Текст книги "Под жёлтым зонтом"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава 11

Кажется, Лолиту уже тошнило от устриц, когда мы выползли с ней из ресторана.

«Почему ты ничего не пьешь? – приставала она за ужином. – Тебе же пять минут езды до дома!»

Я разглагольствовал о том, каким меня мама воспитала законопослушным, и как шустро Россия могла бы выбраться из трясины, в которой увязла, если б все подражали мне. А сам подливал Лолите вина, чтобы поскорее увезти ее домой. Пригласив ее на ужин, я недооценил степень своей тревоги, и целый час, пока Лолита поглощала устриц и болтала о пустяках, сходил с ума от нетерпения.

Высадив ее у дома, я так дал газу, что моя бедная «Ауди» испуганно взвизгнула. Просохший асфальт неудержимо несся навстречу, светлый, как Млечный путь.

«Кретин! – твердил я всю дорогу, пытаясь остановить себя. – Полудурок слюнявый! Что же я делаю?!»

Никогда я не ездил к Лари ночью и теперь боялся пропустить поворот. Чужие дома следили за мной из темноты желтыми совиными глазами, и я бы не удивился, если б кто-нибудь ухнул у меня над головой. Когда я выключил фары, не доехав метров двести, оказалось, что небо так и сочится звездным светом.

«В такую-то ночь, – подумал я с бессильной ненавистью. – Что может, удержать ее от любви в такую ночь? Я убью тебя, Макс, если ты тронешь ее хоть пальцем!»

Побелевшим от страха Отелло дотащился я до дома Лари и только начал прикидывать, как бы добраться до окна на втором этаже, как знакомый шепот обжег меня:

– Это ты, котенок? Иди сюда.

– Лари?!

– А кто же? – насмешливо спросил он. – Это ведь мой дом. Лестницу ищешь? Она за углом. Тащи сюда.

Я послушно принес лестницу и только после этого спросил:

– А зачем она? Ты все равно меня заметил… Как ты меня заметил?

– Ты всех разбудишь, котенок. Забирайся ко мне.

– Зачем?

– Поговорим. Иди, не бойся.

Вскарабкавшись к его окну, я спрыгнул в комнату. В отличие от Арины, он никогда не курил у себя, и мне здесь легко дышалось. Справедливости ради надо отметить, что если Лари и доставал при мне свою трубку, то лишь в качестве предмета устрашения, вроде розги, которую держат на виду. Хотя запах трубочного табака и приятнее сигаретного, а Лари покупал только самый лучший, однако и от него у меня сжималось в спазме горло. И Лари этого не забывал.

Его комната была стилизована под берлогу философа-отшельника: бесчисленные фолианты вдоль стен, старое кресло-качалка у окна с видом на закат, какие-то потрепанные тетради на столе (меня все тянуло заглянуть хоть в одну), пожелтевшие журналы… Возможно, Лари и был тем, за кого выдавало его жилище, только со мной он никогда не пускался в подобного рода рассуждения, зная, что философское мышление у меня отсутствует начисто. У Арины я пробовал читать и Платона, и Ницше, и, на худой конец, Фрейда, но все их измышления либо смешили меня, либо раздражали, либо погружали в уныние. Моя умненькая девочка считала, что я просто не дорос до них. Но в глубине души я самонадеянно полагал, что скорее перерос.

Дом Лари всегда заставал меня врасплох: я будто каждый раз открывал заново очарование бревенчатых стен и ощущал кожей внутреннее тепло, которое чувствовалось, даже если камин не был разожжен. Может быть, оно исходило от самого Лари, хотя вряд ли нашлось на свете хоть одно существо, готовое назвать его теплым человеком.

Входя в этот дом, я каждый раз мысленно просил прощения у мамы за то, что мне так хорошо тут, словно меня окружает магическое биополе, из притяжения которого вырываешься с трудом. Наша квартира не вызывала во мне никаких чувств. Я мало бывал дома и стремился туда только ради мамы. Когда на окне менялись занавески, ей приходилось поворачивать мою голову и грозно говорить: «Ну?», чтобы я, наконец, заметил.

Но, несмотря на все это, мне не хотелось бы жить в доме Лари, потому что я слишком растворялся в нем. Я терял себя.

Оглядевшись в темноте, я неловко усмехнулся:

– Все у меня глупо выходит. Как будто я к тебе на свидание примчался.

