Текст книги "Хадж во имя дьявола"

Автор книги: Юлий Самойлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Может быть, вы думаете, что я как-то осуждаю этого Вову Бердникова? И не подумаю, я за плюрализм, за полную свободу. Как сказала пантера Багира, подружка Маугли, выступая перед стаей волков-демократов: «Вы хотели свободу, о, волки! Вот она эта свобода, ешьте ее, волки». Ну а насчет колодцев и Каракумов, сюда я приехал из Керчи, куда меня поманило море.

Но в море самое главное не его название – Черное, Белое, Лаптевых и т. д., не в характере, а в берегах, кто ими владеет, какие люди.

Мест в Керченской гостинице, конечно, не было. Но 25 рублей в паспорте – и я рассматривал лепку на пилонах и роспись потолка которая, судя по тематике, осталась еще с проклятого прошлого.

Вскорости меня отвлек очень ласковый голос. Говорила женщина в окошечке администратора. Она осведомилась, насколько я приехал в Керчь и устроит ли меня маленький номер по 3.60 за сутки.

Первое, что меня удивило, это была соленая и теплая вода в графине на столе. Я тут же вылил ее в умывальник и, пропустив воду, налил свежей. Вода была холодная, но такая же соленая.

Вода в Керчи была вообще солоноватая. И я довольно быстро привык к ней.

32

А город… Город был очень курортным. Может быть, менее, чем Ялта, но курортники были везде – их отличала от местных и бледность лиц, и одежда. Местные одевались как попало, щеголяя по улице в шлепанцах и выставляя волосатые торсы.

Здесь было много греков, болгар, армян, ну и, конечно же, русских и украинцев. Вторые четко переняли у южан жестикуляцию, юркость в делах вместе с ленивой протяженностью речи.

Город был, конечно, очень интересен. Древняя, стертая ногами лестница на Митридат, и сама гора в воронках снарядов с проломленными стенами немецких дотов, где внутри, среди множества подписей и надписей на русском языке, еще чернели немецкие. А на самой вершине – остроконечный, высокий обелиск с двумя пушками по сторонам.

В безветренный солнечный день голубизна моря сливалась с голубизной неба, и тогда кружилась голова. Рядом с базаром древний храм, 1750-летний, с толстенными 3-4-х метровыми стенами и нишами в них, а в нишах – огрубелые от многослойной побелки белые фигурки святых и древние наплывы от свечей.

А внизу крикливый и жадный южный базар. Рыба, мидии, овощи, мясо и фрукты. А крымские фрукты, особые, с особым вкусом. И еще – бичи, или те, кого Горький зовет босяками. Впрочем, крымские бичи особые, они не просто алкаши и бродяги, они очень деловые и увертливые, почти такие, какими были их старинные собратья с Хитрова рынка.

С другой стороны Митридата старый с заросшими тропинками заброшенный городской парк, «Карасев-фонтан». Посередине в густой зелени курган, а на нем тяжелая статуя каменной львицы, с древней рельефностью мышц и зловещим выражением, застывшим на вытянутой морде. Очень большая точность и натуральность, А еще были катакомбы – ходы в камне, начатые еще во времена Митридатов или еще раньше и скрывающие партизан в эту, последнюю, войну.

Следы войны повсюду пятнали каменные стены домов, составляя незаживающие шрамы. И змеиный курган с раскрытым мавзолеем. Здесь постоянно толпились люди, рассматривая странные рисунки на стенах. В сравнении с этими стенами даже храм с нишами и святыми казался юным и стройным, там была совсем другая жизнь и другие люди.

Дня через три я пошел в порт и устроился на судно коком, вернее, меня уговорили подменить уходящего в отпуск. После свирепых и грозных северных морей, эти два моря – Черное и Азовское – казались мне игрушечно злыми, как маленькая злобная шавка по сравнению с вечно голодным драконом.

Но вот люди, люди здесь мне нравились меньше. Хотя это те же русские, украинцы и белорусы, которые ходили со мной на севере. Там грубоватые, даже грубые и порывистые, любящие выпить и подраться, и вместе с тем очень надежные и верные товарищи.

