Текст книги "Избранные новеллы"

Автор книги: Юхан Борген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Из сборника «Новеллы о любви», 1952

Ты любовью меня уведи из тенет отзвеневшего детства! Перевод С. Тархановой

Дом в лесу был красный с северной стороны, но на западной и восточной и особенно на южной стороне солнце соскоблило краску, и стены отливали старинным серебром.

Все здесь было не так, как он ожидал, она говорила: дом красный. Они еще не отперли дверь, а она уже водила его вокруг дома и все показывала: вот видишь, красный он!

– Милая, я же не спорю! – сказал он, глядя на ее волосы. Что-то нынче не ладилось – все не ладилось. Все не так, подумал он.

– Вот ключ! – сказала она и вынула колечко с четырьмя ключами. Они казались несоразмерно маленькими, слишком городскими для приземистого дома, сбитого из толстых бревен. Должно быть, он рассчитывал увидеть тяжелый большой ключ, каким отпирают амбары.

– Какой? – спросил он, перебирая связку.

– Угадай, – сказала она. – Я где-то читала или слышала, что отпирать дом должен мужчина.

Обойдя дом, они подошли к серебристо-серой южной стене; в проем между елей упал косой солнечный луч. Через полчаса солнце сядет. Снизу уже поднимался густой туман. Дом стоял на холме между двумя озерами.

– Сама боишься отпереть? – поддразнил он ее и нежно погладил по волосам. Они были почти золотые сейчас, в свете заката.

– Любой побоится отпереть дом, который так долго стоял пустым, сказала она. На лице ее не было и тени улыбки.

Вероятности наперекор он взял самый маленький из ключей. Ключ подошел к замку. Дверь легко подалась, приоткрылась, словно кто-то потянул ее изнутри.

– Ну? – сказал он. Но она не тронулась с места, и он продолжал: – А я где-то читал или слыхал, что мужчина должен уступать женщине право первой перешагнуть порог.

И он ласково опустил руку на ее затылок.

Но затылок был неподатливый, жесткий, он сразу это почувствовал.

– Не то ты читал, – сказала она. – К пустым домам это не относится.

Они постояли на веранде. Прямо на них легла тень от высокой ели. Похолодало.

– Так-так, – чуть растерянно сказал он. – Пусть будет по-твоему.

Он взял с веранды оба рюкзака, большой и маленький, и понес в комнату, держа перед собой на вытянутых руках; будто загораживаюсь от чего-то, подумал он. Внутри в доме было совсем темно.

Она окликнула его с веранды:

– Отвинти изнутри ставни. А я подержу снаружи.

Он стал пробираться к окошку на западной стороне, шел ощупью, хоть дверь была распахнута. Ухватил пальцами крылатую гайку, но она будто вросла в стену. Надо было найти что-нибудь вроде молотка.

– Погоди! – крикнул он, обернувшись к окну. – Я должен поискать, чем отбить гайку!

Он думал, что она стоит за окном, но она отозвалась из дверного проема:

– Прямо от окна по стенке, справа от кухонной двери, будет шкаф, молоток найдешь на нижней полке.

Он закрыл глаза. Старый трюк, когда бредешь в потемках по чьей-то указке. Он всегда был точен и аккуратен в мелочах и сразу нашел молоток, словно знал, где он лежит. Затем, не открывая глаз, чтобы не ослепил светлый проем двери, вернулся назад к окошку и застучал молотком.

Наконец гайка поддалась.

– Держи! – крикнул он.

– Держу! – спокойно отвечала она. Она стояла теперь за окном. По голосу было слышно, что она встала на цыпочки. Он открутил гайку. Она снаружи вытянула болт. Он положил гайку на верхний карниз окна – догадался, что там ее место.

Она распахнула ставни и крючком закрепила их. Дом наполнился светом. От деревьев уже не было тени. Вечернее солнце сотворило комнату. И тут он впервые увидел грубый некрашеный стол, изразцовую печь, синюю вазу – все в точности как она говорила. Она вдруг очутилась в комнате, рядом с ним. И будто волна всколыхнулась в нем.

