Текст книги "От Ханаана до Карфагена"

Автор книги: Юлий Циркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Сам Страбон несколько раз упоминает самые древние финикийские плавания на Дальний Запад и основание там городов несколько позднее Троянской войны. В этих случаях он ничего не говорит ни о храмах, ни об оракулах, что позволяет думать об использовании им варианта традиции, отличного от того, какой был использован в рассказе об основании Гадеса. Поскольку во всех этих случаях речь идет об основании городов, эту традицию можно назвать «городской».

«Городская» традиция в значительной степени противостоит «храмовой», и они даже могут давать разные даты. Например, «храмовая» традиция приписывает основание храма в Гадесе времени падения Трои, т. е. в соответствии с традиционными датами (1184 г. до н. э.), в то время как «городская» говорит о восьмидесятом годе после падения Трои. Означает ли это, что храм действительно возник на несколько десятилетий раньше города? В принципе в этом не было бы ничего невозможного. Храмы могли быть базами и опорными пунктами международной торговли, они давали гарантию божественного покровительства и тем самым обеспечивали хоть какую-то безопасность прибывшим торговцам (Bunnens, 1979, 282–285; Gras, RouIIIard, Teixidor, 1989, 108–109; Culican, 1991, 488). Например, на Фасосе не было города, а разработкой рудников занимался, видимо, сам храм. Однако Страбон (III, 5, 5) говорит об одновременности основания города Гадеса и храма в нем. Такое же впечатление производят и слова Диодора (V, 20, 1). На это можно возразить, что финикийцы явно неоднократно путешествовали в Испанию, и возможно, что все многократные экспедиции Страбон свел к трем. Поэтому вполне возможно, что и создание города и храма относится к результатам разных экспедиций. Но большие сомнения вызывает датировка Мелы.

Дата, сообщенная Мелой, противостоит всем остальным дошедшим до нас. Мела, основываясь, вероятно, на «храмовой» традиции, приписывает создание гадитанского храма приблизительно ко времени, когда в истории Тира произошли важные события, приведшие к возникновению предания об основании самого города. И трудно себе представить, что сразу же после этих событий или даже в ходе их тирийцы смогли предпринять далекую экспедицию, приведшую к основанию храма. Поэтому, не признавая достоверность самой датировки, надо только отметить, что сами жрецы гадитанского храма настаивали на своей древности в противоположность «городской» традиции.

Некоторые имеющиеся в нашем распоряжении датировки смущают своей «привязкой» к Троянской войне и в целом определенной эллинизацией всей истории. Отсюда довольно серьезные сомнения в самой достоверности традиции и мысль о том, что у ее

II стока стояли, может быть, александрийские эрудиты, которые, зная о роли, играемой финикийцами у Гомера, искусственно связали мифы о Троянской войне и о Гераклидах с путешествиями финикийцев (Bunnens, 1979, 316–317; Moscati, 1989, 13). Но уже Страбон отличал Гомера, молчащего о Тире, от тирийских колонистов, воспевающих Тир. Иногда он (I, 2, 35) называет финикийских колонистов на Западе «сидонянами», но делает это только в связи с сообщениями других авторов. Когда же Страбон, как и Саллюстий (lug. 78, 1), тоже называющий колонистов «сидонянами», говорит о метрополии, то упоминает именно Тир.

Мифы о Геракле и Гераклидах нельзя приписать финикийцам. Скорее наоборот: будучи типично греческим героем, Геракл заимствовал некоторые восточные черты (Potscher, 1979, 1051). Видимо, именно к восточному источнику восходит рассказ Диодора (IV, 17–18) о десятом подвиге Геракла. По словам Диодора, во время своего похода на Запад Геракл стоял во главе не только армии, но и флота. Параллельное же предание, довольно древнее и восходящее, по крайней мере, к Стесихору, делает его типично «сухопутным» героем: ведь даже чтобы переправиться через пролив в Испанию, герой должен был заимствовать золотой кубок у бога солнца Гелиоса (Чистякова, 1980, 41–43). Но в целом Геракл остается персонажем эллинской мифологии.