Здесь вообщ-то то же, море вынуждает людей сплачиваться, но здесь был еще какой-то душок, что-то расчетливое, торгашеское от одесских блатмейстеров, и еще показное: клеши, тельняшки, мичманки, совсем не популярные на севере. Но самым вредным, на мой взгляд, было землячество. Я думаю, что возникшая много лет спустя армейская дедовщина, имела корни в землячестве. На судно приходили люди с одних районов и даже с одного села. А я чужой, тем более откуда-то из России, и меня начали проверять на прочность. Сначала перед самым обедом прямо камбуз влез здоровенный парнюга с шестимесячной завивкой черной шевелюры и, схватив половник, полез в суповой бак. Я осторожно перехватил его руку и вырвал черпак.

—Пошкерю, салага, — захрипел парень, ища что-то на столе.

Я уже почувствовал знакомый одуряющий прилив крови к голове. Но в этот момент в дверях камбуза появился капитан:

– Ты что тут делаешь, Цыплак?

Лицо у парня сразу потеряло свой наглый вид:

– Та не можно же исты чего он наварил.

Капитан взял черпак и налил себе ухи, сел к маленькому столику в углу. Молча выхлебал уху и выплюнул кости, рявкнул:

– Пошел вон, Цыплак, барина из себя корчишь! Не можешь есть уху – жри дерьмо.

Цыплак, бросив на меня злобный взгляд, выбежал с камбуза.

Раздав обед, я вышел в кают-компанию с большой чашкой ухи и начал есть, посматривая на сидящего в углу Цыплака.

– Шо вылупился,– ощерился Цьшлак,– чо не бачил?

– Бачил, бачил, и не цыплаков, а пивунов разных, индюков тоже…

Цьшлак покраснел…

Я засмеялся:

– Салага ты, Цьшлак, закон моря не знаешь… Счеты на берегу сводят. Считаешь, что должен я тебе. Спросишь, я отвечу…

В море… Если бы не закон, распрямил бы я тебе кудри, сунул бы рылом в уху…

В кают-компании засмеялись. Капитан тоже усмехнулся и, взглянув мне в глаза, кивнул:

– Есть пословица, Цыплак: «не зная брода, не суйся в воду!..»

– Та я же его…– поднялся Цыплак.

– Сиди, Пивун,– рванул его сидящий с ним боцман, — а то як вмажу в ухо, так и заснешь, сказано – на берегу, значит, на берегу.

А ночью, уже сквозь сон, я услышал странное движение на палубе…

Я быстро натянул брюки и, сунув ноги в сапоги, поднялся вверх. Судно стояло, потушив все огни. Относительно недалеко чуть поблескивали огоньки какого-то селения. Кто-то, темным силуэтом стоящий на носу, сигналил берегу фонарем. Через минуту оттуда тоже замелькал красный огонек и послышался слабый рокот лодочного мотора, а потом к борту уже на веслах подошла довольно крупная лодка, даже скорее ботик, со стоящими на борту темными фигурами. С лодки что-то спросили, а с судна ответили, и к нам на палубу поднялись люди. Скрывая полой свет фонаря они осветили синевато-белые брюха огромных осетров, которые штабелем лежали на палубе, и их тут же начали перегружать в лодку. Один из прибывших прошел к капитану и почти сразу вышел вытирая тыльной стороной руки губы. Затем лодка отчалила на веслах и исчезла в темноте ночи. Потом уже зарокотал мотор. И снова тишина, и снова световой сигнал. К берегу они тоже подходили с опаской, на веслах. В этот миг судно сделало крутой поворот и пошло, ходом уходя в море.

– Ты что-нибудь видел, кок? – внезапно спросил появившийся рядом капитан.

Я пожал плечами.

– А что я могу тут увидеть? – темнота.

Капитан засмеялся:

– Ничего, кроме этого,– он положил мне в карман рубахи пачку пятерок.– Это твоя доля.

Ночью судно заходило в Азовское море и ловило осетров, а покупали рыбу ресторанщики, делавшие из осетрины шашлыки и выбиравшие икру. Конечно, капитан, стармех, штурман брали себе львиную долю, но они и отвечали за все, и платили рыбоохране, которая брала деньги за сон в рабочее время. Но и команда тоже кое-что имела. Конечно, я знаю, можно возопить, а где же совесть, вылавливать ценную рыбу… Но если отец – вор, да еще пропагандирует свою профессию, не мудрено, если и дети станут ворами.

