Текст книги "Секретная почта"
Автор книги: Йонас Довидайтис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Я остановил разогретую машину у здания районной больницы. Нас обдало поднявшимся из-под колес облаком пыли.
Держа на руках девочку, я вбежал в раскрытую дверь и положил ее, теперь не помню, на кровать или на застланный белой простыней стол. Передо мной мелькнули незнакомые взволнованные лица.
– Вот… Возьмите… Похороните…
Потом, повернувшись, вышел, сел на ступеньку крыльца и дрожащими пальцами судорожно взъерошил волосы.
Итак, все кончено. Теперь мне все равно. Пусть отнимают права, ключ от машины, пускай арестовывают. Теперь я все потерял. И себя, и Альдону, и свою честь…
От перегретого радиатора поднимались струйки горячего воздуха. Он дурманил меня. А из открытого окна доносился визгливый голос:
– Километровый столб сто сорок семь… сто сорок семь…
Я подал человеку в белом халате свой бумажник с документами. Теперь мне ничего не надо…
Через полчаса передо мной вырос запыхавшийся милиционер. Вначале он потряс меня за плечо и с любопытством заглянул в лицо, а потом тяжело поднялся по лестнице.
Я все еще сидел на прежнем месте.
Откуда-то вынырнул мотоцикл с прицепной коляской. Из него вылезли двое. Один из них, схватив охотничье ружье, подскочил ко мне.
– Подобру признавайся, где спрятал ребенка?! – заорал он.
Народ все прибывал. Какой-то здоровенный детина, вдвое выше меня, схватил меня за ворот:
– Убил, украл и бежал, проклятый дорожный бродяга!
Это было свыше моих сил. Однако никто не хотел меня выслушать. Я защищался как мог, но разъяренные крестьяне скрутили мне руки. Казалось, они хотят со мною расправиться. Из деревни, близ которой случилось несчастье, приехал колхозный грузовик. Оказывается, они за нами гнались… Из кузова посыпались мужчины, женщины, даже детвора. Во дворе поднялся невообразимый гам. Экспедитор Орион выскочил из больницы и заорал тоненьким, испуганным голосом:
– Пустите его, ради бога! Ведь ребенок здесь, у врачей…
Орион попал в объятия крупной рыжеволосой женщины. Она так жалобно зарыдала, что даже у бесчувственного человека могло дрогнуть сердце.
– Ваша дочь жива… Я сам видел, как она открыла глаза… Если не верите, то спросим у врача…
Мать девочки и Орион исчезли за больничной дверью. Однако крестьяне не отпускали меня и, будто опасного преступника, крепко держали за локти. Они не знали, дать ли мне взбучку сейчас, или обождать, когда выйдут врачи и милиционер. В толпе мелькнуло печальное лицо Альдоны. Она пробралась сквозь толпу ко мне. Она дрожала.
– Винцас… – прошептала Альдона и умолкла. Она глядела на меня не спуская глаз, в упор, будто пытаясь навеки запомнить мои черты.
Подошел врач в белой шапочке, коренастый, круглолицый:
– А ну-ка дыхни…
Не удовлетворившись этим, доктор поднял указательный палец и поманил меня:
– Поди сюда, голубчик. Поди, поди, чего стесняешься? Проверим как следует. А что девочку привез, за это тебя ругать никто не будет…
Потом мы вернулись к километровому столбу «147». Милиционер что-то измерял, записывал, осматривал отпечатки покрышки. Орион, вновь обретя присутствие духа, то и дело совал свой сизый нос, объяснял. Он даже успел побывать в семье пострадавшей девочки, поговорить с рыжеволосой женщиной и выпить кружку пива.
– Чудеса, да и только! – вернувшись, сказал он. – Оказывается, не тюрьму ты заслужил, а медаль на грудь! Дело аннулируется. Я и мать Жибуте защитил. Милиционер обвинил ее, что она пускает ребенка под машину. Но разве она, бедняжка, виновата? Вдова… Кто посочувствует ей?
И он так хитро подмигнул, что я даже рот раскрыл от изумления. Неужели это тот самый грозный проповедник, обвинявший женщин во всех смертных грехах?
