Текст книги "Пепел и роса (СИ)"
Автор книги: Юлия Алева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
* * *
– Добрый день, Ксения Александровна! – почуяв изменения в отношениях с четой Татищевых, их прислуга стала проявлять доселе невиданную приветливость. – Их Сиятельство ожидает в библиотеке.
– Хороша, очень хороша. – оглядел меня родственник. Наверняка, я на Лазорку так же смотрела попервоначалу.
– Благодарю. – потупилась я.
– У меня сегодня гости соберутся. Побудешь за хозяйку. – оповестил о немыслимом счастье родственник и вернулся к своим бумагам.
Ну конечно, я же отличная хозяйка, такую тут точно не забудут.
– Николай Владимирович… Я не могу гарантировать успех Вашего предприятия…
– А ты постарайся. – сухо ответил губернатор. Вот что с ним сегодня?
– Много ли гостей и чем они предпочитают развлекаться?
– Да совсем немного, не бойся. Граф Николай Валерианович Канкрин, камергер, монсеньор Луи-Огюст Ланн, маркиз де Монтебелло, ну еще человек пять-шесть. Все будет запросто, без особых церемоний, развлечь я их и сам смогу, а ты побудь рядом, поулыбайся. Сыграй при случае. Говорят, ты петь горазда?
– После… смерти Петеньки я не пою.
– Тогда порепетируй пока.
На этом мою аудиенцию завершили. Родственник был сердит, озадачен и явно не собирался это обсуждать со мной. Да и глупо было бы ожидать… Радует, что хоть что-то иногда доверяет… Правда, не получалось избавиться от ощущения пешки в чужой игре, но у любого выигрыша в социальных состязаниях – своя цена. И раз мне приспичило проникнуть в светскую семью – придется соответствовать. Уроки что ли начать брать…
Первым приехал отрекламированный граф Канкрин – сурового вида мужчина с пышными темно-каштановыми усами. Он привез с собой Карло Альберто Фердинандо Маффеи ди Больо – моложавого брюнета с орлиным носом, жгучими глазами и фантастическим обаянием. Несмотря на свои шестьдесят с хвостиком, он создавал ощущение, что заполоняет все пространство сразу. Чуть позже подтянулся двадцатидвухлетний француз в необычайной пестроты жилете и последним прибыли граф Трубецкой в сопровождении бородатого американца. Ну хоть где-то попрактикуюсь в английском.
* * *
Компания у нас подобралась – обнять и плакать. Юный француз – Луи Огюст Ланн – представитель классической золотой молодежи. Его отец женился на богатой наследнице, которая не стеснялась этого демонстрировать, чем и заразила сына. Тот долго расписывал мне роскошь балов, которые закатывает французское посольство при его папеньке. О как, граф пригрел мажорика. Густав Луи обучал сына так же как обучали его самого – начиная с малых постов в дипломатическом представительстве Третьей республики. Наследник откровенно страдал, стремясь найти любые способы для веселья. Сегодня этим способом оказалась я.
Мало того, что он с наигранным ужасом час переспрашивал, как можно выжить без знаний его чудесного языка, так еще и глумился над моими попытками свернуть тему разговора. Я честно отработала самые ходовые темы – природу, погоду, замки Луары, Лувр – мои воспоминания об этом, конечно, так себе, и я едва одернула себя от высказывания мнения о стеклянной пирамиде – ее же точно возвели совсем недавно. Зато отдала должное Эйфелевой башне – она-то точно уже построена. Юный лягушатник так кичился этими объектами, что можно было заподозрить его самого в проектировании. Особенно Лувра.