– А может, ты ко мне и примчался? – голос у Лари был низким и тихим. У меня от него мурашки бежали.

Заметив, что я отшатнулся, он спросил уже другим тоном:

– Как в ресторане?

– Спасибо, хозяин. Все нормально, хозяин.

– Играешься, котенок? – он усмехнулся и указал на кресло. – Садись. Коньячку выпьем.

– Ты не включишь свет? – спросил я.

– А зачем? Боишься темноты? Или Макса?

Я попытался восстановить справедливость, хотя пять минут назад и сам готов был придушить Макса:

– Лари, он все равно остается твоим сыном!

Он подал мне глиняную рюмочку. Почему-то Лари нравилось пить коньяк необычным образом. Отпив глоток, он присел на мягкий покатый подлокотник моего кресла, и я невольно отклонился. Лари сидел ко мне вполоборота и, не скрывая усмешки, разглядывал мое лицо.

– Ах ты, глупый котенок, – ласково протянул он и погладил меня по голове. – Думаешь, я сам не помню, кто кем приходится?

Я не выдержал и увернулся из-под его руки. Темнота душила меня, и я боялся, что Лари догадается, как мне трудно дышать.

– Смотри, ты поранился… О лестницу, наверное.

Он взял мою руку и вдруг слизнул кровь. Я дернулся, но Лари крепко держал меня.

– Котенок, ты знаешь, как будет «кровь» по-английски?

– Blood, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.

– По-русски, это звучит, как «блад». Хотя по всем правилам должно бы как «блуд». Это было бы вернее.

– Почему?

– Потому что блуд и кровь неразделимы.

Я с раздражением вырвал руку:

– Лари, я не понимаю тебя!

– Понимаешь! Ты всегда меня понимал.

– Со мной незачем говорить о блуде. Я не склонен к нему.

– Кровь, – тихо повторил Лари. – Если это есть в тебе, то оно живет в крови. Ты избавишься от него, котенок, только выпустив из себя всю кровь.

Я невольно взглянул на царапину и холодно сказал:

– Я сейчас уйду.

– А зачем ты вообще приехал? – он причмокнул, сделав глоток. – Не доверяешь Максу? Правильно делаешь.

Наконец я решился спросить то, что не давало мне покоя весь этот долгий вечер:

– Почему он вернулся, как ты думаешь?

Лари слегка пожал плечами, прикрытыми прозрачной белой рубашкой:

– У него ребенок. Не помотаешься с таким грузом.

– Почему он взял его себе?

– Макс молчит, – нехотя признался Лари. – А я не допытываюсь. Расскажет, если захочет… Ты останешься ночевать?

– Чтобы на утро выглядеть идиотом? Хотя я и есть идиот. Арина со смеху умрет, если увидит меня… Макс точно в своей комнате?

Его сухая рука снова поползла по моим волосам.

– Успокойся, котенок. Как ты из-за нее нервничаешь! Гастрит заработаешь.

– У меня здоровый желудок.

Одним своим видом Лари подчас приводил меня в бешенство. Стоило ему войти в ресторан, как все, вплоть до кухонных рабочих и техничек, сникали, хотя Лари ни разу ни на кого не повысил голоса. Клава была убеждена, что хозяин всех «гнетет» и не могла дождаться, когда ресторан перейдет в мои руки, ведь при посторонних Лари не раз называл меня наследником. Хотя я не особенно верил в его слова. Я привык, что он подшучивает надо мной.

Так продолжалось до того момента, пока он, посмеиваясь, не показал мне своего завещания. Оно ничуть меня не обрадовало. У Лари появилась еще одна возможность держать, меня за горло…

– Котенок… – он понизил голос, будто собирался сообщить мне великую тайну.

– Не зови меня так!

– Как же тебя звать? Сынок?

– Так тем более не надо… Что ты хотел сказать?

– Тебе нравится мой дом?

Я сразу затосковал, предчувствуя, что он задумал что-то новенькое.

– Конечно, Лари, – осторожно кивнул я.

– Хочешь, он тоже будет твоим? Как и «Ермак».

– У тебя рука трясется, – заметил я. – Поставь рюмку, а то мы оба сейчас будем в коньяке.

Можно было ожидать чего угодно, однако Лари послушался. Избавившись от рюмки, он резко повернулся ко мне, и в тот же момент я встал, толкнув его плечом.