Милиционер целый час допрашивал и записывал. После этого я вновь сел за руль. В тот день еще прекраснее показался мне весенний наряд ярко-зеленых березовых рощ. Легкий ветерок был теплым и ласковым, и машина как птица летела по черной ленте шоссе.
Чего-чего только не случается на извилистых дорожных трактах, у бесчисленных километровых столбов?..
И сегодня, когда я вижу 147-й километровый столб, я знаю, что мне обязательно надо остановиться в старой деревне и навестить жизнерадостную, щебечущую Жибуте, нашего новоиспеченного зоотехника. На ее левой ножке и теперь виден давно заживший шрам. Мне хочется увидеть не только эту веселую девушку, но и побеседовать с ее болтливой, хлебосольной и еще больше располневшей мамашей, а также встретить бывшего своего спутника, экспедитора Ориона. Теперь он ничего общего не имеет с сахаром. Орион стал отцом Жибуте. Что и говорить, очень хозяйственный человек. Покормив на ферме кур, он садится в избе у открытого окошка и, к великому удовольствию и радости деревенских ребят, наигрывает на саксофоне. Музыкальный инструмент приобрел для него колхозный клуб. Когда я подъезжаю, Орион играет марш. Эта дружная семья с большим удовольствием угощала бы меня от зари до зари. Однако я побаиваюсь слишком разгуляться. Мой милый, но сердитый повар очень враждебно относится к моим холостяцким слабостям. Альдона с каждым годом за это меня все сильнее отчитывает. А вообще любит и кормит прекрасно.
Эх вы, дорожные столбы и столбики, дальние и заветные, опасные и чудесные!..
КОЗИЙ КОРОЛЬ
Таурасу Гражулису, кажется, на роду написано было стать мелиоратором. Ему всего двадцать три года, холост, знаменитый сорвиголова, непоседа, которому нипочем бродить из деревни в деревню, с одного болота на другое, еще почернее. Гражулиса даже скука берет, если кругом все течет как спокойная река, без каменистых порогов, без шумных омутов, – словом, когда день проходит без особых передряг и сотрясений.
– Ну и тип! – скажет кто-нибудь. – Где только вырос такой любитель сильных ощущений? И должно быть, частенько приходится ему скучать – ведь всяких недоразумений и сумятиц у нас становится все меньше и меньше…
И все-таки, бродя по отдаленным углам, трясинам и пустырям Литвы, Таурас Гражулис все еще находит такие «чертовы пороги». А ему того и нужно.
Конец лета застал экскаваторщиков у неприметной деревушки недалеко от Шатейкяй.
В субботу мелиораторский лагерь опустел. Кто поспешил на вечеринку в ближнее село, кто уехал в районный городок.
Тяжелый жребий сторожить стоянку на этот раз выпал на долю Таураса Гражулиса. Сами понимаете: малое удовольствие в соблазнительный субботний вечер одиноко торчать у сонных машин. Но так придумал новый мастер, Костас Микутис. Он недавно вернулся с военной службы, и его не переубедишь, – так и резанет с солдатской прямотой:
– Не потому, что воров боимся. Прохожий трактора не прикарманит… Но побольше уважения к собственному лагерю, ребята. Что это за форпост новейшей техники, если любой пастушок может тут беспрепятственно откручивать гайки?
Гражулис без всякого восторга остался на субботу и воскресенье охранять твердыню техники. С расстегнутым воротом томился он на лесенках походного домика. А домик – вагончик с полукруглой кровлей и маленькими окошками на четырех железных колесах – стоял в тени плакучих ив. Деревья зелеными косами прикрывали окошки. Когда ветер шуршал в листьях, Таурасу чудилось, будто где-то шепчется его далекое счастье.
Лагерь огибала дугой железнодорожная ветка Тельшяй – Клайпеда. В вечереющей тишине на тонкие телеграфные провода садились ласточки, словно музыкальные знаки на нотную бумагу. Теплый воздух касался этих живых струн. Таурас так и ждал: сейчас раздастся колыбельная, а потом зазвучит сказка далекого детства…
В такие ласковые, за душу хватающие вечера невольно задумываешься. Размышлял и Таурас, чувствуя себя одиноким и заброшенным. У молодости особая мера времени. Даже стрелки часов для нее медленнее движутся. Так по крайней мере казалось Таурасу, напрасно поджидавшему, чтобы хоть кто-нибудь посторонний забрел в лагерь и скрасил томительное ожидание.
