Текст книги "Под жёлтым зонтом"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава 3

Когда раздается сухое пощелкивание замка, я невольно замираю, ожидая услышать что-нибудь вроде: «А, это ты…» И невысказанное – «всего лишь», «опять», «черт бы тебя побрал!»

Уверен, Арина думает про себя: «Был бы ты настоящим мужиком, забыл бы о том, что подарил мне эту квартиру и убрался бы к чертовой бабушке!» И я с ней согласен. Вот только мне никак не удается стать таким, как она хочет. Невидимым…

В первые месяцы, когда я просто с ума сходил, изобретая способ, как приручить мою маленькую рысь, то пытался воздействовать на простейшие органы чувств. Если со стены исчезают часы, человек должен заметить их отсутствие и переполненность дома тишиной. Я предполагал, что значу для Арины не больше, чем те часы, но оказалось даже меньше. Я пропадал на неделю, а то и две, не звонил ей, а когда возвращался, то не слышал ни одного вопроса. Она встречала меня с обычной насмешливой холодностью, обсыпала разными прозвищами, вроде «баловня судьбы», «денди лондонского» и «глазастика», и я терялся, не понимая: то ли она так ласкается, то ли хочет обидеть.

Я давно перестал ревновать Арину к людям, которые становились героями ее книг. Даже научился находить забавным то, как она выслеживает человека, который сам того не подозревая, стал центром ее загадочной, неизученной Вселенной. Как запоминает все его жесты, улыбки, повороты головы, гримасы, ловит интонации голоса, переливы смеха… Словно хищный цветок моя своенравная девочка затягивала в себя жертву и, напитавшись ее соками, выплевывала, отторгала напрочь. Вся беда была в том, что ее мощное, безмолвное притяжение, в конце концов, отзывалось в мужчинах целой гаммой чувств: удивлением, настороженностью, смятением, интересом… Как правило, когда с их стороны дело доходило до влюбленности, Арина успевала дописать очередной роман, и герой переставал ее занимать.

Но объяснить это обычному человеку было почти невозможно. И в самом деле, кто в состоянии понять, будто зеленоватый огонь ее глаз, еще вчера влекущий в край сумасшедших желаний, угас лишь от того, что дописана последняя страница еще никем не читанного романа? Непонимание требует объяснений. Арина с раздражением отмахивалась от вчерашних повелителей ее души, запиралась на все замки и не поднимала телефонную трубку. Я был вынужден дозываться ее через автоответчик.

Я уже и не помню, как это вышло, но мне пришлось взять на себя роль терпеливого разъяснителя. Наверняка, я сам же и вызвался… Обзывая себя безмозглым тюфяком, я брал в ресторане бутылку хорошего красного вина, лишь бы чем-то укрепить организм несчастного, и являлся к тому домой, потому что обычно это оказывался кто-нибудь из моих многочисленных знакомых. Стараясь смотреть прямо в измученные, больные глаза, я нес какую-то чушь о сложности творческой натуры, о непредсказуемости женской души, о быстротечности всего в этом мире. И не верил ни единому своему слову. Как не верили и все эти люди… Я понял это, когда после моего ухода, один юноша попытался покончить с собой

Тогда я впервые вышел из себя и заорал на Арину. Свирепея от холодноватого непонимания, поблескивавшего в ее взгляде, я кричал, что нельзя так обращаться с людьми, ведь они живые не только в ее книгах, но и на самом деле, и если бы ей самой… Тут я замолчал, ведь представить, будто ей самой доведется испытать хоть нечто подобное, было совершенно невозможно. Рыси не привязываются к человеку. Они только позволяют себя кормить. Но это уже не огорчало меня, а радовало. Ведь кормил-то ее я…

Когда мы встретились, Арина не была еще известной писательницей. То есть она уже что-то писала, и несколько рассказов даже были опубликованы в местных газетах, а один включили в коллективный сборник. Но тогда литература еще не заменила ей остальной мир. Если бы мы познакомились года на три позднее, она в лучшем случае написала бы обо мне роман и тут же забыла. Можно сказать, мне повезло подвернуться в тот момент, когда в Арининой душе оставалось маленькое пространство, не заполненное придуманными персонажами.

