Текст книги "От Ханаана до Карфагена"

Автор книги: Юлий Циркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Однако ограничиться только этим нельзя. Говоря о причинах колонизации, приводились данные о стремлении властей уменьшить население метрополии и об участии в колонизации земледельцев, следовательно, аграрный аспект в финикийской колонизации явно присутствовал (Wagner, Alvar, 1989, 6l —102). По-видимому, как и в греческой, характер финикийской колонизации зависел во многом от условий, которые колонисты могли встретить в тех или иных местах. Так, если сначала Сардиния привлекала финикийцев только как трамплин в их торговле в Тирренском регионе, с одной стороны, и с Испанией – с другой, то довольно скоро финикийцы открыли сельскохозяйственное значение этого острова и стали проникать в глубь него, хотя сравнительно и на небольшое расстояние, о чем свидетельствуют финикийские поселения в земледельческом тылу Сульха, в частности, Монте Сираи, где финикийское поселение было создано в VII в. до н. э: (Aubet, 1994, 209–211; Les Pheniciens, 1997, 269–270). Возможно, хотя археологических доказательств пока нет, Таррос на западном побережье острова контролировал ближайшие плодородные долины (Aubet, 1994, 213). Итак, в колонизации Сардинии был достаточно ярко представлен не только торговый, но и аграрный аспект (Bernardini, 1993, 65–68).

Раскопки на средиземноморском побережье Испании дали значительное количество костей животных, что свидетельствует о развитии животноводства, включая разведение тягловых животных, используемых в земледелии. Прибрежная полоса, где финикийские поселения располагались, была очень плодородна и вполне могла использоваться в сельскохозяйственных целях (Soergel, 1968, 112–113; Schubart, Niemeyer, 1975, 172–173; Bunnens, 1986, 190–191; Aubet, 1994, 268–271). Так что и в Испании аграрный аспект колонизации был тоже представлен (Wagner, Alvar, 1989, 61–102), но, может быть, в меньшей степени, чем в Сардинии. Хотя Мелита играла, как уже говорилось, значительную роль как промежуточный пункт в восточно-западной торговле, можно говорить также и о занятии обосновавшихся там финикийских колонистов земледелием, животноводством и производством оливкового масла (Said-Zamit, 1997, 177). Недостаточное археологическое исследование других территорий не позволяет утверждать наличие их сельскохозяйственного использования, но и решительно отвергать его нельзя.

Исследование греческой колонизации показывает, что говорить о чисто аграрной или чисто торговой, либо торгово-ремесленной колонизации невозможно. Речь идет о преобладании того или другого аспекта (Циркин, 1989, 360). По-видимому, это характерно и для финикийской колонизации.

В связи с этим встает вопрос о существовании некоторых территорий финикийских поселений вне их самих и об их отношениях с окружающим населением. Уже говорилось о наличии сельскохозяйственной территории Сульха и, может быть, Тарроса в Сардинии. Находки испанских и других финикийских некрополей на некотором расстоянии от самих поселений (Moscati, 1992, 105) говорят о какой-то территории, принадлежащей им. Торговое значение Гадеса в Испании едва ли можно подвергнуть сомнению, но это не означает, что он не имел территории вне городских стен. Витрувий (X, 13, 1) и Афиней Полиоркет (9) упоминают какую-то крепость Гадеса на некотором расстоянии от самого города. Речь идет, как кажется, о начале V или самом конце VI в. до н. э., но надо иметь в виду, что тартессии всячески препятствовали финикийской экспансии в этом районе, а порой пытались захватить Гадес (Tsirkin, 1997, 245–251), так что едва ли гадитане могли расширить свои владения в период существования Тартессийской державы. С другой стороны, Карфаген, как кажется, долго не имел земельной территории вне своих стен, а за городскую территорию должен был платить то ли дань местным царькам, то ли арендную плату местному населению, и только в VI в. до н. э. в результате войн карфагенского полководца Малха освободился от этой обязанности (Шифман, 1963, 85; Meltzer, 1879, 160; Gsell, 1913, 463; Huss, 1990, 36). В первой половине V в. до н. э. карфагеняне приобрели земельные владения в Африке (Шифман, 1963, 86; Gsell, 1913, 4бЗ; Hands, 1969, 85).