Сначала Таурас рассчитывал на молодую учительницу из соседней усадьбы. Она любила побродить по розовеющим от заходящего солнца полям, присесть на валуне и тихим, трепетным голосом читать вслух стихи. Когда-то Таурас затаив дыхание слушал ее декламацию.
Но солнце садилось, а учительница не появлялась. Как подстреленная птица, опускался Таурас с высот на землю. Он уже соглашался: пусть в лагерь придет хотя бы обыкновенный парень, даже подросток – любая живая душа, собеседник…
В конце концов у раскидистой кукурузы замаячила чья-то голова. Таурас удовлетворенно потер руки. Окликнет путника, они усядутся рядом и так скоротают часок-другой.
К вагончику подходил мужчина. Он опирался на выломанный сук, в руке нес узелок. Идет неторопливо, ровно, спокойно. Развеваются полы расстегнутой сермяги, шапка сдвинута на затылок, от пота лоснится лоб. На плечах связанные веревкой штиблеты. Видно, издалека. Таурас взбежал по ступенькам и исчез в дверях фургона. Может, он забыл курево и захочет побаловаться.
Когда Таурас снова появился в дверях, незнакомец стоял в ложбине у березки задрав голову. С середины лета дерево начало ронять желтые листья. Прохожий несколько раз стукнул по стволу. Таурас смекнул – верно, увидел в ветвях гнездо.
Тук-тук-тук… – отдавались в тиши удары палки. Потом, упершись посохом, путник скинул картуз, вытер лоб. Он был острижен под нулевку, голова – как выпуклый камень. Над выпученными глазищами торчали бугры, заросшие седыми бровями. Лицо продолговатое, кожа сухая, темно-багровая, губы очень тонкие.
– Где же я его встречал? – удивился Таурас.
Неизвестный поглядел на него, неторопливо нахлобучил картуз и снова взялся за посох.
Смех разобрал Таураса. Парень кое-как сдерживался, не доверяя собственным глазам.
Неужели это тот самый козий король?
– Здорово, дяденька, – весело приветствовал прохожего Таурас. – Присядь передохни.
– Чтоб тебя средь бела дня первым громом зашибло, – заревел путник. – Чтоб ты лопнул! Чтоб ты сгорел! – И, рассыпая ругательства, он ускорил шаг.
Таурас громко хохотал.
– Сметану слизал – пришлось и сыворотку выпить, дяденька…
Старик шлепал босыми ногами, согнув спину, не оборачиваясь и все еще что-то громко бормоча. Только отойдя на немалое расстояние, он ненадолго обернулся и погрозил палкой. Кому – небесной шири или Таурасу, который не переставал потешаться?
Старый сквернослов спустился в ложбину и свернул по лугам. Из заросшего ракитой рва взлетел селезень. В вечерних лучах заиграла его яркая грудка. Птица поднималась чуть не отвесно, а потом рванулась вдаль по верхушкам осинника. С крыльев селезня сыпались красные солнечные искры.
Таурас опять уселся на лесенке, разглядывая отдалявшегося человека. Тот шел по краю ржаного жнивья и на голом поле выглядел черной корягой.
Занятно – чему научился за эти несколько месяцев козий король?
Когда началось его знакомство с этим «королем»? Пожалуй, год назад. Их отряд впервые добрался со своими тяжелыми машинами до пустыря, прозванного «Адским болотом». Мрачная, зеленовато-рыжая, ничья земля, окаймленная искривленными сосенками, густыми кустиками ежевики, клюквы и росянки, расстилалась перед ними, обдавая холодом и затхлой плесенью. По вечерам там стонали бекасы, будто заблудившиеся ребятишки. А по утрам плавал белесый туман, и в нем отдавался несмелый голос стосковавшегося по любви тетерева.
Таурас говаривал, что ему по душе жемайтийские чертовы трясины, там иногда наткнешься на такое диво – небо с овчинку покажется.
И в тот раз его словно тянуло к «Адскому болоту».
Вскоре Таурас услышал разные россказни про Иполитаса Гумбарагиса, по прозвищу «козий король». По словам стариков и пастухов, это – сущий сатана, не выпускает из рук отточенного топора и больше всего ищет, с кем бы сцепиться, кому лоб раскроить.