Если можно беспощадно высасывать море и землю и истреблять целые стада сайгаков для планов на мясопоставки, то кому же и что нельзя?

На следующий день я варил пряную острую уху по-гречески из осетровых голов.

– Я думаю, мы с тобой сойдемся, мне кажется, я тебя понял,– проговорил капитан, попробовав уху.

Придя на берег, я нашел себе квартиру, вернее, комнату в частном доме, так как в общаге рыбопорта жить было невозможно. Лично мне из такой общаги путь был только в лагеря, в тюрьму, если не дальше. Моряки приходили с моря и уходили, а общага не просыхала, сотрясаясь от постоянных драк. И сведений счетов.

Причем, как правило, причины драк были никчемны, сначала возникала какая-нибудь банка по работе. Один рассказывал, а другой говорил: «Брешешь ты все!» Рассказчик возмущался и заявлял, что он правдив, как сама правда, а вот слушатель брехун и все отцы и деды были у него брехунами. Далее следовало физическое доказательство, потом, после драки пили еще и мирились, уверяя друг друга, что готовы тут же отдать жизнь за другого. Временами кого-нибудь убивали или калечили. Но я не искал дурацких приключений.

Хозяйкой у меня была уже пожилая, склонная к полноте женщина, постоянно торгующая на базаре то рыбой, то фруктами и очень говорливая. Но вот соседом моим и племянником моей хозяйки оказался тот самый Юрка Цыплак.

В первый выход на берег все обошлось вроде бы мирно. Цыплак натянул клеши, тельняшку, выпустил из-под мичманки чуб и молча ушел в город. В основном все гуляния происходили на приморском бульваре. Нарядные и веселые курортники, рыбаки, местные и изредка щеголяющие белизной формы морские офицеры. Тут же гремела музыка танцплощадок, пропитанная легким шелестом волн и букетом духов, моря, табака и вина. Все это вместе напоминало какую-то навязчивую рекламу, витрину не очень богатого магазина с очень большими претензиями, А в лицах людей, в их глазах был какой-то охотничий блеск: быстрей, скорей, взять, схватить, не опоздать…

Моя хозяйка кроме торговли занималась сводничеством, ублаготворяя состоятельных курортниц. Однажды я видел у нее одну такую, лет 30-32, разведенка из Красноярска, очень богатая, вся обвешанная золотом цветочница. Она заводила и разводила цветы, продавая их в городе. Она отвергла трех женихов или, вернее, кандидатов в любовники. Коренастая, краснощекая, с волосатыми крепкими ногами, она осматривала кандидата, как крестьянка, покупающая корову.

Мне запомнилась ее сентенция, с которой она отвергла одного парня: «У него нижняя губа большая, отвисает… Он склонен к философии, а я не люблю философов».

У нее было много денег, и она, в общем-то, не была уродиной, и, кроме того, она умела предлагать себя так же, как и свои цветы. Потом я видел ее на пляже с каким-то кавказцем: усатым и горбоносым.

Второй раз Цыплак в изрядном подпитии зашел к тетке и, там добавив самогону, пришел ко мне.

– Все чтешь, ума набираешься… А дураком умрешь…

Я согласно кивнул:

– Все умрем.

Но мое согласие и уклончивость показались ему страхом с моей стороны.

— Вот ты здесь сидишь, а жинка твоя там…

— А тебе-то что, держи свою за подол.

— Ишь как запел, кацапюга, — рыкнул Цыплак…

— Ты что хамишь, стерва? – наливаясь злостью, спросил я.

