Текст книги "Продавец льда грядёт"

Автор книги: Юджин О'Нил

Соавторы: Антон Дзяк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Забыл, зачем сюда пришёл. Что-то я хотел вам сказать. Что же?.. А, вспомнил. (Он переводит взгляд с одного отрешённого лица на другое со странным расчётливым выражением лица, заискивающе) Я думал о вас, что вы оба нормальные типы. Я думал, что таким, как вы, стыдно слоняться тут как парочке доходяг и тратить время попусту. Не то, чтобы я вас обвиняю в том, что вы не работаете. Только идиоты работают. Но зачем сидеть на мели, когда можно отхватить себе кус и заставить кого-то работать на себя, правда? То есть, как я это делаю. Вот я и подумал, они мои приятели, и я должен их надоумить, чтобы они последовали моему примеру, а не просиживали штаны в баре безо всякой пользы для себя и других. (Теперь он обращается к Пэрриту, убеждая.) Что ты скажешь, Пэррит? Ну, не прав ли я? Разумеется, я прав. Так не будь дураком. Ты – красивый парень. Ты бы мог легко найти какой-нибудь хорошую проститутку и начать бизнес. Я бы тебе объяснил, как это всё работает.

Он вопросительно останавливается. Пэррит не подаёт знака, что услышал его. Рокки нетерпеливо спрашивает.

Ну, так что? Ну и что с того, если тебя назовут сутенёром? Какое тебе до этого дело – так же, как и мне.

Пэррит (не глядя на него – мстительно). Я покончил со шлюхами. Я бы хотел, чтобы они все были за решёткой – или мёртвые!

Рокки (игнорируя это, разочарованно). Так ты с ними покончил? Ну ладно, оставайся доходягой. (Он поворачивается к Ларри.) Слушай, Ларри, он явно какой-то дурень. Не все дома. Не видит, где выгода. (Вкрадчиво, снова убеждая.) А ты что про это думаешь, Ларри? Ты не дурак. Почему бы нет? Да, ты староват, но это не имеет значения. Все проститутки думают, что ты классный. Они были бы тебе преданы и считали тебя за дядю или отца или что-нибудь в этом роде. Им бы понравилось о тебе заботиться. А здешним полицейским ты тоже нравишься. Это было бы для тебя плёвым делом, особенно если бы я тебе помогал и просвещал. Тебе бы не пришлось волноваться, где взять деньги на следующий стакан и не пришлось бы носить грязную одежду. (С надеждой.) Ну как, разве это не выглядит заманчиво?

Ларри (бросает на него взгляд, на какой-то момент он испытывает снисходительную жалость). Нет, Рокки, мне это заманчивым не кажется. Я имею в виду, тот мир, что тебе принёс Хикки. Он явно не самодостаточен, если тебе нужно всех сделать сутенёрами.

Рокки (тупо уставился на него, затем отодвигает свой стул и, ворча, встаёт). Ну и идиот же я, тратить на вас время! Опустившийся пьяница останется опустившимся пьяницей, как бы ты ни пытался ему помочь. (Он отворачивается, затем снова поворачивается с запоздалым соображением.) Чака я уже предупредил. Держитесь подальше от Хикки. Если тебя кто спросит, ты ничего не знаешь, понятно? Ты даже не знал, что у него была жена. (Его лицо ожесточается.) Нам нужно будет устроить праздник, когда этот выродок отправится на электрический стул.

Ларри (мстительно). Ей-богу, я буду праздновать вместе с тобой и выпью за его долгую жизнь в аду! (Затем виновато и с жалостью.) Нет! Несчастный сумасшедший. (Затем с сердитым презрением к самому себе.) А, снова жалость! Да ещё и неправильная! Он сам будет только рад сесть на электрический стул.

Пэррит (презрительно). Вот именно! Чего ты так боишься смерти? Мне не нужна твоя паршивая жалость.

Рокки. Господи, Ларри, я надеюсь, он не собирается сюда возвращаться. Сейчас же мы ничего не знаем наверняка. Мы только гадаем, понимаешь?. Но если этот выродок будет продолжать говорить…

Ларри (убеждённо). Он вернётся. Он будет продолжать говорить. У него нет другого выхода. Он потерял уверенность в том, что мир, который он нам продал, настоящий, и это заставило его усомниться в своём собственном мире. Он должен будет нам доказать.

В то время, как он говорит, Хикки неслышно появляется в пролёте задней двери. Он утратил свою сияющую дежурную улыбку коммивояжёра. Он перестал быть самоуверенным. На его лице – беспокойство, недоумение и досада; а также выражение упрямой одержимости. Когда он входит, его взгляд устремлён на Ларри. Когда он начинает говорить, все присутствующие вздрагивают и шарахаются от него.