Таурас оживился. Разве можно дремать на матрасе в дорожном вагончике, если какой-то козий король жаждет раскалывать лбы и затылки?
Парня особенно обрадовало, что магистральный канал прочерчен почти через усадьбу Гумбарагиса.
– Этого бродягу черт нес и обронил, – сказал как-то местный агроном, не выпуская изо рта старой трубки. – Мы уж с ним и по-хорошему и по-плохому, просили и ругались, чтоб Иполитас одумался. А он всем топор показывает: бывает – прикинется дураком, бывает – жарит все законы наизусть. А вообще лодырь и, наверно, тайный самогонщик. Держит десять – пятнадцать коз. Оборотень, не человек. Не подходите к его избе – топора отведаете.
Таурас все намотал на ус. А Костас Микутис громко усмехнулся:
– И не таких обормотов выкорчевывали! Еще робеть перед выжившим из ума стариком… Таурас, боишься?
– Не дай бог, как боюсь…
И молодой экскаваторщик подмигнул мастеру.
После завтрака мелиораторы выехали на участок. Таурас повернул к гумбарагисовой усадьбе, если так можно было назвать эту лачугу, вросшую в землю. Издали Таурас увидел закопченную хижину с покосившимися стенами и с крышей, съехавшей набок. Вместо трубы – жестянка. Кругом ни деревца, ни куста, ни забора. Окошко чернело в нескольких дюймах от земли. А кругом, по ископанным кротами кочкарникам, расхаживали белые и черные козы.
Таурас подивился – целое стадо. Взрослых и малых он насчитал четырнадцать, но вот еще две выскочили из канавы. Козы щипали чахлую, высохшую траву и бодались, не поделив своего жалкого корма.
«Картинка! – рассуждал Таурас. – Тут – первоклассная техника, а там – тараканий питомник с трубой-жестянкой, чумазые, одичалые козы, – словом, нищета и убожество».
А из второго окошка экскаватора виднелись за железнодорожным полотном опрятные усадьбы с цветниками, крепкие хозяйственные постройки, кудрявые фруктовые деревья.
Солнце, с утра не обещавшее погоды, одумалось и принялось раздирать серую вату туч. На покрытых росою полях запел жаворонок. Невдалеке задумчиво бродил красноногий аист, грустно поглядывая на прокапываемый мелиораторами ров.
Козы понемногу привыкли к невиданной машине Старый козел подобрался совсем близко. Таурас заметил у него между рогами деревянную дощечку. Вгляделся – да и козы с таким же «тавром», все с дощечками. А сверху что-то написано.
«Прочесть бы эти козлиные иероглифы…» – не терпелось Таурасу. Эта убогая скотина с деревянными надписями привлекала его, как ученого – допотопные чудища.
Он попытался подманить одну из коз, но та, чертовка, словно понимая, что носит тайну на лбу, улепетнула, задрав хвост.
Застучал мотоцикл – это приехал Микутис.
Козы пугливо вскинули головы. Ветер трепал их пожелтевшие бородки.
Микутис остановился посмотреть, выражаясь техническим языком, насколько экскаватор Таураса монтируется к грунту.
Гражулис ознакомил мастера со своим открытием и предложил: «Загоним все козье стадо на край поля. С одного бока – трясина, с другого – станем мы. Им тогда не вырваться».
Любопытство – один из величайших соблазнов. Сказано – сделано. Криворогие оказались в западне.
Микутис и Таурас с вытянутыми руками подвигались все ближе к метавшемуся стаду.
– Их плацдарм сокращается… – бормотал Микутис. – Цыбу, цыбу…
Старый козел, раскусив коварный замысел врагов, заблеял и проскользнул мимо агрессоров. Следом за ним обалдело замелькало все стадо.
Микутис, как футбольный вратарь, рухнул на землю, ухватив за ноги старую козу. Таурас изловил чубарого козленка. Остальные галопом мчались к лачуге Гумбарагиса.
Мелиораторы взглянули на дощечку. Сквозь выжженные ушки была продета самодельная бечевка, а на дощечке не слишком грамотные пальцы вывели химическим карандашом:
«БЕРЕГИТЕСЬ ПРИВИДЕНИЙ»
И всё!
