Текст книги "Избранные новеллы"

Автор книги: Юхан Борген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Из сборника «Избранные новеллы», 1961

Домик у моря. Перевод Н. Ширяевой

Домик был маленький, выкрашенный в красный цвет. Казалось, он был создан вместе с этим краем: голубая полоска моря среди скал, узкая дорожка, бегущая вверх от причала, невысокие каменистые холмы – защита от ветра. Позади дома начинался пологий зеленый склон, где росли голубые колокольчики, закрывавшие свои венчики к ночи.

В то утро, когда он уезжал отсюда, дом словно истекал кровью. Каждую осень в день отъезда ему казалось, что дом истекает кровью, и с каждым годом это ощущение становилось все сильнее, будто дом каждый раз хотел напомнить ему, что жизнь стала на одно лето короче.

Он рванул заводной тросик и сделал лишний круг в открытой бухте, чтобы еще раз увидеть дом в расселине скал – его было видно только под определенным углом. Проезжая мимо, можно было увидеть лишь на мгновение, как домик вынырнет и исчезнет. У многих при этом возникала мысль: "А есть ли там в самом деле дом?" Он настолько отвечал представлению людей о маленьком домике у моря среди скал, защищенном от ветра, открытом сверканию солнца и моря, что его можно было принять за мечту каждого человека о маленьком доме возле бухты, спрятанном от мира.

В городе, долгою зимой, он сам начинал сомневаться: "Да есть ли в самом деле этот дом? Или он существует только в моем воображении, как мечта о более светлой действительности?"

Он дважды объехал бухту, чтобы еще раз "прочувствовать" дом перед разлукой и убедиться в том, что он стоит на своем месте. Каждый раз, когда он видел его, ему казалось, будто это какой-то обман, не что иное, как стереотипное представление о доме.

И снова его охватывало беспокойство: неужели он что-то забыл сделать? С каждым разом он испытывал это чувство все сильнее. Ему становилось больно, словно он совершил предательство. И все же он знал истинную причину боли: еще одно лето вычеркнуто из жизни.

Что он мог забыть? Ведь он всегда оставлял дом в полном порядке. Кадка для воды опрокинута, кофейник перевернут, матрац и подушки развешаны на чердаке, чтобы не погрызли мыши. Ковш висит на гвозде возле двери, ржавый ключ – на гвозде справа под стрехой. И все же уверенность в том, что он что-то забыл, возрастала по мере того, как он отдалялся от дома. Да нет же, он не мог ничего забыть!

Причалив к берегу, он привязал лодку и отправился к железнодорожной станции, до которой было добрых полмили. По пути от всегда останавливался в одних и тех же местах – ставил на землю багаж и распрямлял спину. С каждым годом расстояния между этими остановками казались ему все длиннее, верно потому, что у него появилась одышка – ничего не поделаешь! Каждый раз его тянуло назад, с этим тоже ничего нельзя было поделать. Раньше это чувство исчезало, как только он приезжал в город. Теперь же оно не покидало его. И это причиняло ему беспокойство. По мере того как отдалялось лето, дом все отчетливее становился реальной действительностью. Мысль о том, что он что-то забыл, просто преследовала его.

Ведь дом существовал для него только летом, в другое время он не видел его. Что-то здесь было неладно. И в один прекрасный день он сел в поезд и поехал туда.

На маленькой станции он вошел в вагон, и поезд помчал его на юг вдоль проселочной дороги. Стояла осень, почти все листья с деревьев облетели, воздух был прозрачен, горизонт широк и просторен. Отвязывая лодку у причала, он заметил, что золотые блики на воде стали серебряными. И все же было еще тепло. Вопреки всем законам природы лето не уходило – это время года было созвучно чему-то в его душе. "Я возвращаюсь вновь в самого себя", – думал он, проезжая по фьорду в маленькой лодчонке. Что-то было неладно – не то с домом, не то с ним самим. Лето возвращало ему эти места, но каждый раз оно что-то неуловимо меняло.

Въехав в бухту, он увидел, что из трубы дома идет дым. Это его не удивило. Он причалил к берегу и пошел вверх по тропинке. Возле дома, на солнечной стороне, сидел человек. Увидев его, он поднялся с шезлонга и пошел ему навстречу. Человек был старый, худой и слегка сгорбленный. Мгновение они постояли, молча глядя друг на друга.

– Ну вот, – сказал старик с печальной улыбкой. – Вот все и кончилось. Вы, верно, что-нибудь сделаете с нами? Заявите в полицию?