Цыплак схватил со стола бутылку, треснул ее об стену, встал, раскорячившись, и вытянул руку с осколком острого стекла…

В тот момент я с маху ударил его табуретом по голове, не знаю, был ли старым и дряхлым этот табурет или Цыплак был удивительно твердоголовым, но в руках у меня осталась только царга от табурета, а Цыплак, закатив глаза, рухнул на пол. Но меня уже трясло: разве я трогал его?.. Я схватил лежащую на полу гантелю. Но в этот миг меня буквально ошеломил истеричный нечеловеческий визг. В дверях, приседая и держась за живот, визжала хозяйка. Я схватил документы, деньги и в чем был, не выписываясь, вскочил на поезд и слез с него уже в Небит-Даге, в Туркмении…

Не знаю, заявлял ли Цыплак на меня в милицию, и что бы было со мною… А кто бы стал разбираться. Он же безупречная сволочь, а я клейменый, меченый, даже если я десять раз буду прав, кто мне поверит. Я должен подставить голову под его кулаки, потому что был в лагерях, в тюрьме, а значит, я человек второго, а может быть, третьего или четвертого сорта. Конечно, разница в сортах не шибко велика. Я жил в бараке, и он тоже. Но у меня барак казарма, без перегородок, а у него перегородки. Он кандидат туда, а я уже оттуда.

Это меня преследовало всю жизнь. Я помню, совсем недавно шел я по улице и вдруг увидел огромную толпу народа. Каки-то фотокарточки на щите и человека, стоящего на каменной тумбе и бросающего в толпу громкие слова.

— Что здесь? – спросил я соседа.

Это был высокий, уже пожилой мужчина с гривой седых волос, и в модных очках с тонкой оправой. Он укоризненно взглянул на меня и покачал головой:

— Надо знать… Да-с, надо знать, молодой человек.

Что-то в его тоне мне не понравилось, я насмешливо поклонился:

— Вы меня очень тронули, очень приятный комплимент. Но увы… Вы вряд ли можете назвать меня молодым человеком…

Он саркастически сверкнул очками:

—Я все равно старше, —и кивнул на стенд с фотографиями. —Я оттуда, целых десять лет, а там год за десять.

— Где там? – притворившись непонимающим, переспросил я.

Он осмотрел меня с головы до ног:

– Где… В ГУЛАГе» в сталинских лагерях. Это о нас говорят на мемориале.

– Ну и за что вы там были, в ГУЛАГе? – снова переспросил я.

На нас уже начинали обращать внимание, а на меня посматривали с каким-то особым, неприязненным интересом. Но я прекрасно понимал эту неприязнь: раз я так вольно говорю с жертвой, то может быть, я стоял с другой стороны.

– Это некорректный вопрос,– заметил один из слушающих наш разговор. – Ясно же, товарищ сидел по 58-й, пункт?..– он взглянул на старика.

Тот развел руками:

– Пункт 10, как обычно…

Я посмотрел на вмешавшегося в наш разговор, интеллигентного вида мужчину лет 30-32.

– Некорректно вмешиваться в разговор. Что касается моего вопроса – он корректен и уместен – в ГУЛАГе МВД СССР сидели разные люди. Так называемые политические, уголовные, их к вашему сведению было больше, и они были очень разнообразны, были и немецкие пособники… Вам нравятся немецкие пособники?

– Что значит – так называемые политические? – петушисто налетел на меня стоящий за бывшим зеком молодой, лет 26, парень с большой шевелюрой волос.

Я усмехнулся:

– А то и значит. Политическим может называть себя тот, кто боролся против сталинской системы, доказывал ее преступную сущность, агитировал против нее и вообще действовал… Вот вы агитировали? – спросил я у пожилого.

Он замахал руками:

– Вы что, вы что… В то время, да и вообще мы верили… Вы бы попробовали…

– Ну и за что же вас, верующего-то?..

Он пожал плечами:

– Кто-то донес, оклеветал.

– Кто-то,– повторил я… — Это был другой верующий. Этот самый кто-то, он верил в усиление классовой борьбы и еще в то, что ходить по воле лучше, чем сидеть в лагере.

– То есть, вы считаете, что жертвы этого периода недостойны памяти? – быстро спросил у меня мой первый оппонент.

– Жертвы всех периодов достойны памяти,– отрезал я.– Но эти – не политические и опальные подданные…

– Граждане,– поправил меня оппонент.

– Я знаю разницу и еще раз повторяю, не граждане, а опальные подданные, и не вижу основания для гордости, —добавил я.  —Чем гордится раб?

