Их много довелось перевидать – таких глаз, таких лиц, подернутых ужасом застигнутого, – и сознание быстро печатало неуловимые штрихи, отсекающие человека и с п у г а н н о г о от человека в и н о в н о г о.

Штрихи эти не доказательства. Если я взял не того, никто не будет слушать про интуицию. Может быть, второй агент вообще успел уйти, а безвинно пострадавшему не объяснить, что не было времени разбираться детально. Но нет у меня времени. Господи, не дай ошибиться!

Блондинка хватала воздух, как дурная рыба. Ударил я ее крепко, но больше нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока не установится, что агент – она.

Я схватил жидкие волосы и резко дернул их к спине, запрокидывая ее голову максимально вверх. Заорал по-немецки:

– Wenn Sie Leben wollen nenne die Namen der Kommandeure!

По-немецки – это чтоб сильнее по психике. Конечно, ее не в фатерлянде рожали, но пусть боится.

– Эа-х-ммм-уу!

О! Говорить хочет! Наверное, испугалась, что за немку ее принял. Дура. Я отпустил волосы, иначе напряженные мышцы держали бы нижнюю челюсть, и прислушался к истеричному воплю.

– Я русская! Рус! Рюсс!

Тварь совсем обезумела. Да ей в сотни раз хуже русской быть сейчас!

– На фашистов работаешь, шлюха?! Отвечай! Убивала советских бойцов подлой рукой?! Отвечай, погань!

Не давая вражине открыть рот, я окунул ее в грязную кашицу, весьма кстати вонявшую под лестницей. Девка зашкребла руками, булькая придушенным воем, и попыталась освободиться.

– Говори правду!

Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову.

– Будешь молчать, жизни лишу!

Подождав, когда она засосет вместе с воздухом дерьмо, я заорал:

– Убью, сволочь! – и выстрелил в пол возле ее ноги, чтобы пуля не зацепила, а только обожгла.

Затем упер ствол "ТТ" ей в глаз и посмотрел в другой. И увидел только зрачок. Огромный и судорожно пульсирующий. Он метался, дикий и черный, пытаясь ухватить и мое лицо, и пистолет, и еще что-то, видимое только ему. Это был взгляд существа, превращенного в скота. Мной превращенного. И если она сейчас не расколется, значит, я ошибся и придется отвечать.

– Именем Советской Родины, – голосу мне удалось придать звон холодной стали. – За измену и предательство, – щелкнул затвор, и белёсую прорвало, как гнилой нарыв: – Я скажу! Я никого не убивала! Никого! Он заставил меня!

Ствол упирался в переносицу, и так хотелось нажать на курок, так хотелось... Оттого и последнее "приговариваю тебя к расстрелу" звучало по-настоящему. А все задуманное поначалу как психодавление на "обьект" было чем-то переходящим в сомнение.

Может, в самом деле, долбануть ей между глаз? Кто-то злой беспрестанно толкал под руку, чтобы я нажал на крючок "ТТ". Ну, зачем здесь эта худая гадина с кривыми ногами? В ствол зекает. Шмальнуть бы в лобешник ей.

Донесся какой-то крик.

Почему я не могу убить ее просто так? Откуда эти сомнения?..

Убить невиновного – это грех. Совершивший его переходит на темную сторону. Первый шаг легок, но потом тебя несет с горы, бросая на камни, пока не разобьет. Зато на светлой стороне не испытаешь упоения от полета вниз. Светлый путь тяжел и труден, как восхождение. Я не хочу идти наверх. Я у с т а л. Я просто устал. Я просто хочу убить эту суку. Просто нажать на спусковой крючок. Это очень просто, но я не могу. Они приковали мои руки цепями – все эти учителя и воспитатели. Эти бесконечные Дяди Вани и Тети Маши, знающие "что такое хорошо и что такое плохо". Бумажные рыцари из детских книг держат меня и не пускают туда, где легко. Из-за них я не могу разнести башку этой суке – так меня учили. Надо о чем-то говорить с белобрысой. Она враг, но убить ее нельзя. Она враг, но я должен стоять рядом, дыша ее запахом. Почему она смердит, как выгребная яма?