– Вы здесь жили и в прошлом году?

– Каждый год. – Старик тяжело вздохнул.

Тут встала и подошла к ним женщина, худенькая и юркая, с тонким, красиво очерченным ртом. Чуть насмешливо улыбнувшись, она сказала:

– Ведь мы всегда аккуратно прибирали за собой. Ничего нельзя было заметить.

Он машинально улыбнулся в ответ:

– Только вот ковш висел на другой стороне. И потом, эти вилки...

– Вот видишь, Рикард, когда мы забыли четыре вилки в прошлом году, я говорила, что он их заметит.

– Голубой матрац... Я забыл его повесить на бревно под крышей.

– Я так и думала, что вы заметите. – Теперь она смотрела ему прямо в глаза. – Да жалко было матрац, ведь его мыши погрызли бы, вот я и решила повешу, была не была.

Потом, распивая кофе у солнечной стороны дома, они вспоминали о всяческих мелочах, о маленьких изменениях в хозяйстве, которые она каждый год вносила в его отсутствие. Он не раз замечал их, сначала это чуть-чуть тревожило его, потом он бросил об этом думать. Ему было как-то неловко сидеть в гостях за собственным столом. Это усиливало впечатление чего-то нереального, связанное с этим домом, заставлявшее его каждый раз делать лишний круг в бухте, чтобы убедиться, что дом в самом деле стоит на своем месте. И теперь наконец он убедился: дом жил за его спиной своей жизнью. Двое трогательных старичков были в этом смысле лишь поводом. Просто дом смеялся над ним. Долгими зимними вечерами, вспоминая о лете, он думал, что никакого дома вовсе нет, да и лета-то никакого не было, а если и было, то не настоящее, а вымышленное: идиллия, которую он не мог удержать, как только она исчезала из глаз, тоска почти символического характера.

Верно, потому он и слушал без удивления рассказы этих стариков о прекрасных осенних месяцах, которые они прожили здесь. Этот дом был им даже более знаком, чем ему. Для них он был явью, местом маленького преступления поздней осени их жизни.

– То-то мы гадали, отчего вы так рано нынче уехали.

– Сентябрь – самая лучшая пора, когда солнце...

– У самих у нас никогда не было дома.

– Этот дом так похож на домик, который мы когда-то собирались построить.

Каждый из них дополнял рассказ другого. Говорили они осторожно, словно просили помощи, а может быть, прощения.

– В первый раз мы ужасно боялись...

– А потом...

Они посмотрели друг на друга радостно и понимающе. Женщина продолжала:

– А потом, вы знаете, нам стало казаться, будто это наш дом. Не подумайте, конечно, мы не воображали, что он нам принадлежит. Просто он как-то становился нам все дороже и дороже. Вас ведь не было... И потом, мы всегда старались оставить все, как было у вас.

Они пользовались сетью для ловли камбалы – осенью камбалы здесь много. Маленькую плоскодонку вытаскивали на берег, чтобы ее не было видно с моря, а то проезжавшие мимо люди могли забить тревогу. Место здесь пустынное, и никто ничего не заметил, во всяком случае, шума никто не поднимал. Они всем пользовались. Снастью для ловли макрели и дорожками. Может, он заметил новые поводки на снастях?

– Уж мне так хотелось подкрасить этот наличник, – тихо сказала женщина и провела рукой цвета слоновой кости по оконной раме, с которой краска с каждым годом облезала все больше и больше.

И только на следующее утро старик снова сказал:

– Может, вы все-таки приехали сделать с нами что-нибудь? Пожаловаться ленсману?

Перед отъездом он успокоил их. Просил, чтобы они обещали ему остаться, сколько захотят. Они ведь знают, что ключ висит под крышей справа от двери он всегда оставляет его здесь после того, как несколько раз забывал этот ржавый ключ в городе, – так почему бы им не остаться? Он будет этому только рад.

У стариков выступили слезы на глазах, но они посмотрели друг на друга и слегка покачали головами. А он настаивал, он хочет, чтобы они жили в этом доме. Они еще решительнее покачали головами: нет... Он вспылил, спросил, не разонравился ли им этот дом; может, они требуют лучших условий? Старикам становилось все более не по себе, но они продолжали отказываться. Он ужасно огорчился, сказал, что оставит им моторку, и собрался тут же показать им, как ею пользоваться. Объяснил, где ее лучше втаскивать на берег. Вконец измучил стариков, а они стояли и качали седыми головами, будто лошади, которые отгоняют слепней. И упрямые же были эти старики. Ничего, мол, нам не надо – ни моторки, ни дома. А он все уговаривал их. Теперь ему уже казалось, что он держал этот дом только для них. Ведь раньше этот дом не существовал, когда он уезжал отсюда, и ему хотелось быть уверенным, что дом этот существует, чувствовать себя спокойным. А если им хочется покрасить наличник...