Играть роль дурочки-милашки было неприятно, но это было бы полбеды. Совсем еще не старый американский посол брюзжал об архаичности обычаев коронации, которые требуют определенного дресс-кода. Только с четвертой попытки удалось понять, что чудовищное унижение, непосредственно угрожающее ему – это необходимость нарядиться в короткие брюки с панталонами. «Мои избиратели никогда этого не поймут», восклицал он. Очень хотелось предложить ему сфотографироваться еще и с ручным медведем, чтобы уж избиратели точно не обращали внимания на мелочи типа одежды, но под строгим взором родственника язык пришлось прикусить. Поскольку отец посла в свое время дошел до должности вице-президента при Джеймсе Бьюкенене, то сын мечтал его превзойти. Что-то не припоминаю я хвалебных од данному президентству, да и насчет сына тоже терзают смутные сомнения, но я утешила его мыслью, что пусть лучше странный наряд будет единственной его проблемой, а все остальные разрешаться. Уж подобную мелочь можно подать в нужном свете. Меня смерили тяжелым взглядом, и не сочли необходимым комментировать.
И только итальянец пытался быть галантным, явно подчеркивая превосходство над северным соседом. С ним мы обсуждали нюансы вкуса лазаньи и пасты, сыры и вина, Рим и Венецию. Про Венецию и ее бурную и трагическую историю он вообще разливался соловьем, отчего проиграл четыре партии подряд. Но не унывая ни на секунду, продолжал дифирамбы историческому значению Вечного Города. Я смогла блеснуть эрудицией – еще бы, неделя экскурсий нон-стоп – по поводу революционной методики Фиорелли, позволившей вернуть лики жертв Помпеи. В конце концов итальянец оставил игру и полностью погрузился в разговор со мной.
Игра шла на средние ставки – количество золотых монет на столе не поражало воображения, когда в холле послышался шум.
– Иван Алексеевич, здравствуй, дорогой, – распахнул объятья граф и вышел встречать двух пожилых мужчин – Хуго Фюрста фон Радолина и Ивана Алексеевича Репина, также принадлежавшего к великосветской тусовке.
Гости не представлялись друг другу – только мне, из чего я сделала вывод, что все друг друга знают, и возникал вопрос – это как же компания, столь разношерстная, могла свести знакомство.
– Ксения Александровна, ангел мой, спой нам что-нибудь. – как никогда приторно обратился граф. Я с тоской посмотрела на пианино, к клавишам которого до сего дня не прикасалась уже лет пятнадцать – со знаменательного побега из музыкальной школы и попыталась. Честно попыталась.
Вообще, выбор песен был несколько затруднен политической и исторической подоплекой. Пока я репетировала, лучше всего вспомнила романс «Генералам двенадцатого года» и «Ты меня на рассвете разбудишь». Первое – плевок в сторону Франции, второе – дурное воспоминание американцу. Ассортимент песен моего недолгого замужества вызывал недопустимую сейчас ностальгию.
День и ночь роняет сердце ласку,
День и ночь кружится голова,
День и ночь взволнованною сказкой
Мне звучат твои слова:
Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз в холодный зимний вечер
Мне так хочется любить
Гости были столь хорошо воспитаны, что даже похлопали. По знаку графа продолжила, вспомнив буквально на ходу.
Et si tu n'existais pas….[3]3
Если б не было тебя… (фр.) – первая строка из одноимённой песни Джо Дассена
[Закрыть]
Ну здесь даже француз ожил, внимательно вслушиваясь в самые, на мой взгляд, прекрасные строки о любви.
– Madame, vous déformé la vérité, quand déclaré l'ignorance de la langue française[4]4
Мадам, вы солгали, когда сказали, что не знаете французский язык (фрю)
[Закрыть].
Вот бы еще помнить, что он говорит. Поэтому просто улыбнусь.
* * *
Новоприбывшие сыграли партию в вист, после чего все участники начали разъезжаться. И со всеми мы прощались, долго и церемонно. Особенно долго с сеньором Маффеи ди Больо (Для Вас, сеньора – Карло, просто Карло). Тот уже успел позвать меня в оперу на гастроли итальянской примы, пригласить на коронационные торжества в посольстве, и вообще поражал гостеприимством, хотя вроде бы особенно не пил. Брюзжащий американец и Луи Огюст оказались куда более сдержаны в эмоциях, а русская половина игроков вообще смотрела сквозь мои прелести.
– J'espère vous voir à nouveau[5]5
Я надеюсь увидеть вас снова (фр.)