Вонь ударила в голову, помогая сбросить оцепенение. Пару секунд я тупо глядел на исходящую тихим завыванием блондинку. Ее ноги совершали беспрестанные загребные движения, и еще по ним текло что-то.

Вот чёрт, красавица просто обдулась. Обернувшись, я увидел замороженное лицо ефрейтора.

– Лиходей, возьми ведро воды где-нибудь.

Он мелко потряс головой и пулей устремился во двор. На середине лестницы ефрейтор остановился, в полупоклоне отдал честь и еще быстрей понесся наружу.

Все, что было нужно, я выяснил минуты за четыре. Звали деваху Наташа Мандрусева. Жила себе Наташа до войны в райцентре, в семье начальника ОРСа*, и горя не знала, пока не свезли папу в дом с решетками за растрату. После прихода оккупантов имела связи с немецкими офицерами. Сотрудничала с гестапо, выдала еврейскую семью. Тех, ясное дело, казнили, а Мандрусеву занесли в картотеку "Добровольных помощников Рейха". В городе она с марта месяца. В группе еще двое. Командир – немец, эмигрант семнадцатого года. Хромой – барыжник с Андреевского рынка – на фронте никогда не был, убил демобилизованного красноармейца, завладев его документами и наградой. Основная задача группы – это слухи, провокации, пораженческая волна. Балуются ракетами, но редко и по строгому плану, и еще листовки. Так, есть у них какая-то "Доктор Маша" – связная либо координатор, – работает в сануправлении. Словесный портрет шпионка дала толковый, так что поймать Машу можно будет.

Когда я вышел из парадного и сделал первую смачную затяжку, обратился ко мне Петя Рузайкин:

– Товарищ командир, а она что – взаправду фашистская агентша?

Петю привезли из-за далекой от линии фронта Волги, и для него внове был человек, с которым ты, может, ехал вчера в одном трамвае, а он – лазутчик вражеский, про каких пишут книги и снимают кинокартины.

– Как же так... Она ведь наш человек, советский... То есть, я хочу сказать здесь выросла. Почему она тогда за немцев?

Рябое лицо Рузайкина не выражало сурового презрения и волевой решимости. Он скорее походил на деревенского политинформатора, узнавшего, что его сестра путается ночами с Ванькой-трактористом на колхозном току.

– Вы спрашивайте ее, товарищ старший лейтенант, спрашивайте.

– Это пусть ее особотдел спрашивает. Ему за это сахар дают сверх пайка. Мы поймали и сдали куда положено.

– А я тоже могу... например, заметку в стенгазету сделать. В школе редактором был. Мы даже одного врага народа разоблачили!

– Какого врага?

– Скрытого. Он скрывал подлую сущность под личиной педагога истории.

– И как вы его разоблачили?

Петя счастливо заулыбался:

– Один из кружковцев опознал его на фотографии. Там Дмитрий Иванович был в погонах прапорщика. Да еще с царским крестом.

Подошел освободившийся Лунин и понимающе закивал.

– Я тоже помню, дедушка попался один перед войной. Пролетария все корчил из себя. Книжка у него изотовская**, а как портфель вскрыли – куда там Леньке Пантелею.

* ОРС – отдел рабочего снабжения. Организация, занимавшаяся обустройством быта советских индустриальных рабочих.

** Изотовская книжка – удостоверение, выдаваемое ударникам тяжелой промышленности. Названа по имени передового шахтера Никиты Изотова. Давала ряд льгот.

Деньги, номерные облигации, денежно-вещевые билеты. И все фальшивое...

Участковый замолчал, а я спросил Петю:

– Как же вы добыли карточку, выкрали тайным взломом?

– Почему тайно? – удивился Рузайкин. – Дмитрий Иванович занятия кружка у себя дома проводил иногда, там и подсмотрели в альбоме.

