Текст книги "Секретная почта"
Автор книги: Йонас Довидайтис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
БЕЗБИЛЕТНЫЙ ПАССАЖИР
Люди ругались последними словами. Мороза ждали как манны небесной. С залива непрерывно задувал сиверко, сек щеки, залезал в рукава, забирался под ватник, обжигал каждую живую клеточку. Но его неразлучным спутником оставалась слякоть, свинцовой кашицей липнувшая к сапогам и сковывавшая каждый шаг.
Бетонировка набережной замедлялась до крайности: грузовики еле подвозили материал – они ломались и завязали, полдня приходилось прокладывать им дорогу. Люди с посиневшими и перекошенными лицами жались к костру, тревожно косясь на бригадира. Понятное дело, – в такие дни и заработок из рук вон плох.
Старый Алиошюс перетянул тулуп брезентовым поясом, замотал шею шерстяным шарфом. С вечной капелькой под носом, он отогревал над огнем онемевшие пальцы.
– Мне то что… – причмокивая, пытался он рассмешить окружающих. – Кабанчика заколол… Два ведра сала. А вот наш Андрюс… Взыщут с него, как с миленького, алименты за железного младенца. До копеечки. Что, Андрюс?
Но Андрюс не отзывался. Да и не мог. Его вообще не было у костра. Он на пригорке сбивал деревянной бабой застывший бетон. Бам, бам… Бам, бам… Нехитрый инструмент в его руках взлетал и опускался, громил камушки, залепленные зеленоватой массой, – только молнии сверкали. Андрюс и не глядел в сторону костра.
По глинистой ложбине, изрезанной лужами, шагала девушка – приподнимаясь на цыпочки, как журавль, перемахивая с кочки на кочку. Мужчины подняли головы.
– Тут Андрюс Маурукас?
– Тут… – поторопился с ответом Алиошюс. – Андрюс!..
Высокий чернобровый Андрюс обернулся. Рыская беспокойным взглядом по лицам людей, по всклокоченному ветром заливу, поправил железнодорожную фуражку со значком. По щеке скатилась капля пота.
Воткнув деревянную бабу в песок, Андрюс снял варежки, потер ладонь, нерешительно потоптался на месте.
– Прокурор приехал! Из Кайшядориса. Вас вызывает, – крикнула девушка. – Приходите немедленно.
С лица Андрюса сполз розовый румянец. Черные брови выступили еще резче. Губы пересохли. Андрюс облизнул их и медленно направился к девушке.
– Посадят… Без разговоров… – зашептал Алиошюс соседнему землекопу. – Тут не спрячешься. Ему бы отсюда уматывать. Посадят…
Так они и пошли: Андрюс – высокий, медлительный, с длинными болтающимися руками, и тонконогая стройная девушка, нахохлившаяся от ветра и громко хлюпавшая по грязи резиновыми сапогами.
– Сколько ему припаяют?
– Для того есть кодекс. Там на каждой странице тебя и в хвост и в гриву, – взялся за лопату Алиошюс. – А такой был молодец этот Андрюс! И чего ему не хватало? Видно, в каждом человеке бес сидит.
Ветер терзал пламя костра. Залив морщился и гнал на берег холодные черные волны. С откоса скатывалась подмытая галька и тонула в воде.
Люди продолжали работать спиной к ветру, размышляя всякий на свой лад об Андрюсе и его злосчастной доле. Никто в бригаде парня близко не знал – разве что Алиошюс. Железнодорожник появился на земляных работах совсем недавно. Черт подери! На ровном пути, под утренним солнышком… И чего ж ты, Андрюс, словно глупый козел, стукнулся лбом о железо?
2
Холодный ветер ерошил соломенную крышу, раскачивал пустой скворечник на раките. Посреди двора у распластанной туши юрко вертелся Алиошюс с гудевшим паяльником. Голубой язычок огня лизал бока зарезанной свиньи. Старик восхищался успехами техники – без пука соломы паленого кабанчика хоть на выставку! В воздухе носился приятный душок жареной свежинки.
– Андрюс! Эй! Сюда, помогай тащить.
Квартирант мелькнул в сенях, но, видно, не расслышал – поставил сушить резиновые сапоги, а сам исчез в избе.