Хикки (гневно). Это ложь, Ларри! Я не потерял ни капли уверенности! С какой стати? (Хвастливо.) Ей-богу, когда я решал кому-нибудь что-нибудь продать, что я считал они должны купить, я всегда мог с этим справиться! (Неожиданно он смущается – колеблясь.) То есть… Нехорошо это с твоей стороны, Ларри, отпускать подобного рода остроты, когда я изо всех сил пытаюсь помочь.

Рокки (отодвигаясь от него вправо, резко). Не подходи ко мне! Я ничего про тебя не знаю, ясно?

У него угрожающий тон, но когда он поворачивается к Хикки спиной и делает быструю перебежку по диагонали к бару, явно, что он обращается в бегство. В баре он проходит вперёд и тяжело опускается на стул, обращенный к аудитории.

Хикки (идёт к столу справа сзади от стола, за которым сидит Ларри, и садится на единственный стул за этим столом, обращенный вперёд. Он оглядывает группу людей справа, с надеждой, а затем разочарованно. Он говорит с натужной попыткой вернуть свою былую шутливость). Ну, ну! Какие у вас тут успехи? Прошу прощения, что мне пришлось на время вас покинуть, но было одно дело, которое мне нужно было наконец уладить. Теперь всё улажено.

Хоуп (голосом человека механически повторяющим безнадёжную жалобу). Когда ты собираешься что-нибудь сделать с этой выпивкой, Хикки? Мы все знаем, что ты что-то с ней сделал. Это всё равно, что пить воду из-под мытья посуды! Никто не может отключиться! А ты обещал нам покой.

Вся группа объединяется в монотонном, жалующемся хоре. «Мы не можем отрубиться! Ты обещал нам покой!»

Хикки (взрывается в досаде и раздражении). Господи, Харри, сколько можно нудить об этой проклятой ерунде!? Ты ныл об этом весь день и весь вечер! И ты всех заразил этой дурью! Довели вы меня – поэтому я и ходил звонить. (Он берёт себя в руки.) Извините меня, мальчики и девочки. Я не имел это в виду. Меня просто беспокоит ваша реакция. Я надеялся, что к моему возвращению вы придёте в норму! Мне казалось, что при мне вы нарочно притворяетесь, потому что не хотите признаться, что я был прав. А я был прав! Я знаю по собственному опыту. (Доведён.) Я это уже объяснял тысячу раз! И вы все прошли всё, что должны были, по полной программе! По всем подсчётам, сейчас вы уже должны быть всем довольны, без единой проклятой надежды или лживой мечты, которая бы вас изводила! Но вы только на себя посмотрите, вы ведёте себя как кучка кандидатов в покойники, заставляющих похоронное бюро себя дожидаться! (Он смотрит вокруг обвиняюще.) Я не могу это понять – разве что это всего лишь ваше тупое упрямство! (Он сдаётся, жалко.) Вы не можете со мной так обращаться! Вы мои старые приятели, единственные друзья, которые у меня остались. Вы знаете, что, единственное, чего я хочу, это увидеть вас всех счастливыми перед тем как я уйду. (Усилием воли заставляет себя вернуться к своей прежней манере бойкого конферансье.) И на это у нас осталось совсем мало времени. В два часа у меня встреча. Нам нужно действовать прямо сейчас и выяснить, что не так.

Тяжёлое молчание. Он раздражённо продолжает.

Неужели вы даже не способны оценить то, что у вас есть? Ведь вы теперь можете быть самими собой, вам не нужно чувствовать раскаяние или вину, или лгать себе о том, что завтра вы изменитесь? Разве вы сами не видите, что нет никакого завтра? Вы избавились от него навсегда! Вы его уничтожили! Больше вам не надо ни о чем беспокоиться! Наконец-то вы выбыли из игры в жизнь. (Сердито увещевая.) Тогда почему вы не напьётесь и не начнёте праздновать? Почему вы не смеётесь и не поёте «Милую Аделину»? (С горьким обвинением.) Единственное, что приходит мне в голову, это то, что вы ломаете эту гнусную комедию, чтобы мне отплатить! Потому что вы меня ненавидите! (Он снова срывается.) Господи, да перестаньте же! От одной мысли, что вы меня ненавидите, я прихожу в ужас. Мне начинает казаться, что вы подозреваете, что я вас, наверное, ненавидел. Это неправда! О, я знаю, когда-то я ненавидел любого на свете, кто не был таким же выродком, каким был я! Но это было, когда я всё ещё жил в аду, – до того, как я посмотрел правде в лицо и увидел единственный возможный путь освободить бедную Эвелин и помочь ей обрести тот покой, о котором она всегда мечтала.