И все же они ничего ему не обещали. Взволнованные, как и он, всеми этими разговорами, они стояли на ветхих мостках и махали ему вслед.

Неужто на свете нет таких доводов, чтобы доказать, что он желает им добра?

На этот раз он не сделал лишнего круга в бухте. Теперь он и без того чувствовал себя уверенно. Махнув рукой в последний раз, он дал полный ход, не делая поворота.

Они подумают и согласятся, была его последняя мысль.

Этой зимой он не беспокоился о доме – не думал о том, существует ли дом и все ли там в порядке.

Дело было не только в том, что там жили люди – всю осень, а при хорошей погоде – и до самого рождества. То, что там кто-то жил, доказывало реальность существования дома, было своего рода гарантией. Он пытался объяснить им это перед отъездом, но они его не поняли.

В эту зиму дом жил в его сознании как нечто само собой разумеющееся. Было приятно думать, что где-то в уголке бухты приютился дом с красными стенами и голубыми занавесками, что солнце бросает золотые блики на воду, а на исходе зимы серо-серебряная завеса дождя висит между домом и маленькой пристанью; приятно сознавать, что и без него кто-то ходит по тропинке, черпает воду из колодца, что мостки у воды скрипят под чьими-то ногами. Это давало ему уверенность в том, что мир – это не только зима, обогащало его жизнь, согревало его в темные зимние дни.

Он отправился туда раньше обычного. Был дождливый весенний день, на море слегка штормило. Он взглянул на дом, только когда лодка уже вошла в бухту, и подумал: "Раньше я боялся этого момента, а теперь знаю, что дом стоит на своем месте". Ступив на берег, он сразу увидел, что все рамы выкрашены в молочно-голубой цвет. "Значит, они все-таки решили остаться, это она выбрала краску в тон занавесок", – подумал он с радостью. В этот сумрачный день дом не истекал кровью, он был весел и приветлив.

Когда он вошел в дом, то увидел на столе письмо. Он прочел: "От всего сердца благодарим за многолетнее гостеприимство и за то, что Вы не заявили о нас. Просим прощения за нашу дерзость, мы и сами теперь не поймем, как решились на это. Мы со старухой больше не вернемся. Видите ли, это была наша маленькая тайна".

Он несколько раз перечитывал записку в то лето. Показал ее гостям, которые приплыли к нему на лодке. Один из гостей сказал: "Ты отнял у них радость, разрешив им жить здесь". "Старые люди как дети, для них тайна самое главное", – добавил другой. "Эти трогательные старички были всю свою жизнь порядочными людьми, и теперь им трудно вернуться сюда", – заметил третий.

Больше он никому не показывал письма. Он смотрел на молочно-голубые наличники и думал: "Они должны быть белыми, что за дурацкая затея выкрасить их в голубой цвет! Надо будет как-нибудь перекрасить".

Но вот наступила осень, а он так и не решился этим заняться, хотя купил краску и новую кисть. Боялся, что, закрасив голубое, сотрет все старое, словно его и не было, и тогда старики как бы заберут дом с собой. "Когда-нибудь летом, – думал он, – я не вернусь сюда; будет ли тогда существовать этот дом? Ведь лето придет и без нас. И весь мир, все на свете будет существовать без нас".

Нуммерманы. Перевод В. Беркова

После театра директор Нуммерман и его супруга закусывали, и это был самый приятный момент за весь вечер. Они были постоянными посетителями храма Талии 1, и редкая премьера обходилась без них. Фру Алфхиль Нуммерман считала это делом своей чести, да и кому, спрашивается, поддерживать духовную культуру, переживающую трудную пору в наши материалистические времена, как не тем, у кого хватает на то средств и душевных сил?

1 Талия – муза комедии. – Здесь и далее примечания переводчиков.