Во, детки! Хорошо, что не довелось мне учительствовать в заведениях Наркомпроса тамошних краев... Чтоб завершить аккорд спросил у разоблачителя:

– Ну и сколько лет твоему Дмитрию Ивановичу дали?

Петя опустил плечи.

– Ничего не дали, только из школы выгнали.

– Стало быть, невиновен оказался?

– Ну да.

– А чего тогда вы, сволочи, на советского гражданина поклеп возвели?

– Да какой он советский, товарищ старший лейтенант! Самодержавный офицер, а туда же, в госучреждение!

Эх, Петя! Принципиальный ты и честный, как лозунг, но шибко бдительный. При умелом раскладе, сделает тебя комиссар своим "недрёманным оком". Так что придется слегка утихомирить активиста.

– По-твоему, Рузайкин, все бывшие офицеры враги народа?

– Ну да, а как еще?

– Кто тебе это внушил?

Петя хлопал белыми ресницами.

– Я... мне... осмыслил в плане Гражданской войны и сделал выводы.

– Кто еще из твоих дружков так думает? Отвечай! Есть еще такие?

– Д-да.

– Т-а-а-к. Значит, целая организация. Молодец. Ты винтовку отдай пока ефрейтору.

– Мою?

– Твою-твою.

– З-зачем?

– З-затем, что ты, боец Красной Армии, распространяешь клеветнические слухи в адрес военного и партийного руководства эсэсэсэр.

Бедняга дернулся и начал сереть. Волжский румянец уступил место синеватой бледности и вдобавок Петя стал меньше ростом.

– Я не клеветничествую, товарищ командир... Нас так учили...

– Чему тебя учили, Рузайкин? Тебя учили, что комфронта Говоров предатель рабочего класса? Он ведь не прапорщик, а целый подпоручик. Да еще у Колчака служил! По-твоему, товарищ Жданов тоже враг народа? Дворянин! А писателя-орденоносца Толстого, куда прикажешь девать?! Он, вообще, граф!

– Товарищ командир... Я не знал! Я не думал...

– Чего ты не знал?! Прочитай в любой книжке, там все написано. Или ты что думаешь? Прокукарекал, а там хоть крыша гори?!

– Андрей Антонович, я... без всякой мысли! Честное комсомольское!

– То, что у тебя мыслей нет – не спорю. Я двадцать семь лет живу, но таких дураков не видел. А вот, кто хочет вбить их в твою глупую башку, да еще т а к и е мысли, я выясню, будь уверен! Сегодня к 21-00 подробный рапорт на стол! Что, где и почему.

Обернувшись, я рыкнул на Лиходея:

– Где ведро с водой?!

Тут же дзинькнула стальная дужка.

– Вот!

– Молодец. Вызови машину, жителей собери где-нибудь, и поставь к ним этого разоблачителя. Ну и... штык ему отдай, что ли.

Ефрейтор кивнул, а я подхватил ведро и выплеснул воду на измызганную "фрау" Мандрусеву:

– Умойся, смотреть на тебя противно.

Фронт под линией фронта

Бог весть, когда еще случай выпадет, поэтому я достал бритву и рядом с бабами, полоскающими белье в соседнем дворе, стал водить трофейным «Золингеном» по щеке, косясь в зеркало.

Зеркало, видимо, из квартиры эвакуированных, было тяжелое, в золоченой раме с резными лепестками и с претензией на старинность. Я даже стушевался как-то – моя физиономия не вязалась с резнолепестковым великолепием. В таком зеркале нужно расчесывать благородные бакенбарды, а не снимать щетину и подбривать виски "полубокса". Ну да ладно. Графов у меня в роду не было, разве что какой-нибудь татарский мурза времен Орды – загораю быстро, лицо за пару дней делается совсем черным, а волосы светлые и глаза синие. В общем, гибрид какой-то. Правда, внешности своей значения особого я не придавал, разве что руки длинные. Гимнастерку с такими руками намучаешься отыскивать. Большой размер и рост еще ничего – можно подобрать, а рукава непременно короткие.