Он делает паузу. Все шевелятся и напрягаются с пробуждающимся страхом.

Чак (не глядя на Хикки, с тупым, злопамятным недоброжелательством). А, надень себе мешок на голову! А ну её! Ну, она изменяла? И кому какое дело, что ты с ней сделал? Это только тебя касается. Нам наплевать, ясно?

Монотонный обиженный хор согласия: «Нам наплевать». Чак тупо добавляет.

Все, что от тебя требуется, это держаться от нас подальше и оставить нас в покое.

Невнятный хор согласия.

Хикки (как если бы он этого не слышал, на его лице одержимость). Это был единственный способ загладить мою вину перед ней за всё, что ей пришлось испытать, и избавить её от меня, так чтобы я больше не мог заставлять её страдать, и ей бы не пришлось снова меня прощать! Я видел, что не могу этого добиться, убив себя, как я хотел сделать долгое время. Для неё это стало бы последней каплей. Она бы была убита горем при мысли, что я мог так с ней поступить. И она бы себя в этом обвиняла. И я не мог просто сбежать от неё. Она бы умерла от горя и унижения, если бы я так с ней поступил. Она бы подумала, что я её разлюбил. (Он добавляет со странной бесхитростностью.) Видите ли, Эвелин любила меня. А я любил её. И в этом-то и была беда. Было бы легко найти выход из положения, если бы она не любила меня так сильно. Или если бы я её не любил. Но в нашей ситуации оставался только один выход. (Он делает паузу, затем добавляет просто.) Мне пришлось её убить.

Когда он заканчивает, на мгновение воцаряется мёртвая тишина, затем слышен напряжённый вздох собравшихся, и всеобщее содрогание.

Ларри (взрывается). Сумасшедший идиот, не можешь ты, что ли, помолчать! Мы, может, и ненавидим тебя за то, что ты здесь устроил, но мы ведь так же помним и старые времена, когда ты приносил с собой доброту и смех, а не смерть! Мы не хотим знать ничего из того, что поможет отправить тебя на электрический стул!

Пэррит (со злой насмешкой). Заткнись ты, трусливый обманщик! Ты ничего не хочешь знать! А я, что, не заслуживаю отправиться на электрический стул, когда я – ещё и хуже, когда ты убиваешь кого-нибудь, а им приходиться продолжать жить. Я был бы рад сесть на электрический стул! Это бы загладило мою вину! Я бы сам с собой расквитался!

Хикки (его душевное равновесие нарушено, с жестом отвращения). Как бы я хотел, чтобы ты избавился от этого выродка, Ларри. Мне невыносимо, когда он притворяется, что между ним и мной есть что-то общее. Имеет значение лишь то, что у тебя на сердце. В моём сердце была любовь, не ненависть.

Пэррит (он смотрит на Хикки в ярости и ужасе). Ты лжёшь! Я её не ненавидел! Я бы не смог её ненавидеть! И так или иначе, то, что я сделал не было никак с ней связано! Спроси Ларри!

Ларри (хватает его за плечо и яростно трясёт). Будь ты проклят, прекрати пихать мне свою гнилую душу!

Пэррит утихает, пряча лицо в руках и дрожа.

Хикки (теперь продолжает спокойно). Не переживай насчёт элекрического стула, Ларри. Я знаю, тебе всё ещё трудно не ужасаться смерти, но когда ты примиришься с собой, как я, тебе станет абсолютно всё равно. (Он снова обращается к группе справа, горячо.) Послушайте, все. Я решил, что единственный способ всё для вас распутать, чтобы вы поняли, какими вы должны себя почувствовать довольными и беззаботными теперь, когда я заставил вас избавиться от ваших несбыточных надежд, это рассказать, что такая надежда сделала со мной и Эвелин. Я уверен, что если я вам всё расскажу с самого начала, вы оцените то, что я для вас сделал. Вы поймёте, почему я это сделал и что вам, чёрт возьми, следует быть мне признательными – вместо того, чтобы меня ненавидеть. (Он с энтузиазмом берет разгон и пускается в пространное, последовательное повествование.) Видите ли, даже ещё когда мы были детьми, я и Эвелин…

Хоуп (взрывается, стуча своим стаканом по столу). Нет! Кому какое дело? Мы не хотим ничего слышать! Всё, чего мы хотим, это спокойно напиться, и отключиться и отдохнуть в тишине.