Тем временем к калитке подошел какой-то человек, – упитанный, средних лет, в шапке, обтянутой кожей.
– Бог в помощь, – молвил незнакомец.
Постоял у забора, расспросил, кто в округе дом продает. Из переселяющихся.
– Велик ли у нас пруд? – замысловато спросил Алиошюс, глянув на берег. За обнаженными стволами синел водный простор, которому конца края не видно.
– Пруд хоть куда… Столько земли проглотил – на пять имений хватит, – откликнулся незнакомец. – И еще, верно, не всё. Я шел бережком, вижу – валы насыпают. Поднимется вода?
– До девяносто шестой альтитуды, – научно растолковал Алиошюс и, прижав ноздри большим пальцем, высморкался по-простецки.
Во дворе появился Андрюс в синем бумажном комбинезоне, ловко перехваченном солдатским ремнем. Парню шла сдвинутая набекрень новенькая фуражка железнодоржника. Он был опрятный, подтянутый, хотя и не тороплив в движениях.
Прохожий изумленно выкрикнул:
– Не Андрюс ли Маурукас? Господи боже, вот это встреча!
Негаданные встречи приносят с собой всякие неожиданности. Будто ты в путаной житейской лотерее взял и вытащил самый невезучий билет.
Вскоре Чейчала повесил на крюк в комнате подбитую мехом куртку и кожаную шапку. Сел к столу. Окруженная полумесяцем седых волос, плешь лоснилась, как спелое яблоко.
– Мы уж тебя и забыли, Андрюс, – говорил Чейчала. – Сколько лет, сколько зим. Улетел как птица. Мы уж думали – не сложил ли где свои перышки.
– Не так уж много прошло… – густым басом возразил Андрюс, польщенный удивлением Чейчалы. – С пятьдесят девятого. Без малого четыре года.
– Ты был такой же чернявый… И шрам на лбу. Из наших краев метка. Хе-хе-хе…
Андрюс нахмурился. Давно зарубцевался след драки. Зачем Чейчале копаться в мусоре прошлого? Было – и сплыло. Жена Андрюса – невысокая, с перекинутой через плечо косой, будто лен, – затревожилась: чего муж так сверкнул глазами?
– Золотые у тебя были руки… – продолжал щебетать Чейчала, заметив, что Андрюс не хочет бередить старое.
– Как там наши? Как тетка?
– Петушков в колхозе разводит.
– А ты?
– Болезнь у меня в печени. Инвалидом признали.
– А председатель – прежний?
– Где там!
– Хорошо, что выгнали.
– Строг ты, Андрюс, – подивился Чейчала. – Такова жизнь. Половину ее рекой затопит, половину – дождичком смоет.
– Ерунда! Река и покажет, кто повыше ростом. Одни доберутся до другого берега, а другие…
– А куда ж ты завербовался?
– Песок копал.
– В Литве или подальше?
– Железную дорогу прокладывали. Тарту – Тапу.
Андрюс с такой легкостью выговорил непривычные названия, что Чейчала даже назад откинулся.
– Верно, за Байкалом? Где белые медведи?
– Географии, дяденька, не знаешь. Рукой подать – в Эстонии.
Разговору много – во рту сохнет. Жена Андрюса принесла перекусить. Потом Алиошюс выставил мисочку теплой убоинки с лучком. Нашлась и рюмочка.
Гость с любопытством разглядывал Андрюса – когда-то парня сорвиголову, на вечеринках умевшего левой рукой ловко врезать кому придется. Но парень рано женился, появились на свет трое сынков мал мала меньше. Куда деваться, коли все добро в одно одеяло замотаешь? Чейчала – тот издавна умел купить, продать, променять, ему с полгоря, коли трудодни нежирные. А Андрюс и в руках не держал даже тридцатки. Что толку от пригожей жены, если и она – голой породы. Сватал прежде Чейчала Андрюсу свою родственницу – бабу с хозяйством, с беконами. А парень как еж – на что мне, мол, соломенная вдова, у которой порог всеми перетоптан? Зато как посыпались ребятишки, узнал, почем фунт лиха.
– А из Эстонии куда? И кто на тебя казенную шапку надел?
– Потом с песка на щебенку. Работал с укладчиком. Знаешь, что это за штука?
– Мы – жуки деревенские. Я дальше вильнюсских Остробрамских ворот нигде не бывал.