Таурас и Микутис ломали себе головы. Что за привидения? Не волки ли?
– Эй, эй!.. – загремел крик со стороны Гумбарагисовой лачуги. По пустырю шагал человек, размахивая топором и не переставая рычать как разъяренный бык.
Микутис шлепнул козу по ляжке и погнал ее к хозяину. Брыкаясь, понесся туда же и козленок.
Несмотря на освобождение пленных, козий король надвигался гневно и грозно. Длинные, нечесанные, всклокоченные волосы стояли дыбом, как патлы ведьмы. Он все издавал свой странный боевой клич.
– Не рехнулся ли? – зашептал мастер, чувствуя себя не в своей тарелке. – Еще зарежет как цыплят… Берись за работу. Может, ни к чему было коз гонять…
Оседлав мотоцикл, Микутис выжидал.
Козий король уже не продвигался дальше, а стоял и орал среди поля, да несколько раз покрутил топором над головой. На лезвие сверкнуло солнце.
Удостоверившись в мирном исходе, мастер умчался своей дорогой.
Таурас некоторое время углублял и расширял канаву. Понемногу он приближался к лачуге. А косматый старик словно издевался над молодым экскаваторщиком. Порой он появлялся во дворе и, хватаясь за топор, испускал непонятные гортанные вопли, запугивая Таураса: мол, сюда ни шагу, а то простишься с жизнью…
– Из какой ты вылез чертовой берлоги? – обозлился и Таурас. – Надоел мне этот цирк!
И, бросив канаву, Таурас направил свою тяжелую машину, словно танк, прямо во двор к Гумбарагису. Конечно, предварительно убедился, что Микутис не смотрит. А то еще попадет на орехи за такую поездочку!
Таурас и Гумбарагис очутились лицом к лицу. Криворогое стадо, выставив бороды, ожидало исхода поединка.
И король перестал вопить. Он уже не размахивал топором, а пятился назад. Не довольствуясь половинчатой победой, Таурас с грохотом подкатил к самой избенке. Казалось – еще один грузный шаг, и лачуга будет сметена.
Гусеницы машины заслонили окошко хибарки. Длинная стрела, с визгом нависая над крышей, металась влево и вправо. Гумбарагис шмыгнул в избу.
У Таураса руки чесались. Он осторожно опустил свой железный половик прямо на жестяную трубу. Закрыл устье дымохода. Дым перестал подниматься кверху. Таурас словно видел, как старикан в хибарке корчится, чихает, кашляет, как слезятся его злобные глаза…
Скрипнула дверь. Высунулись седые космы, робкое лицо, и Гумбарагис заговорил совсем по-человечески:
– Не топчи двора, сударик… Не пугай ты меня, бедного… Ступай сюда – поднесу черепушечку и еще на дорогу дам.
С хохотом и свистом Таурас вернулся ко рву.
С того дня Гумбарагис перестал совать нос куда не надо. Только через плечо, съежившись, озирался на экскаваторщика.
На болоте воцарились мир и спокойствие.
Раз субботним вечерком Таурас выфрантился на танцы. Повязал галстук, надел серую шляпу. Перед уходом пошутил, что, наверно, опять ему придется туго.
– Не хочется прослыть глухим, – пояснил он. – Спросишь о чем – жемайтийская девица сыпанет словами как горохом, а ты ничего не поймешь. Переспросишь – опять двадцать пять. А в третий раз спрашивать конфузно. Вот и приходится разговаривать больше глазами и локтями.
В тот вечер Таурас вернулся рано. И в каком виде! Шляпа измята, на щегольском пиджачке липкий след от мухоморов, а под глазом – синяк с ладонь. И нос – красный, раскисший. В руке у Таураса – блестящая проволока.
Таурас никому не рассказал, кто его разукрасил. Только что-то пошептал Микутису. Потом оба, переодевшись в рабочие куртки, исчезли.
Больше недели Таурас под вечер уходил неведомо куда. И куда ему было деваться с этой синей закорючкой под глазом? Неужели идти на танцы смешить девушек?
После ночных экскурсий невыспавшийся, раздраженный Таурас сердито залезал на экскаватор. Работал, изредка доставал круглое карманное зеркальце. Огромный синяк понемногу исчезал.
