Текст книги "Оскол(СИ)"

Автор книги: Юм Александр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Я выскочил на крыльцо.

Астра стояла под навесом, съежившись и держа руки в карманах. Прям беда с ней.

– Ты чего мокнешь?

– Я вас жду, Андрей Антонович.

Проклятье! Ну как ей, дурочке, объяснить. От избытка чувств я чуть не сказал ей что-то "эдакое". Надо себя в руках держать, а то бухну вдруг "милая" или, вообще, "любимая". Голову при ней я, конечно, теряю, факт. Поэтому сказал как можно строже:

– Стрелок Далматова, вы промокли и замерзли. Возьмите мой пиджак.

Мне пришлось укутать снегурочку и отвести к Полтавцевой – до палаток девчонок было около полукилометра.

Продрогла Астра изрядно. Хотя девчонки в нашем лагере неженками не числились, любую физкультурницу схватит пневмония, постой она пару часов на холодном ветру. Ее надо переодеть в сухое и натереть спиртом. Которого, правда, нет, зато есть похмельный самогон. И комплект чистой байки. Но как это сделать? Только от одного ее присутствия голова чумная, а надо как-то сказать: "раздевайся да ложись в постель".

Я опять нацепил маску сурового отца-инструктора и стал рубать команды: "Переодевайся вот в это, укрывайся вон тем, растирайся вот этим".

– А этим, это чем?

– Это?... м-мм... ― Я помахал в воздухе рукой. ― Это спирт.

Девушка подозрительно скосила глаза на мутное стекло фляги:

– Он больше похож на самогон.

– Ну, самогон. И ладно. Ты ж растираться будешь в профилактических целях.

– А я им буду пахнуть!

– Далматова! Тебя здесь нюхать никто не будет.

– А вы?

– А я пойду и принесу чего-нибудь горячего.

Астра откинула назад волосы и начала стаскивать рубаху. А я, ошпаренно выбегая, был остановлен ехидным вопросом:

– Товарищ командир, а как мне растереть спину?

Боясь повернуться, ответил удушено:

– Руку там... выверни посильнее, – и вывалился в коридор, сопровождаемый тихим смешком.

В коридоре, где я отдыхал, пытаясь придти в состояние близкое к норме, осуждающе глянул на меня с плаката "Механизация РККА" нарисованный красноармеец: мол, что это за сердечные знакомства в учреждении содействия обороне! Тебе-то что, подумалось, махай себе флагом на броне, а мне что делать с этой вот... Мэри Пикфорд. Ведь сообразила, что я на нее не надышусь, и теперь будет чесать мелкой гребенкой. Девчонки это умеют. Легко! Махнут пальчиком, и взрослый мужик начинает бегать, как Барбос на выгуле. И самое в том ужасное, что я был бы счастлив прыгать около Снегурочки, приносить ей брошенную палку, и, заливаясь идиотским лаем, крутить хвостом. Но не мог. Она сильно младше меня, может, еще в школу ходит. Кроме того, здесь в лагере она человек, за которого я отвечаю. Подопечная единица, так сказать. Хорош будет инструктор. Впрочем, не будет.

Чай мы пили с маленькими треугольными вафлями, силой отобранными у Ветки Полтавцевой, моей подружки детства и по совпадению коллегой. Астра сказала, что документы мои у них в палатке, и что вчера ночью они с девчонками гадали на женихов по какому-то немыслимо старинному гаданию. Что ей выпало быть заколдованной дочкой змеиного царя, которую должен поцеловать жених – медведь из леса, – тогда чары спадут, и она снова станет принцессой. И тут из леса выпал я.

– Так, значит, ты настоящая принцесса? – сказал я, любуясь Астрой.

– Это легко проверить, – ее зрачки по-кошачьи сузились. – Вы поцелуйте меня.

– Т-ты, спи давай. Десять часов уже, а ей целоваться на ум пришло!

– А что, в десять нельзя целоваться?

– Я тебе устрою тебе завтра! Пока мишень в яблочко не "поцелуешь", со стрельбища не уйдешь.

– Андрей Антоныч, вы где живете?

– Как где, в Ленинграде!

– Не, я знаю, что не в Торжке. В самом Питере, где?

– Улица Арсенальная.

– И что, арсенальские все такие?

– Какие такие?

– Такие, которые девушек боятся!