Все остальные, кроме Ларри и Пэррита, также охвачены этим настроением, и они стучат своими стаканами, даже Хьюго и Рокки в баре, и кричат хором, «Кому какое дело? Мы просто хотим напиться!»

Хикки (с болью и обидой). Ладно, не хотите, не надо. Я не хочу вам это силой навязывать. Я не чувствую потребности исповедываться. Я не чувствую себя виноватым. Я просто о вас беспокоюсь.

Хоуп. Что ты сделал с выпивкой? Вот что мы хотели бы услышать. Господи, что-то ты с ней сделал. Теперь в ней нет ни жизни, ни крепости. (Он машинально взывает к Джимми Завтра.) Верно, Джимми?

Джимми (у него из всех самое отсутствующее лицо, словно лицо восковой фигуры, благодаря чему он похож на набальзамированный труп. Он отвечает чётко, совершенно безжизненным голосом, но его ответ – не на вопрос Харри, и он не смотрит ни на него, ни на кого-либо ещё.) Да. Совершенно верно. Это всё было глупой ложью – моя бессмыслица насчёт завтра. Разумеется, я бы никогда не получил назад моё место. Я бы никогда не решился их попросить. Это было бы бессмысленно. Я не ушёл с работы. Меня уволили за пьянство. И это произошло годы назад. Сейчас я в значительно худшей форме. И кроме того было глупо с моей стороны оправдывать моё пьянство, притворяясь, что измена моей жены разрушила мою жизнь. Хикки правильно угадал, что я был пьяницей до этого. Задолго до этого. Я рано понял, что когда я трезв, жизнь меня пугает. Я уже не помню, почему я женился на Марджори. Сейчас я уже даже не могу вспомнить, была ли она хорошенькой. Кажется, она была блондинкой, но я не мог бы за это поручиться. Может быть, у меня было желание иметь свой очаг. Но, конечно, я предпочитал ближайшую пивную. Зачем Марджори вышла за меня замуж, бог знает. Невозможно представить себе, что она меня любила. Она быстро обнаружила, что я предпочитал выпивать всю ночь с моими приятелями, чем быть с ней в постели. Поэтому естественно, что она мне изменяла. Я её не винил. Я был рад быть свободным – даже, я думаю, благодарен ей за то, что она дала мне такой трагический повод пить столько, сколько мне хотелось.

Он останавливается, как механическая кукла, у которой кончился завод. Никто не подаёт никакого признака, что слышал его. Воцаряется тяжёлая тишина. Потом Рокки, за столиком в баре, ворчливо оборачивается, когда он слышит позади себя шум. Двое мужчин тихо входят и проходят в бар. Один, Моран, средних лет. Другому, Либу, двадцать с чем-то. Они во всех отношениях выглядят заурядно, без каких-либо отличительных признаков, указывающих на их профессию.

Рокки (ворчливо). Проходите в заднюю комнату, если хотите выпить.

Моран делает знак замолчать. Внезапно Рокки понимает, что они полицейские и поднимается им навстречу. В его поведении появляется осторожность, и его лицо становится непроницаемым. Моран оттягивает лацкан пальто, чтобы показать свою служебную бляху.

Моран (тихо). Человек по фамилии Хикман – в следующей комнате?

Рокки. Вы что, думаете, что я знаю всех по фамилиями?

Моран. Послушай, ты. Это расследование убийства. Не будь идиотом. Нам позвонил сам Хикман и сказал, что мы сможем найти его здесь около двух часов.

Рокки (тупо). Так вот он кому звонил. (Он пожимает плечами.) Ладно, если он сам напросился. Вон тот откормленный тип, который сидит один. (Он снова тяжело опускается на свой стул.) А если вы хотите признания, всё, что вам нужно, это послушать. Он скоро всё сам расскажет. Его невозможно остановить.

Моран бросает на него пытливый взгляд, затем что-то шепчет Либу, который исчезает сзади и мгновение спустя появляется в дверном проходе задней комнаты. Он замечает Хикки и проскальзывает на стул слева от дверного прохода, делая невозможным побег через коридор. Моран идёт назад и становится у занавески, отделяющей заднюю комнату от бара. Он видит Хикки и останавливается, наблюдая и слушая.