Но наибольшее удовольствие супруги получали от легкого ужина после театра, в особенности, пожалуй, Нуммерман. Ведь супруга умела поговорить на разные темы, умела повернуться во время антракта – желательно перед самым подъемом занавеса – и сказать со знанием дела несколько слов о пьесе, об актерской игре. На этот счет у нее были сложившиеся мнения, у нее имелась своя точка зрения. Все это вовсе не так трудно, как может показаться многим – тем бессловесным, которые только глазеют и не знают, что сказать, которые приходят в восторг, как только поднимается занавес, открывая ампирный тронный зал, и опускается под плач и скрежет зубовный. Их много этих не имеющих своих суждений; подавшись вперед, они дышат тебе в затылок, и все им в радость, особенно когда можно посмеяться от души.

Фру Нуммерман была не из их числа. Она почти не плакала и не смеялась в храме искусства – она взирала и судила. А больше всего ей нравились трагедии; когда пьеса была грустная, это как бы надежнее гарантировало ее высокое качество. И как же приятно было, когда все оставалось позади. Многолетний опыт подсказывал ей, что от трагедии аппетит лучше, если к тому же полегче пообедать перед спектаклем.

Нуммерман испустил довольный вздох и отправил в желудок очередной кусок курицы, сопровождаемый глотком легкого бордо, которое без заказа появилось на столе. Он был человеком, имевшим твердые привычки и придерживавшимся определенных марок, он был человеком, знавшим метрдотелей. Но вот поэтического чувства ему не хватало. И уж тут фру Нуммерман мучилась с ним все годы. В беседе он мог упорно возвращаться к книжке Джека Лондона, которую он действительно читал и которая ему, безусловно, нечего и говорить, нравилась. Запомнить название он никак не мог, но зато содержание намертво застряло у него в голове, и у него была ужасная привычка заводить некстати разговор об этой книжке, когда речь шла о тонких литературных произведениях последнего времени. А рассказывалось в книжке этой про собаку, совершенно изумительную собаку.

Да и заставить его ходить в театр все эти годы тоже было нелегко, пока он не увидел, во-первых, что судьбы не миновать, а во-вторых – и это было его тайное открытие, – что не грех высидеть в предвкушении ужина три долгих действия. Каждое падение занавеса приближало час ужина. А ежели еще иногда отвлекаться от этого блаженного предвкушения и уделять немножко внимания актерам, выламывающимся на сцене, то время могло пролететь поразительно быстро. Случалось даже, что желанный миг наступал до того, как он успевал собраться с мыслями. "Отличная пьеса", – рокотал тогда Нуммерман. "Великолепная игра", – говорил он в гардеробе и давал гардеробщице чаевых больше обычного за то, что она заранее выкладывала на стойку пальто супругов. Когда занавес опускался в последний раз, Нуммермана охватывало великое человеколюбие.

Иной раз, правда, не все сходило так гладко. Так бывало, когда шли пьесы, где герои завывали и орали, хотя надо-то им было сказать нечто совсем немудреное. Сплошь и рядом они носились по сцене и даже поворачивались спиной к тому, с кем говорили, а ведь им явно важно было втолковать собеседнику свою мысль. Тут Нуммерман, бывало, стонал в своем кресле. Он терпеть не мог, когда люди преувеличивали трудности. Его девизы были "face the facts" 1 и "кончено дело". Когда что-нибудь хоть немного выходило за рамки этих правил, Нуммерман стонал, и супруге приходилось призывать его к порядку в полутьме зрительного зала, а иногда даже просто щипать. Так что, пожалуй, лучше было, когда он подремывал, а дремать в театре он научился очень ловко. Голова едва заметно наклонялась вперед, два волевых подбородка плотно упирались в грудь. Лишь фру Нуммерман знала, что означает это посапывание.

1 Смотреть фактам в лицо (англ.).

Но хуже всего для Нуммермана был этот самый Шекспир. Директор вообще терпеть не мог, когда люди говорили стихами, ему это казалось прямо-таки непристойным. Другое, конечно, дело – свадебная застольная или стишок под рюмочку, но когда люди говорили друг другу самые что ни на есть простые вещи неестественными стихами – это действовало ему на нервы. Случись такое у него в конторе, он бы сразу обрезал болтуна. Нельзя же мириться со всякими нелепостями. Да еще за свои денежки... Затащить его на такие спектакли бывало трудновато. Многолетний опыт говорил ему, что, когда герои изъясняются стихами, спектакль затягивается, актеры словно нарочно издеваются над ним, Нуммерманом. Не раз и не два он размышлял, как это его супруга, такая тонкая натура, не видит, что их, зрителей, попросту водят за нос.

Но в таких случаях она говорила – и притом во всеуслышание, – что он лишен поэтического чувства. Начисто. Однако говорилось это таким тоном – уж это он понимал, – что тут же и подразумевалось: но зато у Нуммермана столько других достоинств! Бог его знает, может быть, она в душе и радовалась тому, что нет у него поэтического чувства, но зато есть многое другое.