– Здесь? – спросил он.

Приникнув к нему, она увидела комнату такой, какой она отражалась в его глазах, и просто ответила, повторив вслед за ним:

– Здесь.

Наутро он пошел за водой к колодцу. Возвращаясь с ведрами, он невольно улыбнулся, взглянув на дом. Ставни растворены на одном окне. Остальные закрыты, словно в доме никого нет. Казалось, взломщики влезли в окно, а затем бросили дом и бежали. Но взломщики-то они сами. Вчера, войдя в дом, они порылись в своих рюкзаках и нашли кое-какую снедь, но есть не стали и питье только чуть пригубили в потемках. Она уверенно поднялась на чердак, достала постельное белье с балки под крышей, снесла его вниз в просторную спальню и застелила кровать. И все время тихо смеялась, смеялась от счастья, бурлившего в ней, но еще не хлынувшего через край, от ожидания, которое так долго жило в душе, что потерялись слова.

Простыни были влажные, жесткие, будто тонкий лед, но все вокруг пылало.

Нагой, он шел с ведрами в холодном утреннем солнце и, взглянув на дом, остановился и стал осматриваться кругом. В прозрачном сентябрьском воздухе стройные, белые стояли березы, кора была мокрая от росы. Он бросил взгляд на свои ручные часы, и улыбка тронула его губы. "Водонепроницаемые" – значилось на них. Да, только проницаемые для стрел любви, мелькнула озорная мысль. Вчера он забыл снять на ночь часы. Только бы он не поцарапал ей кожу. Надо будет проверить.

Поставив на место ведра, он растопил плиту. В ящике нашлись сухие дрова, а сверху даже лежали длинные лучины для растопки. Обитатели дома, оставившие его бог знает сколько лет назад, видно, любили порядок. Чайник вычищен, перевернут дном кверху. Кастрюли развешаны по стенам. В печи хорошая тяга. Дрова вспыхнули от первой же спички.

Стоя на кухне, он слышал, как она, ступая почти беззвучно, выскользнула за дверь. Он даст ей вернуться и лечь и только потом придет смотреть, как она стряхивает с себя сон. Пусть думает, что он все еще у колодца. Услышав, как она, босая, торопливо крадется назад, он снял с огня шипящую яичницу пусть думает, что он все еще не вернулся с водой. Затем он принялся за блаженные приготовления к завтраку.

Когда поднос был готов – каждому глазунья из двух яиц, помидоры, свежесваренный кофе и подсушенный хлеб, – он поставил на одну из конфорок воду, закрыв остальные кружками, а сам пошел с подносом в спальню, весело и лукаво напевая непременный свадебный марш Мендельсона. Конечно, она не спит. По крайней мере ей не надо будет притворяться, что она заснула.

Но он замер посреди комнаты. Она и вправду спала.

Она спала непритворным сном. Счастье захлестнуло его. Поднос в его руках накренился, посуда поехала вниз.

Отчаянным усилием он спас завтрак в последний миг и бережно опустил поднос у кровати на ящик, служивший им чем-то вроде ночного столика, а затем неслышно растянулся рядом с ней в постели, еще хранившей тепло его тела, тепло, сбереженное периной.

Затаив дыхание, смотрел он, как она спит. А она спала совсем тихо. Он наклонился к ее уху, тронул его губами, еще и еще раз – это было чудесно.

Она раскрыла глаза и взглянула ему прямо в лицо. Губы, свежие губы к губам.

Но она решительно оттолкнула его и сказала:

– Кофе! Чувствую запах кофе!

Он спрыгнул с кровати и подбежал к ней с подносом. Подал ей завтрак. Кормил ее с ложечки. Потом присел рядом с ней на краю постели и тоже поел. Она зажгла сигарету, сказала:

– Я и не знала, что у тебя такие красивые ноги.

– Неприлично говорить голому мужчине про его ноги, – польщенно отозвался он. – А у тебя ноги какие?