– Ты куда? – испугался он.

– Я поеду. Не нужен мне этот дом, Лари. В нем будут жить твой сын с внучкой.

– Котенок, подожди! Я обидел тебя?

– Мне все это не по душе, – признался я. – И разговор этот, и коньяк…

– И я?

Даже в такой момент он сумел разом усмирить меня. Я беспомощно пролепетал:

– Нет, Лари. Ты же знаешь…

– Подожди, – умоляюще повторил Лари, но я уже вылезал из окна.

Лестница покачнулась у меня под ногой, и стоило мне только вскинуть голову, как Лари уже оказался рядом. Но я удержался.

– Уходишь? – спросил он, наблюдая за мной сверху.

– Мне пора…

– Ладно. Иди.

– Да я уже ушел, – зло пробормотал я и спрыгнул на землю.

Стараясь держаться поближе к стене, чтобы меня не было заметно из окон, я обогнул дом, путаясь в низких лопухах и пиная репейники. Потом со всех ног бросился к машине. Она радостно задышала, как только я включил зажигание. Мы неспеша направились в сторону города, разрезая плотную ночь своими волшебными лучами. Я чувствовал себя еще более растревоженным, чем по дороге к Лари. О моем странном визите он не расскажет, за это я не беспокоился. Мы, все трое, умели хранить тайны. Даже те, которые не удавалось похоронить на протяжении двадцати лет…

Я думал о своем сорвавшемся жутковатом плане и уже не мог с той же определенностью, как у реки, сказать, что рад возвращению Макса. То, что он одним своим появлением спас меня от адского пламени, уже не воспринималось мной с таким восторгом. Моя душа давно была определена в ад. Целых двадцать лет для нее готовили там место, и количество грехов ничего не могло бы изменить. О Лари я старался вообще не думать. Он уже остался жив…

Поставив «Ауди» в гараж, я тихонько пробрался домой. Мама ложилась спать рано. Говорила, что ей так легче скоротать вечера без меня. Когда Арина была не в духе или не здорова и гнала меня домой, мы допоздна засиживались с мамой за картами. Я видел, как она изо всех сил старается скоротать такой вечер и мне. Это было трогательно и бесполезно, потому что без Арины я все равно не находил себе места, чем бы ни занимался.

Прокравшись на кухню, я обыскал холодильник, потому что опять захотел есть. Но кроме банана не обнаружил ничего, что не встало бы мне сейчас поперек горла. Так мама и застала меня посреди неосвещенной кухни с бананом в руках. Кожура свисала с него длинными лоскутами, словно туземная юбка.

– Ты что, детонька? – испуганно спросила она. – Можно зажечь свет?

Я чуть не подавился:

– Конечно! Это я тебя не хотел будить.

– Я думала, ты тоже остался у Лари, – ревниво сказала она.

Не знаю, в ком из этих двоих она видела для себя основного соперника.

– Я бы позвонил… Да там и без меня полон дом народу. Макс вернулся.

– Макс?!

– Да еще и с дочкой. Голова кругом…

– Сколько ж он пропадал? Так ты привез Арину назад? Ну-ка, посмотри мне в глаза!

– Мама, да перестань! Это смешно. Я не маленький, и она тоже.

Упавшим голосом мама произнесла:

– Она осталась там.

– Осталась. Там миллион сосен! Пусть подышит, прочистит легкие.

– Макс всегда был шустрым мальчиком, – заметила она в пространство.

– Он знает, что я его убью, если…

Она с жалостью воскликнула:

– Ты?! Это ты-то убьешь? О господи, за что мне такое наказание?

– Причем здесь ты, мама?

Это причитания начинали выводить меня из себя.

– Что ты жуешь банан? – в ответ накинулась она на меня. – Если проголодался, так и скажи. Я разогрею

– Ну, мам, – протянул я тем тоном, от которого она всегда размякала. – Хватит меня ругать. Я сам уже весь извелся.

Поглаживая меня по спине, она жалобно спросила:

– Может, тебе поставить ей условие? Или вы женитесь, или …

– Она выберет «или». Ты же сама знаешь

– А на что она тогда будет жить? Разве гонораров хватит?

– О! За это можешь не волноваться. У нее целый воз поклонников.