Побрившись, я предался отдыху в актовом зале ЖАКТа, созерцая копию картины товарища Розанова "Похороны жертв Октября".

Славно-то как. Даже мухи зудят убаюкивающе тихо. Пивка б "мартовского" или "темно-бархатного" да задрыхнуть часа на два, а то с этим уплотнением рабочего дня без очереди в лазарете окажешься. Это в январе лафа была: лежи себе на тюфяке да оставшиеся калории считай. Фунт хлеба – не ситного, а дикая смесь отрубей, макухи, лошадиного овса и сдобренной целлюлозой муки – позволял еле шевелить ногами. Вот мы и шевелили тогда до ближайшего строения с печью. Такой вот ночной дозор – сплошное нарушение. Нельзя было оставлять улицы без патрулирования. А угрожать людям оружием, как сейчас? А мордой в дерьмо Мандрусеву? Ничего нельзя. Даже то, что мы здесь около Владимирской площади – нарушение. Это полоса обороны флота...

Только не переступи я "нельзя", эта немецкая гадина могла бы пройти через фильтр контрразведки. Лунин правильную байку рассказал про деда. Когда в марте чистили город, Агафонов заловил одного типчика. Тоже оказался фрукт: держал на антресолях списки коммунистов и комсомольцев. А в штабе местной обороны самым активным активистом считался.

Ладно, пора идти. Надо отдать рапорт комиссару Теплову и получить законные часы на "сон и отдых".

Успел я как раз: за ближним к месту происшествия углом лоб в лоб столкнулся с нашим комиссаром.

– Где охрана места происшествия?! – набросилось начальство.

Сейчас будет есть с кашей! Однако против ожидания Теплов начал сопеть, топтаться на месте и, вообще, дал слабину, по которой стало ясно, что каша будет на второе. А на первое, видно, будет еще какая-то дрянь вроде охраны завалов.

– Ну, товарищ комиссар, люди вторые сутки без сна.

– Прекрати болтовню, Саблин! – закричал он, махая сжатым кулаком. – Будь здесь и никуда не уходи. Никуда! Понял?

– Понял.

– Сиди безотлучно. Я доложил по начальству, и скоро тебя сменят.

– И что?

– Пакет отдашь. – Теплов отнял от груди красносургучное послание с таким вздохом, будто я рупь за сто его утеряю и добавил, закатывая глаза: – Если вперед наших появится человек с "корочкой", проси его мамой родной, но пусть обождет. Ты никуда не суйся. В самом крайнем случае отдашь бумаги и отправишь Бейсенова. Он в команде...

– В какой команде?

– А-а, неважно! – комиссар махнул рукой, и, запрыгивая на подножку грузовика, успокоил себя. – Может, успеем?

Однако не успели. Едва только его тарантас покинул ЖАКТовский дворик, как во дворе взвизгнули шины, и высунулся из лихо тормознувшего автофургона техпомощи лысый майор:

– Где Агафонов?!!

– Товарищ майор, я...

– В машину! Быстро!

– Товарищ майор, мне приказано только в крайнем случае.

Брови лысого грозно надвинулись на глаза, в недоброй паутине которых уже плясало мое тоскливое будущее. Наверное, это и есть "человек с полномочиями".

– У меня приказ, товарищ майор.

Лысый побелел до цвета мамонтовой кости и раскрыл "полномочия" – цветной листик на последней страничке удостоверения. Радужный листик имел внизу личную подпись нового командующего фронтом и за любую проволочку в отношении "подателя сего" обещал различные неприятности вплоть до расстрела.

Я даже Бейсенова из таинственно поминаемой комиссаром "команды" взять не успел. На свою беду подскочившего ефрейтора Лиходея забрал пограничник вместо казаха и уже через четверть часа фургон подъехал к магазину "Силикат".

Ожидавший нас крепыш отрекомендовался капитаном Мальцевым и встретил типично русским приветствием:

– Лейтенант, мать твою! Где вы шляетесь?! До сбора десять минут!

За ним торчали двое и щерились в спину шумного командира.