[Закрыть]. – прошептал француз.
– Je ne peux pas promettre[6]6
Я не могу обещать (фр.)
[Закрыть]. – эту фразу я всегда произносила при выдаче домашних заданий на курсе, поэтому и запомнила хорошо.
Вопреки ожиданиям, граф не отправил меня домой сразу, а взялся проводить.
– Только ты, милая, поиграй пока тут, а мы пока поговорим в кабинете.
Получалось, что на сторожевом псе сэкономил: покуда в салоне я истязала клавиши, ни одна живая душа не могла бы подслушать разговор, который велся за дверями кабинета. И сама я тоже эти пять саженей бы не преодолела. Великий он стратег – отец моего мужа.
То, что гости иногда прислушивались к моим завываниям, стало понятно, когда Иван Алексеевич наклонился ко мне.
– Дитя мое, а что это за романс о кавалергардах?
Я повторила, чем почему-то растрогала старика.
– Это что-то новое? – спросил он.
Упс.
– Я еще у папеньки в архивах находила стихи, ноты… До меня еще написанные. Мы в деревне жили, мало ли кто мог бывать… Теперь уже не узнать – все сгорело. – скорбно прошептала в ответ.
Меня погладили по голове, посочувствовали череде потерь и похвалили за музыкальную смелость.
* * *
Граф всю дорогу был молчалив, а уже у крыльца дал указания.
– Если итальянец объявится – сходи с ним куда-нибудь.
– Куда? – я вообще обалдеваю от этого человека. То замуж выдает, на следующий день вообще готов подложить под кого ни попадя.
– Репутацию соблюдать не забывай, это верно. Ну от приема в посольстве по официальному приглашению отказываться не смей.
Поцеловал в темечко и отпустил.
Ночной дом встретил меня тьмой и безмолвием. И хотя дверь мне открыли почти сразу – Демьян устроился на стуле возле вешалки и с явным беспокойством ждал, я не могла отделаться от ощущения тоски и неуверенности.
Эта бестолковая вечеринка явно кому-то требовалась, но зачем? Нельзя сказать, что за игрой вообще велись какие-то серьезные разговоры. Я даже не понимаю, кто все эти люди. Жаль гугла пока нет, а то уже бы выяснила их предпочтения в напитках и полные дон-жуанские списки. А пока приходится напрягать извилины. И все мои усилия, оплаченные мигренью и покрасневшими с утра глазами, привели к тому, что иных причин, кроме демонстрации гостей друг другу, у этого экспромта не было. Была еще одна конспирологическая версия, что в монетах была своя тайная символика и кто-то что-то кому-то передавал. Но уж очень притянуто все за уши.
Вот так, день псу под хвост, а еще неприятное ощущение использованности втемную.
– Демьян, ко мне приходил кто вчера? – обратилась я к работнику, аккуратно очищавшему камин в библиотеке от золы. Тот обратил ко мне свои невероятные глаза (не в последнюю очередь ради этого я и подавала голос) и отрицательно покачал головой. Потом вскинулся и бросился в салон, откуда принес маленький круглый букетик красных роз. Что-то у меня в голове не укладывается, как Федор Андреевич собирает икебану, поминутно сверяясь со справочником значений цветов, так что трактовка большой любви не так уж и обязательна. Тем более, что я пока не препарировала свои эмоции.
Ну что сказать? Он прикольный, как сказала бы Люська. С ним можно не притворяться и теперь уже ничего не скрывать. Не нужно юлить в разговорах, просчитывать действия наперед, заботиться о приличиях. В конце концов, однажды он спас мне жизнь. Я-то расплатилась за это и в прямом и переносном смысле, но тогда он действовал бескорыстно. Он хороший партнер для походов «на дело». Как выяснилось, и другие вещи у нас с ним тоже очень здорово получаются. Да и если быть честной с собой – победило любопытство и желание. Я отношение к нему не то что влюбленностью – увлечением назвать не могу. Он свой и с ним просто. В сложном, переполненном условностями мире – более чем значимый аргумент. Как-то звучит все это более чем цинично и взвешенно, но я и не хочу для себя этакую роковую страсть, чтобы гром, молнии и разрыв сердца. Плавали, знаем, хватит, а спецэффектам место в кинематографе.