– Тебе, "девушка", в куклы еще играть! Или в этих... в пупсиков.

– Много вы прям знаете! – Астра по-детски обиделась и отвернулась к стене.

– Астра, ну хватит. Уже действительно поздно.

Из-за подушки донеслось:

– Мне в палатку надо.

– Я доложусь начальнику лагеря и Совете Полтавцевой скажу, что ты промокла и переночуешь в домике. Возьми вот градусник.

– Не буду!

– Возьми.

– Не буду я мерить вашу дурацкую температуру!

– Астра, не капризничай. Бери термометр, а я пойду, скажу, чтоб тебя не искали.

– Ну и идите.

Положив стеклянный цилиндрик на табурет, я укрыл Астру еще одним одеялом и ушел. Спи, принцесса.

Вторник стал днем вития веревок и вытягивания жил. С утра принцесса обосновалась в шумной группе стрелков, и мои попытки вытащить на разговор имели успех не больший, чем старания угрюмого юнца попасть на день рождения школьной красавицы. Вот кино! Уговаривал себя держаться на дистанции, а увидев Астру, обо всем забыл. Что-то происходит в голове. Наверное, химические процессы, ферменты всякие... Только вот куда эта химия заведет? Вон смешки-шушукания за спиной растут. Надо выходить из боя. Девицы здесь не промах – на подначках устанешь спотыкаться. В общем, плюнул я на это дело и пошел чистить винтовку.

В оружейке народу было немного. Тройка лиговских пацанов, студент-очкарик и толстая девушка со значком "Готов к санитарной обороне". Через всю стену был продернут кумач: "УМЕНИЕ ВЛАДЕТЬ ВИНТОВКОЙ – ДОЛГ КАЖДОГО ГРАЖДАНИНА СТРАНЫ СОВЕТОВ!", а ниже висели плакаты помогающие овладевать этим умением. Студент, видимо, человек, слабо ориентирующийся в тонкостях устройства Мосинской трехлинейки, водил носом по схеме. Бедняга не в первый раз разбирал оружие, однако никак не мог избавиться от лишних деталей при сборке. Вот и сейчас очкарик пятый раз мазал в баллистоле пружину, думая, как ее можно пристроить в уже собранную винтовку. Один из парней посоветовал заправить ее в ствол.

– А как будет осуществляться функция выстрела?

– Ну как?! Опустить патрон в дуло, нажать на курок, пружину сожмет и патрон полетит.

– Нет, думаю тут иначе, – задумчиво протянул неумеха, – думаю, что пружину надо засунуть в другое место!

– Ну, тогда засунь ее себе в жопу, – сказал другой хулиган и все трое заржали.

Эх, как взвился очкарик! Даже кулаком застучал в доску.

– Не смейте так со мной говорить! Я вам не какой-то там! Распоясались, негодяи!

Пахнуло бальзамом интеллигентских руганий на лиговских, и пацаны, уморенные ворошиловским режимом, ненадолго окунулись в родную стихию. Они стали теснить оскорбителя к стенке мягкими полудвижениями, как злые коты из страшной сказки.

Пришлось вмешаться:

– Эй, там! В чем дело?

Атаман лиговских снял пальцы с чужого пиджака:

– Дело в том, что сильно умные лезут в чужие разговоры, а потом долго кашляют.

– Может быть. Но если я, хотя бы чихну, ты, дружок, завтра поедешь домой.

Вздыбившись, парень двинулся в мою сторону и я уже приготовился к худшему, но один из лиговских, встал между нами, высоко подняв пустые руки.

– Командир, наш друг сильно устал, поэтому хамит, доставляя неприятности окружающим. Мы извиняемся и уходим.

Слава богу, они убрались, а остатки тягостной атмосферы вышибла куча пионеров. Эти бандиты обосновались в лагере только два дня как, однако успели надоесть всем. Лишь мученики-вожатые терпеливо сносили их.

Комната сразу превратилась в муравейник. Детки грохали железяками, пихались у стены, сбивая плакаты, бегали. Двое шустряков размотали кумачевую штуку и принялись ее торочить, вбивая прямо в стену сотые гвозди.

– Это что за безобразия!

Голос оружейника Феди Зеленого пригнул детвору, словно ветер камыш. Федя еще рявкал, и рык этот ударял молотом в пионерские головы, корча окружающих в немом столбняке. Даже плакатный гвоздь выпал из стенки.

