Текст книги "Оскол(СИ)"

Автор книги: Юм Александр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Здравствуйте! – В окне я увидел Варю Халецкую.

Половина всех наших стрелков были девушки. Не знаю, какими были они в городе – веселыми или занудными, красивыми или не очень, умными или глупыми, счастливыми, противными, компанейскими... Кто знает? Но здесь они были здоровы,

* Альгамбра – сказочный дворец, полный сокровищ.

** Преследуемая Фебом нимфа была превращена своим отцом в лавровое дерево, с листьями которого этот мифологический персонаж не расставался.

шумны и симпатичны. Интересно, почему? С едой было не так чтобы – иногда в столовке чай только и был да хлеб скверной выпечки. Режим не артековский: кроссы, заплывы, ночные шатания по азимуту, физподготовка. Жили в палатках и щитовых бараках с дырками.

Правда, отдельные гражданки, подорвавшие здоровье в суровых буднях, занялись поисками выхода на волю, задружив с подлогом и обманом. В ход пошел целый арсенал от банальных радикулитных справок до сложносочиненных трагедий в двух частях с прологом и эпилогом. Но оставшиеся... Ух, девки! Чисто красные яблоки в корзине.

Смотреть на этих румяных кобылиц было просто мучением. Я, в принципе, не шибкий ходок по таким делам, но тут уж, извините, – это как волку овец стеречь без привязи. Комиссар лагеря, скотина жареная, так все устроил, что любой покус расписывался очень жесткими красками. Ему что, он в Гнилом море* еще в Гражданскую себе все поморозил и зырил на всех, как тошный свекор. Нет, оно понятно: дисциплина, моральный долг... Мы ведь обучать их стрелковому делу призваны, а не по кустам валять. Но, честное слово, в глазах этих девчонок можно было иногда отыскать все, кроме готовности к труду и обороне. Да и парни иногда желали овладеть оружием куда меньше, чем товарищем по оружию в юбке.

Я поначалу бесцельно губил юность, считая себя человеком почти семейным, но в последних событиях лучом света блеснул вопрос: а на кой? Теперь уже ясно, что Ольга шлепнула хвостом, и не устраивать по ней великий плач силы нашлись – через любовь к Астре на это смотрелось проще. Сама принцесса находилась в неприступном зените, а ты ходи, вздыхай. Пора было начинать работу в ином направлении.

Вспомнился подслушанный разговор девчат с "Веретена": свежеиспеченные разрядницы неплохо расслабились и я узнал, что они думают о стрелковых нормативах – "ужас какой-то", о комиссаре – "старый мудила", о международном положении – "вся эта хрень с немцами добром не окончится". Узнал, что Федя Зеленый сманил в кусты кладовщицу Тимофеевну и так ей вдул на пеньке, что несчастную увезли резать аппендицит. Потом очередь дошла очередь до меня.

– Андрюша, строгий такой, не улыбнется лишний раз, – посетовала Наташа Ермак, ладная маленькая бригадирша ткачих.

– Строит из себя, – ответил неузнанный голос. – А на внешность – так даже очень.

Последовало обсуждение моих достоинств и отрицательных черт, закончившееся вечным вопросом: "А у него большой?"

– А ты пошшупай!

Кусты сирени взорвал клубничный смех и, не дожидаясь развития событий, я поспешил смотать удочки. Ну их, без штанов оставят.

Я вдруг почувствовал себя свободным от всех цепей и перестал бороться до изнеможения с природой. Оказалось, что хлопок по заднице, подмигивание или чуть более тесный обхват в стрельбе с колена не вызывает резкого пресечения. Максимум – схлопочешь по рукам, зато, сколько волнующих перспектив! Будь что будет.

Варю Халецкую я крепко держал сзади, ставя ей локоть на "упражнение один". Негодяйка будто случайно завела руку себе под грудь и ехидно растягивала губы в ответ на мою неизбежную реакцию.

Плюнуть на зануду-комиссара, плюнуть. Ведь как оно в песне: "кто весел, тот смеется, кто может, тот... кто хочет, тот всегда найдет". Вот и подыскал я себе с Варей местечко поукромней. У-ух! Даже стол поломали. Варя, тоже, наверное, долго ждала своего часа – через три дня я уже еле ноги таскал.