– Хочешь – взгляни, – сказала она и подвинулась, чтобы он мог лечь рядом с ней. – Кажется, тоже красивые, – еще сказала она и отдала их ему во владение. На пол тихо упали его ручные часы.

Но после, когда они встали и облачились в одежду, более отвечающую приличиям, она спросила:

– Как ты сумел приготовить такой восхитительный завтрак?

– Я же всегда запоминаю все, что ты говоришь, – сказал он. – Не в пример кое-кому. Я знал, где у вас что спрятано.

– А я, – сказала она, когда они сидели на веранде, греясь в лучах сентябрьского солнца, – я знала, что ты притаился, не хотел, чтобы я слышала, как ты орудуешь в кухне.

– Ты знала, что я на кухне, когда выходила из дома? – обиженно спросил он.

– Милый, – сказала она, – какой ты еще ребенок!

За день они обошли все окрестности. Он сказал:

– Давай возьмем сейчас влево, тогда мы не так скоро выйдем к озеру!

Она взглянула на него удивленно. Перед ними было две тропки. Одна, крутая, вела сквозь заросли папоротника с вечно влажными листьями, другая вилась широкой спиралью, сухая, открытая солнцу, удобная для ходьбы.

– И к тому же я не люблю, когда папоротник щекочет икры, – сказал он.

– Здесь нет папоротника, – осторожно возразила она.

Он сказал:

– Дальше книзу, где тропинка совсем сужается, растет папоротник, кстати, дети его боятся.

– Нашему ребенку, во всяком случае, не больше нескольких часов, сказала она и смерила его совсем новым взглядом. – Откуда ты знаешь здешние места?

Вместо ответа он увлек ее за собой на широкую тропку, ту, что пленила его щедрым извивом. Здесь, у подножия деревьев, росла кислица. Он нарвал травки, и они принялись ее сосать.

– Я ребенком всегда рвала здесь кислицу, – сказала она.

– Милая, – ответил он, – я все помню! А внизу растут только фиалки.

Она сказала:

– Ты лукавишь, ты здесь уже бывал!

Они подошли к озеру. Он сбросил с себя одежду и, не раздумывая, ринулся со скалы в глубину. Когда он выплыл, она стояла на камне.

– Ты порочная женщина, – крикнул он ей из воды. – Не стыдно тебе стоять здесь в платье?

Она сняла платье и бросилась к нему в воду. Зябко стуча зубами, вышли они из воды и, держась за руки, заковыляли по неровному дну к невысокой скале, с которой ныряли.

– А теперь, – сказал он, когда они снова натянули на себя одежду, теперь мы взберемся на холм, где нет ничего, кроме ночи и дня.

– Признайся, – сказала она, когда они поднимались вверх по тропинке, признайся, что ты бывал здесь раньше.

– Бывал, – согласился он. – Я был здесь все время с тех пор, как ты впервые заговорила со мной об этих местах.

– Это в мечтах. А в жизни?

– В какой жизни? Разве есть другая жизнь?

– Кроме моего детства? – переспросила она. В голосе ее была тревога.

– Кроме тебя! – сказал он. Они вышли на луг, где обычно росли цветы. Но цветов здесь теперь уже нет.

И как только он это сказал, она заметила: цветов на лужайке нет. Она знала в глубине души, что память сыграла с ней шутку, какую часто играет с нами: собирает воедино подробности многих дней и лет в один прекрасный рисунок, заставляя нас верить, что вот так-то все оно и было тогда.

Но когда он уснул, а они в тот день легли рано, она вышла из дома в ночь, падавшую на землю. Воздух был теплый, но роса холодила босые ноги. Обойдя дом, она оглядела три его стены, на которых слабо мерцали в свете звезд серебристо-серые бревна.

Потом она подошла к красной северной стене дома и оттуда спустилась по крутой, неудобной тропинке к озеру, лежавшему по эту сторону, и ноги ее увязали в зарослях папоротника. Осторожно сойдя вниз по крутым каменным уступам, она вышла на узкий илистый бережок, куда в дни ее детства втаскивали лодку. Она глядела на длинное, темное зеркало озерца, на лес, черной полоской окаймлявший его с двух сторон, на зубчатые звезды, непостижимо близко мерцавшие между деревьев, и думала: вот здесь я сидела ребенком.