Странные это были ребята. Один, стоявший вполоборота ко мне, имел манеры правонарушителя, только что покинувшего приемник где-нибудь на Малой Охте или Васином острове. На его руке синел обвитый змеей крест, а за голенищем резинового сапога торчал нож. Рубец ожога на поллица, как завершающий мазок художника, завершил портрет "гопника". Увидев меня, он отвернулся и отошел к двери магазина. Другой еще менее походил на бойца незримого фронта – слишком молодой и веселый. У него вообще не наблюдалось оружия, кроме узкого черного ящичка. "Молодой и веселый" приподнял пилотку.

– Волхов. Константин Сергеевич.

"Гопник", подбросив ногтем желтую монету, сказал капитану:

– Крысодавы уже в трубе. Вон травка пожженная.

Мальцев принюхался.

– Точно... Чего ж ты молчал, сявка? Ить видел и молчал. Ну, шпана, тебя стенка только жизни обучит!

Я достал документы.

– Товарищ капитан, необходимо вскрыть пакет.

– Ну, вскрывай.

– Нужно ваше разрешение.

– Разрешение! А на горшок захочется – тоже разрешение брать пойдешь?.. Ладно, давай, – сказал он, ломая сургуч. – Ты как первый раз замужем.

Сделав отметку, он отдал мне бумаги, напутствуя:

– Все как обычно. Сопровождаете нашу команду вместе с "плутоновцами". На вас – дезертиры, бандиты и обычные граждане, которые могут обнаружиться в подземелье. На огнеметчиках – прочая органика. Правда, с крысами сейчас перемирие...

У меня глаза на лоб полезли от этого заявления, но переспросить не удалось – "гопник" отомкнул дверь, отвесив дурашливый поклон.

– Добро пожаловать, гости дорогие.

Пройдя через подсобку магазина, мы очутились в каменной утробе бомбоубежища. За бункером явно присматривали. Печь-буржуйка была покрыта слоем свежей краски, в углу стопка дров, а большое ведро с кружкой на цепочке полнилось до краев водой.

"Гопник" задержался возле плаката "Изучай противогаз".

– Учи-и-ли, готовились к химобороне, аж подмышки облысели, а толку пшик. – Он прошелся по комнате, насвистывая "стаканчики". – Батя говорил, прессформы для резины за золото у немца покупали.

Капитан буркнул:

– Нашел место для воспоминаний.

А по мне, место как место. Нормальный блиндаж: столы, стулья, школьная доска, пучеглазый манекен в противоипритном костюме и набор стендов "готовься к ПВХО". Все по уставу: глазу упасть негде. Только радует удушенный человек с плаката – уж больно красочно изобразил страдальца неизвестный рисовальщик оборонГИЗа.

Снаружи донесся громыхающий топот, и в комнату ввалилось нечто похожее на шкаф в кожаной куртке. Верзила поправил заплечные баллоны с огнесмесью.

– Мальцев, а ты чего здесь прохлаждаешься? Майор давно в трубе ждет.

До этого спокойно копавшийся в бумагах капитан взорвался:

– Че ты орешь, верста валдайская! Какого хрена вы спустились, если уговор был встретиться на "грунте"!

Великан хмыкнул:

– Без разведки хочешь проскочить? А не боишься?

Мальцев медленно подошел к огнеметчику, медленно потянул его за пуговицу куртки и медленно сказал:

– Борзеешь? Начальство тебе тьфу, да? На меня опереться ногами можно, да?! – Капитан щетинился, отчего залысины перемещались на середину головы куда-то за уши. – Двери ногой открывать стал, да? Может, тебе еще и денег занять?!!

Амбал попятился на выход и, уперевшись в дверную коробку, звенел баллонами до тех пор, пока капитан не проорал, сотрясая бетонные своды:

– Па-а-шел вон отсюда!!!

Огнеметчик испарился, а злой вепрь Мальцев, рыча, понесся в дальний угол. Там он отодвинул противоипритного человека, за которым обнаружилась потайная дверь.