* Сиваш. В 1921г. Красная Армия ударила по войскам Врангеля в Крыму, форсировав поздней осенью мелководный Сивашский залив.

Было с ней хорошо и весело, а дамоклов меч «бытового разложения» лишь додавал остроты нашим встречам. И в оружейке у Феди, и в лесу, и вечером на реке – куда случай только не забросит дорвавшуюся парочку. А вот сейчас надо было уезжать Варе – заболел ее сын, проводивший лето у бабки в Левашове.

– Меня провожать не надо, – сказала Варя в окно. – Свекровь звонила сюда и сказала, что у Ваньки простая ангина. После обеда поеду.

– А доктор хоть есть там?

– Есть. Фельдшерица Анна Францевна. Ванечку она с трех лет знает.

– Это хорошо, только я тебя все-таки провожу. Транспорт найду.

– Не надо, Андрей. Вечером Лешка поедет забирать бидоны со станции, так я с ним.

Глаза Вари смотрели чуть грустно, и успокоенная их тревога наполнялась тихой печалью расставания.

– Варюш, если тебе несподручно, я отряжу кого-нибудь для чемодана, а сам буду на платформе ждать.

Она рассмеялась:

– Ладно, провожай, если ты кавалер такой. В полшестого на мостике тебя прихватим.

Плюющиеся капельной дрянью тучи отступали на север. Цепляясь за кроны деревьев, они висли над разворачивающимся в небе полотнищем, но ветер погнал их дальше в Финляндию и, наскоро обернувшись, взметнул над стадионом отливающий кумачом портрет Вождя. Начинался праздник Сталинской Авиации.

Первым было торжественное прохождение. Начлагеря Еделев вручил нам с Веткой транспарант и поставил впереди колонны стрелков, сразу за огромным макетом танка. И мы шли под звуки "Страны Героев", совсем как Мэри Диксон и Иван Мартынов из кинокартины "Цирк".

Прохождение стартовало от белой полоски с надписью "финиш" и половину пути я, не отрываясь, глядел в задницу бутафорского танка, влекомого невидимыми носильщиками. Уже отбелели платками колхозниц шитые доски трибун, уже проплыл пьедестал с рупорогласным Еделевым и длинные тени орущих путейцев спрыгнули за спину, а я все не мог оторваться от мелькающих из под цыганской брони белых пяток.

Многоголосый рев подобно электрическому току бил под дых, устремляясь потоками энергии к самому дну организма.

– Слава Красной авиации!

– Ура!

Невидимые лучи проникали в мышцы, кровь и дальше – в клетки и атомы, чтобы, мчась подобно молнии, зажигать все на пути электрическим огнем.

– Слава советским летчикам!

– Ур-ра!!

И поднималась ответная волна – кипящая и бурная – в стремительном беге ломающая все преграды.

– Слава первой пролетарской стране!

– Ура-а-а!!!

Казалось, что я взмою в небо или обниму руками земной шар, выдавливая из старого мира красные капли. Я чувствовал себя деталью исполинского организма, сверкающего железными крыльями в блеске огней мартена. Только деталью, но деталью важной, деталью, выполняющей свою функцию и вместе с тем чутко улавливающей ритм своих механических собратьев, готовой заменить в любой момент любую из них.

Боль каждого элемента отдавалась болью во мне, а радость зажигала один из тех огоньков, складывая которые моя отчизна освещала путь в будущее. И этот свет объединял миллионы людей в одно громадное Я.

Это ведь мои самолеты покорили Северный полюс, это моя армия раздавила самураев на Халхин-Голе, это на меня смотрят угнетаемые всего света, это мое сердце сияет рубиновым огнем над кабинетом величайшего человека современности! Человека, который знает все беды и радости каждого гражданина моей Великой и Родной страны. Человека, который сделал нашу страну Великой и стал всем Родным.

Кто-то подкинул мои руки, державшие знамя, и сказал моими губами: "Слава!" А я вторил ему, и слезы текли от неохватного счастья. Я повторял шепотом, как молитву: "Слава! Слава! Слава!"

И в каждую клетку входила острая звенящая дрожь. И все нарастала, пока не собралась в груди, пробившись оттуда на волю гремящим радостным криком:

– Слава товарищу Сталину!!!

– Слава, С-л-ава-ва!!! – подхватило тысячекратное эхо и швырнуло нас в темную прохладу под трибуной, где приходили в себя участники праздничного действа.