Хикки (неожиданно взрывается). Я должен вам рассказать! Я не могу вынести то, в каком вы состоянии! Неправильно это! Я начинаю сомневаться – в себе. Начинаю думать, если я ошибся насчёт вас, то как я могу быть уверен, что я не ошибся насчёт себя самого? Но ведь не может быть, что я ошибся. Когда вы узнаете нашу с Эвелин историю, вы поймёте, что другого выхода, чтобы её спасти, не было. Только мне нужно начать с самого начала, иначе вы не поймёте. (Он начинает свою историю, снова становясь задумчивым, вспоминая.) Видите ли, даже ребёнком я всегда был неугомонным. Мне всё время нужно было что-то делать. Знаете, говорят, «Дети священников из дома вылетают, как из пушки». Ну так это как раз про меня. Дома мне жилось как в тюрьме. Религиозная болтовня меня не привлекала. Слушая моего старика, как он кричит про адский пламень, и запугивает им идиотов Индианы, чтобы они раскошелились, я только веселился, хотя я не мог не отдать должное его способности выбивать из них деньги. Наверно, я пошёл в него, благодаря этому и стал хорошим торговцем. Ну, так или иначе, как я сказал, дом наш был как тюрьма, такой же была школа, таким же был этот проклятый захолустный городишко. Единственно, где мне нравилось находиться, это были бильярдные, где я мог выкурить пару сигарет и осушить пару бутылок пива, воображая, что я крутой. У нас в городе был публичный дом и, конечно, там мне тоже нравилось. Не то, чтобы у меня когда-либо были деньги на вход. Мой папаша был порядочный скупердяй. Но мне нравилось сидеть там в приёмной и шутить с девушками, и я им нравился, потому что я мог их развлечь и рассмешить. Ну, вы все знаете, что такое провинция. Все всё про меня поняли и решили, что я никчёмный тип. Мне было на всё это наплевать. Я всех там ненавидел. За исключением Эвелин. Я любил Эвелин. Даже ребёнком. А Эвелин любила меня.

Он делает паузу. Никто не двигается, боясь каким-либо движением, кроме как выражением ужаса в глазах, дать понять, что они его слышат. Кроме Пэррита, который убирает руки со своего лица и умоляюще смотрит на Ларри.

Пэррит. Я любил мать, Ларри! Какой бы она ни была! И я всё ещё люблю её! Хотя я знаю, что сейчас она желает мне смерти! Ты ведь в это веришь? Господи, почему ты молчишь?

Хикки (слишком поглощён своей историей, чтобы заметить это – продолжает тоном приятного сентиментального воспоминания). Да, уважаемые, так давно, как я могу это вспомнить, Эвелин и я любили друг друга. Она всегда за меня заступалась. Она не верила сплетням – или делала вид, что не верит. Никто не мог убедить её, что я был нестоящим. Раз на что-нибудь решившись, она становилась упряма как чёрт. Даже когда я в чём-то ей признавался и просил у неё прощения, она придумывала для меня оправдание и защищала меня передо мной же. Она, бывало, меня поцелует и скажет, что она знала, что я этого не хотел и что я больше так не буду. Поэтому я и обещал, что больше не буду Мне ничего не оставалось делать, как обещать, ведь она была такая милая и добрая, хотя я прекрасно знал… (На какой-то момент в его голосе появляется оттенок странной горечи.) Нет, уважаемые, Эвелин было невозможно остановить. Ничто на свете не могло поколебать её веру в меня. Даже я не мог. Она была падка на несбыточную мечту. (Затем быстро.) Ну, разумеется, её семья запретила ей со мной встречаться. Это была одна из лучших семей в городе, богатая по местным понятиям, они владели трамвайной линией и лесопилкой. Разумеется, вдобавок, они были ревностные методисты. Они меня терпеть не могли. Но они не могли остановить Эвелин. Она передавала мне записки и встречалась со мной тайком. Мне делалось всё более и более беспокойно. Город становился всё более похожим на тюрьму. Я решил оттуда уехать. К тому времени я точно знал, кем я хочу быть. В отеле я встречал много коммивояжёров, и они мне нравились. Они всегда шутили. Они были игроками. Они всё время разъезжали. Мне нравилась их жизнь. И я знал, что смогу дурачить народ и торговать. Загвоздка была, как заработать билет до Большого Города. Я поделился моим затруднением с Молли Арлингтон. Она была хозяйка публичного дома. Я ей нравился. Она засмеялась и сказала: «Я тебе помогу! Я на тебя поставлю. С этой твоей ухмылкой и твоим трёпом ты сможешь продавать скунсов как отличных собак-крысоловов!» (Он смеётся.) Молли была славная. Она дала мне уверенность в себе. Я выплатил ей этот долг со своей первой же выручки. Помнится, я написал ей шутливое письмо, в котором сообщил, что торгую детскими колясками, и что ей и девушкам стоит воспользоваться нашими низкими ценами. (Он смеётся.) Но я забегаю вперёд. Накануне того дня, как я покинул город, у меня было свидание с Эвелин. Я ужасно переживал – она была такой хорошенькой, такой милой и доброй, и я сказал ей прямо: «Тебе лучше забыть меня, Эвелин, ради тебя же самой. Я никчёмный и никогда не изменюсь. Я недостоин того, чтобы вытирать твою обувь». Я не выдержал и расплакался. Она была белой от испуга и сказала только: «Почему, Тедди? Разве ты меня больше не любишь?» Я сказал «Не люблю тебя? Господи, Эвелин, я люблю тебя больше всего на свете. И всегда буду любить!» Она сказала: «Тогда ни до чего другого нет дела, Тедди, потому что ничто, кроме смерти, не может убить мою любовь к тебе. Я буду ждать, и когда ты будешь готов, пошли за мной, и мы поженимся. Я знаю, что смогу сделать тебя счастливым, Тедди, и когда ты будешь счастлив, ты больше не захочешь делать ничего дурного». И я сказал: «Конечно, Эвелин!» И я действительно так думал. Я в это верил. Я так её любил, что она могла заставить меня поверить во что угодно.