Однажды утром Таурас вернулся, весь сияя. И не один – с Микутисом и Гумбарагисом. Старик пыхтел, вытирал пот с лица и понурив голову тащил тележку для хвороста. Еле ноги волок, но был покорен.
В тележке лежала молодая косуля. Мертвая. На тонкой шоколадной шее плотно затянутая стальная петля. Свободный конец петли болтался, вычерчивая на пыльной дорожке длинный след, будто змея ползла.
Мордочка косули была раскрыта, на ней сверкала запекшаяся струйка крови.
Таурас охотно рассказывал каждому встречному:
– Он и на меня, как на зайца, силки расставил, чтобы я хоть штаны извалял. Правда, тогда у меня от пня шишка выскочила. Но мы перед такими лешими в долгу не остаемся. Остерегаемся приведений… Полюбуйтесь, люди, на козьего короля. Чего, дяденька, в землю уставился? Уж не ищешь ли там потерянной совести?
Таурас сидел на ступеньках. Ночь рассыпала звезды в голубом небе. Горестно застонал на болоте бекас.
Сквозь дремотные кусты божьего деревца из деревни доносилась веселая речь скрипки и гармошки. Таурас прислушивался, мягко отбивая такт каблуком. Эх, до чего стосковались ноги по «пасютпольке» – бешеной польке!..
СЕМИНОГИЙ КОНЬ
На моем скромном столе, между деревянным письменным прибором и глиняной вазочкой с карандашами и ручками стоит небольшая статуэтка. Взгляну на нее – и сердце сжимается. Я – учитель, мне пятьдесят лет, многое я видел и испытал на своем веку. Но эта скульптура повергает в ужас, бередит незаживающую рану.
Что же это за статуэтка?
Сразу и не сообразишь. Как будто взбешенный вороной конь. Присел на задние ноги, хвост раскинут широким веером, бедра рябит дрожь. Вздыбленный скакун готовится растоптать все, что встретится на пути. В приподнятых копытах таится слепая, грубая сила, которая вот-вот раздробит тебе голову. Но не две, а пять передних ног у коня-призрака. Над широкой грудью змеей взметнулась тонкая шея; на ней маленькая головка с единственным выпученным глазом.
Из какой это страшной сказки? Увы, это не сказка, а печальная правдивая история.
У всех историй есть свое начало. Так и тут… В первый послевоенный год меня направили открывать новую школу. Все для меня здесь было непривычным: заросший сорняками двор, заброшенный дом мелкопоместного дворянина, облупившиеся колонны, над ними – высеченная на гранитной плите надпись: «Vivat regina Barbara» – «Да здравствует королева Варвара». Прогнившие, заплесневелые полы, разбитые окна. Вокруг усадьбы болотистые леса, заросшие кустарником холмы, узкие пахотные полоски.
Председатель сельсовета Каригайла, солидный человек средних лет, бывший деревенский колесник, встретил меня радушно: подумать только, здесь, у черта на куличках, будет школа!
Каригайла быстро собрал людей на ремонт школьного здания. Сам тоже не сидел сложа руки – сбросил с себя пиджак и укладывал новые половицы. Окончив, нашел кусок жести, обрезал ножницами, прибил к деревянной раме, покрасил синей краской и протянул мне, тихо улыбаясь:
– Слаб я в грамоте, так, может, вы, товарищ учитель…
На синем куске жести я написал: «Саманельская народная школа». Вывеску мы водрузили там, где на граните высечено: «Vivat regina Barbara».
Каригайла был мастером на все руки. Увидев, что печи развалены, а умелого печника нет, подвязал передник и стал месить глину. Помог он и сколачивать скамейки.
На дворе появились первые ласточки. Дети несмело толпились у дверей.
– Рвите сорняки! – крикнул им Каригайла. – Мы-то палкой на песке грамоте учились, а вам, воробушки, с самого утра теплое гнездо готовим. Так, чтобы крапива вас за голяшки не кусала, принимайтесь за работу.
В первом классе собралось девятнадцать учеников, девятнадцать веселых воробушков.
Мы с Каригайлой очень гордились Саманельским дворцом науки. Неважно, что скамьи из простых, необтесанных досок. Лиха беда – начало. А потом мы горы сдвинем.