– С ее-то физиономией? Ой, извини! Я не хотела тебя обидеть

Я миролюбиво заметил:

– Она не красавица, я и сам знаю. Только это не имеет значения.

– Для тебя, дурачка, – буркнула она и хлопнула меня по пояснице.

– Почки отобьешь, – предупредил я.

Мама с гордостью взглянула на свои юные руки:

– Такими не отобьешь…

Я еще долго не мог уснуть и слышал, как мама тоже ворочается в своей комнате. Мне казалось, будто она чувствует каждую мою мысль, хоть и прикидывается простушкой. И было страшно, что в ее лукавом уме мог отразиться тот дикий план, который Макс растоптал, даже не заметив. Это пугало меня всерьез. Я давно смирился с тем, что ничего не значу в глазах Арины, что Макс меня презирает, а Лари относиться, как к предмету купли-продажи… Но я не мог позволить себе потерять уважение мамы. А чтобы этого не случилось, ей следовало знать обо мне, как можно меньше.

Глава 12

Темнота окутывала лицо девочки сброшенной из будущего вуалью, сквозь которую можно было различить женские, совсем взрослые черты: капризно приоткрытые губы, опущенные ресницы. Но когда глаза привыкли, Макс с облегчением увидел, что перед ним лишь младенец. Ее ротик искал во сне материнскую грудь, которой девочка, может быть, и не знала. Она причмокивала, сопела и вздыхала, и Максу подумалось: днем Лика издает куда меньше звуков. Он и не подозревал, что дети бывают настолько тихими.

Когда-то, выстроив в своем воображении таверну «Ветер Зурбагана», они с Кириллом пошли дальше и заполнили белесый песчаный берег своими сыновьями. О дочерях они оба не желали и думать, потому что находились в том возрасте, когда принято презирать девчонок. Жены ими тоже не предусматривались. Однако прошло более двадцати лет, а ни тот, ни другой так и не обзавелся сыном.

Когда Макс подобрал девочку, он не очень задумывался, что делать с ней дальше, одержимый идеей примирения с Кириллом. Он стремился к другу и думал только о том, как заставить Кирилла поверить, что в его душе нет и тени осуждения. Максим освободился от него не так давно и сразу же решил вернуться. Теперь ему казалось, будто все эти годы скитаний он только и делал, что не пускал себя к Кириллу.

Макс почти не вспоминал те смрадные подвалы, где ночевал зимой, уйдя из дома. Грязные отсыревшие доски возле обмотанных войлоком труб служили ему и постелью, и обеденным столом, от которого приходилось отпинывать крыс. Но Макс ни разу даже не приблизился к той грани, за которой начиналось отчаяние, потому что постоянно помнил: как бы низко он не пал, Кирилл пал еще ниже.

Летом он забирался на чердаки двухэтажных домов, какие находились на окраине любого города. Паутина и пыль чуть заметно дрожали в воздухе, и от них, словно невидимые радиоволны, расходились воспоминания о не построенной таверне и не пойманной рыбе.

Несколько лет Макс проработал в кочегарке одного подмосковного городка. Он с трудом мог припомнить, чем питался тогда и на чем спал, зато без труда перечислил бы книги, которые там прочел. Макс тратил на них почти всю зарплату, а, прочитав, без малейшего сожаления швырял в топку, не желая обременять себя частной собственностью.

Однажды тот город наскучил ему, и Макс ушел, никого не предупредив. По дороге он вспоминал покатые улочки, не отличимые друг от друга, беленые углярки во дворах, приколоченные к деревьям доски, образующие скамейки, и удивлялся, как не запил от этого унылого однообразия. Он старался ни с кем не знакомиться без особой необходимости и не обзавелся ни одним другом, ведь это место в его душе до сих пор занимал Кирилл. Даже не он сам, а оставленная им гниющая рана. Макс верил в народную мудрость и надеялся, что время все залечит, но годы шли, неразличимые, словно крупинки снега, а Кирилл никак не желал из него уходить.