Насчет дальше я пока не хочу думать. Пока нужда не заставит, о замужестве я думать не хочу. Вряд ли мне вообще попадется такой же покладистый муж, как Фрол или Петя, а терпеть самодура при таких-то ограничениях, как здесь – увольте. При разводе детей забирает муж, имущество чаще тоже, без разрешения супруга даже покупки делать не рекомендуется. И это мне еще невероятно повезло с Петенькой – без завещания мне бы причиталась 1/7 имущества мужа. Комфортно жить только вдове. Обеспеченной вдове, само собой.
В общем, со мной все понятно – от скуки и неких смутных порывов совратила мужика. А вот он-то что? Вообще, зачем круги вокруг дома нарезал, простывая на ветру? Наличие браслета предполагает, что не один день планировал встречу. Благодарность? Возможно. А остальное – удачное стечение обстоятельств, тем более, романы с веселыми вдовушками здесь повсеместны. И что эта вдовушка его так удивит – этого он точно не ожидал. Интересно, теперь как честный человек захочет жениться или что? Сама бы я что предпочла? Если в отрыве от сплетен и дурной репутации, вполне бы… Не важно, это меня скомпрометирует. Тут разве что залет от Императора считается знаком качества, остальное обсуждается множеством непричастных, но избыточно любознательных.
Хотя я не в курсе его актуальной личной жизни – полтора года назад у него семьи вроде бы не было, но этот аспект мы ни разу не обсуждали, за эти месяцы многое могло измениться. И была эта оговорка про первую девственницу… Вот и говори о высокой морали в Прекрасную эпоху – мужик тридцать семь лет прожил, а с таким не сталкивался.
Я в задумчивости ощипывала букет, пока не превратила его в бутоны на палочках. Засушить что ли? В комплект к Петиным пойдут.
Тем временем моя прислуга принимала гонцов.
Сначала пачку нот прислал родственник. Алябьев, Титов, Дельвиг… Тоска. Не понимаю, это намек на неудачный репертуар или поощрение? Да и пианино у меня нет.
Итальянец, как человек слова, прислал все сразу – и приглашение на посольский прием, и корзину с сырами, пастой и вином, и письмо с приглашением в оперу. Приятно иметь дело с таким человеком. А за полтора-то месяца я точно успею с платьем. Двумя платьями, поправила сама себя – бальное и театральное – это два разных туалета. Сразу написала письмо с благодарностями за подарки и обещанием обязательно присутствовать везде. Если б еще не пост, вообще бы жизнь забила ключом.
Француз прислал вычурный букет цветов, с толкованием которого я совсем сбилась. Некоторые жутковатого вида листья я не опознала, но оставшегося хватило, чтобы ум за разум зашел. Ирисы (эмблема Франции, символизирует надежду, обещание на будущее), рыжие лилии («Твое сердце свободно?»), туберозы («Опасные удовольствия), магнолии («Хочу Вас любить»), жасмин и бордовые розы (эти без комментариев). И вот этот гербарий нужно тоже как-то пристроить. А так – даже шоколадку не приложил. Не зря говорят об их прижимистости. Ему писем не писала – куда мне этот золотой мальчик, отделалась запиской с благодарностью.
7
Ночь прошла спокойно, хоть я и засиделась на подоконнике, выглядывая в снежном ветре высокий худощавый силуэт. Бестолку. Вторая ночь. Я ворочаюсь в постели, мне то жарко, то зябко, и вновь несколько случайных прохожих идут мимо моих дверей.
