Текст книги "Избранные новеллы"

Автор книги: Юхан Борген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Вмятина. Перевод С. Тархановой

Марианна сидит под столом в гостиной. Ей шесть лет, у нее вздернутый носик, рыжие кудряшки. Она сидит под столом, накрытым парчовой скатертью; бахрома свисает так низко, что можно незаметно выдергивать из нее нитки, пока сидишь и слушаешь, что говорят в комнате.

Мама с папой не видят Марианну: ее закрывает скатерть. Сегодня они чем-то сильно взволнованы: то сидят, то ходят по комнате – и говорят, говорят. Марианна видит мамины и папины ноги: они то стоят, то ходят по комнате, и, уж конечно, она слышит каждое слово родителей, хочет она того или нет. А она хочет.

Не то чтобы она нарочно залезла под стол – подслушивать, нет, просто ей там нравится. Марианне нравится прятаться; сколько раз она так делала и слушала разговоры родителей. Но в таком волнении их не часто увидишь. Будь это возможно, Марианна сразу выскользнула бы из гостиной после того, как сюда пришли из кухни эти две пары ног; родители так кричат, особенно папа, что даже ушам больно. Но ничего не поделаешь, из-под стола ей теперь не выбраться. Все шире и шире раскрывает она свои синие глазки, прислушиваясь к разговору, который идет там, в гостиной. Руки больше не выдергивают ниток из скатерти; она лихорадочно сжимает и разжимает их, сжимает и разжимает. Можно, конечно, пискнуть, как мышка, и сказать: "Чур-чура!" – она всегда так делала, когда была маленькая. Но теперь Марианне уже шесть лет, и она сама понимает, что сейчас не стоит пищать как мышка. Утра бывают хорошие и бывают плохие. За шесть долгих лет жизни Марианна прочно это усвоила.

Сначала говорит мама. Потом папа. И опять мама. И опять папа. А потом они вдруг то заговорят разом, то разом смолкнут. Тогда Марианна слышит стук своего сердца, и чем больше они говорят, тем сильнее и чаще бьется оно; странно, что они этого не слышат. Но где там – они друг друга и то еле слышат, каждый слушает только самого себя, особенно папа, других он вообще почти никогда не слушает. А что мама говорит – это словно только для того, чтобы он опять мог завестись и высказать все, что он хочет. Будто поезд стучит: тук-тук-так, тук-тук-так. Сперва мама, потом папа, потом мама, потом папа. Наверно, они давно уже начали этот разговор, еще раньше, чем перешли сюда из кухни, и папа, сердито сопя, раскуривает трубку. И это тоже Марианна слышит из-под скатерти, она даже может видеть то, чего не видит, ей достаточно слышать – и она сразу представляет себе всю картину. Отцовскую руку, и в ней зажженную спичку, и язычок пламени, взмывающий вверх, в то время как отец сосет трубку.

Мама говорит:

– Но дорогой мой, нельзя же всю жизнь злиться из-за этой вмятины!

– "Всю жизнь"! – Папа сердито взмахивает трубкой (совсем как дирижер, думает Марианна, ну точно дирижер оркестра). – Да всего только неделя прошла, одна неделя, кстати, сегодня ровно неделя. Выхожу я утром, ничего не подозревая, выхожу как всегда, хочу сесть в машину – и тут вижу... эту... да ты же сама ее видела – вмятину. А ты: "всю жизнь"! Тебя послушать, вмятина на крыле машины – пустяк. Ты рассуждаешь так, будто этой вмятины вообще и в помине нет.

– Да, да, все это мы уже обсудили. Машина застрахована, вот только заплатят ли?

– Этого еще не хватало! Да и не в том дело. Главное не в деньгах, а совсем в другом. Конечно, не хватало еще, чтобы отказались платить! Но главное: я хочу знать, кто это сделал. И зачем.

– Слышала уже, слышала. Ты говоришь, неделя прошла? А по мне – так полгода, не меньше. Ты мне этой вмятиной все уши прожужжал. Похудел, побледнел, совсем есть перестал. Мыслимое ли дело – так известись из-за ерунды!

Папа вдруг закричал очень громко, пронзительно:

– Как ты сказала: "из-за ерунды"? Не будь ты моей женой, я решил бы, что ты с ними заодно!