У Андрюса глаза разгорались все ярче. Его подмывало все выложить дяде, который когда-то считался первым разумником. Пусть вернется в их деревню и на каждом углу рассказывает, каков Андрюс.
– Укладчик – это такой особенный поезд, – сосредоточенно втолковывал Андрюс. – Приедет, протянет клешни – сразу уложит целую дорогу. Со шпалами и рельсами, со всеми гайками. Уложит и проедет. Сам себе путь прокладывает. Раз-два.
– Все может быть, – вежливо согласился Чейчала. – А где ж ты там жил с женой, с малышами? И как сговаривался в Эстонии?
Чейчала считал: Андрюс бахвалится! В молодости и сам Чейчала ходил на строительство железной дороги Алитус – Калвария, но вскоре ему надоело размахивать киркой и таскать тяжелые рельсы. Развелось теперь хвастунов… Может, Андрюс и на луну железный путь прокладывал?
Маурукас раскраснелся, расстегнул ворот. Ему захотелось, чтобы в родной деревне все узнали о нем. Слышите, парни, с которыми Андрюс мерился силами на вечеринках? Андрюс о-го-го!
– Жили в вагонах. Лавка – под боком. А эстонцы такой народ, прямо к сердцу прижми! А знаешь, как кильки солят? А знаешь, мы рыбу сырую ели в таком рассоле – у каждого рыбака есть свой, заветный. Рецептам ихним по сотне лет.
Чейчала глаза пялил. Говорит Андрюс как по книжке. Правда, кончил семь классов. Но никогда не отличался бойким языком. Только на кулаки крепок: ты его тронь, он тебе – вдвое.
За столом было праздничное настроение. Бутылка сменяла бутылку. Чейчала записал адреса. Кто отсюда переезжает в поселок Абрамишкяй и продает старые дома на слом.
– А когда ж тебе, Андрюс, повышение дали? Небось подмазал начальника!
– Теперь другие порядки. Не прежние времена, когда, бывало, заикнись о деньгах – даже у покойника слюнки текут. Приказали мне: езжай в Могилев. С семиклассным образованием – станешь механиком. Тут уж нехотя в люди выйдешь.
Стемнело. Чейчала заволновался. До станции, где он остановился на ночлег, чуть не пятнадцать километров. Как туда добраться? А Анрюсу все казалось: дядя ему не верит, кривит губы в ухмылке. Еще, чего доброго, вернется в деревню и от зависти доброго слова об Андрюсе не скажет. Ведь соломенная вдовушка так и увяла без мужика, не сумел дядя высватать этой хрычевке доброго молодца, хоть она, наверно, сулила ему за то целую телку. Эх вы, купцы-менялы! Думаете человека к себе золотой иглой пришить. А он как птица: вспорхнул – и лови ветра в поле!
Чейчала все не унимался:
– Ладно, ты вернулся. Ученым стал. А своего крова, собственной печки – нету. Нужно чужим людям кланяться: Примут – хорошо. А как попросят об выходе – будь здоров! Знаешь сказку – разбей глиняный кувшин! Коли посудина пуста – останутся одни черепки. А вот ежели в этот кувшин вложить такое, что не бьется, не ломается? Ась?
– Мое ремесло вовеки не сломается! – горячо возражал Андрюс. – Оно подороже золота и кувшина.
Чейчала встает из-за стола.
Доказал ли ему племянник свою правоту? Андрюс сейчас готов одарить весь свет, даже и дядю Чейчалу, этого ловкача, который не упустит дня, чтобы чего не добавить в свою кубышку. Или, как он сам говорит, – в свой кувшин.
– Я тебе еще и билет куплю! – вскричал Андрюс.
Жена поймала за полу:
– Куда ты, хмельной, на ночь глядя? Хоть ключи от машины оставь.
Андрюс оттолкнул ее.
Дядя и племянник брели по дорожке. С высоких столбов светили прожектора. В темноте ревели бульдозеры. Над озером Аникшта сияла белесая луна, а над ней изумленно застыли розоватые облака.
Из мрака вынырнуло странное диво, молча возвышавшееся над насыпью. Рельсы отливали тусклым серебром.
Немного пошатываясь, Андрюс быстро взобрался по железным ступенькам. Отпер дверцы, включил свет. Гордый мотовоз засверкал никелем и множеством стрелок-указателей.