И только попав в Москву и устроившись сторожем в детский дом, Максим понял – почему. Его рану бередило чувство собственной вины. Он поступил с другом несправедливо, и это не давало ему покоя. Детдомовские дети приоткрыли Максу, насколько глубоко в некоторых людях сидит потребность в отцовской любви. Максим никогда не ощущал этого, потому что не был ее лишен. И сперва пугался, когда кто-нибудь из ребятишек начинал ластиться к нему. Они подсовывали ему под руку свои головы, и постепенно Макс научился их гладить. Он был единственным мужчиной на территории детского дома и без малейших угрызений выполнял роль общего любовника для всех воспитателей и нянечек. Но роль общего отца тяготила его. Он чувствовал, что не справляется с ней. А глаза детей молили и требовали: «Ну, погладь меня!», «Нет, меня!», «А лучше всего меня!» Максим запирался от них в своей комнатке с железной кроватью и стандартной белой тумбочкой, но их глаза доставали его и здесь.

Тогда-то он и увидел ту сцену, что перевернула его жизнь, совсем в другом ракурсе. Макс помнил ее до мельчайших деталей, хотя ему было всего пятнадцать. Он помнил, как май захлебывался от нетерпения перерасти в лето, и все вокруг шелестело, щебетало, сверкало. Макс бежал домой чуть ли не вприпрыжку, чтобы поскорее отправиться к Кириллу, который подвернул ногу («Бегемот неуклюжий!») и уже неделю не ходил в школу. Ключ наматывал стремительные круги вокруг пальца. Но, подбежав к своей двери, Макс увидел, что она только прикрыта. «Воры!» – пронеслось подозрение, но он не бросился за помощью, а на цыпочках вошел в переднюю. Планировка квартиры была такова, что в огромном зеркале, висевшем почти у входа, отражалась большая часть гостиной. Затаив дыхание, Максим заглянул в него и остолбенел, увидев своего друга. Он сидел рядом с Лари на большом диване и внимательно слушал. Слова до Макса не долетали, зато он видел, как его отец обнимает Кирилла за плечи. Макс так и сжался от ревности. Ни разу они вот так не сидели с отцом, обнявшись, и не разговаривали на равных.

«Он опять рассказывает ему о ресторане, – с обидой подумал Макс. – Помешались они оба на своем ресторане!»

Его ничуть не смущало то, что он подглядывает, ведь Лари был его отцом, и Макс верил, что имеет право знать о нем все. Ему были видны широко открытые глаза Кирилла, которыми он, казалось, вбирал каждое произнесенное слово, его мягкий, «девчоночий» рот, вытянутая шея. Ему все было видно… И он увидел, как отец вдруг наклонился и поцеловал Кирилла. Совсем не по-отечески, а так, как это делали в фильмах.

Максим схватил ртом воздух и все же не двинулся с места. Он ждал, что Кирилл вырвется, закричит, убежит, но его тело только слегка дернулось и обмякло, точно что-то сломалось в нем. А Лари все не отрывался от его губ. Макс видел, как смуглая отцовская рука скользит по изогнувшейся шее Кирилла, спускается на ключицу. Когда Лари стал расстегивать пуговицы на рубашке мальчика, Макс зажмурился, потом снова открыл глаза. Плечи Кирилла уже были обнажены, но от рукавов он не освободился и сидел точно связанный. А темная рука гладила и гладила его, спускаясь все ниже.

И тогда Макс не выдержал. Он ворвался в комнату, захлебываясь проклятьями, которые швырял прямо в побелевшее лицо Кирилла. Он кричал самые гадкие слова, какие только знал, и, наконец, они дошли до помутившегося сознания его друга. Кирилл вскрикнул и метнулся к раскрытому балкону, но Лари успел обхватить его сзади и крепко сжал.

– Уйди отсюда, – крикнул он Максу. – Пошел вон!

– Я?! – Максим задохнулся от несправедливости: он гонит меня, своего родного сына.

И он ушел. Уехал на лето к бабушке, хотя до конца занятий оставалась еще неделя. Лари часто звонил туда, но Макс не подходил к телефону. А когда в конце августа отец приехал за ним, оба вели себя так, будто ничего не произошло. За три месяца Макс успел внушить себе, что ему на всех наплевать.

С Кириллом они встречались в школе, но ни тот, ни другой не делали попыток поговорить. Максим смотрел на бывшего друга с презрением и знал, что Кирилл это замечает. Он ни разу больше не видел, чтобы отец подошел к Кириллу, или тот заглянул к ним домой. Макс до сих пор не знал: было ли что-нибудь между ними, кроме того поцелуя, и насколько глубока степень падения обоих… Он старался не думать об этом, хотя во сне увиденная сцена всплывала из темной пучины памяти, расцвеченная новыми деталями, и тогда Макс просыпался задыхающийся, мокрый и полный ненависти.