Естественно, что отрицать определенную эллинизацию финикийской традиции невозможно. В эпоху эллинизма, стремясь включить свою историю в общий исторический процесс, многие «варварские» историки создавали свой труды на греческом языке. Этим объясняется появление трудов Бероса и Манефона, а также создание Септуагинты (Шифман, 1987, 14). Евреи, несмотря на господствующую тенденцию отделиться от язычников, настаивали на своем родстве со спартанцами (I Мае. 12, 6–7, 21). Со своей стороны, и греки интересовались историями туземных народов и государств и использовали их традиции в своих построениях. В римскую эпоху Филон Библский использует труд финикийца Санхунйатона. Он стремился по мере возможности сблизить финикийские и греческие божества, хотя и и значительной степени трансформировал свои данные в эвгемеритском духе. Тирские хронисты Менандр и Дий не только сами носили греческие имена, но и писали свои хроники на греческом языке. Менандр даже отмечал прибытие в Финикию Менелая после падения Трои (Clem. Alex. Strom. 1, 140, 8).

Включение в общий исторический процесс, наиболее существенной частью которого была история Эллады и Рима, привело к принятию греческой историографической схемы, где важнейшей вехой являлась Троянская война. Поэтому неудивительно использование этой вехи и восточными писателями эпохи эллинизма.

На Западе эллинизация местных традиций произошла, по-видимому, еще раньше. В Карфагене эллинизация культуры имела место уже в начале IV в. до н. э (Циркин, 1987, 164–165, 228–236, 247). В этом же направлении могли действовать и гадитанские жрецы. Хотя в гадитанском храме и существовало определенное недоверие к иностранцам, все же полностью изолироваться от контактов с ними храм не мог. Это видно из слов Эвктемона (Av. Or. Mar. 358–363) о том, что иноземцы должны были покидать святилище как можно скорее. Уже говорилось, что еще большее неприятие иностранцев не помешало иудеям считать себя братьями спартанцев. Поэтому и связь событий своей истории с событиями истории эллинской, особенно таким важным как Троянская война, могла быть установлена западными финикийцами, и эту «привязку» античные авторы могли заимствовать у них. Еще важнее то, что даты, не связанные с этой войной, как сведения Псевдо-Аристотеля и Плиния, относятся фактически к тому же времени.