– Залезай! – позвал дядю Андрюс. – Чего боишься? Ты еще меня не знаешь!
Чейчала послушно залез, озираясь в полной растерянности.
Колдун-чудотворец скользил пальцами по всяким рукояткам, рычагам, кнопочкам. Неужели это тот самый Андрюс, молокосос в дерюжных штанах, месивший грязь весенних пашен, не знавший, как сесть, куда руки девать за уставленным яствами дядиным столом на праздники, в сочельник? Ведь он, бывало, и чай пьет не сладкий – боится прикоснуться к стеклянной сахарнице.
Заметив изумление дяди, Андрюс был прямо на седьмом небе. А чтоб взлететь туда, можно рискнуть чем угодно.
Мотовоз взревел. Чейчала осторожно опустился на сиденье. Как завороженный следил за родичем. Самый последний из всей семьи – а какого коня оседлал!
Ночь жалась к окошкам мотовоза, кутала черным пологом бравшую разбег машину. Ночь запугивала, предостерегала. Но Андрюс зажег три ярких фонаря, прорезавшие мрак. Осветились придорожные деревья, насыпь, мосты.
Андрюс сорвал с себя фуражку, высунулся из окошка, что-то кричал в ночную тьму.
– Были леса, болота, а теперь тут везде мне дорога. Кругом темная ночь, а мне на нее плевать. А ты у меня – безбилетный пассажир. И точка…
Чейчала ему не перечил, забился в уголок и, дрожа, бормотал молитву: «Мария, дева милосердная…»
Они живо проехали пятнадцать километров. Чейчала кубарем выкатился из мотовоза, шмякнулся на песок насыпи, охваченный радостью, будто перемахнул через пропасть.
– Идем, не форси, – тянул он за собой племянника в избу к знакомцу. – Есть у меня вареный окорок. И к нему кой-что. Видишь свет в окошке? Еще не легли – ждут. Нешто удерешь как заяц?
Спесь – словно гора с крутыми склонами. Поскользнешься – не за что удержаться.
Утреннее солнце взбиралось по верхушкам леса, как по ступенькам, рассыпая зарю.
Андрюс кое-как вскарабкался на машину и поехал обратно. Утро, светло на дворе, но отчего перед глазами будто грязная тряпица? Почти ничего не видать…
Что там сереет на пути?
Андрюс поднял руки, хотел ухватиться за тормоз, но пальцы одеревенели. Дж… дж… Тормозные колодки еле повинуются. Удар. Вылетают стекла из окошка. Рядом слышна ругань. И только теперь разодралась грязная тряпица. Откуда тут вагон – кто его пригнал? Все ли колеса на рельсах? Эх, дурная башка, заехал на другую ветку!
– Смолол ты, брат, буфера. Твое счастье, что в болото не вылетел.
Андрюс сошел с машины. Солнце розоватыми лоскутьями укрывало болотные бадьи-окошки.
3
Обеденный перерыв. Землекопы рассыпались по ложбине. Огонь развели так, чтобы ветром не задувало, чтобы дым не бил в лицо. Старый Алиошюс вытащил завернутые в белый платок хлеб и сало, почистил щепкой лезвие складного ножа.
– Да уж… В каждом человеке бес сидит, – сказал он. – Ежели Андрюса за решетку, то его жена грозилась уехать с детьми в Езнас, к тетке. Тогда найдется свободный угол. Могу принять столовником или так, без харчей, только на койку.
– Кому интерес твоих блох кормить?
– А ты не петушись! – отбрил Алиошюс. – Купил я брызгалку в лавке у электриков. Теперь у меня насекомую и под лавкой не сыщешь.
За насыпью шумел залив, ударяясь в бетонные плиты. Над отдыхавшими людьми пролетели из неведомых стран утки – с черными сверкающими перьями, с белыми грудками. Весело метнулись в море. Прибой поглотил шелест крыльев.
Из поселка к землекопам брел одинокий человек. Шел неторопливо, неуклюже раскидывая руки, наклонив лицо вперед.
Старый Алиошюс поднял голову, как потревоженный чибис. Ему очень захотелось узнать: кто же это идет?..