Мы долго еще ликовали, дыша гипнотическим эфиром, и пьянящий кислород наполнял грудную клетку чем-то горячим и светлым. Он струился по венам вниз, забираясь в такие уголки, что я кинулся в комнату, где мы с Веткой выдавали портреты, остудиться потоком воды из холодного шланга.

– Андрей, прикрути воду, у меня еле течет.

Полтавцева склонилась у крана, подставляя брызгам шею и плечи. Легкое платье Ветки уже намочили холодные струи. Лицо ее держало отблеск знакомого безумия, дыхание резало слова, глаза горели.

Я машинально задвинул засов и, подойдя к склоненной фигуре, положил ее руку на маховик вентиля.

То, что Ветка оделась наспех, я ощутил, когда схватил ее сзади. Казалось, что в меня сунули паровой котел, и он сейчас взорвется, если не выпустить пар.

– Ветка...

– Что-о?

Я прижал ее к себе. Ветка охнула, но лишь крепче уцепила вентиль, выгибая спину. И тут оборвался шланг.

Резиновая сволочь окатила нас водой, напрочь убивая холодным потоком внезапное помрачение нахлынувшей страсти.

Сколько-то еще поплавал туман в глазах, потом где-то рядом загомонили, и взаимное притяжение ослабло. А когда шум перешел в топот, пропало окончательно.

– Бред какой-то, – сдавлено бросила Ветка и, зажмурившись, замотала головой.

– Ты негодяй, – добавила она, накинув полотенце на шею. – Не ожидала от тебя, Саблин, подобного свинства.

– Я сам от себя не ожидал.

Дурманящая пелена окончательно уползла прочь, оставляя меня тет-а-тет с Веткой и совестью.

– Ты, Ветка, прости меня, а?

Полтавцева грустно ударила по вислому шлангу и тот закачался. Ветка прыснула:

– Донжуан!

– Советочка...

– Иди уж, герой.

Я просительно улыбнулся, и быстро поцеловал ее в щеку.

– Иди отсюда, а то побью!

Хорошая все-таки она девчонка.

Мы знались с малолетства, когда Ветка еще гацала на детской площадке в дурацкой панаме. И потом, после возвращения в Питер, и когда учились – я в "универе", она в институте Крупской – дружили... И на тебе – чуть не... это самое, друг друга.

Бежать! Бежать прочь, пока не сгорел со стыда.

– Ты, кстати, от Далматовой тогда целый ушел? А то она так посмотрела...

– Как?

Ветка медленно повернула голову, поправляя полотенце на длинной белой шее.

– Слушай, друг любезный, а у тебя с Астрой не шуры-муры часом?

Я невесело покачал головой.

– Не, Ветка, у нее ухажер в Питере есть. На блатного похож, с фиксой.

– Ероха, что ли? – Полтавцева с непонятным смешком махнула рукой. – Тоже мне кавалер – гопота Заохтинская.

Ветка отошла в угол и, спрятавшись за шкафом, стала переодеваться.

– Так, а чего он сюда к ней ездит?

Из-за шкафа донеслось:

– Ну, ездит и ездит. Там другое вообще...

– А с кем она тогда?

Полтавцева зашуршала чем-то, отзываясь:

– Да ни с кем! Аська такая, знаешь, "принцесса нездешняя". Вроде с виду нормальная девка, а насчет всякого-такого...

Шорох разнообразился надсадным скрипом дверцы, вслед за которым послышалось Веткино чертыхание:

– Саблин, там это... нигде ничего не лежит?

– Что не лежит?

– Ну... – Полтавцева зашипела. – Бюстгальтер.

Интимная деталь обнаружилась под сумкой возле маленького зеркала.

– А чего он большой такой?

– Убью гада, – погрозилась Ветка и скоро вышла, поправляя горошистое платье. В сочетании с только что подсмотренным, была она просто чудесна в этом пахнувшем летней зеленью наряде, и досадно стало, что не могу я в нее влюбиться.

– Ветка, а у тебя есть кто?

Она, чуть согнувшись, поправляла в зеркале что-то на голове, косясь в мою сторону:

– Леша есть, Емельянов.

– А-а, это худой такой, как глист!