На третий день я уже перестала ждать моего героя-любовника, и продолжила жить своей прежней жизнью. В конце концов, он там что-то такое обещал, так что пусть возвращается. Однажды утром во время верховой прогулки Лазорка почему-то двинулась в сторону Усадьбы. Доселе я за ней ностальгию не замечала, но все случается впервые. На Моховую она шла своей дорогой, так что вырулили мы к задам усадьбы, где и увидели за сугробом много кучу окурков и другие следы жизнедеятельности. Один след жизнедеятельности немного заиндевел и был чуток припорошен снежком, но крови из-под живота натекло знатно, и именно эта алая масса и была заметна в сумерках. По своему опыту проживания там я была в курсе, что Лугов пресек все курилки по углам, так что явно человечек был не наш. Пришлось подходить к парадному входу, стучаться, одергивать лакея, держать лицо перед Луговым, недовольно косящимся одновременно на мою не первой чистоты юбку и презрительно кривящую губу Лазорку. Очень было бы кстати, если б кто-то его в эту секунду напугал. Но не свезло, пришлось идти так как есть – в жокейских сапогах, всклокоченной юбке – зеркало не стеснялось ни следов навоза на подоле, ни подсохшей лошадиной слюны на рукаве. Барин еще изволил почивать перед грядущим отъездом, так что принимал меня в халате поверх исподнего и – теперь я буду помнить это всегда – ночном колпаке.
– Что-то ты раненько сегодня, госпожа графиня. – сухо приветствовал меня родственник.
– Мы с Лазоркой всегда гуляем в эту пору. – туманно объяснила я свой визит. Вдохнула, выдохнула, успокоилась. – За Вашей усадьбой кто-то приглядывает, вон даже труп оставили на память – кивнула на предполагаемое место находки (в этом крыле усадьбы я плохо ориентируюсь).
– Ты о чем? – раздраженно переспросил Татищев.
– Примерно шагах в двадцати-тридцати от каретной, где жасмин еще растет, за оградой лежит мертвец. Свеженький, наверняка. Здесь же городовые по ночам гуляют, я помню – вряд ли бы такое упустили. Следы еще там, не один час кто-то курил. Вы уж, Николай Владимирович, сами с этим разберитесь. И подумайте заодно, кто ж такой любознательный за Вами приглядывает.
По побелевшим губам московского градоначальника я поняла, что у нас всех наметились проблемы. Даже без Ходынки.
– Вот не понимаю я, как ты исхитряешься столько проблем собрать на пустом месте. – раздраженно бросил он и пошел одеваться.
А я пожала плечами и присела. Может лучше уйти?
– Запомни, – приказал необычайно быстро вернувшийся граф, так и не выпустивший из рук подзорную трубу. – Ты заехала попрощаться и передать Ольге записку. Напиши для порядка хоть что-то.
Я послушно начеркала что-то благожелательное и несколько вопросов о новых фасонах шляпок. Тупо, но ей как раз.
– Умница. И давай домой. – Он чуть помялся. – Если что у себя подозрительное углядишь – напиши мне… о птицах что ли.
– Счастливого пути, papá.
* * *
Вот как после этого восстановить свою репутацию в глазах всей челяди? Теперь даже на Демьяна ходить перестанут. Печально, Усте одной тяжеловато будет.
Но помимо таких мелочей стоит обдумать связь между графом, этими его гостями, мной и трупом у ограды. С покойником вариантов два – это или случайный свидетель, или конкурент. Насчет причин для наблюдения – графу виднее. Но разбег побольше – это могут быть и революционеры-бомбисты, и просто желающие прославиться идиоты, и еще (а думать это совсем неприятно) это вполне могут оказаться люди, заинтересованные удивительными гостями.
Лазорка послушно добрела до дома – она как-то особо чутко улавливает настроение людей и не встревает, когда на душе совсем раздрай, а там мне стало сразу не до переживаний. Пока мы шатались по покойникам, Евдокия надумала рожать.
И вот тут-то я испугалась по-настоящему. Когда на твоих глазах человек орет так, что выворачивает наизнанку, это совсем не то, что лежащий тихий покойничек. Устя уже сбегала за повитухой, которая оказалась пьяненькой после успешных родов накануне и даже руки вымыть не соизволила, устроившись рядом с Евдокией на кровати и напевая что-то задушевное. Я наслышана, что роды – процесс естественный, даже изучала эту механику, пока Люська сдавала акушерство – мы всей семьей тогда много лишнего узнавали, но подобная помощь не обнадеживала.