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
Мне предстояла воздушная поездка из Клайпеды в Вильнюс. Погода была нелетная – неистовствовали дождь, ветер, на небе устраивали побоища тучи, словно обозленные великаны. Пассажирский самолет опаздывал. Уныло поглядывая на часы в крохотном зале аэропорта, мы томились от безделья – хоть ругайся с кем ни попало!
Так и поступил мой круглолицый сосед с облысевшим лбом и немалым животиком: пилил жену – чего та соблазнила его лететь. И чем дольше приходилось ждать, тем больше нервничал толстяк – понося все на свете, поминутно бегал в кассу: не отменен ли рейс, не вызван ли автобус? Не представляло секрета, – товарищ боится полета и предпочел бы храпеть в удобном вагонном купе. Но жена его была изумительна в своей невозмутимости: несмотря на семейные сцены, дремала, склонив голову на плечо, и, наверно, не поколебалась бы плыть через океан в дырявом корыте.
Мокрые окна задрожали от гула. Из черной тучи вынырнула серебряная птица, осторожно облетела вокруг зеленой площадки, развернулась против ветра и приземлилась.
Пузатый еще больше помрачнел, проглотил незаконченную фразу и поволок два объемистых чемодана. У трапа он очутился первым. Недоверчиво взглянул на раскрытые дверцы. Соломенная шляпа съехала с затылка.
Дождевые капли звякали о металлические крылья. Тучи не переставали бесчинствовать. Мутное небо давило на землю.
Летчик с золотыми нашивками на чистеньком синем костюме нес бортжурнал и еще какие-то документы.
– Выдаете пассажирам парашюты? – осведомился круглолицый.
– А зачем? – улыбнулся пилот. – Уж не собираетесь ли вы по дороге бросить ваши чемоданы и закончить поездку пешком?
– А какая же у нас гарантия, что в такую бурю долетим целыми и невредимыми? – не сдавался толстяк.
– Ох и шутник… – Летчик заметил меня и протянул руку. – Ну а ты не боишься без парашюта? – И, громко смеясь, взбежал по алюминиевой лесенке.
– Порядочки! – возмущался пузатый, косясь на меня. – Если не хватает средств на необходимый инвентарь, пусть хоть напрокат дают. Мы заплатим. Стиральную машину можно арендовать, а про парашюты забыли!
Сиденья были глубокие и удобные. Мягкий ковер заглушал шаги. В самолете пахло сосновой хвоей. После непогоды на дворе здесь было уютно, как дома.
Не снимая шляпы, любитель парашютов протирал запотевшее окошко. Дождь усилился, по стеклу катились бусинки капель.
Загудели пропеллеры.
Через несколько минут самолет уже плыл над зубчатыми елями. Серебряным крылом махнул берегу и нырнул в вату туч.
«Ох и шутник…» – вспомнились мне слова летчика. Да, гражданин пассажир, вы большой чудак и выдумщик, и рассуждаете о вещах, о которых не имеете и, наверно, никогда не будете иметь понятия. А мы с пилотом Юргисом кое-что смыслим. Мне даже известна самая тяжелая минута в его жизни. Не тогда ли ты, Юргис, поверил в свою крылатую судьбу? Ты не забыл, как все это случилось?
* * *
В аэроклубе имелись в наличии всего один самолет, один парашют и целое полчище подростков – беззаветных помощников механика. Мы выкатывали из ангара двухместную учебную машину на лужайку. Для нас было делом чести схватить тряпку и до блеска надраить замасленное пузо самолета. Мы соревновались – кто первый подставит колодки под колеса аппарата или притащит насос и накачает горючее. Юргису очень везло. Он жил в двух шагах от аэродрома и чаще топтал этот луг, чем пол в своей квартире. Мы подружились – оба были пятнадцатилетними, долговязыми, оба знали решительно все об авиации, о летчиках и их подвигах в поднебесье. Конечно, больше всего мы стремились попасть вместо балласта на свободное сиденье во время полета. Небольшая группа подготовленных молодых пилотов летала уже самостоятельно, а на второе сиденье для равновесия наваливали мешок с гравием. И на этот взбухший мешок мы смотрели с неприкрытой ненавистью. Он нагло присвоил место, по праву – наше. Мертвый груз поднимался к небу, витал над городом и рекой, совершал виражи, сталкивался с облаками, был немым свидетелем всех красот полета… А мы бродили по земле и ротозейничали!