Без лодки маленький пляж казался совсем пустынным. Потому что она все еще ждала, что зеркальная гладь воды вдруг вздыбится морщинами от скользящей к берегу лодки, на которой будет сидеть, протянув через борт длинные нескладные ноги, девчушка, вся покрытая золотистым загаром. Ждала, что услышит голоса, которые вносят суету и покой. Она вновь поднялась по узкой тропинке, отыскивая ногой каменные ступени. Из-за холма показался дом, обращенный к ней красной стеной; стояла тьма, но не такая, чтобы нельзя было что-либо различить. Она ощутила сладостный страх прежних, далеких дней, когда бродила вокруг одна, а родные спали в доме, где гасили огонь, и ей было покойно, хорошо: пусть они рядом – отец, братья и сестры, а все же они совсем не знают ее, именно потому что родные; можно радоваться, что они рядом, но при этом хранить свою тайну.

И она подумала: неправда, что он спит у нас в доме. И еще чуть ли не с облегчением: нет, там его нет.

Но тут же испугалась и подумала: да, он там, в доме. И, уверившись в этом, вновь успокоилась, и теперь снова можно было пугаться и злиться, что он там, наверху. "Что же мне нужно в конце концов? – вслух сказала она себе. – Сберечь бездумное детство, мечту, за которую можно цепляться, когда даст трещину взрослая жизнь? Это ли нужно мне?.."

Она пошла вдоль дома к серой, отливающей серебром южной стене. Проглянул узкий луч лунного света. И тут она увидела, что над другим озером, "озером водяных лилий", как она его прозвала, встает пар – в нем возникали стройные башни, спирали и минареты, мерещились копья и алебарды, воины в шлемах, целые кусты шлемов, волы и разные сказочные звери; эльфы порхали в воздухе, и шагали в тумане суровые старцы, и рождались узоры, звуки и строчки стихов. Все рождались из "озера водяных лилий", которое считалось коварным и куда ей запрещали ходить.

Она сошла к мягкому бережку, чувствуя, как увязают ноги, и подумала: я здесь одна, здесь нет никого, кроме меня.

Все было как прежде, как много лет назад – как тогда. Она отпрянула от воды, вышла на землю и, дрожа от холода в тонкой ночной сорочке, присев в траву, стала громко читать стихи тех дней – стихи, над которыми после смеялась:

Дуй же ветер, и буря гряди.

Мне не надо иного соседства.

Ты любовью меня уведи

Из тенет отзвеневшего детства!..

Она помнила эти слова! Какими гордыми, дерзкими казались они ей, будто вызов всем силам земным. Когда такие слова бесстрашно бросают в ночь, всякое может случиться!

Но все переменилось, подумала она, все здесь не так, как осталось у меня в памяти. И одиночество мое мнимое, и упиваюсь я им потому, что я не одна.

И сразу же вслед за этим: с тех пор минуло тринадцать лет. Понятно, что все изменилось.

Она застонала от холода и решила: надо идти в дом.

А сама все сидела в траве и думала: господи, у меня же есть он!

Она быстро зашагала к дому, но то и дело останавливалась и, глядя на серебристо-серую стену, размышляла: дом вовсе не красный, а серый. Да... но тогда я была несчастлива, уж что верно, то верно.

Она побежала к дому вне себя от страха: а вдруг его там уже нет? Она не станет его будить, ей бы только взглянуть, как он спит. Хорошо бы, он спал: надоело, что он вечно ее сторожит, угадывает каждый ее шаг.

Она бежала к дому, мокрый подол сорочки хлестал ее по ногам, и в свете луны он вышел ей навстречу с веранды; он был в синей пижаме, и она даже не сразу его узнала, потому что никогда прежде не видела его в таком наряде сокровеннее наготы.

– Хорошо, что ты вернулась, – сказал он, привлекая ее к себе.