Таким образом, нет оснований сомневаться в историчности традиции, которая приписывает первый этап финикийской колонизации концу XII – началу XI в. до н. э. (ср.: Delcor, 1995, 340), но это не означает, что ей не предшествовал этап предколонизации. Уже говорилось о следах финикийского присутствия в Эгеиде и более далеких странах, относящихся к XIV–XII вв. до н. э. Интересен в этом отношении рассказ Диодора (V, 35, 4–5), который повествует о финикийских плаваниях в Испанию ради приобретения серебра, которое затем продавалось в Грецию, Азию и другие страны, что приносило огромные доходы. Этот автор под Азией явно подразумевает римскую провинцию Азии, т. е. западную часть Малой Азии. Диодор приводит анекдот, где говорится, что для погружения большего количества серебра финикийцы обрубили якоря своих кораблей и заменили их серебряными. Тот же анекдот рассказывает и Псевдо-Аристотель (de mir. ausc. 135). И только после этих плаваний, которые финикийцев весьма обогатили, они приступили к созданию колоний, это подтверждает существование предколонизации (Moscati, 1983, 1–7; Wagner, 1983, 9–14, 18–22). Правда, относится эта предколонизация ко времени, предшествующему основанию Гадеса и других колоний в последней четверти XII в. до н. э. Как уже говорилось, важнейшей причиной колониальной экспансии финикийцев на этом этапе являлось стремление «снять» демографическое напряжение. Однако это было использовано финикийцами, и прежде всего тирийцами, для приобретения значительных экономических выгод. Фукидид (VI, 2, 6), Диодор (V, 20, 1; 35, 3) и Псевдо-Аристотель (de mir. ausc. 135) подчеркивают торговый характер деятельности финикийцев. Важнейшей целью их торговли были драгоценные металлы. Недаром конечными пунктами путей колонизации являлись Фасос с его золотом и Южная Испания с ее серебром. Плиний (VII, 197) и Страбон (XIV, 5, 28) приписывают разработку или даже открытие Пангейских золотых рудников во Фракии тирийцу Кадму. Может быть, финикийцы перебрались и на фракийское побережье? В таком случае возникает вопрос: а не было ли хотя бы доли истины в старом утверждении Ф. К. Моверса о финикийцах во фракийской Абдере, одноименной с финикийской колонией в Испании (Movers, 1850, 284)? Если Лике был действительно основан между двумя неудачными попытками основать Гадес, то его задачей явно было заиметь плацдарм на пути к испанскому серебру. Вероятно, промежуточные пункты имели своей целью обеспечить эти пути. Но и сами они, по-видимому, играли определенную роль в торговле, поставляя в метрополию серебро и золото, хотя и в меньшей степени, чем Испания и Фасос, а также пурпурные раковины и хлеб (Meltzer, 1879, 86–89, 448–450; Huxly, 1972, 36–37). В обмен финикийцы продавали масло, различные безделушки и αθυρματα (Diod. V, 35), т. е., вероятно, разукрашенные ткани, амулеты, изделия из слоновой кости и тому подобные вещи (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, р. 147; Blazquez, 1975, 44–45). Перед нами типичная колониальная торговля, какую вели много позже карфагеняне на берегах Африки (Her. IV, 196). Подобная торговля не требует сравнимого уровня социально-экономического развития партнеров и может сводиться к «немому обмену», что и делали карфагеняне.

В некоторых случаях финикийцы могли и сами эксплуатировать рудники. Так было на Фасосе. Геродот (VI, 47), упоминая об этом, использует слово κτισαντες (причастие от глагола κτιζω), которое он всегда употребляет, говоря об основании города или о первом поселении на данной территории (например, I, 16; II, 99; IV, 144). Поэтому и в данном случае можно считать, что для Геродота финикийцы были основателями фасосских рудников.

Финикийцы основывали и простые опорные пункты для ведения торговли или обеспечения ее безопасности. Важную роль играли храмы, некоторые из которых, как например, храм на Фасосе, сами могли выступать как организаторы производства. Но в это время создавались и настоящие колонии с постоянным населением. Фукидид (VI, 2, 6), говоря о поселении финикийцев на Сицилии и окружающих островках, использует глагол οικεω (в виде имперфекта ωκουν), что свидетельствует о создании не временных портов торговли, а о колониях с постоянным населением. В еще большей степени эта связь видна в случае с Гадесом и Утикой. Последняя, как уже говорилось, была выведена ради уменьшения количества населения и высылки молодежи. Эта мера была бы бессмысленной, если бы речь шла о временной фактории, жители которой должны были вернуться на родину. Гадес в условиях враждебного окружения, о чем, как говорилось выше, свидетельствуют предыдущие неудачные попытки обосноваться на испанском берегу, мог существовать только как прочный пункт с постоянным населением.

Итак, выделяется четко обозначенный во времени и пространстве первый этап финикийской колонизации. Отсутствие в настоящее время археологических раскопок не может быть доказательством его несуществования. Во-первых, корпус археологических источников – «открытый», и вполне возможны новые находки. Еще сравнительно недавно начало финикийской колонизации в Испании относили к VI в. до н. э., а сейчас на основании именно археологических исследований можно с уверенностью говорить, по крайней мере, о VIII в. (Martin Ruis, 1995, 17–23) – Во-вторых, сам характер финикийского экспорта был в то время таков, что оставлял довольно мало археологических следов.