– Сам ты глист. Лешик, между прочим, боксер-разрядник. У самого Осечкина тренируется. И растет над собой в плане культуры. В отличие от некоторых, – Ветка достала тюбик с помадой, но подумав, спрятала его обратно в сумку. – Ты вот на Далматову заглядываешься, я поняла уже. А если она вся такая принцесса, следовательно, ей нужен кто?

– Принц!

– Правильно. А ты, Саблин, при всем моем к тебе расположении, – Ветка критически оглядела меня с ног до головы. – На принца никак не тянешь.

Раскритикованный Полтавцевой в пух и прах, я, тем не менее, открыл ей дверь и мы пошли по коридору, ведущему прямо за стадион.

– Авдей! Авдей! – орал конопатый шибздик, нетерпеливо подскакивая на левой ноге. – Авдей, опоздаем!

Кусты невдалеке зашуршали и какой-то пацан, видимо этот самый Авдей, выбежал на песчаную дорожку, застегивая ремень. Конопатый торопил:

– Быстрей ты, скоро бег с препятствиями начнется.

Бежали работницы канатной фабрики. Лица их скрывали противогазы, но болельщиков это мало тревожило. Девки были молодыми и здоровыми, бежали на совесть и мужики поддерживали красавиц так бурно, что поломали несколько досок деревянных трибун.

М-да, неплохо. Я задымил в ожидании следующих "скачек".

– Любуешься?

Голос моего соседа скользнул в паузу аплодисментов.

– Есть чем.

– Да... Слушай, Андрюха, тут патроны давали. Гадость редкая. Мало того, что порох никакой, еще и гильзы железные.

– А ты их смазывай.

– Да мажу я, а толку нет.

– Тряпочкой попробуй. Тряпочку намочи в ружейном масле и три. Главное чтоб не салом. На сало разная дрянь липнет, винтовку испортишь.

– Попробую, спасибо. – Он стрельнул папиросу и, чиркая длинной спичкой, выдавил: – Слышь, тут дело такое... Ну, в общем, это... – спичка все не загоралась и он сломал ее, выкинув вместе с папиросой. Словом, треп идет, что вы там с одной подругой будто бы... – Он хлопнул пятерней по сжатым в трубку пальцам.

– Ты че...

– Я только разговор передаю.

– Да меня с Варькой и не видел никто, кроме тебя и Зеленого.

– Какая Варька! На тебя Далматову списывают. Комсорг, как ошпаренный, бегает – бытовое, мол, разложение. Ты, вроде, как пьянствовал с ней в комнате Полтавцевой, ну и всякое там... Жуков пряник еще тот, так что – будь готов.

– Всегда готов.

С Юрочкой у меня были давние счеты. В Ленинграде он работал литейщиком на машзаводе "Вперед" и был в цеху неосвобожденным комсоргом. Видимо имелась у Жукова сильная тяга к умственному труду на общественном поприще. А образования не было. Вот и пнулся Юрочка, стараясь получить место у конторки. Членствовал во всевозможных бюро, добросовестно выявлял вредителей на собраниях, пролезал на всякие там инструктивные совещания и, наверное, маму родную поменял бы на благодарность в личном деле.

Здесь он тоже развил деятельность очень бурную, выискивая в повседневных мелочах следы подлой деятельности врагов социализма. Неизбежные житейские проблемы он клеймил "уродливыми отклонениями в деле соцкультфронта", неудачные стрельбы – "предательством интересов вооруженного пролетариата", а что-нибудь вроде танцулек с портвейном махом заносил в "бытовое разложение".

Конечно, "бытовуха" не шпионаж в пользу Англии, но в 37-м этой гребенкой хорошо прочесали многих руководителей комсомола. А Жукову светило место в райкоме и старался мальчик за совесть. Неплохо мог замутить воду комсорг и плавал в ней жирной плотвой, копая донную грязь. Одного зацепит высланными родственниками, другого – обеденным пятном на газете с речью Вождя, еще кому-нибудь устроит гнилую подсечку и устроит так, чтоб от него зависело – упасть человеку или подняться.

Большинство, понятно, избегало конфликтовать с Юрочкой. Всем хочется покоя, каждый несет за плечами торбу мелких грешков и кому это в радость, разжиться неприятностями, если даже сам Еделев – комполка запаса при белой как снег анкете – взят был на прицел Жуковым в "плане борьбы с канцелярским стилем руководства".