– Заодно? С кем? Ничего не понимаю...

– Нет уж, прости, дорогая, ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты не хуже меня знаешь, что это Енсен: никто, кроме него, не мог это сделать, и ты знаешь, что он сделал это нарочно, да, нарочно! Но я ему покажу, уж я... увидишь, я ему покажу!

– Но дорогой, мы ведь и это тоже обсудили. Во-первых, насчет Енсена. С какой стати ему это делать? И вообще... эти Енсены только недавно переселились сюда. Мы же с ними совсем не знакомы...

– То-то и оно! То-то и оно, что недавно. Тут-то как раз собака и зарыта. Мы с ними не знакомы, как ты сейчас сказала, совершенно верно. В этом-то все дело. Мы ничего не знаем о них: ни кто они такие, ни откуда они взялись. Приехали, понимаешь, к нам в поселок и сразу же купили здесь дом. Никто не знает, кто они такие. В наш поселковый совет они ни ногой: господин Енсен, видно, слишком много о себе понимает, дела поселка его не волнуют, чихать он на них хотел.

(Вот теперь дирижер опустил палочку, думает Марианна. Это видно по его ногам. А в мамином голосе слышится усталость.)

– Но это же нелепость! Да ты и сам говорил мне, раз сто – не меньше говорил, что вмятина – на левом заднем крыле. А машина стояла так, что никто – ни Енсен, ни кто-либо другой – не мог бы с этой стороны ее повредить. Злоумышленнику пришлось бы прокрасться в гараж.

– Вот! – подхватывает папа. – Ты сама сказала: прокрасться! Вот именно! Я же говорю, что он сделал это нарочно, нарочно сделал! Он наверняка прокрался туда, как ты только что сказала, и все! Ночь все скроет! "Таран" вот как это называлось в старину, на языке морских разбойников. Таран! Он протаранил меня, ни больше ни меньше!

– Тебя протаранил?

– Машину! А это одно и то же!

– Ты и машина – одно и то же?

– Конечно. А как же! Не пойму я тебя. Ты вроде бы даже подыгрываешь этому Енсену. А ну, скажи-ка правду, может, он давний твой ухажер?

– Ты это серьезно?

– Да, серьезно! Очень даже серьезно! Потому что это серьезное дело. Потому что это не что иное, как злонамеренный поступок. Потому что, если хочешь знать, тут пахнет заговором! Я был у начальника уголовного розыска. Он ведь старый мой приятель.

– У начальника уголовного розыска? Из-за такой...

– Только не говори: "ерунды"! Сделай одолжение, не произноси этого слова, слышишь? Да, да, я был у начальника уголовного розыска, совершенно верно! Могу сказать тебе по секрету, что он крайне серьезно смотрит на это дело. Он пришлет сюда своих людей, они измерят и сфотографируют вмятину. Он, как и я, считает вполне вероятным акт мести или любой другой оскорбительный акт. Это называется преднамеренным повреждением чужого имущества; кажется, он даже назвал это нанесением телесных увечий.

– Телесных?

– Да, телесных. Чему ты так удивляешься? Поразительное отсутствие фантазии у этих женщин! Машина, оставленная на ночь без присмотра, беззащитная машина вдруг подверглась подлому нападению. Кому она мешала, я тебя спрашиваю? Чем она помешала Енсену? И неужели мы должны позволять насильникам и бандитам безнаказанно вторгаться в нашу частную жизнь? Преступно попирать самые священные законы, на которых зиждется наше общество, наша жизнь, вся наша человеческая сущность? Нет! Самое время положить этому конец – любым путем. Капитуляции не будет: девятое апреля 1 не повторится! Весь поселковый совет за меня – мы организуем гражданскую оборону.

1 9 апреля 1940 г. в Норвегию вторглись немецко-фашистские войска.

– Вы будете патрулировать по ночам?

– Да, по очереди. По-твоему, это липшее? Ты считаешь, что для такого дела не стоит пожертвовать крупицей ночного сна? Да, поддержки в моем собственном доме я, как видно, не получу. Что ж, человек должен знать, как к нему относятся близкие, по крайней мере знать, чего можно ждать.