Каригайла подкатил к вязу две колоды, положил на них выструганную доску. На этой скамеечке мы частенько потом сиживали и подолгу говорили. Лицо и глаза Каригайлы светились живым умом: он любил рассказывать. Отец его когда-то за сорок копеек купил «Священную историю». Эта книга и послужила Каригайле первой азбукой, по ней он научился читать. Председатель любил посмеиваться:
– Одна беда, что из убогих!.. Родись мы не в грязи, а в княжеской семье, были бы теперь министрами да королями.
Спустя некоторое время я получил первое служебное письмо. Волнуясь, распечатал конверт. Не стану скрывать, надеялся найти там благодарность за то, что мы с Каригайлой так быстро управились и открыли двери школы. Но заведующий отделом народного образования, подпись которого была украшена тремя замысловатыми закорючками, коротко и строго запрашивал: срочно сообщите, сколько детей в сельсовете еще не посещают школу. Это короткое письмо показалось мне колким упреком: плохо, мол, ты работаешь, если безграмотные дети шатаются вдоль заборов и бьют баклуши.
Проглотив горькую слюну, обратился к Каригайле. Тот почесал обрубком большого пальца седеющий висок и, как всегда, когда разговор шел о серьезном деле, твердо сказал:
– Ног не жалко. Обойду, у людей разузнаю!
А я, в свою очередь, расспросил детей. Назвали они мне какого-то Джюгаса, который живет за речкой и не ходит в школу. Кто его родители – никто толком не объяснил. Одни утверждали, что отец и мать Джюгаса живы, другие – что у Джюгаса только мать. Как бы там ни было, а одного дезертира, кажется, я обнаружил!
Спустя день-другой о Джюгасе заговорил и Каригайла.
– Темнота беспросветная! – сказал он сердито. – Три часа с ними ругался, а они – свое: сами, дескать, сумеем парня выучить… Видал я, какая ихняя наука. Глину месит!.. Не человеком, а куском глины стал малец… Может, вы зайдете? Может, они вашего ученого слова послушают?
Приближаясь к одинокой усадьбе, скрытой за белыми ольхами на берегу речки Лидекупис, я уже почти все знал о родителях Джюгаса.
Когда пришли немцы, отца-новосела (так называли наделенных помещичьей землей) пристрелил хозяин поместья. Некоторое время вдова батрачила, пока не нашла сыну отчима. Находка была не ахти какой. Женщина – трудолюбивая, проворная и статная, еще не старая – привела к себе известного по всей округе бездельника, браконьера и скандалиста, по прозвищу «Живодер». При всех властях он часто сидел в тюрьме и возвращался из далекого большого города босой и оборванный. Обросший космами, как Тарзан, он спал под заборами. Вдова его обмыла, привела в человеческий вид, подарила ему пиджак покойного мужа, но работать не научила. Живодер с силками слонялся по рощам, зимой ловил неулетевших уток, иногда сдирал шкуры с дохлых животных, в престольные праздники продавал глиняные свистульки, а больше всего принюхивался – где и кто гонит самогон.
По дороге я гадал: как выглядит мальчик, которого эти темные люди не хотят посылать в школу.
Вокруг старенькой лачуги торчали колья сгнившего забора, сквозь дыры в хлеву свистел ветер. Кучка рыжих кур копалась у порога, а рядом переваливались две утки. Тощая собака подняла морду, грустно взглянула на меня, тявкнула и опять уткнулась в траву.
У женщины были большие, красивые, но усталые глаза. Она накладывала в ведро горячие угли. Живодер, вытянув на середину избы длинные ноги в коротких, почти до колен штанах, сидел на скамье. Он грыз репу и пальцем ковырял в ухе с безучастным видом, какой бывает у только что вставших с постели лодырей.
Мальчик с коротко остриженными волосами, на вид лет десяти, круглолицый, с серо-голубыми глазами, стоял возле ржавой миски и мял пальцами глину. Взглянул на меня смело, но не дружелюбно и снова взялся за глину.
– Нешто мы разбойники?.. – вздохнув, сказала мать. – Разве не знаем, что надобно нашему ребенку?.. Мы его не обижаем!