Потом молодые пилоты набили руку. Выкинули мешок. А на свободное место стали сажать живых людей.
Сиденье было глубокое, и мы, юнцы, еле выставляли оттуда кончик носа. Но день, когда ни разу не удавалось подняться в воздух, считался потерянным. Мы всячески заискивали перед летчиками, вперегонки расхваливали их взлеты и спуски, чтоб только удостоиться милостивого предложения:
– Садись. Полетаем.
В долгую зимнюю пору летали редко, но с мая молодых летчиков начали обучать более сложным полетам, так называемому высшему пилотажу. Пришел черед мертвых петель, иммельманов, скольжений на крыле, штопоров.
А как же с нами? Позволят ли летать седокам, не боящимся ни воздушных ЯМ, ни головокружительных фигур?
Инструктор заявил безо всякой дипломатии:
– Нет, голубчики. Парашют – один, для пилота. Не отдавать же его вам! Подрастете – успеете.
– Какое издевательство! – негодовал Юргис. – Диктатор нашелся! «Подрастете – успеете»…
Самолет купался в лазури. Его веселое гуденье терзало наши сердца. Нас отшвырнули прочь, как ненужную ветошь. Даже зеленая трава аэродрома утомляла взор – земля цепко схватила нас и прижимала к себе до удушья.
Юргис встал и молча ушел.
Я не видел его целую неделю.
Только в субботу он появился снова, в запачканных известью штанах, грязный, исхудалый, но со странным огоньком во взгляде. Отвел меня в сторону и зашептал:
– Не слышал – завтра летают?
– Сбор группы в десять утра.
Юргис засвистел, как веселый дрозд.
– Мы тоже не будем киснуть на земле.
– А парашют?
– Свой принесу.
Я взглянул на Юргиса, как на человека, плетущего спросонок околесицу:
– Смеешься надо мной?
Юргис протянул мне измазанную в известке ладонь:
– Давай пари, что завтра будем кувыркаться в небесах?
Мы ударили по рукам.
– А где ты умудрился так вываляться, по каким дымоходам лазил?
– Скромный вклад в успехи воздухоплавания, – ответил Юргис. Он вообще любил не договаривать.
На другое утро, задолго до начала полетов, Юргис появился на лугу с той стороны аэродрома, где жались серые ангары. На плече – перевязь, на талии – кожаный ремень с металлической пряжкой. А за спиной – заправский парашют.
Словом, Юргис выглядел сказочным магараджей. Мы обступили его, щупали тонкий шелковый шнурок. Есть у нас парашют! Сегодня прорвемся в простор. И, бесцеремонно подхватив Юргиса, мы стали качать его, подкидывать. Так совершил он свой первый полет с парашютом, болтая длинными ногами. Юргис весил немало – мы подбросили его три раза и выбились из сил.
Но он сиял и все охотно рассказывал. Как только инструктор изрек свой неумолимый приговор, Юргис вспомнил: у него есть знакомый старшина в парашютной комнате. Сразу же отправился к нему. Тот не желал вступать ни в какие переговоры. Но Юргис настойчиво добивался своего. Старшина ремонтировал собственный домик – тут, поблизости. Целую неделю Юргис размешивал известь, набивал на стены дранку, готовил смесь для штукатурки. В обмен за услуги получил парашют на одно воскресенье. С условием: сразу после полета принести и повесить мешок с парашютом в шкаф, на прежнее место. Чтобы и собака не тявкнула.
Появился инструктор, примчались на мотоциклах гражданские летчики.
Каждый из нас выбрал пилота. Словно в рай попали – огромное чувство собственного достоинства! Мы уже не балласт – на нас полная летная форма. Ласково сжимает спину парашют, с ним даже внизу все виднее. Самолетное сиденье превратилось в трон, откуда мы царственным взглядом оглядывали леса и реки, далеко внизу ниточки улиц и спичечные коробки домов. Мы дразнили голубей, мелькавших над красными трубами города: «А ну-ка догоните! А может, хотите узнать, почему мы забираемся в такую высь? Здесь ближе к солнцу!»
День был погожий, небо ясное и чистое.
Наступил мой черед лететь.