Я поймала зеленоватого лицом Митрофана и снабдив денежкой отправила к врачу. Жил неподалеку в доходном доме человек, изредка возвращавшийся затемно в белом халате. Вскоре он появился у нас на пороге, несколько ошарашенный подобной демократичностью графини, лично наблюдающей роды кухарки. Доктор выгнал нас всех и лично занялся роженицей.
Солнце поднялось к зениту, мы так и не позавтракали, так что пришлось брать Устю с корзинкой и ехать в ближайший приличный ресторан, где нас с трепетом и нежностью снабдили провизией на весь день и пообещали повторить уже с доставкой на дом.
Дома первым делом мы услышали мяуканье. Странно, вроде бы кошек мы не заводили, но оказалось, что эти странные звуки издает младенец. Евдокия родила девочку, живую, крупную. Страшненькую, конечно, как и все младенцы, но живую. Доктор, однако, радости не проявлял и что-то озабоченно пояснял Мефодию.
– Доктор, извините, мы не успели познакомиться. – вклинилась я в серьезный мужской разговор. – Графиня Татищева, Ксения Александровна.
Протянула ему ладонь и с удовольствием увидела тщательно обстриженные чистые ногти на его руке.
– Полозов, Семен Агеевич, врач. – машинально ответил он.
– Что с моей Евдокией?
– Да я вот как раз объяснял мужу…
– Это не муж, муж ее в солдатах, так что можете объяснить мне. – не терпящим возражений тоном я оборвала его.
– Гмм… Как изволите. Роженица неплохо перенесла роды, жить будет. Плод жизнеспособный, но вот ноги…
– Что с ногами?
– Я не знаю причин, но нижние конечности плода сильно деформированы и не реагируют на раздражение.
Черт бы побрал все!
– Ее избила свекровь несколько месяцев назад. – вспомнила я.
– Что ж, это многое объясняет. – доктор Полозов собирал инструменты в чемоданчик. – Ребенок в остальном крепкий, жаль, что так получилось. Слабого бы можно было не выхаживать… Ну да она баба молодая, крепкая, еще нарожает…
И покинул наш притихший дом. Обедала я, как-то не особо ощущая вкуса еды, а челядь затаилась на кухне. Как будто покойник в доме. Всесторонне обдумав ситуацию, отправила Мефодия в казарму к молодому отцу. Его конюх доставил почему-то немного потрепанным, наверняка раза три или четыре наш везунчик спотыкался о стены домов со всего роста. Пока мужчины проходили через заднюю дверь на половину прислуги, я поглаживала круп Лазорки, невидимая для окружающих. Свистом подозвала Мефодия, похлопала по плечу. Молодец, ситуацию понимает правильно.
О чем там говорили новоиспеченные родители мне неведомо, но беседа прошла быстро, закончилась рыданиями Евдокии, которые тут же подхватил младенец. Уже во дворе этот щуплый рыжеусый мужичок потрясал кулаком и требовал избавиться от урода. Как-то сама собой открылась дверь, и отвязанная Лазорка совершенно случайно наподдала незнакомцу обоими копытами.
– С лошадью поосторожнее, милейший, денег стоит. – обронила я, шествуя в дом.
Молодую мать навестила спустя пару часов. Евдокия сидела на кровати, плотно обвязав голову черным платком, и я даже помертвела в первую минуту. Но из-за подушек раздалось ворчание, и можно было выдохнуть.
– Ну что ты, милая? – осторожно погладила ее по плечу.
– Да что ж тут скажешь, Ваше Сиятельство… – расплакалась опять она. – Куда ее, такую?!
Вот выше промежности новорожденная выглядела совершенно нормально: упитанный щекастый маленький человек с багровым червячком пупка, плотно сжатыми кулачками и насупленным взглядом из-под опухших век. А ниже… свернутые рогаликом ножки оказались тоньше запястий и явно короче рук. Я подошла и погладила девочку по телу. Так одернулась от прикосновения к ручке, жадно обхватила губами палец, но даже не пошевелилась от щекотки ступни. Подобное и в моем времени – приговор.