Но папа больше уже не ждет. Он то устремляется куда-то, то замирает на месте. Его ноги сначала хотели уйти – Марианна это видела, – потом больше уже не хотели. Наконец они все-таки уходят. Марианна хорошо знает папины ноги. Марианна слышит, как мама шепчет: "Что-то тут не так". Потом мамины ноги тоже куда-то идут, но только в другую сторону, к окошку. И там останавливаются. По маминым ногам видно, что она сейчас разговаривает сама с собой.

И вдруг случилось неожиданное. Только папа ушел (а Марианна слышала его шаги по гравию дорожки: они замерли у машины, там, за садовой калиткой, и она знала, что папа стоит и смотрит на машину, на вмятину; и еще она видела, что мама замерла у окна в комнате: она стояла и смотрела на папу, который смотрел на машину), как в тот же миг Марианна пискнула, как мышонок, и вылезла из-под стола. Мама подскочила, как будто в нее выстрелили, обернулась, нахмурив брови. Да, не следовало мышке пищать.

– Ты что, все время сидела там?

– А я давно там сижу, я еще раньше туда залезла, до вас.

Мама снова повернулась к окну – смотреть на папу, который вдруг отвел взгляд от машины. Тогда и мама отвела взгляд от папы. Отойдя от окна, она повторила:

– Что-то тут не так.

– Что не так, мама?

– Да с вмятиной этой.

Вообще-то, мама не Марианне это сказала. Мама пошла на кухню. Марианна подошла к окну – поглядеть на машину, но тут она увидела Эвелину. Марианна распахнула окно.

– Эй, Эвелина, ты куда, в детский сад?

Да, Эвелина идет в детский сад. На ней спортивный костюмчик, и еще на спине рюкзак величиной с кокосовый орех.

– Подожди! Я сейчас!

Когда Марианна вышла, Эвелина стояла и разглядывала машину.

– А у вас вмятина на заднем крыле! – сообщила она.

– Папа сказал, что это отец твой сделал.

Эвелина не стала спорить.

– Пойдешь со мной в детский сад?

– Нет.

– Почему "нет"?

– Дома дела есть. Вмятину сторожить.

Марианна немножко проводила Эвелину и вернулась домой. Солнце уже переместилось слегка, светлые царапины на зеленом лаке машины словно бы образовали звезду, и звезда эта ярко сверкала на солнце. А дыра – углубление в центре звезды – совсем белая и напоминала открытую рану.

– Дыра, – прошептала Марианна.

Мама окликнула ее из окна и позвала домой.

– Это Енсен сделал, – объявила Марианна, когда пила молоко. – Эвелина мне сказала.

– Эвелина? Не может быть!

– Да, это отец ее сделал. Я ее в детский сад проводила.

– Неужели она это сказала? И почему ты не осталась в детском саду?

– Из-за вмятины. Я больше не вожусь с Эвелиной.

Родители пьют кофе. Мама на всякий случай шарит ногой под столом, Марианны там нет.

– Ты был прав. Это сделал Енсен.

– Что – сделал?

– Вмятину.

– А, вмятину...

– Ты же сам подозревал Енсена!

– Я – Енсена?

– А он и правда сделал вмятину.

– Да ладно...

Марианна стоит в коридоре и подслушивает сквозь дверную щель. Неужто папа забыл про Енсена? Забыл про вмятину? Она сжимает кулачки, разжимает, сжимает снова. Как же он мог позабыть про Енсена? Сердце ее бьется так сильно, что, кажется, все должны это слышать. А вот она слышит, как отец откинулся на спинку стула, слышит, как он зажег трубку.

– Да бог с ней, с этой вмятиной. Хватит.

– Ну и прекрасно.

– Зачем ты так? Думаешь, я позабыл про вмятину? Просто я устал. Так ты говоришь, ее Енсен сделал?

– Ты же сам это мне сказал. Что он прокрался к нам в гараж...

– Да это же невозможно! Я утром еще раз все осмотрел.

– Что значит – невозможно? Если человек хочет сделать гадость? Может, из мести?

– Господи, да за что он стал бы мне мстить? Мы же с ним даже не знакомы.

– Вот именно. Откуда взялись эти Енсены? И поселковый совет...

– Подумаешь, поселковый совет! Сборище политиканов-бездельников. Я встретил сегодня Енсена в трамвае.

– Ты ездишь трамваем?

– Раз машина помята... Приятный человек.