– Что значит, чем? – возмутился бывший зек. — Мы выдержали, выдюжили, и вот слышим, как о нас говорят.

– Выдюжили и выдержали блокадники Ленинграда. Им и следует гордиться. Их жали с двух сторон. С одной Жданов с Ворошиловым, а с другой немцы, они защищали себя, свой город, свою жизнь и честь и не сдались, хотя и умирали. А эти… Так называемые политические – они просто вытащили плохой жребий.

– Но ведь погибли миллионы, — возмутился еще один. — Это же были люди…

– Верно, что люди… Как людей мне глубоко их жаль, только не превращайте их в борцов за правду. Вот вы, – я спросил у бывшего зека, – вы знали, что вы невиновны?

Он развел руками.

– Это все знали, не только я.

– Вы сопротивлялись?

– А как?– возмутился он. – Только попробуй… Сразу в деревянный бушлат оденут…

– Вы работали? – снова спросил я.

– Еще как. Но это мы делали сознательно, из последних сил. Страна требовала – надо было строить, а кругом, как вы знаете, враги.

– Страна требовала, – повторил я.– Кругом враги… Это она и требовала, чтобы невиновные ни в чем люди признали себя сволочью и миллионами дохли в лагерях. Так я вас понял?

– Так или не так… А уж что было, то и было. Надо было работать,– засуетился бывший зек.

– Ну и как же вам повезло, что живы остались?

– Ну не все же до единого там сдохли.

– Не все… — согласился я. — Кому отцовская рубашка помогла, а кому и активность…

– Это как активность? – спросил кто-то сзади.

– Как? – засмеялся я.– Это когда человек активен, занимает должность, скажем, нарядчика, коменданта, бригадира и вообще должность из сознания, что надо работать.

– Ну и что, если, скажем, — передразнил меня кто-то, — поставили на должность, и был на ней…

Бывший зек, почувствовав поддержку, развел руками:

– Ну и что? Был я и нарядчиком, и бригадиром, и начальником колонны.

– Ну так что же, если занимал должность?– настаивал тот ж голос сзади.

Я оглянулся.

– А то, что все эти активисты, занимающие должности, в 10, нет, в 100 раз хуже того гражданина начальника, который их держал на этих холуйских местах. — Я повернулся к бывшему зеку.  —Что же ты сам не требовал для себя лопату побольше?..

– Вы мне не тычьте,– вдруг прошипел он.

Я засмеялся.

– Имею право, и возраста мы одинакового… Да и портянки под одним солнцем сушили, так что ты не пыжься, бригадир.

– Да уж ты бы у меня…

Но меня начала заносить волна ярости, и я прервал его:

– Ты бы стирал мне портянки, сволочь… Понял?

Он внезапно отскочил и ткнул в меня пальцем.

– Бандюга, блатняк… Вы слышите, товарищи, среди нас бандюга!

– Да, да угадал, людоед! – засмеялся я, – только я не содействовал и не сочувствовал.

Когда я пошел, меня догнал тот самый молодой парень с большой шевелюрой волос и несколько смущенно спросил:

– Я хотел еще поговорить на эту тему… Вы, как я понял, здорово информированы.

– Да уж, информирован, – засмеялся я. – Еще немножко и лопнул бы от избытка. Спрашивайте…

Так я познакомился с Володей Гуляевым, через него с Володей Тихоновым и Андреем Гамишевским. Все трое преподаватели: Андрей истории, а Володя Тихонов литературы в ГПТУ. Что касается Гуляева, он преподавал музыкальную грамоту в музыкальной школе.

У Андрея была жена Люся и крошечная дочурка Катюха, которая смешно коверкала слова и сразу же прекращала плакать, когда я брал ее на руки и начинал что-нибудь рассказывать.

Она с ходу запоминала стихи и, уморительно корча рожицу и растопырив руки, изображала, как ступа с бабою Ягой, идет-бредет сама собой. А посмотрев на лошадь, ткнула в нее пальчиком:

– Дядя Люра, какая большая собачка…

Я сел рядом на корточки и сказал:

– У собачки лапки мягкие? А здесь?