Он вздыхает. Наступает выжидательное молчание. Даже двое полицейских увлечены его рассказом. Затем Хоуп взрывается в раздражённом протесте.

Хоуп. Кончай эту бодягу, болтливый ты негодяй! Ты женился на ней, застал изменяющей тебе с продавцом льда и пришил её, так кому какое дело? Нам-то какое дело? Всё, чего мы хотим, это спокойно напиться!

Хор возмущённого протеста ото всей группы. Они бормочут, как спящие, проклинающие человека, который продолжает их будить. «Нам-то что? Мы хотим спокойно напиться!» Хоуп пьёт, и все машинально следуют его примеру. Он наливает себе ещё стакан, и все делают то же самое. Он жалуется с тупой, ворчливой настойчивостью.

Нет жизни в выпивке! Выдохлась! Помои. Боже, этак я никогда не напьюсь!

Хикки (продолжает, как если бы его никто не прерывал). Значит, я уехал в Большой Город. Я легко нашёл работу и мне ничего не стоило на ней преуспеть. У меня был профессиональный талант. Это было как игра: быстро оцениваешь человека, выявляешь его любимую несбыточную мечту, а потом стараешься ему угодить, делая вид, что веришь в то же, во что хочет верить он. Тогда ты начинаешь ему нравиться, он тебе начинает доверять и хочет что-нибудь купить, чтобы доказать свою благодарность. Это было забавно. Но всё же я всё это время чувствовал себя виноватым, как будто бы я не имел права так хорошо развлекаться вдали от Эвелин. В каждом письме я писал ей, как я по ней скучаю, но в то же время я по-прежнему продолжал предостерегать её. Я говорил ей обо всех моих недостатках, как я иногда люблю напиваться, и так далее. Но поколебать веру Эвелин в меня или её мечты о будущем было невозможно. После каждого её письма я был так же полон веры, как она. Так что, когда я накопил денег для того, чтобы завести семью, я вызвал её, и мы поженились. И как я был счастлив, на время! И как она была счастлива! Мне всё равно, кто что скажет, я готов поспорить, что никогда не было двоих людей, которые любили бы друг друга сильнее, чем Эвелин и я. И не только тогда, но и потом, несмотря на всё, что я натворил. (Он делает паузу, затем грустно.) Ну, всё, что произошло потом, было заложено в начале. Я никогда не мог побороть искушение. Временами я хотел исправиться, и я действительно этого хотел. Я обещал Эвелин, я обещал себе, и я в это верил. Бывало, я говорил ей, что это в последний раз. И она отвечала: «Я знаю, что это в последний раз, Тедди. Ты этого больше никогда не сделаешь». Потому-то это и было мне так тяжело. Из-за того, что она всегда прощала меня, я чувствовал себя последним мерзавцем. Например, мои любовные похождения. Для меня это было просто безобидным, приятным времяпрепровождением, которое ничего для меня не значило. Но я знал, что это означало для Эвелин. Поэтому я говорил себе, что больше никогда. Но вы понимаете, каково это, разъезжать в качестве коммивояжёра. Эти проклятые гостиничные номера. Мне начинало казаться, что я что-то вижу в рисунке на обоях. Становилось дико скучно. Мне было одиноко, я скучал по дому. Но в то же время дом мне тоже надоедал. Я начинал чувствовать себя свободным, и мне хотелось это отпраздновать. Я никогда не выпивал на работе, так что кроме женщин ничего больше не оставалось. Годилась любая доступная женщина. Мне была просто нужна какая-нибудь шлюха, с которой я бы мог оставаться самим собой, не стыдясь этого – кто-нибудь, кому я мог бы рассказать сальную шутку, и она бы рассмеялась.