Молодая поросль, однако, распрямилась быстро и две мигом построившиеся колонны выдвинули в центр комнаты делегата. Краснощекий пухлый пионер вскинул руку-сосиску, жизнерадостно завопив:

– Товарищ дядя Федя, пионеротряд имени Кагановича выстроен для прохождения занятий по стрелковому делу!

Зеленый добродушно булькнул:

– Так-так, это уже лучше.

Дядя Федя был толст, носат и похож на старорежимного борца-тяжеловеса, какие раньше были в цирке. Вообще, если честно, раньше он был бандитом. Беспризорничал, связался с уголовным элементом и к тридцать четвертому году имел три судимости плюс побег. А потом вдруг "завязал".

Тогда проводилась компания по перевоспитанию блатных, и получил от государства Федя белую анкету, паспорт и настоящую фамилию Кузнецов. Живи и радуйся жизни, как всякий нормальный гражданин. Бывшие дружки-подельники из банды Косого хотели посчитаться, но, во-первых, "отступник" мог убить кулаком слона, а во-вторых, сам Миронов, замначальника 22-го дивизиона* милиции пообещал главарю банды, что тот сменит прозвище на "Слепой", если будет замечен ближе, чем за сто шагов от медвежатника-расстриги. Миронов считался товарищем серьезным и, кроме того, советская власть "держала мазу" по выражению уголовников, за тех, кто вступил на светлый путь.

Так что работал механик завода "Электроаппарат" Кузнецов без оглядки, имел сына лет четырех и от языкатой своей Татьяны сбегал на все лето в лагерь. Здесь он тоже возился с разной механикой, точил железо и, понятно, ведал матчасью. А еще Федя гнал немыслимо крепкий самогон, угощая им Еделева да круг симпатичных ему людей.

Я тоже был в этом круге. С того момента, когда Зеленый вдруг заинтересовался историей. Вернее не историей даже, а томиком Римана. Обмахивая Рихардом Ф. Риманом потное лицо, оружейник почему-то заглянул в содержимое книги. Одолев около страницы, Федя, хмуря брови, спросил на кой ляд мне "эта киноварь". Получив ответ, он совсем помрачнел и удалился, прихватив книгу с собой. В течение дня от Зеленого мчались гонцы с вопросами на бумажках (типа, что такое артефакт), а на другой день, дядя Федя пришел сам. Обернутый в газету Риман был торжественно возвращен, потом из баула извлечен был фирменный напиток и за второй стопкой понял я, почему Федин самогон прозвали "ударник".

Мы по-доброму приятельствовали. Зеленый был неглупым человеком, наблюдательным и многое повидавшим. Заметил он и мои павлиньи хождения.

– Страдаешь? – спросил Федя, развешивая только что принесенные плакаты с различными видами запальных трубок.

– Чего ради?

– Да ладно, я ж наблюдаю, как ты за девчушкой этой, Далматовой, вяжешься. Как, брат, нитка за клубком.

– Ну, есть немного.

– Хм. Было б немного, ты б тогда пиво в буфете дул. С раками, – оружейник пыхнул облаком свинцового дыма. – Чего ты в ней рассмотрел? Худющая, как чалка.

Внезапная куча "юных ленинцев", перебивая друг друга, обступила Зеленого:

– А сколько мертвое пространство у танка? А какой прицел берут на самолет? А на пристрелку винтовки?

Разобравшись с "головорезами", он посоветовал:

– Вон, Ермак Наташку лучше за дойки потягай.

– А тебе Федор Иванович, если дама поменьше трех обхватов, то и не женщина. Плохо от такой не будет?

Федя бормотнул тихим смешком и, ковыряя лунку для чинарика, ответил:

– От хорошего плохо не бывает. Вон грек твой что написал: "древние эллины воспевали здоровых женщин, способных к многократному деторождению". А греки, брат, это... сам понимаешь!

– Да ну! Греки, брат, женщин только воспевали, а в "этом деле" больше пользовали друг друга.

– Э-кг-хм. Ведь какие мужики серьезные были, полмира завоевали, а вот на тебе... – Зеленый вздохнул, сокрушаясь о древних, но тут-же перешел к более животрепещущим делам.