Нуммерман поднял бокал и сказал жене:

– Чудесный вечер.

Это могло относиться и к спектаклю, который, слава богу, был позади, и так, вообще, ко всему. Его Алфхиль ответила ему сияющим, восторженным взглядом и кивнула:

– Никогда не забуду, как Винкель играл в последнем действии.

Он понимающе наклонил голову и промочил горло новым глотком бордо. Что-что, а дорогостоящие земные блага, пусть мимолетные, он ценить умел, кроме того, он давно сделал немаловажное открытие. От хороших блюд и от нескольких бокалов тонкого вина возникает особое настроение, совсем не похожее на приятный хмель в кругу друзей или за великолепным обеденным столом, которым по праву славились Нуммерманы. Нет, именно "в столь дивный миг", как любила цитировать его супруга, с годами появлялось какое-то новое, неведомое ранее чувство, этакое тихое неземное счастье. И оно опять-таки не было похоже на юношеский вульгарный экстаз в предвкушении постельных или иных радостей. Нуммерман никогда не делился ни с кем своими мыслями на сей счет, он хранил эту маленькую тайну, так сказать, в личном сейфе. Но иногда, раздумывая наедине, он задавался вопросом: а может, это и есть поэтическое чувство или что-то, пусть отдаленно, ему родственное, своего рода месса простого человека?

Блаженствуя, он сделал еще глоток. Мысль эта приятно колыхалась в сознании, и, как много раз раньше, слова были готовы сорваться у него с языка. Но он сдержался. Насчет тайн у него уже был опыт. Раскроешь тайну, и нет уже потом от нее радости, нет сладостного бремени. Раскрывая тайны, обедняешь себя, словно счета в банке закрываешь. А как славно, когда у тебя много маленьких счетов в банке! Это подсказывал ему опыт, а уж опыта у Нуммермана хватало.

– Незабываемо! – сказал он об игре Винкеля в последнем акте. Он явственно почувствовал, как поэтическое чувство шевельнулось в груди. Он стал как бы больше, шире. В сущности, он мог понять людей, опьянявшихся духовными радостями. Кто его знает, будь и у него в молодые годы время да деньги... Но жизнь Нуммермана прошла в каторжном труде, подчиненная одному правилу: только вверх! Скачок от ручной тележки до последней модели "бьюика" (не считая вместительного пикапа и элегантной спортивной машины, на которой ездили дети), что там ни говори, был совершен всего за тридцать лет. За тридцать лет всего не наживешь, и уж конечно, поэтического чувства – во всяком случае, на каждый день.

– И подумать только, что пьеса горит, – неожиданно вздохнул он.

Фру Нуммерман тихо поставила бокал, покорно ожидая прозаических высказываний.

– Горит?

– Ты что, газет не читаешь, дорогуша? Театр этим артистам едва на зарплату наскребает. Бог его знает, сколько такой вот Винкель выгоняет в месяц.

– Но, Нуммер, милый, ведь это совсем не важно. Ты подумай только, какое духовное обогащение, какое раскрытие...

– Ну, ну, жить-то ему тоже надо! – с добродушной жестокостью воскликнул Нуммерман. – Что ты скажешь насчет кусочка бри 1 и крохотной рюмочки... – И он собрался сделать едва уловимое движение головой, на которое метрдотели всего мира стремглав летят к Нуммерманам, тогда как другие посетители могут дергаться, как гимнасты на трапеции, не привлекая к себе внимания самого последнего стажера-официанта...

1 Сорт сыра.

Но тут в поле его зрения оказалось нечто иное.

– Смотри-ка, да это же Винкель... – Он порывисто поднялся и, протянув руку, направился к худощавому, хорошо одетому человеку лет пятидесяти с лишком, который уже несколько раз прошел по залу, высматривая кого-то из своих друзей. Пока фру Алфхиль собиралась остановить мужа, она с изумлением стала свидетелем того, как оба господина поздоровались за руку и вернулись к ее столу, а подлетевший незаметно официант подставил стул под седалище знаменитого деятеля сцены. Пока все это происходило, Винкель успел наклониться над рукой фру Нуммерман и сообщить, что весьма польщен. Фру Нуммерман почувствовала себя словно дважды провалилась сквозь пол, но благополучно вернулась обратно. Когда она совсем оправилась, на столе стояло шампанское, а сама она, взвешивая каждое слово и заикаясь, что-то лепетала об игре в последнем действии.