– В туфельках…– тут же резюмировала Катюха. – Только они грязные…

Но под конец мне все-таки удалось убедить Катюху, что такие большие собачки вовсе не собачки, а лошади, а потом Катюха дала кусок хлеба с солью лошади, и вообще она была абсолютно бесстрашна – эта крохотулька.

— Прямо удивительно, что вы так любите детей…

— И что самое главное, — перебил Андрея Володя, — дети любят вас. Я пожал плечами.

— Ну и что тут невероятного?

Володя смутился. И я понял его. Как-то не укладывался в голове привычный стереотип. Но в лагерях были разные люди, разные политики и разные уголовники. Были опальные подданные и такие, как майор Пугачев, которого так четко описал Варлам Шаламов. Были и настоящие политические. Но и они были разные, неодинаковые. Полковник Мохов обвинил все командование Советской Армии в том, что они не стратеги и полководцы, выигрывающие войну умом, а мясники, которые заваливали дороги немцам трупами своих солдат. Он имел 25-5 и 5. И сержант Мелахин, который перешел к немцам, прикинувшись «фольксдойчем», благодаря знанию немецкого языка, а угодливые – один насиловал и убивал, другой грабил на улицах, третий вскрывал кассы, а четвертый использовал доверие; и там тоже разные люди – один прошел Финскую и Отечественную, кончил в Берлине, врывался в рейхстаг, пришел из армии уже в 49-м году, 40-летним холостяком женился на молодой 23-летней хищнице и начал воровать, став завоптовой базой. Воровать что? Покупать ей украшения, меха, шубы. А когда его посадили, она срочно все распродала и улизнула. А другой всю войну в тылу в интендантстве воровал и попался из-за жадности. Разные люди.

Я закурил и спросил:

— Вот вы знаете, друзья мои, что такое длящееся преступление? Это если вот кто-нибудь бросил в реку яд, допустим, радиоактивные вещества. Идут годы, десятилетия, даже века, а река мертвая, все вокруг тоже. Люди умирают неизвестно почему. Действие  —преступление – совершено однажды, а последствия длятся во времени. Таким же длящимся преступлением и является манипулирование законом, толкование законов, особо расширительное толкование, что по сути и является беззаконием.

Андрей удивленно покачал головой.

—Я, собственно говоря, не совсем понимаю…

— Вы постоянно говорите о гуманизме, о ликвидации смертной казни, но очень непоследовательны.

– Кого вы имеете в виду?– прервал Володя.

– В основном интеллигенцию, которая не осознает что делает и вообще всех моралистов.

Андрей отнес спящую Катюху и, открыв форточку, закурил:

– Если не трудно, развейте свою мысль.

– Тогда я вынужден разделить ее на две части: одну чисто формальную, юридическую, а вторую – этическую. Вот первая часть Совершено преступление – преступник осужден – приговор исполнен.

– То есть,– переспросил Володя,– что значит «исполнен»?

– Ну, скажем, за некое уголовное преступление суд назначил наказание —10 лет лишения свободы. Приговор исполнился через 10 лет, которые приговоренный провел в местах заключения. После этого закон, который выражает общественное мнение, свои претензии к совершившему преступление, исчерпан. То есть после исполнения приговора бывший преступник наделяется всеми гражданскими правами без исключения, и никто не имеет права в этом случае ставить какие-то препоны, преграды, что-то не разрешать, куда-то не допускать и т. д. Иначе – во-первых, ставятся под сомнение и закон, и судебный приговор; и, во-вторых, всякий, кто не судья, не имеет права наказывать, лишать каких-то прав, возможностей и так далее.

– Но, – неуверенно протянул Андрей, – бывают случаи рецидивов, и службы милиции…

– Службы милиции имеют право иметь всякие картотеки, секретно наблюдать, следить, но не имеют права не только выражать свое мнение, но и сообщать что бы то ни было, если не установлен конкретный факт преступления, то есть новое уже рецидивное преступление. В связи с этим личные документы освободившихся не должны содержать какую бы то ни было информацию о том, что их хозяин был в тюрьме, лагере и т. д. Иначе это с юридической точки зрения будет нонсенс, то есть предусмотренное судом наказание.

Андрей, посмотрев на Володю, развел руками.