Она стояла, дрожа, прижимаясь к нему в свете звезд, чувствуя, как его тепло медленно вливается в ее тело и вылепляет ее.

– Но откуда ты знал, что я?.. Ты же спал, и тогда я пошла...

– Я не знал, – ответил он, – я догадался...

– Вечно ты обо всем догадываешься. А сейчас?

– А сейчас я догадался, что девушка, которую я хорошо знаю, размечталась о своем детстве и вновь превратилась в девочку, которую мне знать не довелось, – сказал он. – Ты озябла. Пойдем!

– Нет, нет! – вскричала она, дрожа от холода. – Угадывай дальше! Расскажи, что еще ты угадал!

– Девушка посмотрела на своего спящего друга, и он показался ей вдруг чужим. Потому что она уже спешила к своим владениям и хотела навестить их одна, без него.

– Еще! Еще! – простонала она. Теперь ее попросту бил озноб – потому, что его тепло заполнило ее всю.

– Девушка даже не стала надевать туфель, а вышла из дома босая.

– Дальше! – прошептала она. – И куда же она пошла?

– Она сошла вниз по крутой тропинке к папоротникам, куда я не пустил ее утром. Она сошла туда, чтобы испытать страх.

– И было ей страшно? Скажи – было?

– Наверно, было немножко страшно, как она того и желала. А потом она повернулась спиной к воде и лицом к дому, смотрела на него и думала, как покойно ей было когда-то оттого, что люди, жившие в этом доме, не ведали о ее тайных прогулках. И потому ей было покойно – тогда.

Сквозь тонкую ткань она ощущала все его тело.

– Дальше! – прошептала она. – О чем еще догадался ты? Что подумал?

– Я догадался, что она... вдруг утратила это чувство покоя. Потому что мужчина, который теперь спал в доме...

– Дальше! Дальше!

– Мужчина этот был чужим в ее детстве. И он слишком хорошо знал ее и угадывал каждый ее шаг. И это показалось ей посягательством на ее душу словно у нее уже не осталось ничего своего.

Она зашептала:

– И куда же она пошла? Что еще угадал ты, милый?

– Я угадал, что она спустилась к "озеру водяных лилий", и там ее одолела тоска...

– О чем затосковала она? Говори!

– Право, не знаю. Наверно, ей хотелось, чтобы все было в точности как тогда. Не знаю.

– И что же? Вышло все, как ей хотелось?

Он мягко отстранил ее от себя, нарушив нестерпимую близость тел; казалось, только спокойствие может приглушить ее страх.

– Все уже не могло быть как прежде, – сказал он. – Деревья – и те выросли.

– Да! Говори еще!

– Деревья выросли. А на воде не было водяных лилий. Короче, прошло тринадцать лет. Из озера уже не слышались ей прежние слова.

– Какие слова? Из озера?

– Такие слова, какие слышатся человеку в детстве и потом кажутся ему нелепыми, а поздней, спустя много лет, они вновь обретают смысл. Когда все уже переменится.

– И как же, переменилось все? – спросила она, вздрагивая от волнения.

– Все переменилось. Может, это и разочаровало ее: ей так хотелось, чтобы все было как прежде.

Теперь она совсем согрелась. Ночь была тихая-тихая. Отступив назад, она оглядела его в свете луны.

– Ты непременно хочешь остаться в этом смешном наряде? – спросила она, улыбаясь.

– Нет, – сказал он и сбросил его на траву. – А ты?

– И я нет, – сказала она. – Теперь не надо больше угадывать.

Прогулки их становились раз от разу длиннее. Стояли светлые сентябрьские дни с отблеском лета в воде и на листьях, но с осенней терпкостью запахов, которая говорила: сейчас – или никогда.

Они взбирались на горы, и он восхищался, глядя, как уверенно она ставит ноги, ни разу не оступись. И он восхищался тем, что она никогда не вздыхала: ах, какой прекрасный отсюда вид! Не знала она и названий озер, открывавшихся им с горных вершин, и не знала, на какой высоте от уровня моря расположены дальние горы и как они называются. Однажды, еще в городе, стараясь объяснить ему, где находится ее дом, она так рассказала об этом:

– Сначала надо подняться к хутору, он лежит на пути к нашей усадьбе, и мы там берем молоко. Потом мы взбираемся в гору, а затем спускаемся вниз: здесь холм, почти совсем пологий, и луг, весь в самых разных цветах. Вот там-то и стоит наш дом.