Впервые после того случая он увидел их вместе во время выпускного бала. Девчонки наперебой приглашали Кирилла на «белый» танец, и, в конце концов, тот сбежал из зала. Через какое-то время Максу тоже понадобилось выйти. Он миновал узкий коридорчик со стендами «Гордость школы» и стенгазетой «Прощай, школа!», и увидел на лестничной площадке отца с Кириллом. Расстояние между ними было никак не меньше двух метров. Всегда чуть надменное лицо Кирилла на этот раз так и кривилось от брезгливости. Но видимо, Лари говорил вещи столь важные для него, что постепенно это неприятное выражение сменилось жадным любопытством. Через месяц Кирилл поступил в пищевой институт, а Макс ушел из дома.

Он всегда знал, что вернется. И заживет по-настоящему, ведь был не глуп и отдавал себе отчет, что его затянувшееся бродяжничество по Руси – всего лишь мальчишеский протест. Но Макс почувствовал себя готовым вернуться только там, в московском детском доме, который был не хуже других и не лучше.

Максим протягивал детям руки и вспоминал перекошенное от едва сдерживаемого крика лицо Кирилла, который так и не посмел ответить, как следовало одной их учительнице. Эта молодящаяся математичка с душой матерого эсэсовца, находила удовольствие в том, чтобы ковырять заточенной указкой в душах своих учеников. Кирилла она спросила прямо на уроке, перед всем классом: «Ты хоть помнишь всех своих отцов-то? Гляжу, твоя мама – не промах!» Тогда они еще не были в ссоре, и Макс взорвался: «Да как вы смеете?! Старая дура!»

На педсовет они явились всем классом, потому что были дружны и вставали «все за одного!» Кирилл был в полуобморочном состоянии, и Максу приходилось время от времени щипать его или пихать в бок. Учительницу не отстранили от занятий, только мягко пожурили, а Максу посоветовали познакомиться с книгами по культуре общения.

Он вспоминал это, ворочаясь на узкой казенной койке, и чувствовал себя таким же сиротой, как и все в этом большом доме, ведь Кирилл всегда был ему больше, чем другом. Теперь ему не стыдно было признать, что единственный, кого он по-настоящему любил, и за кого пошел бы в огонь и в воду, это тот красивый, мечтательный мальчик, от которого Макс так легко отрекся.

А ведь Кирилл буквально пас его, когда из семьи ушла мать Максима. И если б его не оказалось рядом, Макс уснул бы тогда тяжелым, мучительным сном, наглотавшись таблеток. Когда его откачали в больнице, Кирилл оказался первым, кого он увидел, хотя в машине «Скорой помощи» его не было. Почему-то Макс постеснялся спросить, как же Кирилл оказался рядом и до сих пор не знал этого. И почему-то ему позарез нужно было это узнать…

Незнание уводит во тьму. Кирилл в свое время не знал, каким образом общаются наедине отец с взрослеющим сыном. Просто не знал. Макс этого не понял. Он забыл, что у Кирилла нет никакого опыта в общении с мужчинами, ведь друзья его матери, как правило, исчезали на рассвете, буркнув: «Привет, пацан!» Это были совершенно чужие ему люди.

А Лари не был чужим. Хотя бы потому, что был отцом его друга. И потому, что Кирилл доверил ему свою мечту. И еще потому, что Лари разговаривал с ним, как со взрослым. И Кирилл старался вести, себя по-взрослому, чтобы не разочаровать Лари, не показаться «щенком». Вот только он понятия не имел, как это делается, догадался Макс. Может, глупенький, доверчивый Кирилл даже решил: наверное, это нормально, когда отец целует сына в губы. Ему так хотелось иметь отца. А лучшего, чем Лари он не мог и вообразить.

Макс корчился ночами, изнемогая от желания увидеть своего друга и объяснить, что он все понял. Что все можно вернуть, ведь Кирилл по-прежнему значит для него больше, чем что-либо на земле.

И однажды Макс взял расчет. Он так торопился к Кириллу, что даже не обласкал напоследок ни одну из своих многочисленных любовниц. А потом нашел на дороге ту девочку, и многолетние мысли о сиротстве Кирилла внезапно обратились решимостью стать для нее отцом.