Таким образом, финикийские поселения оказывались в разной ситуации. На нынешнем уровне наших знаний можно, по-видимому, говорить, что сначала финикийцы создавали все же лишь фактории или сравнительно небольшие якорные стоянки. Видимо, так это было на Кипре и в Испании, т. е. на противоположных концах ареала финикийской колонизации. Но в одних случаях быстро, как в Китии, в других медленнее из этих факторий или стоянок развивались подлинные города, в том числе и весьма небольшие. Так, поселения на средиземноморском побережье Испании имели площадь в 12–15 га, а население – от одной до полутора тысяч человек (Niemeyer, 1989, 29), что не мешало им быть подлинными городами с разнообразной экономикой. В этих городах имелось и ремесло, как например, ремесленный квартал, возникший не позже VII в. до н. э., в Мотии (Les Pheniciens, 1997, 236–238). Значительными ремесленными центрами были сардинские Таррос, Сульх и Вития (Moscati, 1989, 75–85). Уже говорилось о керамическом и металлообрабатывающем ремесле в финикийских поселениях в Испании. В VIII в. до н. э. начало развиваться собственное ремесло в Карфагене (Cintas, 1970, 324–368). И если не все, то большинство финикийских поселений были торговыми центрами. Таким образом, перед нами поселения с разнообразной экономикой, и к этому надо прибавить сравнительно правильную урбанистику (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, 195–198; Les Pheniciens, 1997, 321–348). Все это позволяет говорить о финикийских поселениях как о подлинных городах. Конечно, они были различны и по своему размеру, и по значению. Различен был удельный вес той или иной отрасли хозяйства в разных городах. Долгое время, возможно, продолжали существовать и якорные стоянки либо временные фактории. Но большинство поселений были подлинными колониями, так что определение рассматриваемого процесса как колонизации совершенно уместно и правильно.

Различно складывались и отношения финикийцев с местным населением. В Сицилии, как уже говорилось, существовал союз между финикийцами и элимами, на территории которых финикийские города существовали. Мотия долгое время не имела городской стены. В значительной степени это обстоятельство объясняется островным характером города. Но думается, что и дружеские отношения с элимами играли свою роль. Стена была построена только в первой половине или даже середине VI в. до н. э. (Ciasca, 1986, 222–223). Вероятнее, это связано не с элимской, а с греческой угрозой: незадолго до постройки стены в западную часть Сицилии пытались вторгнуться и обосноваться недалеко от Мотии книдяне и родосцы во главе с Пентатлом. И, хотя элимы из Эгесты в союзе с финикийцами разбили греческий отряд (Diod. V, 2; Paus. X, 11, 3–5), это событие показало финикийцам, что возможны повторения греческой экспансии, что и могло их подвигнуть на сооружение городской стены, опоясывающей весь остров.

В Сардинии финикийцы из Сульха на некотором расстоянии от города построили ряд укреплений, ставших границей их территории и обезопасивших от местного населения. Раскопки наиболее пока известного укрепления Монте Сираи показали, что оно воздвигнуто на месте местного поселения, которое то ли было разрушено финикийцами, то ли покинуто жителями (Aubet, 1994, 210). Вероятнее всего, мы имеем дело с военной экспансией финикийцев. Надо отметить, что и в греческой колонизации преобладание аграрного аспекта вело либо к занятию пустующих земель, либо к вытеснению, а то и порабощению местного населения.