Маленький самолет снижался спиралью, мягко покатился по траве и остановился в отдалении. Инструктор вылез из кабины. Я бросил сверстников, сидевших на лугу, и стал озираться: где парашют?
Но кто этот наглец?
Хитрый Юргис втихомолку заранее выбежал вперед и, как настороженный заяц, залег среди цветущих одуванчиков. И вдруг он ринулся к самолету.
Его рыжеватые кудри взъерошились от быстрого бега, ветер пропеллера так и рвал их с затылка.
Разве теперь догонишь? Меня бесило неслыханное нахальство Юргиса.
Рыжий паренек проворно залез на самолет. Они пронеслись над самой землей. И вот уже повисли в воздухе. Летят…
Я бессильно опустился на траву. Мрачно наблюдал за самолетом и чувствовал, что меня бесстыдно ограбили. Вот летчик сейчас начнет свои петли…
Мы на глаз определили, какую высоту взял самолет. Шестьсот метров, восемьсот. Теперь, пожалуй, и вся тысяча. Юргис, наверно, доволен, пожалуй, даже покатывается со смеху, что так легко надул меня.
– Достаточно…. Достаточно высоты… – задрав голову, по привычке вслух бубнил инструктор. – Убавь горючее.
Желтокрылый самолет, как жаворонок, повис в лазури. Замер мотор. Словно оборвалась незримая нить между небом и крыльями. Самолет взметнулся вверх, пытаясь за что-то уцепиться, раскрыл крылья, как руки, словно желая обнять бесконечный простор. Потом он накренился набок и закрутился, как опавший лист.
– Отлично… – бормотал инструктор, широко расставив ноги, закинув руки за спину. – Считай! Один раз. Второй. Третий. Теперь восстанови ручку. Так. Отлично.
Пилот словно слышал эти одобряющие слова. Рука за рулем приостановила верчение, самолет заскользил отвесно вниз и должен был теперь выровняться. Мы нетерпеливо ждали: сейчас взревет мотор, опять возникнет незримая нить между крыльями и небом, а мы радостно выкрикиваем: «Чисто сделан штопор. Давай вторую фигуру!»
О ужас! На губах запеклись еще не высказанные слова. Все, кто сидел на траве, вскочили как безумные.
Две, три минуты… Самолет не выровнялся. Превратясь в непослушную стрелу, машина легла колесами кверху да так и летела, озаренная солнцем. Теперь пилот с Юргисом повисли головами вниз. Эх, друг, что ты натворил, неужели ты спутал рубеж между небом и землей, между смертью и жизнью!
Перевернувшийся самолет еще некоторое время летел неизвестно куда – слепая беспомощная игрушка.
И мы увидели, как тяжелая лакированная ткань крыльев стала морщиться складками, рваться. Обломки и обрывки облепили серебряный фюзеляж. Став непокорным чурбаном, самолет падал, кувыркался, роняя по сторонам клочки крыльев.
Но почему не видно людей? Отчего они не прыгают? Ведь оба еще живы, все видят, понимают.
Искалеченный самолет быстро приближался к молодому осиннику.
Мы оцепенели от ужаса.
И вот совсем невысоко, почти над самой рощицей, расцвел в лазури белый цветок. Под ним висел человек. От толчка раскрывшегося парашюта он раскачивался как маятник.
А второй?
Самолет исчез среди осин.
Мы бежали опрометью, топтали чьи-то огороды, перелезали через забор.
Навстречу плелся долговязый рыжий паренек. Рубаха вылезла из брюк – глаза большие и почти стеклянные.
– Я кричал ему, но… но… Там, возле форта, у канавы…
Юргис бросился на траву и зарыдал.
* * *
Наш самолет мчался по улицам туч и облаков. Толстяк давно храпел в мягком кресле. Дремали и остальные. Иногда полог туч разрывался и виднелись омытые дождем квадраты полей, ржаное жнивье, рощицы.
Дверь кабины летчиков отворилась. Краснощекий бортмеханик в белой рубашке задорно улыбнулся девушке в синей атласной жакетке:
– До Вильнюса уже недалеко. Летим над Тракайскими озерами.
Но за окнами клубились тучи и озер не было видно.
Я взглянул на часы. Сегодня пилоту Юргису повезло. Попутный ветер. Прибудем домой на полчаса раньше.