– Здесь сказать нечего, вероятно, это именно так, ну, а в области морали, этики?

– Ну с этим проще, — засмеялся я. — «Кто без греха пусть бросит в них камень»…

Володя отрицательно покрутил головой:

– Грехи грехам рознь. Одни грехи указаны в уголовных законах, другие не указаны.

– Ну это ты, друг Володя, заврался, — вмешался Андрей, — это какое-то бюрократическое отношение к вопросам морали.

– А мы сейчас рассмотрели этот казус, — засмеялся я. — Возьмем самые отвратительные преступления и рассмотрим их с точки зрения морали, не примешивая к этому закон. Возьмем насилие. Некий молодой человек увидел проходящую женщину, не мог сдержать своего вожделения, и, применив силу, овладел ею. С моральной позиции этот поступок отвратителен, то же самое об этом поступке говорит и закон. Ну, а если поступок другой. Некто, используя свое красноречие, доверчивость девушки, затянул ее в свою паутину и, использовав, бросил, да еще с ребенком, а обманутая кончила жизнь самоубийством. Как с моральной позиции? Отвратительно? А закон молчит. Следовательно, моральный преступник остается уважаемым членом общества.

– Ну, в старые времена виновник рисковал умереть на поединке,– вставил Володя.

Я кивнул:

– Или сам убить отца, брата, жениха обиженной им девушки. Но возьмем другой пример. Некто жадный к деньгам и к тем удовольствиям, которые он может на это купить, и, используя специальные знания и способности, вскрыл сейфы в сберегательной кассе и похитил, скажем, 100 тысяч. Мораль его осуждает, а как же: он вор, а отношение к ворам неизменно. Похититель чужого имущества. Что говорит закон? Закон его преследует, судит и осуждает. Теперь возьмем другой случай. Некто с целью приобретения тех же денег и славы выдвигает заведомо ложные псевдонаучные теории, внедряя их в жизнь и устраняя препятствия любыми средствами. В результате – доверившаяся ему страна теряет миллионы, миллиарды рублей, ценных людей, ценные идеи и отстает на 20, а то и 50 лет? Как это выглядит с точки зрения морали?

– Но это все же не одно и то же, — возразил Володя, – с одной стороны, явное хищение, а с другой…

– Тайное,– засмеялся я.

– Но ведь он, этот ученый, мог и ошибиться.

– Мы говорили не об ошибках и заблуждениях, а о заведомом введении в заблуждение, и в связи с этим всяческое устранение соперников и, как это сейчас говорят, инакомыслящих. Итак, что по этому поводу говорит мораль? Закон молчит?

Андрей пожал плечами.

– Кто его знает, он все же ученый?

— А мне-то казалось, он прежде всего человек. Но я привел самые яркие примеры, а если же по мелочи-то… Поэтому я и сказал: «Кто безгрешен – пусть бросит камень».

Вы помните, я как-то мельком сказал о смерти Ваньки Рытого, танкиста. Но Ванькой он был для меня, мы очень хорошо знали друг друга. А так это был Иван Трофимович Рытов, инвалид Отечественной войны, кавалер восьми орденов. В 41-м, искусно подделав документы, он увеличил на год свой возраст и пошел на фронт. Он имел десять классов образования, что в то время встречалось нечасто, попал в танковую школу… Дважды горел в танке шел на таран, и вообще был удивительно бесстрашным человеком. Ему как-то удалось пронести в лагерь фото, где он изображен в форме и с орденами на фоне танка.

Коренастый, широкоплечий, с крупной круглой головой, форму которой не обезобразила даже лагерная стрижка, он был ниже среднего роста и очень подвижен. А сидел он по какой-то воинской статье, которую заработал после войны. Точно не помню, но что-то вроде оскорбления действиями старшего по званию, какого-то начфина, по-моему, майора, обвешанного орденами, как новогодняя елка игрушками…

Он был очень хорошим другом, этот маленький танкист, из тех, кто «готовы положить животы свои за друга своя…».