Правда, такой мамонт, как начлагеря, ему не по зубам. Герой Энзелийского десанта*, ранен под Новобаязетом**. Грамота у него от ЦИК Дагестана и револьвер с именной табличкой. Да и время сейчас другое. С ежовщиной покончено, самого предателя-наркома осудили, кажется. А во главе чека вождь поставил Лаврентия Павловича – преданного соратника по Кавказу.

А Юрочке наверх ой как хочется! Потому и гнобит людей.

* В 1921г. несколько советских военных кораблей высадили десант в иранском порту Энзели и отбили у англичан суда, уведенные белогвардейцами.

** Один из оплотов армянских националистов во время дашнакского восстания в 1920г.

Курсанты не менее нашего терпели от его выходок. Когда административный пыл комсорга охладевал, он лез в стрелково-спортивные дела. И сильно тускнел народ, когда деятель этот залезал в учебный процесс. И брал он прошлогодние невыполненные обязательства и обещал выполнить их! Уж лучше б наполнял что-нибудь большевистским

содержанием. Оно б все ничего, только стрельба из пулемета на лыжах зимой проводится по снегу. Чтоб, значит, лыжам было по чем ездить. А дураку и август – зима, главное отчитаться. Ну и отчитался: в спешке не проверили матчасть и коробка "Максима" раскололась.

Жуков стал визжать "держи вора" и хотел перевести стрелку на Мишку Андреева, здорового мрачного парня с Правого берега*.

Сначала давил на халатность и расхлябанность, потом вошел в раж и поставил вопрос о вредительстве. Я последний работал с этим номером и знал, что там слабо натянута возвратная пружина. Повесил бирку "неисправно – в ремонт" и все записал в ремкарточку. А этот дурак в нее даже не глянул – невтерпеж было.

На собрании я прижал Юрочке хвост. У-у, – вопил тогда Жуков, – а-а! Третирование, так сказать, актива. Но в тот раз его "стишки" обычного действия не возымели и гад утих. А теперь вот дождался лучших времен.

Хоть и не грело меня вмазываться в гадючную распрю с Жуковым, но раздуваемые искры надо было срочно гасить. Ведь будет копать и копать, сволочь. Почему, интересно, подобным типам в радость мучить людей? Мозги у них так повернуты или крутая жизни тропа отняла на поворотах отпущенную по рождению человечность? Жукову судьба ее отмерила лет до шести.

В школе он, наверное, ябедничал педагогам, затем перешел к более крупным пакостям, и к двадцати своим неполным превратился в окончательную гниду...

Забытая принцессой черно-полосатая футболка была накрыта воняющей самогоном книжкой, означая, надо полагать, разврат и пьянство.

– И что ты на это скажешь? – требовал ответа комсорг, обводя плавным барским жестом улики грешного бытия.

– Что, интересно в чужом белье ковыряться?

Я собрал вещи, стараясь удержать остатки спокойствия.

– Положь на место! – Жуков заверещал и разом пропала вальяжная чиновничья спесь. – Я тебе устрою чистку рядов!

– Плевало захлопни.

Юрочка схватил край футболки, продолжая вопить, и тогда я двинул ногой в тумбу стола. Мощный угол с глухим чваканьем уперся ему пониже пояса, и Жуков, качаясь в характерной позе, зашипел белыми губами:

– Ну все, сука, будет тебе счастье. А шлюшку твою из лагеря выгоню с волчьим билетом.

Саму безобразную драку я помню лишь отдельными фрагментами. Пробелы затем восполнили свидетели, освещая разные эпизоды в ракурсе своих предпочтений к тому или другому участнику происшествия. Так, например, самодеятельный артист Хустин утверждал, что я избивал Юрочку ногами, извергая при этом "ничтожные угрозы". Медеплавильный подмастер с "Красной Зари", наоборот, ставил упор на "хамском отношении комсорга к товарищу Далматовой" и добавлял, что у них в Клочках** за такие слова ноги ломают.

Разрушения в комнате, слава богу, не задели шкаф с вымпелами и высоко прибитого сталинского портрета. Единственное, упал кумач с надписью "Боец, не владеющий винтовкой – ручка для штыка" и накрылся макет винтовки Мосина. Упоенный боем комсорг воткнул поминаемый на плакате штык мне в плечо.

* Правый берег – окраина Ленинграда.