Первые ее книги не пользовались успехом, ведь никакой рекламы не было, а имя автора никому ничего не говорило. Изданы они были неважно, выглядели непривлекательно, и даже бибколлектор, на который Арина возлагала большие надежды, отказался их купить. Мне было так тяжело смотреть, как она мучается, и уже вот-вот готова потерять веру в себя, что я стал тайком скупать ее книги в магазинах. Когда у меня скопилось достаточное количество, я подарил их от имени автора бибколлектору, рассчитывая, с одной стороны, пристыдить этих дам, падких на яркие обложки, а с другой, увеличить Аринину популярность. И то и другое сработало, ведь никто не поможет писателю лучше хорошего библиотекаря.

Арину стали приглашать на выступления, брать интервью… Сначала она относилась к этому с некоторым удивлением, потом быстро привыкла. Теперь ее издавали и в Москве, и в Петербурге, но на ней это никак не сказывалось. Звездной болезни у Арины не было и в помине. Единственное, что могло ее смутить – это публичные похвалы. Я обожал наблюдать, как она теряется и не знает, что отвечать. Однако цену себе она знала даже в те годы, когда никто не покупал ее книги.

Наверное, Арина терпела меня до сих пор потому, что я был единственным свидетелем ее первых успехов и неудач. Я открывал «Шампанское» и утирал ей слезы. Она дарила мне оригинальные экземпляры своих книг, а я – ужин в своем ресторане. Я бы водил ее туда каждый вечер, но Арине было не до этого. Тратить на еду время, принадлежавшее творчеству, казалось ей преступным.

Я любил наблюдать, как она пишет, хотя посторонний взгляд не обнаружил бы в этой картине ничего привлекательного. Она крючком изгибалась над столом, подперев левой рукой голову, и пряди волос свешивались между растопыренными пальцами, как пучки соломы. В эти часы мы с Цезарем тихонько сидели в уголке, я читал что-нибудь, а он дремал у моих ног, зная, что к хозяйке лучше не приближаться. Своего пса Арина любила куда больше, чем меня, но даже ему не было позволено отрывать ее от работы. Единственное, что она разрешала с благодарностью – это подсовывать ей изредка чашечку кофе. Она говорила: я варю его лучше всех…

От Арины я сразу поехал домой, потому что умирал с голоду, а она утверждала, будто уже пообедала. Ради меня ей бы и в голову не пришло встать к плите. Когда Арина злилась и хотела ударить меня побольнее, то обзывала «колбасником». Для нее не было ничего более презренного, чем изготовление хлеба насущного. Хотя вкушать его Арина никогда не отказывалась.

Я не спорил с ней и знал, что никогда даже не приоткрою перед этой женщиной завесу в тот очаровавший меня в детстве мир удивительных превращений и безграничной фантазии, который назывался приземленным словом «кухня». Если б Арина только почуяла силу кулинарной магии, то непременно уцепилась бы за эту находку, и внутри нее неудержимо, как зародыш мутанта в фильмах ужаса, начал бы вызревать новый сюжет. И его героем мог бы оказаться я. Как раз это и пугало. Ведь рано или поздно она дописала бы и этот роман…

Город выглядел раскисшим от дождя, под колесами «Ауди» почавкивало, и, казалось, ресторан невидимо преследует меня. Он находился и снаружи меня, и внутри. Он был частью меня, а я был частью него. Если я отвлекался от мыслей об Арине, то начинал думать о «Ермаке», как отдаются мечтам о будущем любимого ребенка, представляя, каким он вырастет красивым, и ни в чем не будет знать нужды.

Стоило мне только ступить на порог нашего ресторана и закрыть за собой дверь, как я оказывался в другом мире, где всегда царили веселье и праздник, а беды были пустяшны: поломка холодильника, необязательность поставщиков… И даже Лари, при одном появлении которого все обмирали, если и был злодеем, то ненастоящим, как и вся жизнь внутри этих стен.