В это время умирал от истощения еще один человек, тоже фронтовик, но старше меня и Ваньки. Он был много раз ранен, но роковой для него была контузия, из-за последствий которой он часто попадал в изолятор, на триста граммов хлеба и баланду на четвертые сутки. И Гаврилов, такой была фамилия этого человека, дошел…

Это тоже особое жаргонное слово – дошел, фитильнул… У него были опухшие ноги и обтянутый кожей скелет. И вот Ванька повел его к доктору Хигу.

Хиг – хирург, еврей по национальности, потерявший жену, мать с отцом и своих детей, отправленных в душегубку в связи с национальной принадлежностью. А сам Хиг, майор медицинской службы, полевой хирург, воевал с 41-го по 45-й. В 46-м он был назначен в спецгоспиталь, где лежали военные преступники, чины СС. И тогда доктор Хиг в первый же день своего дежурства, побеседовав с каждым из них, ибо превосходно говорил по-немецки, сделал восемнадцать уколов, в связи с чем восемнадцать бывших эсэсовцев тут же умерли.

На суде обвинитель ссылался на то, что это были безоружные и больные военнопленные. Хиг на это обвинение только пожал плечами: «Разве мои дети и старики были вооружены и агрессивны?» Короче, ему дали десять лет.

Осмотрев Гаврилова, Хиг пробормотал:

— Белки, жиры и углеводы. Ему надо мясо, жиры, рыбу, сахар или он умрет…

Надо… Ишь ты! Мало ли что кому надо! А где взять? В зоне был спецсклад, в нем хранились продукты для солдат ВОХРы. Было мясо, рыба, масло и мешки с кусковым сахаром.

И вот Ванька Рытов, скрытно, ничего никому не говоря, через чердак залез в этот склад…

Или его кто-то все-таки видел, или его засек солдат с вышки, склад-то стоял под охраной вышки, но туда ринулись четверо солдат и двое надзирателей. Пойманный на месте Рытов пытался сопротивляться. Но их было шесть откормленных бездельников, а он был один, уже высушенный голодом и холодом…

Они затоптали его сапогами насмерть. Во время боя был разорван мешок с сахаром, и сахар был весь в ржавых пятнах крови. Впрочем, умер он спустя сутки в больнице, так и не приходя в себя. В покойницкой они лежали вместе с Гавриловым, который вскрыл себе вены.

Фитилей, доходяг было очень много. Это было вполне закономерно, ибо надо было выполнять план, а еды давали еле-еле…

33

…Недавно, уже в этот период, я смотрел кинофильм «Обыкновенный фашизм», и одно лицо, лицо замученного старика напомнило мне случай, который произошел со мной в Эрмитаже.

Проходя по залу, где лежали, висели, стояли разнообразные часы, я краем глаза заметил полного, приземистого старца, что-то поясняющего двум мальчикам лет двенадцати-тринадцати… Вообще, я любил целыми днями бродить по огромным залам дворца-музея, наполненного овеществленными идеями.

Идеи воплощались в могучих телах античных героев, в таинственных светотенях картин, в сложных символах ювелиров и чеканщиков и в самих залах и переходах знаменитого дворца. «Здесь мертвые языком живым учат живых жизни». Эта надпись находилась не здесь, в другом месте, но она была бы более чем к месту и здесь.

Я подошел к витринам и начал рассматривать бледные акварели неизвестного художника, прикрытые от света черной занавеской. И вдруг я услышал тихое: «Простите…»

Я повернулся, и снова увидел полные любопытства глаза тех двух мальчиков, а потом – изборожденное морщинами лицо старика, обрамленное большой гривой седых волос. Старик несколько мгновений пристально смотрел мне в глаза и повторил:

– Простите… Я не мог ошибиться… Я вас узнал…

Что-то в этом лице было мне знакомым, и я уже твердо знал что этот человек оттуда, из лагерей. У него в глазах было то самое особое, что отличает всех оттуда…

– Я – Шувалов,– проговорил старик.

…И тогда сквозь черты полного, несколько оплывшего лица выплыло другое. Он вылавливал из сточной канавы головы и требуху моющейся на кухне камсы и собирал все это в ржавую консервную банку. Рваная, засаленная телогрейка была надета прямо на голое тело и затянута на животе скрученной втрое железной проволокой. Такие же ватные брюки еле-еле покрывали икры, обнажая высохшие щиколотки тощих ног.