– Тут другое, студент. Я видел много, так что послушай доброго совета: беги. Она дама крестов, барышня эта. И скоро за нее мужики на части рвать будут друг друга. А ты, если хоть на один узелок с ней завяжешься, то уж до гроба. И любить не будет, и прочь гнать будет, а ты все одно, как дурной налим, за светом поползешь.

*Дивизион – территориальное подразделение милиции в двадцатые годы, соответствующее райотделу.

Федя встал, сморщил красный, в прожилках нос и предложил тяпнуть "по сто". В подсобке, за железной решетчатой дверью, было прохладно и темно. Стоял там длинный ряд запертых шкафов, единиц в семь, чье содержимое было знакомо только оружейнику. Черт его, что он там держал, может, просто отмыкал закрытые замки, разнообразя досуг, не знаю. Самогон, во всяком случае, там не хранился, – мутная бутыль стыдливо пряталась под рогожей в мятом ведре. Рогожное одеяло светило дыркой, в которую пролезло стеклянное горлышко.

После первой Федино лицо поплыло бугристым добродушием помидорного цвета. Щеки начали обрастать ямочками, подбородок наливался, как у брачного жабона, и еще казалось, что вот-вот сожмутся толстые губы и сделают смешное "бррр".

Я затих в ожидании второй. Однако нетерпеливое бульканье из горлышка заменило другое бульканье из другого горлышка – побольше и помощнее. Зеленый помотал головой:

– Не, студент, больше тебе не наливаю.

– Это почему же? – "ударник" ударил в голову, и Зеленый немного качнулся вверх.

– Напьешься опять, упадешь, заснешь. Кому тебя тащить? Я на работе, а Далматовой не под силу твою тушу волочь.

– А с какого интересу ей таскать меня потребуется?

– А ты у нее спроси. Тянула ж она тебя из канавы, свинью бурую, аж до мостика.

– Ты что, Федор Федорович, пороху надышался? Это когда такое было?!

– К-а-а-да! – Зеленый вытянул губы в трубочку. – Когда ты, как бревно, из кустов на поляну к девкам выпал.

Вот это заход. Бедная девочка еще и перла меня по откосу метров шестьсот. Я осторожно спросил, открыв один глаз:

– Федь, а я ничего такого?..

– Ничего. Только гитару требовал, да еще врал, что тебе кто-то ногти пообкусывал.

– А зачем гитару? Я играть не умею.

– Ну, эт я не знаю, – Зеленый, спрятав подпольную емкость обратно в рогожу, наморщил лоб:

– Ты, если пить не можешь, не пей. А то, что это... Прибегает ко мне Зинаида Колчева, чуть не ревет: пошли, мол, дядя Федя. Там наш инструктор пьяный, как грязь валяется. Я, понимаешь, туда, и на тебе – герой. В костер упал, девок напугал.

Мощно тогда я долбанул. Факт. Но, чтоб с песнями и провалами сознания... Вот не было Зеленого, хоть стреляй!

Федя как мысли читал:

– Ты что, вообще, ничего не помнишь?

– Почему не помню! Вокзал помню, как пили там с Валькой, помню. Потом назад шел, потом ведьмы эти...

– Чего?

– Ведьмы, – тоскливо проговорил я, пряча глаза.

– Н-да, – буркнул Зеленый. – Чего ж ты напился-то так?

– Друг приезжал, из Ленинграда.

– Тоже студент?

– Не, Валька танкист. Он в городе на бронекурсах усовершенствования комсостава был.

– Это он из Питера сюда ехал, чтоб нажраться?

– Уезжал он, Федор Федорыч. Назначение получил и уехал.

Оружейник, сопя, вытащил бутыль и разлил еще по "стаканычу".

– Ладно, Андрюха, давай за него. Армейские в случае чего первые полягут. И еще, чтоб никогда вся эта мудрость стрелковая не пригодилась.

– Да ладно, че там, – я одним махом опрокинул стопарь и затянул: – "На отлично мы умеем бить гранатою врага".

– Хватит визжать, – от моего пения Федя стал каким-то уксусным. – Шаляпин выискался. Ты объясни лучше, чего вас на эту войну так распирает. Я понимаю Валька твой, это его хлеб.

– Валька лопух, – я приставил к ушам ладони и показал, какой лопух Валька. – У него финны танк сперли.

– Как сперли?!

– Да так! Днем подбили, а ночью утащили к себе. Лапоть он, а не бронетанковый командир.