* Клочки – один из рабочих районов Ленинграда.

Нас отвели в санмедкомнату, где Жукову промыли разбитый глаз, а мне заштопали и забинтовали плечо, оставив лежать на жестком лазаретном топчане. Вскоре появился Федор Федорович Зеленый.

– На ягодах, – сообщил он, вытаскивая "полушку" мутного раствора. – Вчера делал, – и, выглядывая в коридор, быстро наполнил два бумажных стакана.

Бурая жидкость потекла вниз, деловито вкалывая под ложечкой острые ежовые иглы. И еще елозил внутри первый еж, как Федя заботливо нагрузил по второй.

– Давай-давай, студент, это, брат, сильная вещь – полчаса пройдет и хоть на танцы.

Второй еж присоединился к первому, сразу же затеяв с ним громкую возню. Они бурно делили что-то, фыркая и катаясь в пищеводе.

Насилу успокоились оба: один нашел себе развлечение, дергая за ниточки, привязанные к моим рукам и ногам, другой забрался в голову и шелестел там, бегая по кругу. Федя вывел меня через окно и повел домой, повествуя на ходу о знакомом башкирце, занозившегося щепой на лесозаготовках. Опилки вытаскивали по его словам еще месяца три длинными щипцами.

– А твоя Далматова хуже занозы, – бормотал Зеленый. – Говорил тебе, что добра не будет? Говорил! Дырку ты за нее уже получил. Беги, студент.

Тоскуя на матраце, я пытался найти успокоение мыслям. Одолев страничку из "Методических рекомендаций стрелковой службы в системе ОСОАВИАХИМа" я бросил методичку в угол. На кой ляд эти нормативы и "мишени ростовые", если вечером из меня сделают мишень ╧ 9. Занести в пассив можно очень много – только постарайся. Пьянство, разврат, хулиганские выходки, избиение актива и бог весть каких еще собак найдет повесить пескарь Жуков.

Обязательно выплывет разное дерьмо, вроде письма этого недоношенного сморчка Хустина, где он клеймит "инструтора Саблина, во время учебных стрельб палившего из револьвера по лягушкам и другим земноводным". Многое может зацепить комсорг. Но Астру пусть лучше не трогает.

Под вечер я вышел проводить Варю. Тележка с поддатым конюхом ждала меня аккурат за мостом, и, обнявшись с Варей, мы всю дорогу слушали россказни лихого возницы.

– Товарищ Сталин что говорит? Социализм, говорит, построен, значит, будем дальше двигать. В коммуне остановка. Да ты рассуди, – толкал меня в бок радостный конюх. – Трудодни сейчас богатые. Верка моя чучелом ходила скоко лет, а теперь! Женился-то я в тридцать втором, с действительной пришел и сразу, думаю, Маню заарканю. А житуха тогда была... – Лешка замотал головой, схватившись за челюсть. – Ни боже помоги. Когда на Волховстрой по трудмобилизации щебень возил, думал, ноги протянем. Гэсу эту долго еще до ума доводили. Ага. На другой год полегче, потом еще, еще. Радиоточку соорудили. В сельпо тебе нитки-пуговицы, ситец-диагональ, покупай, чего душа захочет. Народ, понимаешь, все больше в сапогах стал ходить, едрена матрена. А недавно транда моя – в Питер, говорит, поеду. Поехала. – Лешка раззявил пасть и заржал так громко, что испугался даже конь Бадул. – Накупила помады всякой. Оделась в эту беретку – ну дура дурой. Обиделась... Вы, говорит, Алексей Фомич, в культурном плане человек сильно отставший. Я все, понимаешь, гы-гы да га-га, а потом глядь – вроде как и не она. Такая бабенка, знаешь!

– Какая?

– Ну, такая...

Культурно отставший Алексей Фомич вылепил руками из воздуха нечто объемное и для наглядности покрутил низом туловища.

– И ведь что главное. Видит она мое мужчинское смушчение и давай жать. Надо, говорит, стул купить городской и у окна его поставить; вон там этажерку для книжных изданий, а в углу патефон. Я, мол, приглядела не очень дорогой в магазине Ленмузтреста. Лешка зыркнул по сторонам и сказал тихо:

– А цена ему сто шестьдесят рубликов, понял? Сто шестьдесят!

– Ну так и что? Зато поставишь трубу – и слушай.