В тылу финикийских колоний на средиземноморском побережье Испании располагались местные поселения, игравшие, вероятно, роль посредников между колонистами и туземным миром долины реки Бетис (Aubet, 1994, 278–281). В некоторых местах, где обосновались колонисты, тоже существовали туземные поселения (Aubet, 1884, 280; Martin Ruiz, 1995, 62–63, 84–85). Местная лепная керамика встречается и в некоторых других местах, в том числе в Тосканос (Martin Ruiz, 1995, 65, 73–74), но значит ли это, что там тоже были местные поселения или что она попала туда путем торговли, неизвестно. Хотя сельскохозяйственная территория у этих колоний имелась, она все же не была значительной. Сама густота поселений не давала возможности обладать значительной сельскохозяйственной округой. Может быть, это обстоятельство заставило некоторых финикийцев переселиться за горы и обосноваться в тартессийской среде (Wagner, Alvar, 1989, 92–99).

Территория, о которой идет речь, составляла восточную часть Тартессийской державы. Непосредственно на свою территорию, к наиболее богатым серебряным рудникам и путям к ним, тартессии финикийцев не допускали. В этом районе имелась только одна финикийская колония – Гадес, созданная еще на первом этапе, и которую тартессии пытались ликвидировать. Однако в связях с финикийцами тартессийская знать и цари были заинтересованы. Видимо, этим объясняется создание в IX в. до н. э. местного поселения Кастильо де Донья Бланка на другой стороне Гадитанского залива, напротив Гадеса, которое в следующем веке достигло значительного развития (Ruiz Mata, Perez, 1995, 51–62). Вопреки мнению тех, кто участвовал в раскопках, это было, вероятнее всего, местное поселение, но с финикийским кварталом (Aubet, 1995, 9), подобным «лагерю тирийцев» в Мемфисе.

Еще более тесные отношения между колонистами и аборигенами существовали на Мелите. Там финикийцы селились непосредственно в туземной среде, превращая, в частности, старинные местные святилища в собственные храмы, как это было в Тас Силге на юге острова (Les Pheniciens, 1997, 254–258).

Итак, на IX–VII вв. до н. э. приходится второй этап финикийской колонизации. Сначала финикийцы обосновываются в Китии на Кипре, а затем и в других местах этого острова. По-видимому, одновременно с этим они основывают Аузу, прибавляя, таким образом, к Утике еще одну африканскую колонию. Тирский флот становится если не сильнейшим, то очень сильным на Средиземном море, что способствует возникновению традиции о финикийской талассократии во второй половине IX в. до н. э. В это время потерпевшая поражение во внутренней борьбе жреческо-аристократическая группировка основывает Карфаген. По-прежнему целью финикийцев является доставка металлов с Запада, особенно из Испании (Таршиша). Образование там Тартессийской державы потребовало появления новых пунктов связи с ней, но, вероятно, сопротивление тартессиев не позволило финикийцам обосноваться в центре державы, а только укрепиться на побережье ее восточной части. В Средиземном море финикийцы явно сотрудничали с греками, особенно с эвбейцами, осевшими на Питекуссе. Обоснование греков, как эвбейцев, так и дорийцев, в восточной части Сицилии и в Италии заставило финикийцев, с одной стороны, сконцентрироваться в восточной части Сицилии, а с другой – приступить к колонизации Сардинии, которая до того играла роль лишь промежуточного пункта в торговле с Испанией. Переселение относительно значительных масс финикийского населения, в том числе земледельцев, заставило финикийцев приступить к расширению территории колоний. Трудно сказать, каким был темп переселенческих потоков. Его скорее можно представить в виде отдельных импульсов, один из которых мог иметь место в середине VIII в. до н. э., когда приблизительно одновременно создаются некоторые поселения в Сардинии (например, Сульх) и в Испании (Тосканос и некоторые другие). То же подтверждает расширение территории Карфагена и Тосканос около 700 г. до н. э. или несколько позже. Разумеется, этими импульсами финикийская колонизация не исчерпывается. Более сильные или более слабые, они происходили, видимо, на протяжении трех веков.

По сравнению с первым этапом колонизации изменяется ее ареал; из ряда мест финикийцы были вытеснены, но зато в сферу их колониальной экспансии включаются другие территории. Более сложным становится сам процесс колонизации, и теперь уже нельзя говорить только о торговом характере. Возникают различные модели взаимоотношений между колонистами и туземцами: от резкого противостояния до взаимного сосуществования даже в рамках одного поселения.