– Кто, Енсен?

– Ну да. А чего ты так удивляешься? Очень даже приятный человек. Он, знаешь, тоже оставил машину в гараже. И Марианна наша дружит с этой...

– С Эвелиной? Марианна уже не дружит с Эвелиной. За то, что отец Эвелины помял твою машину.

– Енсен помял машину? Чепуха!

– Эвелина это сказала.

– Какая еще Эвелина?

– Дочка его.

– А, Марианнина подружка?

– Теперь уже не подружка. Из-за вмятины.

– Я же сказал: приятный человек...

Марианна все стоит у дверной щели. Сердце уже не колотится так сильно. Что-то зреет у нее в душе. Летом, вспоминает она и сразу же видит лето, она металась в жару, а над ней был деревянный потолок, и доски тогда зашевелились и превратились в зверьков, а потом зверьки превратились в огромных зверей, и они надвигались на нее, и нависли над ней, и хотели схватить ее. Все это было летом, да, летом. Марианна бесшумно отошла от двери и так же бесшумно спустилась с лестницы, ступая на самый край ступенек, чтобы те не скрипели. Все вдруг стало невыносимо. Напоследок она еще услышала – теперь уже кричала мама, так громко, что больно зазвенело в ушах:

– Эта вмятина сведет меня с ума! Позвони Енсену и выясни, как было дело!

На дворе сумерки. Летом, вспоминает Марианна, как странно, летом всегда светло. Отсюда видны окна всех домов нового поселка: они горят, словно крохотные солнца. Окна горят, и от этого сумерки кажутся еще гуще. Из окна комнаты, где разговаривают мама с папой, падает свет, вспыхивают фары машин, она будто видит все машины, маленькие и те, что побольше: они стоят, дожидаясь, когда их запрут на ночь в гараж или, наоборот, выведут на шоссе. Марианна прилипает к ним взглядом, пытаясь представить себе людей, которые сидят внутри: она ведь знает всех, у кого машина. Чудно как, думает она, что сейчас их там нет, они сидят у себя дома и толкуют о машинах, а машины стоят пустые. Она видит голубоватый отсвет телевизионных экранов. И слышит все, о чем молча думают люди у телевизора. Летом, вспоминает она, летом, когда я металась в жару, папа не подошел ко мне, не поправил одеяла, не сказал: "А ну, покашляй!" Он даже не сунул мне ложку в рот – поглядеть на мой язык. Мама не умеет так глядеть на язык, чтобы я от одного этого вылечилась. И потом он должен был научить меня плавать, а я вовсе выучилась сама.

Она остановилась и там, в сумерках, громко сказала:

– Да, я сама выучилась плавать! А папа, наверно, сунул ложку в глотку машины!

Марианна вышла на дорогу, затем повернула к теплице: там в окнах совсем другой свет, такой же, как летом от солнца. Там живет садовник; рассказывают, будто он поет по ночам. Марианна идет на свет, пересекая поле. Говорят, садовник играет на скрипке и его скрипка оплакивает ребенка девочку, которая в Америке выпала из окна. Марианна идет на свет. Сейчас она – та самая девочка в Америке, которая выпала из окна. Они жалеют машину, потому что на ней вмятина. А у Марианны летом разве не было вмятины в горле? Они жалеют машину. Папа жалеет. И мама тоже. Она ведь сказала папе, что это сделал Енсен. То есть она сказала, что Эвелина сказала, что это сделал Енсен. Пусть Эвелина теперь поплачет. Марианна умерла. Она в Америке.

Все же Марианна не совсем умерла. И сейчас она уже идет назад от теплицы и сама оплакивает себя. И вслед ей из дома садовника несутся рыдания скрипки. Мертвая Марианна бредет домой, и ей очень холодно. Она так долго бродила во мгле, она озябла и голодна, и между домами совсем темно. Она хочет войти в своей дом. Но тише: кто-то идет. Это папа. Марианна стоит, скрытая мраком, и видит, как папа выходит из дома и – в свете уличного фонаря – оглядывает машину. Затем папа ныряет во мрак и, торопливо шагая, уходит. Включив карманный фонарик, он рассекает тьму тонким лучиком света.