– Да. Взял и поставил! – Конюх закричал обиженно. – А компостовать на какие шиши я буду!

– Ну, это я не знаю.

– Вот и молчи тогда. Патефона им захотелось.

Алексей Фомич перебрался на другой бок телеги, будто не желая сидеть рядом с человеком, вздумавшим разорить его приобретением патефона. Он шлепал кнутом ленивого мерина и гундел:

– Квакало свое помадой накрасила и ходит принцессой. Патефона им... Дам промеж глаз – и балалайка сгодится.

Потом он успокоился и стал припоминать службу.

– Эт я вам скажу – дело. Не без строгостей, конечно, так на то и войско. А так – в обед кормежка горячая, город Омск видел, грамоте в полковой школе нахватался. Почти шесть классов закончил.

– А почти – это как?

– Заболел. В кордоне стояли вокруг тифозного поселка, потом карантина десять дней – там и подхватил сыпняк. Долго парился. И сразу на увольнение с действительной. Зато домой приехал, а там уже колхоз. Председатель из-за стола руку жал, поднявшись. Уважение! Как запасному красноармейцу материалу дали на поднову избы. То все Лешка, а вернулся – не меньше, как Алексей Фомич. Да на "Вы", да в президиум. На тракториста посылали учиться. Не схотел. Ну их, механизмы эти, лучше конь.

– Н-но, пошел! – Лешка замысловато раскрутил бич и мерин, поднимая брызги, влетел на дорогу, ведущую к железнодорожной платформе.

– Прощай, милый, – Варя приложила на секунду голову к моему плечу, едва ощутимо прижимаясь телом.

– Варь... я это... Как тебя найти в городе? Адреса не говоришь, так давай встретимся где-нибудь.

– Все, Андрюшечка, все, хороший мой! – У Вари скользил белорусский акцент и получалось "Антрушэчка".

– Почему?

– Потому что одно дело за бабьей надобностью на мужика прыгать, а другое – за удовольствием. Да и тебе не замуж меня сватать.

– А пойдешь?

Варя, помолчав, ответила:

– Не. Мой благоверный – он неплохой. Счетовод в конторе. Пьет только, зараза. Сюда меня отправил, радовался. Дома то я жизни ему даю. А тут ему гуляйво – пить можно две недели.

Она рассмеялась.

– Ты хороший парень, Андрей, я тебя вспоминать буду.

– Варь, телефон хоть не выбрасывай.

– Ладно.

Мы крепко обнялись, и, прижав к себе, я поставил Варю на подножку вагона. Варя пахла елкой. Поезд поехал, я уцепился за поручень, ругаясь с кем-то в железнодорожной фуражке. А потом я увидел белое лицо Астры. Кусая губы, снегурочка повернулась и исчезла в наступающей темноте.

Кучера и след простыл, когда я подбежал к вокзалу. Надо бежать за Астрой и догна...

– Товарищ, осоавиахимовский лагерь в какой стороне?

Черная "эмка", сбрызнутая первыми каплями лунного света, стояла на травяном бугорке, и из открытого окна смотрела голова в парусиновой кепке.

– До лагеря говорю – далеко?

– До лагеря? А, нет, тут рядом.

С другой стороны хлопнула дверь.

– Вы, надо полагать, тамошний инструктор? – спросил бесцветный, смутно знакомый гражданин, разглядывая белые стрелы моих петлиц*.

– Я не тамошний, я тутошний.

– Ну, садись, тутошний, дорогу показывай.

"Эмку" затрясло на ухабах и, всматриваясь в белую дорогу, я думал о том, что запутался вкрай. Ну, действительно, сплю с Варей, люблю Астру, на Ольге собирался жениться. Еще и Ветку чуть не того. Аферист какой-то. Словно бобик сорвался с привязи и давай... Завязываю! Все равно не понять мне женщин.

– ... подходящие собрались?

– Простите, что?

Сидевший рядом с водителем "бесцветный" хмыкнул и повторил вопрос:

– Ребята у вас подходящие собрались?

– Где у нас?

– Ну, в лагере... Хорошо обучаете граждан владению оружием?

– Да, неплохой коллектив.

"Бесцветный" (снова, наверное, какой-то проверяющий) и на этот раз хмыкнул:

– Например?