– Сам ты лапоть! – оружейник почему-то обиделся. – Человек голову под топор подставляет, а ты разве что таракана шлепанцем прибить готов. Как пули над ухом свистят, забыл уже?

– Можно подумать, что ты их кучами из угла выметаешь.

Федя, правда, один срок пилил сосны за вооруженный налет на склад Ленинградско-Рижского депо. И мутнели слухи, что энкапээсовская стража* сама не справилась, так что пришлось подкреплять защитников депо отрядом конной милиции.

Ну и черт с ним. Тоже мне – герой гражданский!

Зеленого мои сомнения, правда, больше не томили. Он, оказывается, уснул, подлец. Откинулся к несгораемому шкафу и сопит в ноздрю. Я потихоньку стал выбираться на воздух, но дядя Федя задержал этот порыв:

– Так ты осторожней с девушкой, на нее Ероха западает. Шпана отпетая.

Федя закрыл глаза и погрузился в сон окончательно, став похожим на большой черный мешок возле сейфа.

За домом курили пионеры, весело пуская дым в елочное небо.

– Щ-щ-щас я вам!

Пионеры немедленно рассыпались в ближайших кустах. Вот, черти, когда-нибудь лес подожгут.

Вскоре девочка с серо-ледяными глазами стала еще более незнакомой и далекой. Уже нельзя было вот так запросто подойти и заговорить с ней. А те эпизоды, где я (когда-то!) делал ей инструкторское внушение или мог, вообще, заставить по десяти раз повторять упражнение на стрелковом тренажере "Альмина", вызывали удивление и досаду (сейчас бы так!). Но теперь даже мимолетная ее улыбка причиняла такую радость, после которой надо было еще долго приходить в себя.

Подойти бы налегке и, заведя непринужденный разговор, погулять вдоль поросшего ивняком берега!

Подошел. Завел. Сбиваясь с голоса, плел какую-то чушь. И ретировался, чувствуя, как гомонят смешки окружающих. Краснея, ушел и бездельничал, пока не был вызван к Еделеву.

Начлагеря, отдуваясь, хлебал сухарный полубутылочный квас прямо из горла.

– Тебе что, Саблин, по шее захотелось?

– Да нет, а в чем дело?

Начлагеря куснул жесткий угол французской булки и, делая навыкат голубые глаза, пообещал:

– Убью паразита, – и без перехода ударил по столу и заорал, смешивая фарфоровый звон падающей утвари с густым бронепоездным басом: – Ты где шляешься! Два часа ждут! Три занятия пропустил! Твои курсанты ходят толпами по городку и наводят безобразия.

– Товарищ начальник...

– Молчать! – На этот возглас откликнулся только один графинчик, упав на стеклянный бок. – Почему опять напился вчера?

* Военизированная охрана железных дорог СССР в довоенный период.

Вчерашний Федин «ударник» давно уже растворился, но кто-то донес. Юрочка, наверное, комсорг штопаный.

Жуков сидел в углу, составляя отчет, и, вспомнив старую обиду, бросил коротко:

– Гнать его надо.

Я промолчал, а начлагеря, двигая носком сапога упапвшие тарелки и чашки, устало сказал:

– Иди, Саблин, и хорошенько осмысли поведение. И чтоб никаких игрушек с учебным процессом.

Старания не нарушать этот самый учебный процесс с моей стороны были честными, только в них сразу появился большой изъян. Ветку Полтавцеву бросили в пионерскую банду «упорядочивать стихию», а занятия в ее группе раскидали на остальных. Так что пятьдесят минут каждого дня Астра сидела за партой около меня, а остальные тысяча триста пятьдесят проходили в ожидании следующего урока.

"Игрушек", согласно приказу, не было, но и самого учебного процесса тоже. На уроках я все больше витал в розовых облаках, думая по капле о пережитом. Ловил ее взгляд, слушал ее голос, вспоминал походку. Тешил надежду, что произошедшее с нами не случайность, а если все-таки не будет больше тонких рук в моих ладонях – я по-любому счастлив. Тогда принцесса будет мне звездой на далеком горизонте, которую можно видеть и говорить с ней иногда. И того факта, что она есть на свете, хватит для счастья с головой.

Не шибкая сноровка в общении со слабым полом играла особенно злые шутки из-за многочисленности свидетелей. Каждый раз, когда удавалось поговорить с принцессой, на меня будто надевали пальто из детства – короткое, широкое и клетчатое. В нем я чувствовал себя абсолютным кретином.