Я понимал, Лари ограждает меня от львиной доли проблем, которые время от времени сваливались на ресторан. Еще ни разу я не имел дела ни с рэкетом, ни с налоговой инспекцией, хотя считался директором «Ермака». Разгребать грязь Лари предпочитал без моей помощи, но я вовсе не был благодарен ему за это. Он заставлял меня чувствовать себя беспомощным мальчишкой. Для персонала я был кем-то вроде наследника трона, которому положено оказывать почтение, но прислушиваться к его указаниям совсем не обязательно. Меня выручало то, что у нас работали добрые люди, которые хорошо ко мне относились. И я старался оправдать их расположение и сделать «Ермак» первым среди многих. Он никогда не был заурядным кабаком, но я пытался придать ему оттенок элитарности. Лари называл меня прожектером и снобом.

– Кто этот оборванец на эстраде?! – врывался ко мне Лари. – Кого опять притащил?

Я отвечал, как можно тверже, хотя это всегда удавалось мне с трудом:

– Это лучший исполнитель нетрадиционной музыки. Да ты послушай его, Лари!

Но он каждый раз отвечал:

– Не надо нетрадиционного.

– Надо, Лари, – убежденно говорил я. – Публику уже тошнит от попсы. Не беспокойся, завтра будут девчонки из варьете, я уже договорился. Но не каждый же вечер! Иначе к нам потянется одно быдло.

Лари выхватывал из кармана свою трубку. И это было, самым убедительным аргументом – от табачного дыма я заходился в кашле и уже ничего не мог возразить.

– Быдло платит, котенок, – резонно замечал он, набивая коричневую чашечку.

– Я знаю. Завтра они насладятся. А сегодня в зале много моих знакомых. Лари, не кури! Ты пытаешься убить меня?

Делая скользящие, едва слышные шаги, он заходил за мое кресло и, заставив откинуться на спинку, долго гладил меня по голове сухой теплой ладонью. Я ненавидел такие минуты, но это было легче перенести, чем запах табака. К тому же я давно знал, как всем нравится запускать руки в мои волосы. Даже Арине. Когда мы встретились с ней, я был в душе совсем мальчишкой и слегка выпендривался, делая химическую завивку. Но Арина не имела ни малейшего представления о всяких парикмахерских ухищрениях. Она решила, что мои волосы и впрямь вьются крупными спиральками. С тех пор мне приходилось делать завивку постоянно, чтобы не разочаровать ее.

Вернувшись к себе, я застал маму дома. С самого детства мне было страшно входить в пустую квартиру, и после уроков я сразу отправлялся к Максу. Когда мама стала получать пенсию, я уговорил ее бросить работу в поликлинике, где она служила регистратором. Теперь, открывая дверь, я испытывал больше уверенности, что тишина не подкарауливает меня.

Уединение хорошо, когда ты сам полон. С довольно давних пор во мне воцарилась такая пустота, что я не мог оставаться с собой наедине. Я шарахался от зеркала и тайком от мамы глотал снотворное, лишь бы опрокидываться в темноту сна прежде, чем первая мысль успеет созреть в моей голове. Я боялся себя, а Макс больше не желал меня видеть. И мне тогда было всего пятнадцать…

– О господи, какой же ты бледный, – мама со вздохом провела по моей щеке ладонью. – И похудел.

Руки у нее до сих пор были нежными и тонкими. Еще мальчишкой я прочитал об одном французском скульпторе, который делал слепки красивых женских рук, и сказал маме, что когда-нибудь повезу ее в Париж специально для этого. Она разрыдалась, а я перепугался и долго просил прощения, не совсем понимая – за что? Но с тех пор больше не заговаривал ни о Париже, ни о ее руках.

Кажется, мама до сих пор испытывала вину передо мной и за то, что не удержала когда-то мужа; и за то, что ни один из тех ее друзей, которые время от времени врывались в нашу жизнь, так и не заменил мне отца. И даже за то, что я сам до сих пор так и не стал отцом. Она во всем была готова винить себя, хотя, клянусь Богом, я никогда не упрекал ее даже в мыслях.

В готовности к самобичеванию сын стал ее повторением, и во всех своих бедах был склонен, в первую очередь, винить себя самого. Такая позиция добавляет безнадежности во взгляд, устремленный в будущее, ведь уйти от себя куда сложнее, чем от людей, мешающих тебе жить. Но в этом есть и положительное зерно – человек, вроде нас с мамой, никогда не станет мизантропом. Я твердо знал: девяносто девять процентов окружающих людей и умнее, и порядочнее, и талантливее меня, и воспринимал это как естественное положение вещей. Потому что превосходил остальное человечество в главном – меня любила первая леди этого сумбурного мира. По крайней мере, делала вид, будто любила… Но даже в ее притворстве мне виделось сосредоточие вселенской гармонии. С тех пор, как рядом появилась Арина, хаосу внешнего мира стало все труднее проникать вглубь меня, ведь я наливался ее строгой цельностью.