Кора (с тупой, усталой горечью). Господи, все эти отвратительные шутки, которые мне приходилось выслушивать, и притворяться, что они смешные!

Хикки (продолжает, не обращая внимания). Иногда я испытывал какую-нибудь шутку, которая казалась мне отличной, на Эвелин. Она всегда заставляла себя смеяться. Но я видел, что она считала эту шутку неприличной, а не смешной. И, когда я возвращался из поездки домой, Эвелин всегда знала о шлюхах, с которыми я проводил время. Она, бывало, поцелует меня, посмотрит мне в глаза, и поймёт. Я видел в её глазах, как она пыталась не знать, а потом как бы говорила себе: даже если это правда, он ничего не может с этим поделать, они его искушают, он одинок, меня рядом нету, так или иначе, это всего лишь его тело, в любом случае, он их не любит, я единственная, кого он любит. И она была права. Я никогда не любил другую. Не смог бы, даже если бы захотел. (Он делает паузу.) Она прощала меня даже когда всё это становилось явным. Вы понимаете, каково, когда всё время рискуешь. Долгое время может везти, но, в конце концов, попадаешься. Я подцепил гонорею от одной проститутки в Алтуне[34]34
  Город в штате Пенсильвания.


[Закрыть].

Кора (тупо, беззлобно). Ага. А она подцепила её от какого-нибудь мужика. Таковы правила игры. И что с того?

Хикки. Когда я вернулся домой, мне пришлось много лгать и увиливать. Это не помогло. Шарлатан, к которому я пошёл лечиться, забрал все мои деньги, и сказал мне, что я вылечился, и я ему поверил. Но я не вылечился, и бедная Эвелин… Но она сделала всё, что было в её силах, чтобы я поверил, что она поддалась моему вранью о том, как мужчины в поездках подцепляют это через посуду в поезде. Так или иначе, она меня простила. Так же, как она прощала меня каждый раз, когда я заявлялся домой после запоя. Вы все знаете, на что я тогда бывал похож. Вы меня видели. На нечто, лежащее в водосточной канаве, куда не полезет ни один бездомный кот – нечто, выброшенное из психбольницы, из палаты, где лежат больные белой горячкой, вместе с мусором, как нечто, чему надлежит быть мёртвым, но что живо! (Его лицо перекошено от отвращения к себе.) Эвелин, бывало, не имела от меня вестей целый месяц или дольше. Она ждала меня одна, а соседи качали головами и жалели её вслух. Это было до того, как она убедила меня переехать на окраину города, где не было никаких соседей. А потом вдруг дверь открывается, и вваливаюсь я – выглядя так, как я описал – в её дом, который она содержала в безупречной чистоте. И как я раньше клялся, что это никогда больше не повторится, так и теперь мне снова приходилось клясться, что это было в последний раз. Я видел в её глазах борьбу между отвращением и любовью. Любовь всегда побеждала. Она делала усилие над собой и заставляла себя меня поцеловать, как если бы ничего не случилось, как если бы я просто вернулся домой из деловой поездки. Она никогда не жаловалась и не кричала на меня. (Он взрывается от боли, сквозь которую чувствуются злоба и ненависть.) Господи, вы не можете себе представить, каким виноватым подлецом я себя из-за неё чувствовал! Если бы только она хоть раз призналась, что больше не верит в свою несбыточную мечту, что когда-нибудь я исправлюсь! Но она никогда в этом не призналась. Эвелин была упряма как чёрт. Уже если она чего-нибудь хотела, то невозможно было поколебать её веру в то, что это обязательно сбудется – завтра! Всё то же самое, снова и снова, год за годом. Это продолжало накапливаться, в ней и во мне. Господи, вы не можете себе представить все страдания, которые я ей причинил, и всю вину, которую она заставила меня почувствовать, и то, как я себя ненавидел! Если бы только она не была такой необычайно хорошей – если бы она была такой же женой, каким я был мужем. Я иногда молился, чтобы она – я иногда даже говорил ей: «Господи, Эвелин, почему нет? Мне будет только поделом. Я не имею ничего против. Я тебя прощу.» Конечно, я делал вид, что шучу – так же, как я, бывало, отпускал здесь шутки о ней в постели с продавцом льда. Ей было бы так больно, если бы я сказал это на полном серьёзе. Она бы подумала, что я перестал её любить.