Что-то случилось дома, пока Марианна была в Америке. Сверху спустилась мама: "Марианна... Ее нигде нет. Я думала, она легла спать, она же, кажется, сказала "спокойной ночи"? Поднимаюсь наверх потушить свет – а ее нет!.."

Мама позвонила одному, другому: нет, никто не видел ребенка. "Господи, неужели она так поздно гуляет?"

Енсенам, новым соседям, мама тоже позвонила. Может, Марианна у Эвелины? "Нет, что вы, Эвелина давно уже спит, а что, Марианна пропала?" Папа подружился с Енсеном в трамвае. Енсен сбросил домашние туфли, переобулся, ушел от своего телевизора, от семьи да еще многих других поднял на ноги. Мама тоже хотела пойти поискать Марианну, но ведь надо кому-то остаться дома, у телефона – сейчас это самое главное. Мама застыла в раздумье, вне себя от страха: значит, все равно пришлось поднимать людей, патрулировать ночью. Слово это пугает ее, и все же она не подпускает ужас к самому сердцу. Марианна не из тех, кто может заблудиться, растеряться, тут что-то не так. Она вдруг ловит себя на том, что сегодня однажды уже произнесла ту же фразу: "Тут что-то не так". Она снова глядит в окно: вдали мечется лучик карманного фонарика, в той стороне, где живет садовник, который играет по ночам на скрипке. Но там Марианну искать не надо. Она много раз ходила к тому дому с другими детьми, но одна, в потемках она не пойдет. Страх то захлестывает маму, то отступает: она то бежит к телефону, то снова отходит от него, собирает со стола посуду и несет ее в кухню, окна которой смотрят в другую сторону, не в ту, где улица.

И тут она это услышала. Услышала сквозь все пространство дома: звук удара, скрежет металла. На миг она замерла с полотенцем в руках, потом метнулась через гостиную к окну. Никого. В резком отблеске лампы у входа она увидела рану на крыле машины... но только, боже праведный!.. почему на переднем? Ведь она же была на заднем, а теперь, выходит, вмятина на обоих крыльях? В совершенном оцепенении она стояла и думала: "Я же знала: тут что-то не так".

Вдруг она поняла. Заподозрила! Нет, поняла. Не может быть. Но она знала: это так. Она прошла мимо телефона, спокойно покинув пост. По телефону вестей не будет. Войдя в круг света от лампы у входа, спокойно позвала:

– Марианна!

И так как ответа не было, повторила:

– Марианна! Чур-чура!

Ответа не было. Но мать знала, странным образом знала все, и знание оттесняло страх. Она прошла прямо к гаражу и приоткрыла дверь – в щель упал бледный луч света.

Марианна притаилась, как мышь. Нет, она не мышь, она не станет пищать. Она притаилась, как ежик, свернулась, как ежик, от страха выпустив иголки, выгнула спинку и чувствует, как иголки торчат во все стороны. Никто не увидит ее, да никто и не может увидеть ее, ведь она свернулась, как ежик, и никто не может заглянуть ей в глаза: она так сильно зажмурилась – даже красные искры посыпались.

– Марианна, я же вижу тебя.

Гараж забит всяким хламом, ящиками, коробками, инструментами, Марианна сидит в самом дальнем углу. Ее рука, правая рука, сжимает какой-то темный предмет. Мама не видит ее. Может, она учуяла ее нюхом? Мама слегка дотрагивается до ежика. Темный предмет падает на пол. Долото. Мама дотронулась до своего ежика, и долото упало на пол. Удар металла о цемент, потом – тихо. Вдали, над полями, пляшут огоньки карманных фонарей. Голоса прорезают ночь – в них звенит надежда. Но в гараже, после того как долото стукнулось об пол, – ни звука.

– Иди же сюда, Марианна. Мама все знает.

Мама все знает. Что знает она? Марианна сжалась еще больше, свернулась клубком, шариком. Никто теперь не может ее видеть, она уже не ежик, а шарик, жесткое ядрышко в скорлупе. Но внутри, под скорлупой, Марианна думает. Мама... что она знает?

– Про вмятину. Про то, как ты металась в жару. И про папу.

Какая-то сила распирает ядрышко изнутри. Скорлупа вот-вот лопнет. Но нет, ядрышко только еще меньше стало и жестче. Что может знать мама?

– Про лето.

Про лето? Как? Не может она это знать!