В XI в. до н. э. финикийская колонизация прекратилась. На Востоке произошли важные изменения. После Тиглат-Паласара I ассирийские цари уже не совершали походов за Евфрат, и Ассирия вскоре вновь вступила в полосу упадка. Должно было пройти несколько веков, прежде чем финикийцы снова ощутили ассирийскую угрозу. Произошли изменения и самих границ Финикии. Взаимоотношения ханаанеев и завоевывавших их евреев и арамеев стали более «цивилизованными», что, видимо, привело к прекращению эмиграции первых на финикийское побережье. Устанавливаются даже связи между финикийцами и евреями, обосновавшимися в северной части Палестины – в Галилее (Kochavi, 1985, 57–58; Mazar, 1985, 62–64). Более открытыми к контактам со своими семитскими соседями стали филистимляне, которые сами все более семитизировались, принимая западносемитскую культуру, включая религию и ономастику (Kempinski, 1987, 20–24). В их городах появляются явные следы мирного сосуществования между филистимлянами и финикийцами. Чекеры ослабли и не могли более угрожать финикийцам. Раскопки показали, что в их поселениях, в том числе в их столице Доре, выявляется ясный слой разрушения, а в более верхнем слое появляются уже финикийцы. Это свидетельствует о завоевании Дора финикийцами (Stern, 1990, 30–32). Так что демографическое напряжение само по себе резко уменьшилось, и финикийцы получили возможность «снимать» его остатки вблизи самой Финикии.

Были достигнуты и экономические цели колонизации – установлены торговые пути, по которым шло на Восток прежде всего золото и серебро. Торговля этими товарами значительно обогатила Тир. Именно этот город, выведший все финикийские колонии в Средиземноморье, стал главным пунктом связи Ближнего Востока с дальним западом Средиземноморья. Тир, образно говоря, превращается в «Лондон древности» (Chehab, 1970, 35).

Глава 7
Финикия в начале I тысячелетия до н. э

Установление связей с Дальним Западом обогатило Тир. Город на какое-то время становится важнейшим торговым центром Средиземноморья. Однако изменения передвижения греческих племен после крушения микенских государств стали нешуточной угрозой для тирских позиций в Эгейском бассейне. Об этом свидетельствует рассказ Афинея (VIII, 360) о событиях на Родосе. Греки, возглавляемые Ификлом, высадившись на Родосе, приступили к изгнанию оттуда финикийцев. Последние укрепились в Ахее и, имея свободный доступ к воде, упорно сопротивлялись осадившим их грекам. И лишь с помощью хитрости и подкупа греки заставили финикийского предводителя Фаланта согласиться на договор, гарантировавший финикийцам свободный уход с острова.

Этот рассказ примечателен во многих отношениях. Сам Афиней ссылается на родосского историка Эргия, написавшего историю своей родины. Поэтому можно думать, что этот рассказ, несомненно восходящий к местным источникам, представлял одну из начальных глав этой истории. Разумеется, едва ли можно его воспринимать как полностью исторический: имена, там встречающиеся, относятся скорее к мифологической сфере. Но в самом рассказе нет ничего сверхъестественного. Примечательно название «Ахея». Этот топоним вызывает споры. По мнению многих исследователей, Ахея – акрополь Ялиса (Meyer, 1979, 1304). Другие решительно возражают, считая ее отдельным городом (Колобова, 1951, 66–68). Доводы сторонников последней точки зрения кажутся вполне убедительными, поскольку в одной из схолий к одам Пиндара (Schol. Pind. Ol. VII, 34) прямо говорится, что Ахея была четвертым городом Родоса. Автор этой заметки – Дидим – грамматик I в. до н. э., известный своей ученостью и обилием трудов. С другой стороны, само расположение Ахеи на вершине горы Филерм, у подножия которой располагался Ялис, свидетельствует о тесной связи между этими городами. Поэтому представляется верным компромиссное объяснение, что первоначально Ахея и Ялис были разными городами, но позже слились (Колобова, 1951, 68). Если это так, то рассказ об осаде Ахеи греками должен относиться ко времени до появления родосского Трехградья, когда город был разделен между Ялисом, Линдом и Камиром. А уже в «Илиаде» (II, 655–656) Родос предстает именно в виде Трехградья. Никаких воспоминаний о других городах острова в поэме нет. Так что можно полагать, что существование Ахеи как отдельного города и, вероятно, поселения финикийцев на месте прежнего микенского относится к достаточно древним временам, а изгнание финикийцев надо связать с дорийским завоеванием Родоса, что нас ведет приблизительно к рубежу XI–X вв. до н. э.