– Дай же я хоть рассмотрю тебя! Ты совсем не бываешь дома, – мама повернула меня к свету и снова погладила по щеке.

Пристально изучив мое лицо, она пришла к выводу, что сегодня я выгляжу еще более несчастным, чем обычно.

– Отчего бы мне быть несчастным? – бодро возразил я. – Ты здорова, дела идут, ресторан полностью в моем распоряжении, пока Лари в отпуске. Кстати, я собираюсь отвезти к нему Арину.

Первое время, когда я только заговаривал о ней, маму слегка передергивало. Потом она смирилась, но до сих пор считала наши с Ариной взаимоотношения «ненормальными». На это мне нечего было возразить, но изменить я тоже ничего не мог.

Лаская мои волосы, мама с обидой говорила:

– За тебя с радостью пошла бы любая девушка!

– Ты хочешь, чтобы я женился на любой?

– Я начинаю думать, что это лучше, чем ждать свою сумасшедшую писательницу до девяноста лет.

– Может, «любая девушка» и тогда за меня пойдет?

– И не надейся! Ты ведь так говоришь? У девушек тоже кое-что бывает в голове.

Мама даже не догадывалась, что я купил Арине квартиру. Если б она узнала, как я одним махом потратил на нее все деньги, которые Лари дал мне возможность скопить за годы работы, в нашем доме уже толпились бы психиатры всего города. Пару лет назад мама пыталась уговорить меня полечиться у «бабки». Ей не верилось, будто я столько времени могу добровольно оставаться в плену у женщины, на ее взгляд, не особенно красивой, не такой уж юной, а, главное, равнодушной ко всему на свете, что не создано ее пером. Правда, с одним мама не решалась поспорить.

– Конечно, она талантлива, – вздыхала она, дочитав новую Аринину книгу. – Но Фазиль Искандер тоже талантлив… Не влюбляться же в него из-за этого!

Когда я заговорил о том, что собираюсь отвезти Арину в гости к человеку, к которому мама столько лет меня ревновала, на ее лице появилось выражение неподдельной обиды. Она даже не пыталась скрыть ее, хотя не произнесла ни слова.

– Ну выскажись, – разрешил я. – В конце концов, я мог тебе и не сообщать.

– Зачем? – коротко спросила она и, не дождавшись ответа, скрылась на кухне.

Если б я мог оказать ей – зачем! Если б я мог сказать хоть кому-то… Но в городе не росли тростники и не рыли колодцев. Я был обречен носить свой замысел в себе, незаметно расплющиваясь под его грузом. Как монетки, которые в детстве мы с Максом подкладывали под колеса трамваев, я начинал терять форму, и все начертанное в моей душе Богом расплывалось бессмысленными загогулинами. Еще не сделав к выполнению задуманного и шага, я уже вскакивал ночами и едва удерживался от того, чтобы не броситься к матери. У меня не хватало воображения, чтобы представить, что же будет происходить, когда все случится на самом деле…

Я зашел следом за мамой на кухню, которую обставил всеми существующими в мире бытовыми приборами, и она стала походить на экспериментальную лабораторию. Каждую новую покупку мама принимала в штыки и твердила, что никогда в жизни не научится пользоваться «этим чудовищем». Спустя месяц она расхваливала «это чудо» по телефону и всем подругам советовала обзавестись тем же самым.

Наблюдая, как она с легкостью программирует микроволновую печь, я спросил:

– Чего ты всполошилась? Арине надо отдохнуть.

Это было правдой.

– К тому же Лари заинтересовал ее, как типаж.

И это тоже было правдой.

Когда печка монотонно загудела, мама обернулась, и в ее голосе прозвучала жалость:

– Ты у меня какой-то слабоумный, честное слово! Кто же увозит свою женщину к другому мужчине?

– Лари шестьдесят два года!

– Ты же собирался жениться в девяносто!