Актер смущенно поднял бокал и сказал:

– К сожалению, сегодня спектакль прошел неважно. Мария была вдребезги простужена, но любовную сцену провела мужественно.

У фру Нуммерман перехватило дыхание, но директор Нуммерман добродушно заметил, что так он и думал: без гриппа столько слез не выдашь. Укоризненный взгляд жены не возымел на него в этот миг никакого действия.

– Вот сижу я и думаю, – произнес ее кошмарный супруг, – сколько такой, как вы, может выгонять в год. Работа тяжелая, да тут еще все эти репетиции; когда наизусть учишь, это, наверное, самое паскудное.

На сей раз фру Алфхиль показалось, что она не просто проваливается сквозь пол, а летит прямо в подвал, но по дороге туда она услышала поразительный ответ актера:

– Да, работа тяжелая, приятно слышать сочувственное слово от человека с вашим положением. Большинство и понятия не имеют о том, как...

Фру Нуммерман вновь поднялась на поверхность. Она чувствовала фигурально выражаясь, – словно вовсю работает ногами, чтобы подоспеть вовремя и спасти ситуацию. И тут она услышала слова Нуммермана:

– И всего каких-то несчастных тридцать тысяч! Неужели, по-вашему, дело только за ними и стало, чтобы в трубу не вылететь?

Винкель пожал плечами. Он прочитал в газете и больше ничего не знает. Тридцать тысяч, несмотря на успех, которым пользуется пьеса...

Не успела фру Алфхиль прийти в себя, как на столе появилось новое ведерко с шампанским, и над бокалами послышалось: китобои и танкеры. Затем: пари, капиталовложение, процент. Фру Нуммерман не верила своим ушам, но разговор был совсем такой, как во время мужских обедов, когда ей казалось, будто присутствующие беседуют по-китайски.

– Но, Нуммер! – лихорадочно шепнула она и попробовала зацепить ногой под столом ногу мужа. Но завладела она чужой ногой. Актер Винкель, на мгновение отвлекшись, поднял на нее глаза и дотронулся до ножки своего фужера, как бы тайком поднимая тост за нее – вежливости ради. Фру Нуммерман неудержимо залилась краской и рукой в длинной перчатке взялась за сумочку.

Винкель мгновенно отреагировал:

– Для вашей супруги уже поздний час. Весьма признателен, было очень интересно.

Но Нуммерман тотчас же ответил:

– Что вы, и речи быть не может, как по-твоему, Алфхиль? Было очень мило, а сейчас мы поедем к нам и поддадим как следует. – И, взглянув на актера, добавил: – Она, доложу я вам, привычная. Ни один мужик ее не перепьет.

Была прохладная ночь, высоко в небе сияли звезды, когда Винкель шел домой: он не стал брать такси. Он думал о последних словах фру Нуммерман при прощании: "Одинокая звезда движется домой под звездами". Да, каких только зверей нет в Ноевом ковчеге!

Винкель расчувствовался от виски и теплых слов. Сам он, может быть, когда-то вот так же любил искусство – произносил пышные фразы, витиеватые словеса. В прежние годы из мелких событий этой ночи получился бы славный анекдотик, который можно было бы на следующий день рассказать в перерыве между репетициями, – вечно юный анекдот про обывателя, разглагольствующего об искусстве в ночные часы. Но теперь не то. Винкель устал от славных анекдотов. Кроме того, похоже, что этот Нуммерман и впрямь собирается выручить театр в трудную минуту. Да, действительно, каких только зверей не бывает! Но в конце концов, если разобраться, стараешься ведь именно для такой публики, которая платит за билеты. А этот эпизод с ногой под столом наверняка недоразумение. Приятно думать, что люди порядочны.

Под бархатистым небом на балконе стояли супруги Нуммерманы, пребывавшие в поэтическом настроении. Вечер получился великолепный, незабываемый. Говорили об акциях, дефиците и условиях жизни деятелей искусства. С интересом заглядывали за кулисы. Фру Алфхиль, стоявшую на балконе и обнимавшую четверть солидной талии супруга, переполняли чувства, едва ли выразимые словами.

– Мириады миллиардов! – воскликнула она восторженно. Это относилось к звездам. У фру Алфхиль была слабость: к ночи она начинала изъясняться пифическим языком.

Но и супруга ее переполняло поэтическое чувство. Он уставился в звездное небо и сказал – взволнованно, словно принимая решение:

– Тридцать тысяч.