Вытеснение финикийцев с Родоса не стало препятствием для развития финикийской торговли как с Грецией, так и с более западными странами. И все же утрата столь важного стратегического пункта могла прервать прежде всего путь к золотым рудникам Фасоса, что, вероятно, потребовало от тирийцев искать альтернативный источник золота, каким стал Офир.

Точное местоположение Офира неизвестно. Но, вероятнее всего, он располагался где-то в районе выхода из Красного моря в Индийский океан, скорее на аравийском, чем на африканском берегу (Wissmann, 1970, 969–976; Elat., 1979, 533). Чтобы достичь Офира, было необходимо установить тесные связи с Израильским царством. При царе Давиде и его сыне Соломоне это царство стало региональной мини-великой державой. Давид окончательно сокрушил филистимлян, и хотя филистимское Пятиградье продолжало существовать, его значение резко упало. Под властью Давида оказались и значительные территории Заиорданья и Сирии, Южная Палестина (Негев) с выходом в Красное море. Очень важным было то, что израильский царь теперь контролировал важнейшие торговые пути этого региона (Tadmor, 1981, 123). Это в первую очередь заставило тирского царя пойти на союз с Давидом. Другим импульсом к такому шагу была постоянная нужда в поставке продовольствия в Тир. Нельзя сказать, что в Тирском царстве совсем не существовало земледелия. Курций Руф (IV, 4, 20) упоминает тирских земледельцев (cultores). И все же собственного продовольствия Тиру явно не хватало. К тому же рост города как торгового центра явно вел к увеличению доли собственно городского населения. Недаром примерно в это время тирский царь Хирам предпринял работы не только по благоустройству города, но и по расширению его территории. И Хирам обращается к Давиду с предложением заключения союза.

К этому времени Давид захватил Иерусалим и сделал его своей столицей и важнейшим религиозным центром. Для укрепления положения Давида не только среди соплеменников, но и среди соседних царей необходима была постройка дворца. И тирский царь, которому принадлежала часть Ливанских гор с их лесными богатствами, поставлял в Иерусалим не только кедровые деревья, но также и плотников и каменщиков для строительства дворца (II Sam. 5, 11; I Chron. 14, 1). Этот акт ни в коей мере не означал признания тирским царем верховенства Давида (Katzenstein, 1973, 95), так же, как просьба Соломона нарубить ему деревьев и прислать их для строительства храма не означала признания верховенства тирского царя. Это был обычный дар одного царя другому в ожидание ответного дара или поступка (ср.: Bunnens, 1978, 7). Таким ответным поступком мог быть факт заключения договора, либо иная форма предоставления тирским купцам возможности использовать Израильское царство для своей торговли, или же поставки продовольствия в Тир. Своей цели Хирам явно добился, хотя конкретные детали события нам неизвестны. Во всяком случае, при восхождении на престол сына Давида Соломона Хирам отправил к нему послов со ссылкой на дружбу, связывавшую его с Давидом (I Reg. 5, 1).