Он делает паузу – затем оглядывается на них.

Наверное, вы думаете, что я вру – ведь ни одна женщина не смогла бы вынести всё, что она вынесла, и всё так же сильно меня любить – что ни одна женщина не способна так жалеть и прощать. Я не вру, и если бы вы хоть один раз её увидели, вы бы поняли, что я не вру. Доброта и любовь, жалость и прощение были написаны у неё на лице.

Он машинально тянется к внутреннему карману пальто.

Сейчас! Я вам покажу. Я всегда ношу с собой её фотографию.

Внезапно, поражённый. Он смотрит пристально перед собой, его рука опускается – тихо

Нет, я забыл, что я её разорвал – потом. Мне она была больше не нужна.

Он останавливается. Тишина похожа на тишину в комнате умирающего, где люди затаили дыхание, ожидая, когда он умрёт.

Кора (с приглушённым рыданием). Господи, Хикки! Господи! (Она дрожит и закрывает лицо руками.)

Пэррит (к Ларри негромко и настойчиво). Я сжёг фотографию Матери, Ларри. Её глаза всё время меня преследовали. Мне казалось, что они жаждали моей смерти!

Хикки. Как я сказал, это продолжало накапливаться. Я дошёл до того, что всё время об этом думал. Я всё больше ненавидел себя, думая обо всём том зле, которое я причинял самой доброй женщине на свете, которая так меня любит. Я дошёл до того, что проклинал себя как паршивого выродка каждый раз, когда я смотрелся в зеркало. Я чувствовал к ней такую жалость, что это сводило меня с ума. Вы бы никогда не поверили, что кто-то вроде меня, кто вёл такую беспутную жизнь, может испытывать такое сострадание. Дошло до того, что каждый вечер заканчивался тем, что я прятал лицо у неё на коленях, умоляя её о прощении. И, конечно, она всегда успокаивала меня и говорила: «Ничего, Тедди, я знаю, ты больше так не будешь.» Господи, я так её любил, но я начал ненавидеть этот бред! Я начал бояться, что схожу с ума, потому что иногда я не мог простить её за то, что она прощает меня. Я даже поймал себя на том, что ненавижу её за то, что она заставила меня так сильно ненавидеть себя. Есть какой-то предел вине, которую человек может чувствовать, и прощению и состраданию, которые он может принять! Неизбежно, он начинает также винить другого. Дошло до того, что когда она меня целовала, мне казалось, что она это делала, чтобы меня унизить, как если бы она плевала мне в лицо! В то же время я видел, как безумно и низко было с моей стороны так думать, и это заставляло меня ещё больше себя ненавидеть. Вы бы никогда не поверили, что я мог так сильно ненавидеть, такой добродушный беспечный простак, как я. И каждый раз, когда подходило время мне отправляться сюда, на попойку в честь дня Рождения Харри, я едва не сходил с ума. Каждый вечер я продолжал ей клясться, что на этот раз я действительно не пойду, пока вся эта тема не превратилась в самое настоящее испытание для меня – и для неё. А она продолжала ободрять меня и говорить, «Я вижу, что сейчас ты действительно хочешь с этим справиться, Тедди. Я знаю, на этот раз тебе удастся себя пересилить, и мы будем так счастливы, дорогой.» Когда она мне это говорила и целовала меня, я тоже начинал в это верить. Потом она шла спать, а я оставался один, потому что я не мог заснуть, и не хотел беспокоить её, ворочаясь рядом. Мне становилось так ужасно одиноко. Я начинал думать, как здесь мирно, сидеть тут со всеми, выпивать и забывать про любовь, шутить и смеяться и петь и рассказывать анекдоты. И в конце концов я понял, что мне нужно пойти. И я знал, что если я пойду на этот раз, это будет конец. У меня никогда бы не хватило присутствия духа вернуться и снова быть прощённым, и это бы разбило Эвелин сердце, потому что для неё это означало бы, что я больше её не люблю. (Он делает паузу.) Этой последней ночью я сводил себя с ума, пытаясь найти для неё какой-нибудь выход. Я пошёл в спальню. Я собирался объявить ей, что это конец. Но я не мог так с ней поступить. Она крепко спала. Я подумал, Господи, если бы она никогда не проснулась, она бы никогда не узнала! И тут меня озарило – вот единственный возможный для неё выход! Я вспомнил, что дал ей револьвер для самозащиты, и что он в ящике письменного стола. Она никогда не почувствует боли, никогда не пробудится от своего сна. Так что я —