Все эти черты роднят финикийскую колонизацию с греческой. Вопреки распространенному в последнее время мнению, эти две колонизации типологически близки, что, разумеется, не исключает и различий между ними. Важнейшее различие, думается, коренится в разных отношениях между метрополией и колониями в греческом и финикийском мирах.

В ходе великой греческой колонизации переселенцы создавали независимые полисы, связанные с метрополией только духовными узами. Правда, Кип-селиды, правившие в Коринфе в VII–VI вв. до н. э., пытались, опираясь на сеть коринфских колоний, создать мощную державу, но эта попытка в целом не удалась. Иное положение создалось в ходе финикийской колонизации.

Между Тиром и его колониями существовали духовные узы. Геродот (III, 19) говорит, что финикийцы Азии рассматривали карфагенян как своих детей и считали «нечестием» воевать против них. Карфагеняне же, в свою очередь, почитали тирийцев как своих родителей (Curt. Ruf. IV, 2, 10). Такие отношения могли быть оформлены специальным актом, судя по упоминанию Геродотом (III, 19) клятвы, на которую ссылались финикийцы, отказавшись выполнить приказ персидского царя выступить против Карфагена. По Диодору (XX, 14), карфагеняне платили десятину тирскому храму Мелькарта. По словам Курция Руфа (IV, 3, 32), жители Карфагена вообще предпочитали добычу из захваченных городов переправлять в Тир, а не украшать свой город. Такое утверждение, видимо, явное преувеличение, но оно отражает воспоминания о том почтении, какое питали колонисты к своей метрополии. Выражением такого глубокого уважения были и торжественные посольства, отправляемые в Тир. Арриан (IV, 2, 10) называет таких послов теорами, что подчеркивает сакральный характер их миссии. Но только духовными узами дело не ограничивалось.

Колонизация в значительной степени являлась продолжением дальней торговли (Niemeyer, 1990, 64), которая в основном находилась в руках царя. О кораблях царя Хирама (а не Тира или тирийцев) говорится в Библии (I Reg. 9, 27; 10, 11; 22), где в одном месте (I Reg. 9, 27) моряки даже названы рабами царя. Главным, может быть, и единственным торговцем своего города предстает тирский царь в пророчестве Иезекиила (28). Разумеется, частные лица тоже участвовали в торговле, которая приносила им огромные богатства. Недаром Исайя (23, 6) сравнивает тирских купцов с князьями и называет торговцев «знаменитостью земли». Но все же очень дальняя торговля с центром и западом Средиземноморья и далее с прилегающими районами Атлантики требовала сложной организации и таких больших расходов, что было не под силу отдельным частным лицам, ни даже целым фирмам (Aubet, 1994, 91). Поэтому колонизация тоже оказывалась под царским контролем, а порой проводилась и по его инициативе, как это было с выведением колоний в Ботрис, Аузу и, может быть, Китий. Саллюстий (lug. 19, 1) говорит о двух причинах колонизации: стремление уменьшить население и удовлетворение жажды отдельных честолюбцев к господству. Решение об уменьшении населения могла принять только государственная власть. Но и второй вид колоний не мог быть самостоятельным, даже если их основателями были оппозиционеры существующей власти. По словам того же Саллюстия (lug. 78, 4), в Лептисе, основанном оппозиционерами, сохранялись «сидонские», т. е. финикийские, законы и обычаи. Ниже будет говориться о том, что в финикийских государствах, в том числе и в Тире, царская власть могла принадлежать только одному роду (хотя и разным его ответвлениям). Лишь в одном случае известно, что представительница этого рода – Элисса – стала основательницей Карфагена. Поэтому можно полагать, что эти города признавали верховную власть тирского царя.