В правление царя Соломона отношения между Тиром и Израилем еще более укрепились. Хирам оказал большую помощь Соломону в строительстве храма Йахве в Иерусалиме, прислав ему не только материалы, но и работников, включая медника, а также, по-видимому, архитектора Хирама, своего тезку (I Reg. 5–6; 7, 13–40). Это была далеко не бескорыстная помощь соседу. В ответ Соломон поставлял в Тир ежегодно двадцать тысяч мер пшеницы и двадцать мер оливкового масла (I Reg. 5, 11), а Иосиф Флавий (Ant. Iud. VIII, 5, 3) прибавляет к этому еще и вино, им, однако, дары Соломона не ограничились. В качестве платы за поставленное дерево и, видимо, искусных работников израильский царь передал Хираму двадцать городов Галилеи (I Reg. 9, 11). Правда, далее говорится, что Хирам, осмотрев эти города, отказался от них. То же повторяет Иосиф Флавий (Ant. Iud. VII, 5, 3), а в соответствующем пассаже II Книги хроник (8, 2) даже утверждается, что Хирам дал Соломону галилейские города. Последнее утверждение явно надо считать поздней фальсификацией. Утверждение же I Книги царей и явно взятое оттуда утверждение Иосифа Флавия требует некоторого внимания. Дело в том, что раскопки в этом районе показали наличие именно тирской крепости, связанной с районом города Акко, который в то время находился под тирской властью (Lipinski, 1985, 93; Gal, 1990, 93–97). Те же раскопки показали, что эта крепость и город были разрушены в середине VIII в. до н. э., вероятно, в результате похода Салманасара III (Gal, 1990, 97). Во второй половине VII в. до н. э. иудейский царь Иосия захватил часть Северной Палестины и провел религиозную реформу, утвердившую в иудейском обществе монотеизм (Шифман, 1987, 94–95; Tadmor, 1978, 186–189). Может быть, именно тогда и возникло предание об отказе Хирама от галилейских городов.

Союз с Соломоном открыл тирским судам путь к Офиру, откуда тирийцы привозили золото, красное дерево и драгоценные камни (I Reg. 10, 11). Израильский царь тоже использовал Эцион-Гебер как порт для достижения Офира. Но его флот явно играл второстепенную роль в этих экспедициях. Однако посмотрим внимательнее на библейский рассказ (I Reg. 9, 26–27), где автор говорит, что Соломон построил в Эцион-Гебере свой флот. Но далее идет речь уже только о флоте Хирама, который и доставил Соломону богатства Офира, а упоминания об участии подданных Соломона в этой экспедиции нет. Правда, об этом говорится во II Книге хроник (8.18), но в этой более поздней книге вообще отмечается стремление всячески возвеличить царя Соломона и приписать ему как можно больше великих деяний.

Соломон предпочел непосредственно участвовать в средиземноморской торговле Тира. В этом случае прямо говорится об участии израильского флота в тирской экспедиции на запад (I Reg. 10, 22). В этой сфере торговли Тира его царь едва ли был заинтересован в сотрудничестве с израильским владыкой, к чему стремился именно последний. Очень возможно, что согласие Соломона на использование тирскими кораблями Эцион-Гебера было обусловлено решением Хирама допустить корабль иерусалимского царя к торговле с далеким и баснословно (так, по крайней мере, считали на Востоке) богатым Таршишем, т. е. с Южной Испанией. Сотрудничество двух царей было оформлено как «хубур», т. е. торговое товарищество, подобное тому, какое во времена Ун-Амуна существовало между Библом и правителем Нижнего Египта, между Сидоном и находившимся в Египте Уректером (Elat, 1979, 539). Как распределялась прибыль от заморской торговли, мы не знаем. Но Соломону эта торговля приносила огромную выгоду. Описывая с восторгом несметные богатства царя Соломона и отмечая, что все сосуды и во дворце, и в храме были из золота, ибо «серебро во дни Соломона считалось ни за что», библейский автор считает причиной такого изобилия «таршишский корабль вместе с кораблем Хирамовым» (I Reg. 10, 22). В Библии говорится, что такой корабль приходил раз в три года. Едва ли это может означать, что само плавание длилось столь долго. Это значит лишь то, что израильский корабль включался в тирскую торговую эскадру один раз за три года, хотя трудно себе представить, что сами тирийцы ограничивались лишь такими, по существу, спорадическими, плаваниями. Вероятно, такое ограничение было условием заключения соглашения о «товариществе». Но даже при гаком ограничении числа экспедиций на крайний запад Средиземноморья участие в этой торговле, несомненно, было чрезвычайно выгодно. Древние евреи не были морским народом. Сведения о море вообще и о Средиземном море в частности в Ветхом Завете довольно смутные, даже о его восточном побережье известно лишь то, что там много песка, и об островах библейские авторы узнали довольно поздно (Schwarzenbach, 1954, 1–2). Поэтому сотрудничество с тирийцами было для них единственной возможностью подключиться к приобретению заморских богатств.