Ко всему прочему принцесса зачастую пряталась среди подруг, соглашалась повидаться, не приходила и белозубо скалилась, когда я в очередной раз казался нелепым. Все это переживалось мной в полный серьез, хотя по здравому соображению могло только развеселить. Но беда в том, что все здравые мысли отлетали при одном лишь взгляде в ее сторону.

И я сорвался, впитывая ее буквально всей сутью, когда мы столкнулись однажды в темной парковой аллее.

Вокруг не было ни души, готовилось к дождю цветное небо, а сосна вокруг стала ярко зеленеть особым оттенком, который бывает, если курить листья травы, собираемой узбеками в верховьях реки Чирчик.

– Здравствуй, Астра.

– Здравствуйте.

Дальше надо было говорить о чем-то таком, но приходившие на ум слова тут же смешивались в кучу, из которой удалось вытащить лишь одну фразу. Про погоду. Что-то там про солнце и воздух.

Дождь из намечающегося переходил в моросящий, поэтому вежливо угукнув, принцесса опять замолчала. Но по ее лицу побежал, на секунду оглянувшись (мол, что там дальше), огонек интереса.

– Андрей Антонович, вас что – били в детстве?

– Кто?

– Ну, я не знаю... папа, дедушка.

– Вообще не били!

– А чего вы испуганный такой? Или это лишь когда вы рядом со мной?

Победив "морального противника", она отвернула голову, скаля зубы в ехидной усмешке. А через секунду хохотали мы оба, потому что из леса прыгнул чумной заяц, сначала ударившийся о мою ногу, а потом об сосну. Обезумев до полного ужаса, лопоухий унесся в ту же сторону, откуда прибыл.

Смех ее звенел в косых потоках дождя, наполняя душу серебром. Я держал в руках ладони принцессы, а девочки-сосны шептались над нами, скрывая то, что принадлежит лишь двоим. Разбухшая от сырости беседка, где мы прятались от дождя, превратилась в сказочный дворец. Астра гадала мне по руке, напророчив любовь и разлуку.

– Позолоти ручку, молодой и красивый! Всю правду расскажу.

Выпала мне дальняя дорога и две разлуки с любовью – одна разлука длинная, другая короче, но в ближайшем будущем.

– Скоро?

Принцесса опустила за пазуху полученную трешку и пообещала:

– Скоро!

И долго еще длилась бы аркадийская безмятежность, если б не нарушила ее Совета Полтавцева. Потрясая бумажным пакетом, она стала вымогать плясок.

– Танцуй, Андрюня! Тебе корреспонденция в виде закрытого письма, – и, не обращая внимания на застывшую Астру, вякнула: – А. Саблину в собственные руки от Ольги Романовой. Ленинград. Набережная Мойки, 59.

Не знаю, как бы сложилась судьба Полтавцевой. Может, моя снежная королева превратила её в айсберг или торос, а, может, я умертвил бы более дешевым способом. Но кто-то позвал Ветку из-за ограды и она ушла. А я, не заглядывая в конверт, располосовал его на бумажные ленточки, которые выбросил в лужу.

Снегурочка молчала, я тоже, солнце опять юркнуло в тучи, готовые пустить вместо августовских капель холодные снежинки.

Когда мы расставались на влажных ступеньках, Астра спросила:

– А кто она, эта Ольга?

Брошенный с ее стороны убогий мостик между нами, стал для меня важнее тысячи Ольг, вместе взятых. Я впервые до конца это понял и дал отчеркивающий прошлую жизнь ответ:

– Так, уже никто.

Я заступил на дежурство по лагерю в ужасном настроении после Ольгиного письма. Заинспектировав южные ворота, пошел к северным, которые почему-то назывались «березовые мостки». Уже издали было заметно отсутствие часового.

Дрыхнет, гад, в будке. Или пересмеивается с девушками из полеводческой бригады, обосновавшейся неподалеку.

Через нарытые холмики бурой глины я завернул прямо в кусты. Так легче было взять с поличным караульного разгильдяя, а уж накрыв, отвязаться по полной. Можно было спускать с подлеца шкуру до полного восстановления утраченного равновесия. Можно было снимать с подлеца струж...