– Например, Яша Левитин. Кроме стрелкового дела он еще бегом занимается, и, вообще, разнообразный спортсмен. Боровиков занял в том году четвертое место в Москве.

– А Саблин, как тебе?

– И Саблин хорош.

Здоровяк, сидевший возле меня, улыбнулся.

– Давно его знаешь?

– Ага, двадцать четыре года.

– Ты, что ли?

– Угадал.

– Ну, значит, на ловца и зверь бежит, Коля, разворачивайся.

Шофер стал кружить на узком участке между лесом и пологой обочиной, и через окно машины я увидел одинокую фигуру Астры. Я схватился за ручку двери. Кто-то крикнул:

– Сидеть!!!

– Пошел на...

Не до церемоний было в данную минуту с осоавиахимовскими чинушами. Я рванулся из мощных объятий, заорав:

– В проводники другого поищи, отпускай!

"Бесцветный" внимательно посмотрел на меня и прищурился:

– А мне ты нужен. Саблин Андрей, он же Кочерга, шкет из банды хулигана Матвеева.

Он достал трубку, и я узнал его, комсомольца по кличке Граф, КОПовца** завода "Калибр" из далекого двадцать третьего года.

Мое трепыхание длилось еще секунды три, пока не увидел я красную книжку с черными буквами: "Народный Комиссариат Государственной Безопасности СССР. И ниже: подполковник Полюдов Евграф Еремеевич.

А Полюдов, заметив дернувшийся мой взгляд, доверительно улыбнулся:

– Никак вспомнил, гопота?

* Инструктора ОСОАВИАХИМа имели право носить униформу со знаками различия.

** КОП – Комитет Общественного Порядка. Добровольная организация граждан, созданная для противодействия хулиганам и прочим нарушителям общественного порядка в Петрограде двадцатых годов.

Поиск

– Вас, товарищ подполковник, и в могиле не забудешь!

Евграф согласно кивнул и принялся ходить вокруг места, где лежала медсестра, с каждым оборотом сгущая лед вокруг себя. Это было схоже с первым предосенним холодком, кусающим пятки на балконе, куда ты раненько выскочил курнуть папиросу.

– Вот чего ты хамишь, Саблин, – прищурился на меня Полюдов.– Нет бы сказать: виноват, упустил трофей. Откуда такая непочтительность? Может, наследственное?.. У тебя в роду анархистов не было? Нет? А протопопа какого-нибудь из раскольников? Тоже нет. Странно...

Я молчал. Через внешнее спокойствие начопера пробивались сжатые в ярости кулаки, скрываемые неуместными восторгами по адресу местных пейзажей.

– Воздух какой, а?! Деревья, цветы – чудо просто, город-то без кустика, без елочки. Всюду камень, как в сказке! Не читал "Каменный цветок"?

– Не читал.

Я рассматривал носки своих сапог в тоскливом ожидании приговора. Так напортачить! Так г л у п о напортачить, когда все уже было сделано и оставалось только доставить Марвич в контору.

Подполковник мельком посмотрел на часы и пошел к ограде. Хромает Полюдов, и его, видать, покрестило немецкое железо.

В притушенном свете фар "эмки" Евграф измерял мои таланты к осмысленным действиям.

– Ты уверен, что Марвич после разряда стала нормальной? В смысле, человеком.

Подумай, старлей, может ты в "рельс бьешь"?

– Евграф Еремеевич, у нее регулярные пошли, – вспомнил я забытый довод, и Полюдов, чмыхнув, пообещал за поимку медсестры новый орден с золотом*. А если нет – велел на глаза начальству не показываться.

Где-то в середине мая возле кинотеатра "Правда" стался большой переполох. Испуганные граждане метались по тротуару, давили друг друга, ломали двери уцелевших шкафов и рушили антресоли в поисках не понадобившихся в прошлую осень противогазов. А газа и в помине не было. Просто, узбек-повар из того батальона, что расположился между Звенигородской и Социалистической, созвал личный состав к обеду ударами в рельс. Солдат был в городе второй день и не знал, что это означает сигнал химической опасности для ленинградцев.

Ложная тревога влечет за собой неправильные действия. Если "подкидыш" Таня, значит, недавний случай на башне энергозаслона расшифрован, и мы знаем, как действовать. Если нет – будем искать дальше. Но для этого надо Марвич быстро найти и доставить в лабораторию.