– Мама, Арина не заводит романов. Она их сочиняет.

– Можно подумать! – отрезала она. – Если ты – ее единственный мужчина, почему же она не выходит за тебя замуж?

– Уж тебе ли объяснять, что иметь мужчину и быть замужем – совершенно разные вещи?

– Ты у меня такой красивый, – произнесла она, и жалость в ее голосе загустела. – Она не боится тебя потерять?

– Арина – храбрая женщина.

Мама вздохнула с таким горьким постаныванием, будто узнала, что ее любимый сын неизлечимо болен.

– Господи, как же ты занимаешься бизнесом? Тебя, наверное, дурят направо и налево! Ты же совсем простодырый. Хорошо хоть Лари за тобой присматривает.

– Да, – согласился я. – Хорошо.

Она махнула рукой: «Садись за стол», потом схватила полотенце, и принялась яростно тереть запотевшие окна, приговаривая:

– Да если б мне… в свое время… встретился такой парень, как ты… Высокий, красивый, умный, при деньгах… Да что ей еще надо этой твоей Арине?!

Она швырнула полотенце на край сверкающей раковины и заплакала, прикрываясь ладонями. Когда я ее обнял, мне показалось, что в руках у меня обмирает от горя маленькая девочка.

– Она не любит меня, мама, – сказал я. – Только терпит. Что я могу тут поделать?

Глава 4

Шепот взметнулся длинным шлейфом:

– Ты видела? Он толкнул посетителя!

– Он никому не сказал: «Добрый вечер»! Ты помнишь такое?

– И ни разу не улыбнулся…

– Какой там улыбнулся! Он даже не взглянул на нас.

– Наверно, Лари здорово испортил ему настроение перед уходом.

– Да уж, этот хрыч умеет…

– Бедный Кирюша…

Как давно повелось поступать в таких случаях, заслали к нему Клаву. Она умела вовремя остановиться и удержать дистанцию, если Кирилл бывал не в духе.

Вежливо постучав, Клава приоткрыла дверь и негромко спросила:

– Можно?

– Нет! – проорал в ответ Кирилл, но она уже протиснулась в щель.

Он ледяным тоном повторил:

– Я сказал: нет.

«Ух, напугал!» – пряча улыбку, она склонила голову.

– Извини. Прачечная не вернула нам скатерти. Завтра нечего будет стелить на столы.

В расширенных глазах Кирилла металась холодная ярость, но Клаве она была не страшна. Даже если б он накричал и выгнал ее, то через минуту прибежал бы извиняться. Они оба знали это, и потому Кирилл никогда не обижал её, а Клава не обижалась. Уже несколько лет они держались друг за друга, как старые супруги, забывшие, что такое любовь, но сросшиеся кожей.

Подавив гнев, Кирилл пообещал:

– Я разберусь.

– Не забудешь?

– Я же сказал! Принеси мне виски.

– Только сначала позвони в прачечную.

– Уйди с глаз моих!

– И не подумаю!

Кирилл сдался первым. С рыком сорвал трубку и, взглянув на лист под стеклом, быстро набрал номер. Когда, показав ей язык, он заговорил, Клава вышла.

«Виски, – озабоченно подумала она. – Дело плохо… Неужто эта стерва его выгнала?! Он же не пьет ничего, кроме вина».

Спустя несколько минут, она вернулась, держа в руках поднос с бутылкой «Black lable» и двумя вазочками, в которых плавали черные и зеленые оливки. В зависимости от настроения Кирилл предпочитал то одни, то другие. Клава решила отвлечь его хотя бы такой мелкой, но все же проблемой выбора.

– Ты обманула меня, Клавка-козявка, – упрекнул Кирилл, когда она появилась на пороге.

У Клавы отлегло от сердца. Так он обращался к ней только в добром расположении духа. И легко согласилась:

– Ну да, а что мне оставалось? К тебе же подойти было страшно.

– Садись, – он забрал поднос. – Сейчас мы с тобой наклюкаемся.

– Я на работе, – предупредила Клава тем тоном, каким отвечала на домогательства посетителей.

Кирилл открыл бутылку.

– Я тоже, детка.

– Ой, только не говори «детка»! Ты же сам этого терпеть не можешь!