Говоря об основании Гиппона, Хадрумета, Лептиса и других городов, Саллюстий (lug. 19, 1) замечает, что, вскоре увеличившись, одни стали оплотом, другие – украшением для тех, кто их создал. Выражение римского историка praesidium надо сопоставить со словами Исайи (23, 11) о существовании его, т. е. Ханаана, твердынь (z‘gyh) и с финикийским названием Гадеса – Гадир (укрепление, укрепленное или огороженное место). Перед нами целая сеть «твердынь», основанных тирийцами. Поскольку они были, по словам Саллюстия, оплотом для своих основателей (originibus suis), то ясно, что быть от них независимыми они не могли.

Во втором римско-карфагенском договоре, заключенном в середине IV в. до н. э., общинами, официально равноправными с Карфагеном, но в действительности ему подчиненными, названы Утика и тирийцы (Polyb. III, 24, 2–3). Нет смысла полагать, что в то время, когда персы господствовали над всей Финикией (см. ниже), тирийцы могли входить в Карфагенскую державу. С другой стороны, ни Гадес, ни другие финикийские города Южной Испании, которые в то время явно находились под властью финикийцев, в договоре не упомянуты. Поэтому логично предположение, что в данном случае речь идет об испанских финикийцах (Blanco Freijeiro, 1967, 193). Общее название «тирийцы» не мешало тому, что граждане каждого города называли себя и особо: «горожане Гадеса», «горожане Секси». Общее же наименование, видимо, восходило к тем временам, когда южноиспанские города были такой же частью Тирского государства, как и жители материковых территорий этого государства в самой Финикии. Гораздо позднее в таких карфагенских официальных документах, как договор Ганнибала с македонским царем Филиппом V (Polyb. VII, 9), колонии Карфагена (в отличие от других элементов Карфагенской державы) совсем не упомянуты. Поэтому вполне возможно, что понятие «господа карфагеняне» в этом договоре охватывает граждан и самого Карфагена, и его колоний. Это могло быть общетирской (и метрополии, и Карфагена) практикой.

В пророчестве Исайи (23, 1–14) Таршиш фактически стоит на одном уровне с Киттим-Кипром. О гибели Тира будет возвещено таршишским кораблям из земли Киттийской; после гибели Тира надо будет переселяться в Таршиш, а при известии о повелении Господа разрушить Тир необходимо уйти в Киттим, хотя и там не будет переселенцам покоя. В то же время известно, что кипрские колонии Тира зависели от метрополии: правитель кипрского Карфагена называет себя слугой царя Хирама, а того – своим господином (KAI, 31). По-видимому, можно говорить, что и южноиспанские колонии Тира зависели от царя.

Как и на первом этапе финикийской колонизации, значительной была роль храма (Bunnens, 1979, 282–285; Culican, 1991, 488; Aubet, 1994, 140–142). Прежде всего это были храмы Мелькарта. Мель-карт – царь города, владыка Тира – Баал Цор (KAI, 47) – был главным покровителем Тира и тесно связан с царской властью (Baurain, Bonnet, 1992, 66–68; Lipinski, 1995, 226–243; Lopez Castro, 1995, 82–84). Именно он выступает и покровителем колонизации. Недаром сказание о его гибели в Испании связано с дальним походом (Sallust. lug. 18, 2–3). В греческой части двуязычной надписи (KAI, 47) финикийскому Баал соответствует «архегет» – предводитель – такой эпитет подходит богу, покровителю дальних походов и основателю колоний. В греческой мифологии такую роль играл Аполлон, которого Фукидид (VI, 3) называет так в связи с основанием Наксоса в Сицилии, а Пиндар (Pyth. V, 60–61) – с основанием Кирены в Африке. У Элия Аристида (Or. 27, 5) имеется рассуждение о различии функций Аполлона как экзегета и как архегета: в первом случае он выступает как посылающий основывать новые города, а во втором – как непосредственный основатель, ойкист (Lombardo, 1972, 69–70). В свою очередь, это было предопределено связью между колонизацией и царями Тира. Культ Мелькарта играл важную роль в Испании, на Кипре, Сицилии, Сардинии, Мальте (Lipinski, 1995, 234–238). Конечно, только на основании существования культа Мелькарта и даже его выдвижения на первый план нельзя говорить о зависимости того или иного города от Тира, но в совокупности с другими данными это очень важно.