К воротам бежит Астра. В этот момент я почему-то подумал, что, сколько не занимайся со слабым полом легкой атлетикой, все равно бегают они неправильно, далеко назад откидывая руку. Лицо принцессы освещается изнутри тем самым, что распахивает глаза и растягивает улыбку пятикласснице, получившей в подарок бархатного медведя.

Я спешу к ней через обсыпанные ряской лужи, но Астра уже выскочила за ворота.

Взмах моей руки останавливается и оклик спотыкается в горле, потому что я понимаю – свет ее лица не для меня. Астру хватает на бегу какой-то "гопник", она весело кричит: "Ероха"! "Гопник" прижимает ее к себе, целует и смеется, латунной фиксой освещая местность километра на два.

«Декабрист»

Сейчас он так же плавил во рту фальшивое золото, забравшись с ногами на высокий табурет.

– Я смотрю, ты здоров спать, а, Саблин?

Длинная тень Ерохи едва качнулась.

– Устал, – ответил я, сдерживаясь. – Ты по делу спрашиваешь или как?

– А я так, – он закинул ногу за ногу, – интересуюсь по привычке.

Меня его "привычки" раздражать стали. Сидит, как репей в сандалете, и еще изгаляется.

– С какой целью интересуешься? Активист, что ли?

"Активист" попал в точку. За секунду слетев с табурета, Ерохин направился ко мне, сунув руки в карманы:

– Слышь, ты, – он с грохотом опрокинул попавшийся на пути ящик, – крыса комендатурская...

Оскалившись, я двинулся навстречу и, уже сцепившись с Ерохой, услышал рык Мальцева:

– А ну, потухли оба. Разойтись!

– Брэк, – хмыкнул один из наблюдавших за сценой "осназовцев".

Мальцев пообещал гауптвахту всем, лично Ерохе пять лет "без права переписки", а мне велел собирать вещи и убывать в распоряжение майора Берендеева.

– Во...-он в том здании, на первом этаже, – добавил он и, пропустив молодую врачиху, повел ее к несчастному Лиходею.

Берендееву, лысому майору, что впутал в меня в историю с подземельем и крысами, было лет тридцать пять. В прошлый раз он показался мне почти стариком, а сейчас суетился весьма резво, орал в телефонную трубку и, поминутно высовываясь в окно, грозил всякими карами собравшимся во дворе. Мое предписание он зажал в кулаке, видимо, сразу же забыв о нем.

– В кузов, в грузовик его кидайте, – заходился криком Берендеев, размахивая фуражкой в окне, – идиоты чёртовы!

– Чего стал, бегом выполнять, – гаркнул он, осушив графин с водой.

– Собственно... – я запнулся. – Что выполнять?

– Приказ, лейтенант. Приказ!

– У меня приказ прибыть в ваше распоряжение, – ответил я, осторожно показывая на бумажку в берендеевском кулаке. Майор, сдерживая ругань, развернул предписание.

– Ага... Ты тот "комендач", которого сдуру отправили к Мальцеву... Идиоты чёртовы. Посмотреть бы на того, кто это сделал!

Не выдержав, я прыснул. Вспомнив подробности, майор сцепил на столе руки и отрывисто бросил:

– Отставить смех.

Он недолго подумал, двигая бровями, а потом спросил внезапно:

– Ты белку видел?

– Эт-то... в каком смысле? – я, признаться, от такого вопроса совершенно оторопел.

– Ну, белку, в колесе которая.

– А-а, вы в этом смысле. Так точно, в колесе видел.

– Во-от, – удовлетворенно протянул Берендеев. – Ты не спрыгнешь, пока всё не закончится. Тем более Мальцев сказал, что ты вполне подходишь.

– Да не подхожу я! – сорвалось у меня с языка.

– Что?!

– Не подхожу, – повторил я тихо. ― Не способен.

Еще раз идти к крысам и прочей подземной гадости не было сил. Молча, озираясь по сторонам, угасал я под Берендеевским взглядом, заведенно повторяя про себя: "на фронт, пожалуйста, только не под землю".

– Не подходишь? Тогда собирайся и уходи, – просто сказал майор.

Сгорбившись, я брел на выход, чувствствуя себя распоследней дешевкой. Будто друзей бросил, с которыми делал опасное и трудное дело, а потом сдрейфил и, пряча глаза, отговорился убедительной и постыдной причиной. Сам ведь видел таких, которым не было пути назад после презрительного пацанского "ссыкло". И говорил такое сам, и ждал теперь подобного от лысого майора. Но Берендеев молчал и тогда, не выдержав, я обернулся. Майор, закрыв глаза, откинулся на спинку стула.