– Не могу. Я и себя сейчас терпеть не могу. Но с объективной реальностью приходится мириться, даже если тебе она не по вкусу.

– Что-что ты сказал?

– Выпей, детка. Для меня ты – детка. С этим не поспоришь.

– Я не люблю виски.

Он с удивлением воззрился на нее.

– А кто говорит о любви? Просто выпей со мной.

– Может, дверь закрыть? – спохватилась Клава.

– Хочешь, чтобы меня заподозрили в сексуальных домогательствах? А так всего лишь пьянство на рабочем месте. Этим у нас никого не удивишь.

– Не дрожи, босс, я бы все равно не подала на тебя в суд, – усмехнулась Клава и подняла свою рюмку. – Ну?

– Безо всяких «ну». Просто помянем меня вчерашнего.

– А что случилось сегодня?

Призвав ее жестом, Кирилл сказал:

– Выпей, Клавка! Тебе еще рано думать о жизни и смерти. А, может, поздно.

– О чьей смерти? – продолжала расспрашивать Клава с простодушным видом, хотя душа ее заныла от тревоги.

Кирилл вдруг попросил:

– Спой мне. У тебя такой голос, Клавка… Раздольный… Тебе бы на земле жить, а не подносы таскать.

Клава испуганно оглянулась на дверь.

– Как это – спой? Там же услышат!

– Ну и что? Директор я или нет?!

– Директор, директор, – поспешно заверила она. – Кирюшка, ты уже опьянел, да?

Закинув в рот зеленую оливку, Кирилл озорно спросил:

– А хочешь, я выпью залпом всю эту бутылку?

– И рухнешь со стула. Может, по второй уже не стоит?

Она опасливо схватила его руку. Легко преодолев ее сопротивление, Кирилл снова разлил виски.

– Не стой у меня на пути, Клавка, – сказал он таким тоном, что она отдернула руку.

– Я только… – беспомощно начала Клава и не нашлась чем закончить.

Кирилл молча выпил. Потом еще и еще. Она следила за ним с ужасом. Ей давно не приходилось видеть, чтобы человек напивался так целенаправленно и с такой ненавистью к самому процессу. Через четверть часа, когда язык у него стал заплетаться, Кирилл вдруг схватился за телефон.

– Даже не думай! – Клава вырвала у него трубку. – Кому ты собрался звонить?

– Лари.

– Лари?! Обалдел? В таком состоянии, с работы? Да он задушит тебя собственными руками!

Его взгляд с трудом сосредоточился на ней.

– Может, я и хочу, чтобы он задушил меня собственными руками…

– Не болтай! Что тебе от него понадобилось?

– Я должен его предупредить…

– О скатертях?

– О чем? – он давно забыл обо всех скатертях на свете.

– А о чем?

– Что?

– Ой, поговоришь с тобой! – вздохнула Клава. – Спать хочешь?

Он засмеялся:

– С кем?

– Да уж не со мной, конечно…

Рука Кирилла опять потянулась к телефону.

– Лари… Мне надо… Я хочу…

– Поздно тебе хотеть! – она сделала вид, что рассердилась. – Ты уже лыка не вяжешь. И глаза вон закрываются.

– Я не буду спать.

Клава вкрадчиво спросила:

– Что случилось, Кирюша?

– А что случилось? – Кирилл опять рассмеялся своим странным надрывным смехом. – Нет-нет! Я помню… Я сделал открытие, Клавка! Великое открытие. Я обнаружил в себе бездну подлости… Подл человек. Достоевского читала?

– Ну, – не очень уверенно отозвалась она. – В школе…

– Я должен позвонить Лари… Когда я протрезвею… Тогда я не сделаю того, что надо. А сделаю то, что не надо.

Клава просительно предложила:

– Пойдем на воздух? Я отведу тебя домой. Тебе ведь недалеко?

– А моя машина? А, черт с ней! Будем ходить пешком, как любовники с Нового моста. Нет, не то… Это не с тобой. Пойдем… Позволите обнять вас за плечи, сударыня?

Она, жеманясь, воскликнула:

– Пожалуйста, пожалуйста!

– Ах ты, коза! Споешь мне?

– Нас заберут в вытрезвитель.

У Кирилла даже прояснился взгляд:

– А мы спрячемся! На путях. Я ведь живу за вокзалом. Мы полезем под вагонами.