Если Соломону заморская торговля приносила столь значительные богатства, то можно только вообразить, сколь выгодна была она для тирского царя, с: далекого Запада тирские корабли привозили золото, серебро, слоновую кость, диковинных зверей, в том числе обезьян и птиц (I Reg. 10, 22). Это были товары, предназначенные в первую очередь для украшения дворцов, и храмов и для увеселения восточных владык. Значительное количество, если не большинство, полученных ценностей тирийцы продавали другим народам и государствам. В частности, важная торговая дорога соединяла Тир с Дамаском, а оттуда тирийцы проникали южнее, в Заиорданье (Homes-Fredericq, 1987, 89, 96).

Притекающие в Тир богатства Хирам активно использовал. Прежде всего эти богатства дали возможность Хираму провести большие работы по благоустройству самого города. Как уже говорилось, население города, видимо, увеличилось, и возникла необходимость в расширении его территории. Хирам при помощи насыпей увеличил площадь Тира в его восточной, т. е. обращенной к материку части острова, а также соединил с основным островом другой островок, так что город теперь располагался на одном острове. Одной из главных задач любого финикийского царя было строительство и в случае необходимости перестройка и украшение храмов. Естественно, что этим не пренебрегал и Хирам. По его приказу были разрушены некоторые старые, по-видимому, уже обветшавшие святилища и построены новые, посвященные тирскому городскому богу Мелькарту и особо почитавшейся всеми финикийцами Астарте. Для украшения храмов были широко использованы ливанские кедры. Царь посвятил золотую колонну в храм бога, которого грекоязычный автор называет Зевсом (Ios. Contra Ар. 1, 17–18; Ant. Iud. VIII, 5, 3). Филон Библский (fr. I, 5) отождествляет с Зевсом финикийского бога Баал-Шамима (Владыку Небес). Этот бог весьма почитался в различных финикийских городах, в том числе в Тире. Много позже в договоре между тирским царем Баалом и ассирийским царем Асархаддоном Баал-Шамим назван первым из трех верховных богов-гарантов этого договора (ANET, 534). Можно быть уверенным, что и в рассказе о Хираме речь идет о храме именно этого бога.

Идеологическому аспекту власти Хирам уделял большое внимание. Ему приписывается введение праздника «пробуждения», т. е. воскресения Мель-карта, и постройка его храма (Ios. Contra Ар. 1, 18; Ant. Iud. VIII, 5, 3). Это не означает, как иногда полагают, что сам культ Мелькарта был введен в Тире только при Хираме (Moscati, 1988, 253–256; Mesnil du Buisson, 1973, 44). Хирам, как только что было сказано, построил и храм Астарты, а эта богиня была очень древней, и, по Филону (fr. II, 24), именно в Тирс она нашла упавшую с неба звезду, и именно Тир был ее «святым островом».