И он ответил ей:

– Какое подробное описание! Теперь мне уже не понадобится ни компас, ни карта...

Но тогда она лишь смерила его строгим взглядом. Она не терпела шуток над своим родным домом.

– Я сама отыщу дом, – сказала она. И снова рассказывала и рассказывала ему про детство; как выходила из дома по ночам и бегала к тем двум озерцам: одно было узкое, длинное, а другое – почти совсем круглое и полное водяных лилий; ей казалось, будто она одна на белом свете, и думать так было покойно, легко, оттого что близкие ее спали в доме. И теперь ей легко было рассказывать ему об этом.

И тогда он тоже погасил улыбку и тихо сказал:

– Я хочу познакомиться с девочкой, что когда-то жила в этом доме. Я пойду с тобой туда и помогу вызвать ее из детства.

Спускаясь к дому, они отходили друг от друга все дальше и дальше. Это была игра, и каждый знал, что и другой играет в нее: будто они пришли сюда не вдвоем, а вот-вот случайно встретятся где-то в лесу или на лугу, окаймленном белыми стволами деревьев. Будто они никогда прежде не видались, но, встретившись, в озарении поняли, что отныне всегда будут вместе.

Она намного обогнала его, и он знал: когда они стояли на вершине горы и смотрели сверху на дом, она вспомнила, как описывала ему там, в городе, здешний край и что он ответил ей. И когда он вышел на луг в хороводе белых стволов, она сама уже шла ему навстречу, словно просто гуляла в лесу и случайно столкнулась с ним. И оттого, что он принял ее игру, она преисполнилась радости и сказала:

– Теперь ты вызвал меня из детства, теперь я твоя.

Он хотел поблагодарить ее, но у него не нашлось слов. Может, он заметил, что то был с ее стороны лишь порыв... Девочка из прошлого, которую он так ждал, еще не вернулась к ним. Но сладостная тревога ширилась и росла в душе предощущением высшего накала чувств.

– И потому мы сейчас уедем отсюда, – сказала она.

– Уедем?!

– Потому что теперь это наш дом, – перебила его она. – Теперь это всего лишь наш дом, по которому мы отныне можем скучать...

Сейчас он уже не мог отгадать ее мысли, не был уверен, что в истоке их – радость.

– Ты чем-то огорчена? – спросил он. – Мы ведь приехали сюда побыть вдвоем и воскресить твое детство.

– Спасибо тебе за все, – сказала она. – Но теперь ты и детство мое взял себе.

В ее голосе сквозила печаль. Он по-прежнему не мог ее понять. Постоял, огляделся. Тропинка, что вилась впереди, вдруг показалась ему чужой. Между стволами деревьев просвечивал дом, глядел на них серой, тусклой стеной. Теперь он снова увидел его таким, как в тот первый вечер, когда они сюда пришли, – бревенчатый дом, ничем не примечательный, просто иной, чем думалось раньше. Все эти недели он был их домом. Теперь же вновь превратился в обыкновенную дачу, каких много в лесу. Сейчас они вдвоем шагали к нему. Игра кончилась.

Вернувшись, они начали убирать комнату. Она отнесла постельное белье на балку под крышей: спокойно, не боясь оступиться, сбегала на чердак. Он опорожнил ведра и расставил их кверху дном, развесил на стенах по местам кастрюли.

Когда пришло время закрывать ставни, он сказал:

– Выйди и придержи болты, я завинчу изнутри.

– Лучше выйди ты и придержи, – сказала она. – Мне до них не достать.