Таким образом, можно предполагать зависимость тирских колоний от метрополии (Bunnens, 1979, 285–286; Huss, 1990, 14) и, следовательно, от существовавшей Тирской колониальной державы. Косвенным доводом в пользу ее существования в центре Средиземноморья является следующее соображение. Уже говорилось, что финикийцы считали нечестием воевать против своих колоний, а карфагеняне почитали тирийцев как своих родителей. По-видимому, это распространялось и на отношения внутри тирского колониального мира. Рассматривая тирские колонии как часть метрополии, карфагеняне воздерживались от включения их в свою орбиту. Но, когда (об этом будет сказано позже) Тирская держава распалась, карфагеняне сочли себя свободными и перешли к агрессии против своих соотечественников в Сицилии и Сардинии (Moscati, 1989, 32–39).

Наличие Тирской державы отвечало общим представлениям, существовавшим на Востоке, когда колонии рассматривались как составные части государства-метрополии. В таком случае господство над метрополией рассматривалось и как господство над ее колониями. Только так можно объяснить утверждение Асархаддона после подчинения Тира, что к его ногам преклонились все цари середины моря от страны Иа-ад-на-на, т. е. Кипра, до Тар-си-си, Таршиша (ANET, 290–291). Страбон (XV, 1, 6) со ссылкой на Мегасфена говорит о походах до Геракловых Столпов вавилонского царя Навуходоносора и египетского фараона Тахарки. Источником Мегасфена, приближенного царя Селевка Никатора, были какие-то восточные предания. Они оправдываются установлением власти Навуходоносора над Тиром (см. ниже) и претензиями, хотя и не реализовавшимися, Тахарки на господство в Передней Азии (Bunnens, 1979, 286).

Как конкретно осуществлялась власть царя в колониях, точно неизвестно. На Кипре в Карфагене засвидетельствован сокен, называвший себя рабом царя Хирама (KAI, 13). Этот сокен – явно лицо, которое от имени царя, слугой которого он является, осуществляет администрацию и суд в этом кипрском городе, что свидетельствует о довольно жестком контроле тирского царя над кипрской колонией.

В западных колониях Тира такой чиновник пока не засвидетельствован. Учитывая скудость эпиграфических находок, нельзя утверждать, что такового не было. Может быть, действительно наличие сокена и соответственно жесткого контроля над колониальным городом объясняется близостью Кипра к метрополии. Позже карфагенские колонии находились под контролем карфагенского представителя, называемого «тот, кто над общиной» (Шифман, 1963, 65, 97). По Аристотелю (Pol. II, 9, 1273b), карфагеняне посылали людей в города. Было доказано, что в данном случае речь идет о посылке не колонистов, а управляющих (Доватур, 1965, 32, 335, З6З). Если карфагеняне заимствовали такую практику из метрополии, то можно думать, что и Тир отправлял в колонии своих представителей.

Карфаген занимал особое место среди тирских колоний не потому, как это часто считают, что он являлся единственной «колонией поселения» в отличие от остальных, бывших лишь якорными стоянками и опорными пунктами для торговли. Подобными «колониями поселения» были и многие другие финикийские поселения, в частности, города Сардинии, да и Карфаген долгое время не имел территории вне городских стен. Особенность положения Карфагена заключается в первую очередь в его отношениях с метрополией.