– Дуня, она есть хочет. – прошептала я.
Кухарка чуть помедлила и поднесла уродца к груди. В пеленке девочка вообще не отличалась от других детей.
– На все воля Божья. – больше на ум аргументов не пришло. – Как назовем-то?
Евдокия подняла на меня тяжелый взгляд. Об этом она еще не подумала.
– Я думала мальчика Платошей назвать. А девочку – Марфушей, как матушку мою звали. – отстраненно проговорила она.
– Вот и славно. Сейчас батюшку кликнем и нынче же окрестим. – успокаивающе бормотала я, пугаясь этой черноты в лице всегда благостной Евдокии. Послеродовые депрессии накрывают и благополучных мамаш, что уж говорить про такое. Не ровен час, сама удавится или дочку сгубит.
Бедняга Мефодий уже заметно хромал, отправляясь в следующий поход. Он отчего-то заартачился и отказался становится крестным отцом Марфуши, не помогло даже то, что в матери вписалась я сама. Начал что-то говорить о недостаточном собственном благочестии, в общем зачудил. Вот только этого мне не хватало к концу дня. Красноперовы смотрели исподлобья – от них в этом деле толку было чуть.
Был у меня один вариант, конечно… Пришлось идти наверх, взяв обещание с Усти, что она ни на минуту не спустит глаз с молодой матери, писать на дорогой лощеной бумаге с фамильным татищевским гербом (заказала целую пачку и использовала только на благодарственные письма) приглашение для господина Лугова. Официальное. Срочное.
Тот, к моему изумлению, добрался раньше священника.
– Чем могу помочь, Ксения Александровна? – чист, ухожен, элегантен, только вот глаза больные.
Я усадила его в своем кабинете, велев Демьяну сменить Устю, которая почти прилично справилась с подачей чая.
– Новая девочка? – обратил на нее внимание посетитель.
– Да, взяла вот сиротку в дом. Старательная. Конечно, учится пока, но Ваши девушки ей в пример. – я пододвинула тарелочку с сушеными ананасами и орешками, которыми Лугов чинно лакомился.
Про его слабости Сусанна мне рассказала все и немного больше. Я знала о его привычке копировать манеры графа и потом тайком принимать те же позы на диване, о вкусовых (ананасы) и алкогольных (черничная настойка) пристрастиях, об одержимости собственным телом и безразличии к обоим полам. И сама догадалась, для чего он хранит в шкафу шелковые чулки – если горничные копнут глубже, они и платья найдут, уверена.
– Я хочу предложить Вам, Алексей Трифонович, стать моим… – драматическая пауза, как раз чтобы поперхнулся. – кумом.
Когда он откашлялся, выпил воды и слезящимися глазками уставился на меня, продолжила.
– Евдокия, помните же ее, разрешилась от бремени, родила девочку. И мы ее окрестим сегодня же – Мефодий как раз за батюшкой отправился. А то дитя так слабо…
И вот попробуй теперь вывернись.
Он даже не стал пытаться. Все же даже дефективная графиня в кумах – это не у каждого мажордома случается.
Прибывший священник оказался на диво обаятельным и каким-то светлым человеком. Он мигом оценил ситуацию, ласково поговорил с Евдокией, торжественно провел ритуал крещения – мне пришлось ущипнуть Лугова, чтобы тот лицо сделал попроще, когда увидел особенности ребенка.
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь. – рокочущий голос священника наполняет нашу комнату неопределенного назначения.
– Аминь. – повторяем мы.
Где-то в своей каморке молятся Красноперовы. И их молитва так же доходит до Господа, а свет ее делает жизнь малышки хоть чуть-чуть, но радостнее.
Я не знаю, почем тут нынче крещения, но вряд ли вкладего, утешившего мать, меньше, чем у врача, принявшего Марфу.