Что касается Мелькарта, то это был городской бог Тира, Владыка Тира – Баал-Цор, как он назван в одной надписи (KAI, 47), и, как и другие «владыки», олицетворял все ценное и желанное городом (Leslie, 1936, 24). Ему тирийцы приписывали открытие пурпура (Poll. Onom. 1, 45) и вина (Ach. Tat. И, 2). В изображениях на воротах его храма в Гадесе он предстает сражающимся с темными порождениями хтонических сил, выступая воплощением светлого начала (Циркин, 1976, 66–70). Несомненно, что в таком значительном морском центре, как Тир, Мелькарт должен был иметь и морской характер, что отражается в рассказе Нонна об основании Тира (Dionys. XL, 143–534). Там говорится, что основатели города по поручению Геракла (т. е. Мелькарта) переправились на Амбросийские скалы, взяв за образец для постройки судна рыбку навтил (кораблик), показанную им богом.

В связи с этим встает вопрос о тождестве Мелькарта с Меликертом, одним из второстепенных божеств Эллады. Греки рассказывали, что он был сыном смертной женщины Ино, которая бросилась в море с младенцем на руках, и оба превратились в морские божества: Ино – в Левкотею, а Меликерт – в Палемона (Apollod. III, 4, 3; Ov. Met IV, 512–541). Вопрос этот спорен, и на нем надо остановиться немного подробнее. В греческом мифе Ино считалась дочерью финикийца Кадма (Od. V, 333–334). С другой стороны, Ино связана с богиней Илифией, и, возможно, оба имени относятся к одному божеству (Astur, 1967, 209–211). По Страбону (V, 2, 8), в этрусском городе Пиргах имелось очень древнее святилище Илифии. Раскопки там дали фрагменты греческой керамики с выцарапанным на них именем Ино, а позже – золотые таблички, в которых отождествляются финикийская Астарта и этрусская Уни (Maiuri, 1964, 49—117). Таким образом, можно считать, что, по крайней мере на Западе, Ино – Левкотея – Илифия идентифицировалась с Уни – Астартой. В то же время существовал финикийский миф о рождении Мелькарта Астартой (Циркин, 1977, 74–75). В результате получается, что Мелькарт и Меликерт были рождены одной и той же богиней с разными именами: Илифией – Ино – Левкотеей – Уни – Астартой. Идентификация с Илифией свидетельствует, что этрусков, а, по-видимому, и финикийцев, интересовал один аспект богини – материнский, в первую очередь, как матери Мелькарта. Уже говорилось, что Меликерт, став морским богом, принял имя Палемона. Но Палемон – один из эпитетов Геракла (Hesych. V. Παλαιμων). Существовал также миф о рождении Палемона от Геракла и вдовы Антея (FHG, Pherecid. Fr. 33; Apollod. 1, 80). Следовательно, этот бог включается в цикл мифов о Геракле, хотя, вероятно, первоначально он не был с ним связан. А Мелькарт, как известно, отождествляется именно с Гераклом, и это отождествление довольно древнее (Lipinski, 1995, 226–227; Шифман, 1999, 26З–264). С Меликертом связан дельфин, который, по мифу, подхватил падающего в море ребенка. Статуя Меликерта верхом на дельфине находилась в храме на Истме (Paus. II, 1, 8). Дельфин перенес Меликерта – Палемона на Истм, и в месте его находки Сизифом был установлен алтарь этого божества и устроены Истмийские игры (Раш. I, 44, 8; II, 1, 3). Меликерт на дельфине представлен и на коринфских монетах (Stoll, 1894–1897, 2634). Этот же морской зверь представлен и на ранних монетах Тира вместе с Мелькартом (Baramki, 1968, 25; Moscati, 1972, 460–461; Harden, 1980, 157, plate 10 d-e). Дельфин появляется и в чеканке Гадеса (Vives, 1924, 8). Поэтому можно полагать, несмотря на возражения скептиков (Lipinski, 1995, 227), что греческая сага о Меликерте воспроизводит, видимо, в измененном виде финикийский рассказ о смерти и возрождении Мелькарта в морских волнах, что несомненно отражает морской характер Владыки Тира.