– Маме ведь тоже когда-то было шесть лет.

Нет! Ничего мама не знает. Никто ничего не знает. И никто не видит меня. Тогда, летом, никто меня не видел...

Папин голос с улицы:

– Ма-ри-ан-на!

Голос Енсена. И тут же опять папин голос:

– Подумаешь, какая-то вмятина!..

Ядрышко. Марианна уже не ядрышко. Марианна уже не ежик. Мама шепчет в дверь гаража:

– Это все из-за того лета...

Нет больше ежика. Марианна – мышка. Мамин мышонок.

– П-и-и-и-и!.. – пискнула Марианна.

Пет и Лисе. Перевод Э. Панкратовой

Пудель Пет, принадлежавший семье начальника станции, слыл самой умной собакой во всей округе. Он сам ходил на почту и приносил домой письма и газеты. Он шел, гордо задрав голову и осторожно переставляя лапы. Четвероногий почтальон складывал корреспонденцию на низкий столик, а сам стоял и смотрел, как члены семьи распечатывают письма и разворачивают газеты.

– Почти как человек, – говорили все о нем.

– Совсем как человек, – говорила жена начальника станции.

– Почти как человек, только читать не умеет, – утверждал местный учитель, часто бывавший в их доме.

– Кто знает, – возражала жена начальника станции. Она говорила с оттенком легкой горечи. Когда-то у нее было двое детей: мальчик и девочка. Когда мальчику было три года, случилось несчастье: он споткнулся о рельсы, и его задавил поезд.

И дочка начальника станции, Лисе, тоже не умела читать, хотя ей было уже десять лет. Поэтому-то учитель так усердно посещал дом начальника станции. Он занимался с девочкой частным образом. Лисе была славная, смышленая девочка, но вот читать никак не могла научиться.

– Лисе не понимает, как нужно складывать буквы в слова, – объяснял учитель. – Бывает, что некоторым это никак не дается, и об этом написано множество толстых книг.

– Научиться читать может каждый, просто ты плохо учишь, – отвечала на это жена начальника станции. – Был бы жив наш Петер, читал бы нам вслух по вечерам. Ведь ему было бы уже одиннадцать лет и он бы читал лучше всех.

Учитель соглашался. Он верил всему, что говорили о Петере, которого он сам не знал.

– Был бы жив наш Петер, он бы и Лисе научил читать, – твердила жена начальника станции.

Учитель и тут не возражал. Он вообще редко возражал.

Начальник станции был худым и мрачным. Мрачным он стал под бременем дум. Ведь мальчик упал на его рельсы и попал под его поезд. С того рокового дня над его профессией железнодорожника нависло проклятие. Его постоянно терзало чувство вины. Не следовало напоминать ему так часто о его неискупимой вине. Однако жена этого не понимала. Она твердила об этом днем и ночью. Он потерял не только аппетит, но и вообще вкус к жизни. А это в свою очередь усугубляло молчаливое недовольство его жены и нависало над ним новым грузом вины.

Пет был собакой Лисе, а Лисе была его родное дитя, и, когда учитель говорил, что Пет – почти как человек, только читать не умеет, мысли начальника станции снова невольно возвращались к дочери.

– Может быть, отдать Лисе в специальную школу? Такие есть, я знаю, предложил он как-то.

Но жена отпарировала:

– Ты что же, хочешь оставить меня совсем без детей?

Как-то управляющий кооперативом обратил внимание матери Лисе на непонятную игру. По утрам Пет провожал Лисе в школу, а когда занятия заканчивались, встречал ее, и они вдвоем шли домой. Пет сам приносил поводок и держал его в зубах. Лисе брала конец поводка в руку, и так они шли, делая вид, что Пет идет на поводке. Когда они проходили мимо садовника, Лисе пристегивала поводок, потому что садовник всегда сообщал о беспризорных собаках ленсману. Потом Пет и Лисе любили прогуляться. Под железнодорожным мостом они выходили на другую сторону линии. И поднимались на небольшой холм, который в округе звали Кругляш. Это место уже давно собирались застроить, хотя все были против.

– Вот, посмотрите, – сказал однажды управляющий матери Лисе, когда она пришла за покупками. Мать подошла к большому окну, но ничего толком не разглядела. Управляющий протянул ей бинокль. И тут она наконец увидела эту странную игру. Пудель Пет шел на задних лапах – это был один из самых простых его фокусов, – а рядом на четвереньках двигалась Лисе.