– В таком-то костюме? – ужаснулась Клава.

Он заверил:

– Это не последний.

– Я знаю.

– Ты считаешь мои костюмы?

– Просто я всегда замечаю тебя. А ты нет.

– Ты же носишь форму. Вот в чем преимущество моего положения! Можно ходить в штатском и обнимать официанток.

И тут же выпустил ее.

– Мне надо запереть кабинет. Лари голову оторвет, если обнаружит незапертую дверь.

Забрав у него ключи, Клава все сделала сама и сунула связку в карман его брюк. На какой-то миг она задержала руку и почувствовала, как Кирилл напрягся.

Через служебный вход они выбрались на улицу, и он опять навалился на ее плечи, бормоча что-то забавное. Она улыбалась, откинув голову ему на руку, а сама думала, что самым большим счастьем было бы, если б его дом оказался на краю света. И Клаве предстояло отвести его туда.

Спрыгнув с высокого перрона на рельсы, Кирилл протянул руки, и она смело шагнула вниз, хотя он был совсем пьян и мог не удержать. Однако удержал. На Клаву пахнуло виски, и у нее слегка помутилось в голове. Все ее тело потянулось к нему, и в животе напряглась пустота, но Кирилл уже сел на рельсы. Он даже ничего не заметил…

«Дура! – отругала себя Клава. – Я же все знаю о нем…»

– Ну спой, – снова сказал он. – Сколько тебя можно упрашивать?

От шпал резко, терпко пахло чем-то машинным. С вокзала доносились каркающие звуки репродуктора, а с обратной стороны – короткие тревожные гудки. А может, радостные… Расстояние стирает многие приметы, и даже горизонт становится ровной линией. Вобрав в себя все эти звуки, Клава негромко запела, глядя в ту сторону, где небо смыкалось с земной твердью, но не видела ни того, ни другого, потому что ночь была безлунной. Железный холодок от рельса проникал в ее тело. Это было не очень хорошо, ведь один раз Клава уже подхватила воспаление, которое вполне могло повториться. Но ради Кирилла она могла бы просидеть здесь сутки.

– Спасибо, – сказал он, когда она затихла. Его голос показался Клаве совсем трезвым. – Ты поешь лучше всех…

– Вы поссорились? – решилась спросить она.

– С кем? С Ариной? Ну что ты! Ей некогда со мной ссориться. Если я ей надоедаю, она меня просто выгоняет.

– Как можно тебя выгнать?!

– А почему – нет? – удивился Кирилл.

– Ты такой хороший…

– Лари, наверное, тоже считает меня хорошим.

– Причем тут Лари?

Он выдохнул смешок:

– Лари всегда причем… Всю мою жизнь. Что бы я ни делал, он всегда стоит у меня за плечом.

Пытаясь рассмешить его, Клава спросила:

– Но в постель-то он за тобой не лезет?

Кирилл так вздрогнул, что она испугалась. Быстро наклонившись, он дохнул ей в лицо.

– Ты почему об этом спросила?

– Да просто так… Это пошло, да?

– Да, – жестко оказал он и поднялся. – Пойдем.

– Куда? – ей хотелось заплакать от невозможности хоть что-нибудь понять.

– Я отведу тебя домой.

– Хоть бы сказал: провожу!

– Извини. Провожу.

Клава разозлилась:

– Что ты вечно извиняешься?

Он быстро захлопал длинными ресницами:

– Ты за что сердишься?

– Я не сержусь. Я не привыкла к тебе пьяному. Ты какой-то другой.

– Другой, – подтвердил он.

Взглянув в сторону вокзала, Клава спросила:

– Ты все еще хочешь позвонить Лари? Это действительно так важно? Мы уже не на работе, сейчас можно. Пойдем? Там есть автоматы.

– Нет, – он тоже посмотрел в ту сторону. – Уже не хочу. Поздно.

– Ну скажи, у тебя было к нему что-то важное?

– Ах ты, любопытное создание! Очень важное. Может, самое важное в моей никчемной жизни.

– И я тебе помешала?

– Глупая Клавка-козявка…

Она удрученно спросила:

– Ты уже совсем протрезвел?

– Еще не совсем, а что?