– Еще что-то? – устало спросил Берендеев.

– Да, – мой голос чуть дрогнул. – Я не хотел бы...

– Послушай, Саблин, – сухо перебил майор, – у меня линия в двадцать километров. Ее надо удержать. Чем и как угодно. Людей, хоть как-то способных к действиям, нет. Если не можешь, заставить не имею права. С нашей работой ты столкнулся, знаешь, о чем речь. Если можешь, иди воюй.

От слов майора я дернулся, будто от выстрела, и выпалил:

– Бред.

– Что бред?

– Да все! Подземелья, гранаты с ультразвуком, кольца эти... Вы что – с марсианами воюете?

Майор засмеялся:

– Ну, считай, что с марсианами, если тебе так легче.

– Легче, товарищ майор. Боюсь я.

– Чего ж тогда вернулся, если боишься? Душа горит? Иди-ка, присядь.

Он повернулся к сейфу, достал тонкую синеватую брошюрку и отдал мне.

– Ты ведь не трус, я вижу. Что тогда?

– Не знаю, – ответил я.

– Не знаешь? – удивился Берендей. – Или не хочешь знать? Ты ведь был т а м. Ты не спятил, как твой ефрейтор от крысиного визга. Ты прошел через старое метро, ты не загнулся от белого мха. Чего ж сейчас скользишь?

Машинально листая брошюру, я увидел знакомые по комендантской службе схемы построений.

– Могу не справиться – дело малознакомое и непонятное.

Берендеев показал взглядом на книжицу.

"Памятка командиру, привлеченному для несения кордонно-заградительных мероприятий спецкомендатуры г. Ленинграда" значилось на титуле.

– Ничего, что ты не в силах выполнить, тебе не поручат, – чуть насмешливо сказал он. – Всеми подземельями и крысами занимаются специально подготовленные люди. Но им нужно обеспечить секретность. Раз уж ты попал в струю и не "ссыпался", то можешь заменить Агафонова.

– Что я должен делать?

– Держать, как говорится, и не пущщать. Ничего нового. Сейчас отметишься в опер-секретной части, дашь подписку о неразглашении. И сразу на Пискаревку – там "горит". Ну, а после – инструктаж по всей форме, допуск оформим...

Берендеев рывком поднялся и, схватившись за створку окна, закричал во двор:

– Буран, ко мне! Бегом, мать твою казахскую!

Майор сунул мне ордер, заставил расписаться в потрепанном журнале, после чего вручил его неслышно подошедшему Бурану Бейсенову и велел отправляться на Пискаревку.

Бейсенова я знал как агафоновского сержанта. Темная лошадка. Но боец храбрый и стрелок замечательный, даже в свободные минуты не расстается с автоматом. Сидит, разбирает по винтикам, смазывает. А вот, что у него в мозгах, только казахский бог его ведает.

Буран открыл дверь, и мы вышли на заставленную машинами площадку.

В этот раз вместо раздолбанной «полуторки» нам дали автобус, да еще с капитаном впридачу. Капитан здорово смахивал на фрица, хотя звался Максим Кириллович Ганчев, а приземистый темно-зеленый автобус, маскирующийся под обычную радиоустановку, был напичкан полуфантастическими механизмами.

Бойцов, какими предстояло мне командовать, после короткого знакомства "принял" Бейсенов, и сейчас они расположились на задних сидениях, обсуждая что-то из области сравнительной анатомии. Полутемень заполнилась некими движениями, которые обозначали границы женских форм под ползающий аморальный шепоток. Обернувшись, я приказал вынуть диски, чтобы на колдобинах очередь из "ППШ" не подрезала кого-нибудь.

"Завод ультра-акустического оборудования имени Щорса", – прочитал я на табличке, закрепленной у станины диковинного орудия.

– Уже серийный образец! – с воодушевлением радовался Ганчев. – Пять тысяч дэц и без рассеивания!

Я машинально кивнул, продолжая рассматривать пушку. Литой керамический ствол, шесть зарядов-цилиндров во вращающемся барабане, и длинный гвоздь, направленный в бороду проводов. Он был, по всей видимости, спусковым механизмом.