– Господи, какой ужас, – произнесла жена начальника станции, – Пет ведет Лисе на поводке. Что за дикая игра.

– Они играют так каждый день, – сказал управляющий.

Как-то у начальника станции собрались гости: учитель с женой, местная акушерка и семья начальника другой станции, которая находилась севернее. Жена начальника станции славилась своим кулинарным искусством, хотя муж ее ел мало. Хозяйка угощала гостей, шла оживленная беседа, ничто не нарушало покоя, поездов в это время не было, и телеграф молчал. Пет показывал свои фокусы. Он уселся за пианино и виртуозно прошелся по клавишам, его лапы мастерски летали вверх и вниз. Гости покатывались со смеху. Потом Пет исполнил танец умирающего лебедя. Это выглядело изящной уморительной пародией. Всем было интересно, кто научил Пета этим шуткам. Хозяйка кивнула в сторону своего мужа. Начальник соседней станции с изумлением уставился на своего угрюмого коллегу. Кто бы мог подумать! Он не произнес это вслух, а про себя отметил: "Я бы ни за что этому не поверил".

Вошла Лисе, и мать сказала:

– А Пет и Лисе могут показать нам еще один номер.

– Какой номер, какой такой номер? – оживились гости, наполняя рюмки.

– Какой номер? – спросила Лисе и покраснела до корней волос.

– Ты прекрасно знаешь, – ответила мать. – Вспомни, как вы играете каждый день на Кругляше.

С глазами, полными слез, Лисе выбежала из комнаты. Пет огляделся, подошел к двери и жалобно заскулил.

– Прямо как человек, – заметил начальник соседней станции.

– Совсем как человек, – поправила его мать Лисе.

– Вот только читать не умеет, – сказал учитель.

– Пока еще не умеет, – подхватил начальник станции, – и разговаривать.

– Разговаривать и мой муж не умеет, – сказала мать Лисе.

– Зато моя жена еще как умеет, – буркнул начальник станции.

А жена начальника станции с севера спросила:

– Мы, конечно, поедем в 22.07?

Управляющий кооперативом увидел, как Пет и Лисе возвращались из школы. Он схватил с полки свой японский бинокль, чтобы получше их разглядеть, вплотную подошел к окну и настроил бинокль. Мост казался совсем рядом, вот и Кругляш. Бинокль описал небольшую дугу, исследуя засохшую траву и пни, вершину Кругляша и снова мост.

– Удивительно, – пробормотал управляющий.

Тут дверь отворилась, и в магазин вошла жена начальника станции.

– Вы не видели Лисе? – спросила она будто невзначай.

– Они прошли под мост, – ответил управляющий.

Мать Лисе схватила бинокль.

– Но я их не вижу.

– Они где-то под мостом.

– Ну и что?

– Ничего. Хотите, я провожу вас туда?

Как только они оказались под мостом, Лисе сказала:

– Ну, Пет, сейчас мы их обманем.

– Ага! – ответил Пет.

– Мы прошмыгнем у самой стены, и они нас не заметят, – продолжала Лисе сосредоточенно.

Пет и Лисе обогнули высокую, из серого гранита опору моста, в трещинах которого свили гнезда птицы.

– Будем держаться у стены, а потом проползем до самого багажного отделения. – Голос Лисе дрожал от волнения.

– А как мы попадем домой? – спросил Пет.

– Через линию, – ответила Лисе.

– Нельзя! Подумай о Петере!

Лисе остановилась и долгим взглядом посмотрела собаке в глаза.

– Все думают о Петере, а я его совсем не знала.

– И я тоже, – сказал Пет, – хотя меня и назвали в его честь.

– Ну, поползли! – сказала Лисе.

За багажным отделением Пет встал на задние лапы.

– Разве мы сегодня не будем играть?

– Как хочешь. – Лисе опустилась на четвереньки.

– А почему ты не лаешь? – спросил Пет.

– Гав, гав! – ответила Лисе.

– Ничего не понимаю, – говорила жена начальника станции. – Ведь управляющий видел, как они скрылись под мостом, а когда мы туда пришли – их не было.