– Думала, может, поцелуешь меня спьяну…

Кирилл засмеялся и потрепал ее за ухо:

– И не надейся!

– Это я уже сто раз слышала!

– Клавка, – он откашлялся, будто собрался произнести речь, – видишь ли в чем дело…

– Я тебе не нравлюсь.

– Дурочка! Дело вовсе не в тебе, а во мне. Я, знаешь ли, завожусь вполоборота. Если я тебя поцелую, то уже не остановлюсь. А я не могу себе этого позволить. Арина сразу все угадает. У нее кошачье чутье. И тогда она воспользуется поводом меня выгнать. Ты же не хочешь, чтобы это со мной случилось? Так что, лучше не провоцируй, я должен быть безупречен.

Клава чуть отступила назад.

– Не буду. Да не так уж мне и хочется, чтобы ты меня целовал!

– А вот это уже обидно, – заявил Кирилл. – Я же не говорил, что мне не хочется.

Не скрывая любопытства, Клава спросила:

– И тебе всегда удается справляться со своими желаниями?

Его лицо было уже совсем плохо видно, и все же она разглядела, как снова забились ресницы.

– Не всегда, – спокойно ответил Кирилл. – И не со всеми. Но с каждым годом это получается у меня все лучше.

В мыслях у него мягко проплыло: совсем не получается… Он сунул руку за пазуху и достал маленькую серебряную фляжку, подаренную Лари.

– Смотри, что у меня есть, – подмигнул он Клаве. – Сейчас я верну себя в более приятное состояние.

Не отрываясь от горлышка, Кирилл выпил все, что там оставалось, и слегка потряс головой, чтобы выгнать непрошенную наполненность и вновь обрести великолепную хмельную пустоту. Он с улыбкой открыл глаза и вскрикнул:

– Макс?! Это ты, Макс?

Голос из темноты прозвучал почти безразлично:

– Что вы, ваше высочество! Это я, Паж. Вы спасли меня от смерти и сделали своим пажом… Неужели не помните?

– Да, спас. Конечно, помню. А ты ушел от меня, Макс!

– Ваше высочество, никакого Макса не было.

– Как не было? – пролепетал Кирилл, тиская пустую фляжку. – Совсем не было? Но я же помню!

– Память, ваше высочество, так прихотлива. Нельзя на нее полагаться.

Кирилл возмущенно толкнул его в плечо:

– Хочешь сказать, что у меня провалы? Ты опять смеешься надо мной, Макс?! Двадцать лет прошло, а ты все также смеешься надо мной?

– Как можно, ваше высочество?

– Не называй меня «ваше высочество»! – он как в детстве топнул ногой.

– Как же мне к вам обращаться?

– Перестань издеваться, Макс! Я так ждал тебя, а ты вернулся и принялся за свое… Но я все равно рад, что ты здесь. Теперь я понимаю, как хотел этого. Именно сейчас. Только ты можешь спасти меня, Макс. Только ты… Останови меня, пока еще ничего не случилось! Макс!

Он рванулся вперед и стал шарить в темноте. Никого не было рядом. Кирилл пробежал немного вперед, бросился назад. По-прежнему никто не отзывался, хотя он кричал, срывая голос. Замолчав, Кирилл тяжело осел на шпалы. Он был один.

Когда Кирилл внезапно рухнул, как подкошенный, едва успев допить последнюю каплю, Клаве чудом удалось поймать его и слегка смягчить удар. Он вытянулся на шпалах и застонал. Клава приподняла его голову и торопливо ощупала, боясь найти пальцами кровь. Но оказалось, что он просто уснул. «Вырубился», – подумала Клава с усмешкой. Мало того, что она была вынуждена сидеть на холодных путях с пьяным, не принадлежавшим ей человеком, но еще и сердце ее все мучительнее болело от жалости к нему.

«Был бы ты моим, – твердила она про себя с бессильной яростью и все пыталась растормошить Кирилла, – уж я не мотала бы тебе нервы, как эта… Корчит из себя неизвестно что! Подумаешь, книги она умеет сочинять! Кому они нужны сейчас эти книги? На хлеб заработать бы…»

– Да что же мне с тобой делать?! – закричала Клава, выбившись из сил и вдруг, опомнившись, стала быстро, воровски покрывать поцелуями его лицо.