Приведенные выше данные говорят лишь о духовных, религиозных связях между Карфагеном и Тиром, но не о политических. Священные посольства отправлялись в Тир и тогда, когда этот город входил в состав эллинистических государств (Polyb. XXXI, 12), т. е. когда никакой политической власти над колониями он заведомо осуществлять не мог. Основательницей Карфагена и его царицей стала женщина царского рода Элисса. И одно это уже ставило Новый город в один ряд с метрополией. Характерно, что в отличие от многих других тирских колоний Карфаген меньше почитал Мелькарта. Сами карфагеняне больше уважали храм в метрополии и направляли туда священные посольства. Когда персидский царь Дарий на основании своего господства над Тиром приказал карфагенянам отказаться от человеческих жертв, погребения трупов, поедания собак и потребовал помощи в войне с греками, они, приняв для вида запреты, главное политическое требование царя решительно отвергли (lust. XVIII, 1, 10–13), но и запреты фактически не соблюдали. Преемник Дария Ксеркс отправил послов в Карфаген уже не с приказом помогать ему в планируемой войне с греками, а с предложением договоренности о совместном предприятии. Это предложение было принято, и был заключен договор между персами и карфагенянами (Diod. XIII, 1). Употребленные греческим историком слова κοινοπραγια и συνθηκαι. Kai свидетельствуют о равноправии сторон. Так что никаких претензий на политическую власть над собой карфагеняне не принимали. И сама политика агрессии против собственных соотечественников, о чем выше упоминалось, говорит об особом положении Карфагена среди финикийских колоний.

Остальные колонии были частью Тирской державы. Внутри этой державы отношения были непростыми. Сведения о недовольстве колоний метрополией весьма скудны. Уже говорилось о попытке Утики освободиться от дани тирскому царю и об ответной карательной экспедиции царя. В конце VIII в. до н. э. против Тира восстал и Китий, но это восстание было подавлено царем Элулаем (Ios. Ant. Iud. IX, 14, 2). Делались ли другие попытки, неизвестно.

Подавление восстания было последним успехом Элулая. Как уже говорилось, тирийцы, восстав против Ассирии, потерпели поражение, и Элулай бежал на Кипр, где и был убит. Ассирийский царь утверждает, что Элулай (Лули) нашел на Кипре бесчестную смерть перед ужасающим блеском оружия «моего господина Ассура» (ANET, 288). Это не означает, что ассирийцы, преследуя беглого тирского царя, непосредственно вторглись на Кипр. Иосиф Флавий (Ant. Iud. IX, 14, 2), рассказывая об этих событиях, упоминает о посольстве Синаххериба к киприотам. Поэтому гораздо вероятнее, что недавно усмиренные киприоты в результате подстрекательства ассирийского царя вновь выступили против Элулая и на этот раз одержали победу. Преемник Синаххериба Асархаддон уже брал дань непосредственно с городов Кипра, минуя Тир (ANET, 291). Правда, в списке данников Асархаддона отсутствует Китий, ибо упоминаемый там Карфаген, который часто считают тем же Китием, как уже говорилось, был другим городом. Трудно представить себе, что Синаххериб, с одной стороны, столь активно (хотя и не непосредственно) действовавший на Кипре, а с другой – отнявший у Тира все его материковые владения, оставил под властью тирского царя важнейший финикийский город Кипра. Добраться до западных колоний ассирийцы были не в состоянии, но Кипр вполне находился в сфере их досягаемости. Поэтому с большой долей вероятности можно было бы предполагать, что Тир лишился суверенитета над своими колониями на этом острове (ср.: Eissfeldt, 1948, col. 1888; Yon, 1987, 367–368). Однако более поздние события заставляют усомниться в этом предположении.

Геродот (II, 161) рассказывает, что фараон Априй сражался на море с тирским царем. О том же событии говорит Диодор (1, 68, 1), упоминая о победе фараона в морской битве над финикийцами – киприотами. Таким образом, видно, что финикийский (а судя по Геродоту, именно тирский) и киприотский флот выступали вместе под командованием тирского царя. Это может свидетельствовать о сохранении Тиром верховной власти над какой-то частью Кипра. Учитывая неупоминание Кития среди непосредственных данников ассирийского царя, можно полагать, что это был именно этот город.

Итак, можно говорить, что ко времени крушения Ассирии и восстановления своей независимости Тир продолжал быть сувереном морской и колониальной державы, раскинувшейся вплоть до Атлантического океана.