Живодер, пока я разговаривал с матерью, громко чавкая, уписывал репу. Окончив трапезу, он тыльной стороной ладони вытер губы, огрызок швырнул под скамью. Встал. Какой высокий! – головой чуть не до потолка!
– Марш на двор… – приказал мальчику отчим.
Джюгас отщипнул кусок глины и послушно вышел. На пороге украдкой бросил на меня злорадный взгляд: батя и мама, мол, защитят от тебя, чужак!
– Дитё наше, и никому его не отдам, – недружелюбно буркнул Живодер и исподлобья гневно взглянул на жену. Да, тут во всем была его воля. Женщина пугливо схватила шитье и низко склонила над ним голову. А костлявый великан с давно не бритой бородой вызывающе стоял передо мной и, сжимая свои большие лапы, скрипучим голосом бубнил:
– Меня не испугаешь. Я из твердого кремня. В господа не лезем, пшеничных пирогов не ищем. Хватит с нас того, что есть.
Хотя меня и не пригласили садиться, я сам опустился на скамью и продолжал разговор. Только слова мои отскакивали словно горох от стены.
– Я и сам ребенка подучу, – упрямо твердил он. – Сколько знаю – с него и хватит.
Я осмотрелся:
– У вас дома не видно и порванной книжки, даже клочка газеты на стене. Чему же вы его научите?
– Чего не знаем – у вас спросим, – издевался Живодер.
Пробовал я по-всякому уговаривать упрямца. Однако никакие доводы на него не действовали.
За окном на дворе был слышен веселый свист. Это меня еще больше бесило. Мальчик по годам уже должен был учиться в третьем классе. Неужели он так и просвистит свою юность?
Потеряв терпение, я крикнул Живодеру:
– Не будет по-вашему! Закон защитит ребенка. Не советую сопротивляться. Это к хорошему не приведет.
– Для меня тюрьма родной дом, – гримасничал Живодер.
– Я не пугаю вас тюрьмой. А мальчика… Мальчика из темной ямы вырвем. И очень скоро!
Мать тихо заплакала, и я почувствовал себя неловко. А Живодер, косясь выпученными глазами, неистовствовал:
– Я ни бога, ни черта не боюсь! Можете убираться туда, откуда пришли!
– Не кричите и не пугайте жену, – спокойно сказал я, вставая. – Она и так уж натерпелась…
Вдруг Живодер остыл. Швея посмотрела на меня влажными глазами. В них, кажется, мелькнула благодарность. Но она тут же боязливо опустила голову, сгорбила худые плечи.
Видно, не с отчима, не с этой колоды надо было начинать. Нет, только материнское сердце может стать моим союзником!
Так был найден нужный ключ.
Дальше я говорил только с матерью, не обращая внимания на Живодера, будто его здесь и не было. Даже несколько раз вежливо сказал:
– Не вмешивайтесь. Вы здесь посторонний! Я говорю не с вами, а с матерью.
И как это подействовало! Удивляюсь, как он не схватил меня за шиворот и не выбросил за дверь. Живодер сопел, садился и снова вставал, постукивал кулаком по столу, ругался. Но я к нему не оборачивался. Я его игнорировал.
Высокомерие Живодера как рукой сняло! Он забился в угол и смотрел оттуда волчьими глазами.
«Если у этого браконьера есть ружье, – подумал я, – он еще из-за куста пальнет!»
Очевидно, я угадал его намерения. Взглянул на него и засмеялся: до чего же ты жалок и слаб! Берегись! Вот даже женщина, жестоко обиженная жизнью, почувствовала, какой ты подлый и чужой для нее.
– Может, и правда, что Джюгас отстал… Может, и пойдет учиться… школа так близко… – говорила мать, не глядя на мужа. Голос ее прерывался. Она очень волновалась.
На дворе я увидел своего будущего ученика. Джюгас сидел на завалинке и что-то мастерил. Он не слышал моих шагов. Его худые пальцы двигались ловко и проворно.
Я подошел ближе. Во рту у мальчика торчала глиняная свистулька – красивый красноперый петушок, а пальцы играли с мягкой глиной.
В этих красивых и ловких движениях таилось колдовство. Он лепил. Лепил, посматривая на неуклюже топтавшегося тут же селезня.