Он отыскал болты и вышел, не взглянув на нее. Стоя у окна, она стала завинчивать гайки. Темнота в доме возникала пластами, по мере того как одна за другой закрывались ставни. Она оглядела комнату – все ли в порядке. Он еще раньше вынес рюкзаки на веранду. На столе стояла пустая бутылка бутылку она убрала в угол. Тут закрыла окно последняя ставня, и он вставил болт. Она уже приготовила гайку и, стоя в потемках, затянула ее до отказа. Чем темней делалось в комнате, тем привычнее становилась она, "совсем как в былые дни". Будто по-прежнему обитала в ней зачарованная принцесса, спящая красавица, которую ни одному принцу до сих пор не удалось избавить от чар. Боль в висках от невыплаканных слез стала невыносимой.

Она подумала: если он отгадает мое желание, он сейчас не окликнет меня, не спросит, готова ли я идти. Тогда, в детстве, меня окликали – отец...

Но из-за окна не доносилось ни звука. Вот только он почему-то не отпускал болт.

Она подумала: а если и теперь он отгадает, чего я хочу, он не войдет сюда помочь мне собраться, а даст мне побыть в потемках одной.

Она услыхала его шаги – он как раз выходил из-за дома. Потом она поняла, что он остановился, и вся напряглась, как струна. Подумала: если он и сейчас отгадает мои желания, он даст мне побыть здесь немного одной. А если и после поймет, что у меня на душе, то ни о чем не станет спрашивать. Просто мы уйдем отсюда вдвоем и пойдем молча вверх по тропинке к вершине горы, откуда все видно окрест как на ладони, и мы оба обернемся разом и взглянем на дом оттуда, с вершины, прежде чем спустимся к хутору. А если и тут он поймет меня, я навеки буду принадлежать ему и полюблю его так сильно, как никто еще никогда никого не любил.

Она тихо стояла в потемках, лишь тронула кончиками пальцев темные стекла окна – и вспомнила вдруг, что нашла крылатые гайки на карнизе вверху. Значит, он угадал в тот день, когда они впервые сюда пришли, – угадал, где они лежат. И сейчас он стоял не шевелясь за порогом – просто ждал ее.

Она вышла на веранду. Он поднялся по ступенькам в дом, лишь мельком взглянув на нее, помог ей надеть рюкзак – тот, что поменьше. Она достала ключи и заперла дом. Молча шли они лугом; она видела, что он строго держится тропки, не позволяя себе наступить на траву, где прежде росли цветы, и все в ней пело от благодарного чувства к нему.

Потом они зашагали в гору, никто из них по-прежнему не произнес ни слова, и она чувствовала, как нарастает в ней волнение и быстрее струится по жилам кровь. Но при этом на душе было так покойно, легко, что казалось, нет конца счастью, лишь бы оно не разбилось...

Они поднялись по гребню горы к вершине, туда, откуда все видно окрест как на ладони, и волнение бурлило в ней уже пузырьками, которые словно взрывались где-то под кожей. Только бы он ничего не сказал! Вот сейчас...

Он повернулся к ней в тот самый миг, когда и ее толкнуло к нему. Они стояли рядом и смотрели вниз, на дом, вскинув голову, она увидела легкую улыбку на его лице: он вспомнил, как она в городе описывала ему этот дом.

– Да! – прошептала она. Прямо на него смотрели сияющие глаза. – Теперь дом наш!

– Наш? – растерянно переспросил он. – Именно сейчас – наш?

– Да, сейчас! Отныне и вовеки. И никого – никого другого там больше нет!

Он стоял, смущенно уронив руки.

– Ничего я теперь не понимаю, – сказал он, погрузив взгляд в сияющую бездну любимых глаз.

– А тебе и незачем понимать, – сказала она. – Просто я что-то загадала. Не все же тебе надо знать...

Оба вдруг посмотрели вниз на серебристо-серый дом, на пар, тонкой пеленой поднимавшийся от воды.

– Теперь ты видишь, какого он цвета? – крикнула она ему, хоть он и был рядом.

– Дом красный! – не задумываясь, отвечал он.

Она вся рванулась к нему, и казалось, у нее совсем нет тела – только глаза с их открытым, радостным взглядом.

– Нет у меня теперь больше детства!