– Хансен слишком много видит, – заметил начальник станции и повернулся к Лисе: – Ты ведь не ходишь по путям?

– Я? Нет. Я помню о Петере.

– И я всегда помню о Петере, – сказал отец.

– Я знаю, – отозвалась Лисе. А про себя подумала: "Он всегда помнит о Петере, день и ночь думает о нем, верно, потому он так любит Пета, но ведь это не его собака". – Нет не твой, – проговорила она вслух.

– Конечно, он – твой, – ответил отец. – Я только учу его разным фокусам.

– А ты научи его читать, – попросила Лисе.

– Нет, этого я не могу. Собаки не могут читать.

– А ты все-таки попробуй. Тогда, может быть, Пет научит и меня. Если бы был жив Петер, он бы читал нам вслух.

– Кто это тебе сказал?

– Так говорит мама.

Взяв в руки флажок, начальник станции вышел, чтобы встретить скорый поезд. Он долго стоял и смотрел вслед поезду, на блестящие рельсы. Казалось, они тоже несутся вперед, увлекая за собой все – все, кроме станции и его самого. Он увидел Пета, который тоже стоял и смотрел вслед поезду. "Как человек, – подумал начальник станции, – как я. Наверное, можно научить его делать вид, будто он читает".

– Иди сюда, Пет, – сказал начальник станции и вынул из кармана "Det beste" 1.

1 Популярный норвежский журнал, в котором печатаются короткие рассказы.

– Пе-е-т, – произнес учитель, показывая на буквы. – Ну, прочти, что получилось.

Лисе смотрела на покрытый рыжими волосинками палец с широким ногтем.

– Получилось Петер, – сказала она.

Учитель возразил:

– Пет не может превратиться в Петера, здесь всего три буквы, ты же видишь, что получается Пет.

– Пет и Петер – это одно и то же, – сказала Лисе. – Спросите у отца.

– Дело не в том, что Лисе не может читать, – она постоянно думает о другом, – сказал учитель отцу Лисе.

– О чем же? – спросил начальник станции.

– О Петере.

Начальник станции поднял глаза от шахматной доски.

– И я думаю о Петере, – сказал он.

– Совершенно верно, – согласился учитель и передвинул ладью. Начальник станции посмотрел на заросшую рыжими волосами руку, а потом на ладью.

– Ты легко выиграл, потому что я думал совсем о другом.

– О чем же?

– Идем покажу. Я научил Пета читать.

Пет сидел на табурете, а перед ним лежала газета. Взгляд его скользил от строки к строке. Учителя аж мороз пробрал по коже. Дойдя до конца газетного листа, пес поднял лапу и перевернул его. Он искал кусок сахару. Учитель восхищенно покачал головой.

– Теперь не хватает только, чтобы он научился говорить.

– Пет умеет говорить, – сказала Лисе. Она незаметно вошла и тихонько стояла у двери.

– Нехорошо лгать, Лисе, – сказал учитель.

– Я не лгу, вы просто этого не понимаете.

– Чего не понимаем – что ты говоришь правду?

– Да, и того, что Пет умеет разговаривать.

– А может, мы не понимаем, что и ты читать умеешь? – спросил отец.

– Конечно, – сказала Лисе. – Пе-е-т – это и будет Петер.

Управляющий крадучись вышел из магазина и притаился за домами, откуда можно было видеть все, что происходит у багажного отделения. Он заметил, как Лисе выпрямилась во весь рост, а собака опустилась на четыре лапы. Потом они огляделись и кинулись бежать через линию. При встрече в магазине управляющий сказал матери Лисе:

– Пет и Лисе действительно бегают по путям. Я сам это видел сегодня.

Жена начальника станции кинулась к мужу:

– Лисе и Пет бегают по путям. Их видел управляющий кооперативом.

– Слишком много он видит, – заметил отец Лисе.

– Вместо того чтобы возиться с этой собакой, поговорил бы с дочкой, прикрикнула жена.

– Лисе, вы с Петом не должны бегать по путям, – сказал начальник станции.

– Почему? – спросила девочка.

– Почему-почему? Ты можешь попасть под поезд.

– Ты хочешь сказать, что Пет может попасть под поезд?

– Я хочу сказать, что и ты, и Пет можете попасть под поезд, – ответил отец.