По случаю такой радости мы накрываем большой стол, лакомимся ресторанными припасами, немного грешим и распечатываем черничную наливку, которую как раз для взятки Лугову и берегли.
– А что девица Ваша на крестинах не была? – в какой-то момент спрашивает разомлевший мажордом.
Девица замерла.
– Смущается посторонних. Вы для нее – как генерал для солдата.
Умиротворенный Лугов покинул наш дом в самом благостном настроении, успев насплетничать о чудовищном злодеянии в аристократическом квартале.
– Вот представьте только, Ксения Александровна, только Вы уехали, а за усадьбой труп нашли. Полиция приезжала, да. Поговорили с Их Сиятельством, опросили всю прислугу и уехали восвояси… нет, незнакомый труп. Никто его не опознал, чужой какой-то.
– Неужели разбойники? – ужаснулась я. – Сохрани Господь! В таком приличном месте и средь бела дня жизни лишают. А я ведь там сколько жила – двери-то не всегда закрывали….
– И не говорите, Ксения Александровна! – он весь ушел в мысли об опасности проникновения врага на вверенную территорию.
– Теперь и окна, и двери надо будет укрепить от греха. – посоветовала я. – У меня как раз мастер такой имеется. – и сплавила кума восвояси.
– Что сидим, как на поминках? – спросила я у прислуги, в молчании нависших над тарелками. – Человек родился, между прочим, душа Божья. Устя, неси завтрашнюю еду, отмечать будем.
Устя тоже не особо видела повод для радости, но к моим сумасбродствам уже привыкла и воспринимала их стоически. За почти два месяца брат и сестра отъелись, отоспались и выглядели как раскрашенные картинки, по сравнению со своими бледными первоначальными образами. В стабильной и размеренной жизни Демьян начал чаще смотреть на окружающих, меньше сутулился. О чем думала Устинья, мне неизвестно, но точно не страдала, а порой я заставала улыбку на ее лице – истинную, а не дежурную.
Евдокия пока не могла сидеть, но я уговорила ее постоять с новорожденной рядом. Мы чокались морсом, произносили тосты и старательно делали вид, что все, как на обычных крестинах. К второму кругу поздравлений я созрела до очевидного, но ранее незаметного из-за суеты решения.
– Евдокия, я не думаю, что тебе стоит ехать в деревню. Оставайся тут вместе с Марфой. Комнаты вам обеим хватит, зарплату я повышу. Марфа подрастет, Бог даст смышлёная будет, выучим ее ремеслу какому-нибудь сидячему – кружева плести или вышивать бисером. Так и она сама, если что, не пропадет. А отдавать ее куда – это же, сама понимаешь, погубишь.
Воцарилась тишина, и я поняла, что все смотрят на нас обеих. Ну на меня – будто я отрастила вторую голову, а на Евдокию – как на участницу чего-то изумительного, что больше ни с кем уже не произойдет.
Евдокия подняла глаза от пестрого кулька – она скопила несколько дюжин лоскутов, из которых нашила очень креативных пеленок.
– О-оставить ее тут? – заикаясь переспросила и начала оседать.
Демьян успел подхватить ребенка, Мефодий – мать, перенесли их в каморку, мы с Устей осмотрели роженицу – кровотечения нет.
– Сомлела. – уверенно заявила горничная. – Вы, барыня, когда нас с Дёмушкой к себе позвали, я тоже чуть не сомлела. Молила тогда Господа о чуде, а тут Вы… Вот и Дуня… Глядите, околёмывается…
Евдокия осмотрелась и не найдя Марфы испуганно посмотрела на меня.
– Сейчас Демьян принесет. – улыбнулась я. Раз ищет, значит приняла.
Но Устю на ночь оставила с семьей.
* * *
Наверх доползла за полночь и рухнула в постель. Когда только Устя успела ее расстелить, подумала я, проваливаясь в глубокий сон.
Утром нашла себя уставшей как ломовая лошадь после двойной смены, зато хоть платье в ночи расстегнула. Только вот сложено оно как-то… Видела я на днях такую укладку…
