Текст книги "Секретная почта"
Автор книги: Йонас Довидайтис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
ЛОСИНЫЕ РОГА
Трое мужчин сидели под старым каштаном. Место они выбрали на славу: густая листва – словно крыша, а толстый ствол – защита от ветра. Когда-то крестьяне прикатили сюда плоский жернов и устроили каменный столик, где теперь стоял двухведерный бочонок. Все трое потягивали пиво и лениво озирались по сторонам, словно поджидая еще кого-то в свою компанию. Но на самом деле они всего лишь ждали наступления темноты.
Тишину на маленьком дворике изредка нарушало веселое шипение вырывавшихся из бочонка струй пива.
Бригадир Игнатонис тупо уставился в полулитровую кружку и сосал сигарету за сигаретой. Он почти ничего не говорил и все морщился, будто у него кость в зубах застряла.
Его свояк, колхозный лесник Мотеюс, высоченная, худосочная личность с длинной, тощей шеей и сильно раскрасневшимися щеками, завел:
Наварил я нынче
Пенистого пива.
Выпил за здоровье
Девушки красивой…
Но никто не подтянул. Мотеюс притих, вздохнул, прихлебнул из кружки и почесал бедро.
Третий за столом – горожанин с седыми усиками и настороженными глазами – сидел выпрямившись, откинув угловатые плечи, часто прикладывался к кружке, но не пьянел.
– Да уж, – продолжал он какую-то историю, видимо уходившую корнями в отдаленные времена. – Тогда рабочие не были такими бесноватыми. А теперь – все ихнее. И не пробуй им перечить.
Игнатонис только головой кивнул, не высказывая вслух своего мнения. Мотеюсу снова захотелось всех развлечь. Он затянул нарочито унылым фальцетом:
Есть у нас один хозяин —
Не приветит гостя!
У печи торчит чурбаном
И молчит от злости…
За двориком, в зарослях малинника, стоял недавно обшитый досками домик. В открытом окне билась белоснежная занавеска. Едва умолкли последние слова песни, как оттуда высунулась обнаженная женская рука и сердито, с шумом захлопнула окошко.
Мрачный Игнатонис криво усмехнулся:
– Рвет и мечет…
Горожанин поглядел в ту сторону.
– Фельдшерица… – услужливо наклоняясь к гостю, зашептал Мотеюс. – Хотела захороводить агронома, а тот возьми да укати с другой. И метрики для загса забрали.
Видно желая подразнить девушку, прятавшуюся за окном и занавеской, Мотеюс запел громче прежнего:
А когда туда пошла,
Ничего я не нашла:
На горе гниючий мох,
Под горой чертополох…
Во двор как тень проскользнул босой парень лет двадцати двух, без шапки: он посмотрел на закрытое окно, на сидевших у жернова, на бочонок пива. С лица его не сходила застенчивая улыбка, словно он перед всеми извинялся.
Горожанин подозрительно покосился на незнакомца и обернулся к леснику с немым вопросом – кто это с такой младенческой улыбкой?
– Пригласим Юргюкаса… – оживился лесник. – Пусть пива полакает да пощебечет нам.
Игнатонис даже зубами скрипнул:
– Не связывайся!
– Кто же он такой? – не выдержал приезжий.
– Хитрый дурень… – отозвался Игнатонис и одним духом осушил полулитровую посудину.
Лесник тихо хмыкнул. Ему были известны причины бригадирской злости. Отец Юргюкаса в давние годы украшал сельские перепутья деревянными страстотерпцами, скорбящими божьими матерями, святыми Флорианами. И гробы мастерил. Юргюкас в отца пошел. Только новые времена изменили и богорезов. Парень сбивал кадушки под капусту и огурцы, гнул обода к колесам, а в часы досуга вырезал людей и зверей. Проезжие студенты, приметив работы Юргюкаса, сфотографировали парня и его фигурки. И как же остервенел Игнатонис, увидев на газетном листе собственную персону: валяется он в обнимку с огромной бутылью, а из горлышка выползает змея с тонким, гибким жалом!
Только тогда Игнатонис заинтересовался горенкой Юргюкаса, где резьбой загромождены все подоконники. Тут и телята, и девка Ядвигуте с подоткнутой юбкой, и бухгалтер, у которого очки с носа слезают, и тетка Агуте с медалью «Матери-героини» на мощной груди, и тракторист, оседлавший бочку с бензином. Сам дьявол подарил свои когти Юргюкасу, чтоб тот мог людей обезьянничать!
Увидел бригадир и усача с бутылью и змеей, схватил и что есть силы шваркнул об пол. Деревянная фигурка треснула пополам.
Юргюкас и не вздрогнул. Стоял и улыбался, будто святой угодник. Потом спокойно нагнулся, поднял обломки, погладил и сказал бригадиру:
– Ты, сударь, как гриб. Вырос, напыжился, а корни твои слабоватые.
Игнатонис стиснул кулачище размерами в дубовый пень и, помахивая им, грозно рявкнул:
– Тебя самого на опилки спишу, коли будешь людей порочить!
А в голубых глазах Юргюкаса все не пропадает усмешка. Пожал плечами, подошел к верстаку, опять взял ножик и какую-то чурку.
– Дерутся те, кому лень мозгами раскинуть… – сказал он, не поднимая глаз.
С той поры Игнатонис не может спокойно встречаться с Юргюкасом. И так, и сяк прикидывает, чтоб парня из деревни выжить или прищемить, чтоб и не пикнул. Да разве сразу придумаешь! Прошли строгие времена – нельзя уже прихлопнуть, как прежде…
Юргюкас присел на булыжник с краю двора. Вытянул босые ноги, глядит на домик средь малинника и ни гугу. Игнатонис взглянул исподлобья раз, другой. Старая обида ожила, как чирей. Чего парень здесь торчит, чего вынюхивает?
Встревожился и городской, заметив сердитую складку в уголке губ бригадира.
– А может, глоточек ему… – шепнул приезжий. – Погладить пса, чтоб не тявкал…
– Не связывайся! – повторил Игнатонис. – А коли он за нами потащится, я его…
Игнатонис треснул кулаком по жернову.
– Глянь-ка, опять выстругивает… – промолвил Мотеюс.
Все видели – Юргюкасу надоело глазеть на фельдшерицыно окошко, он нашарил в кармане ножик, поднял с земли угловатый корешок и принялся что-то вырезать.
Игнатонис за пивной кружкой сидел как на горячих угольях. Он притворялся, что и не глядит туда. Но мучило беспокойство. Шепчется с городским, а сам нет-нет да сверкнет глазами в сторону Юргюкаса.
Один Мотеюс, уже вконец нализавшийся, ничему не дивился и снова попробовал завести песню.
Раскрылись двери, на пороге домика появилась фельдшерица. Высокая, бледная, коса уложена венчиком, глаза запали – видно, расстроило ее происшествие с неверным агрономом.
– Привет, Юргюкас, – сказала она устало. – Принес обещанное?
Юргис встал с виноватой улыбкой. Руки у него болтались, будто плохо подвешенные.
– Да не видывал я сроду этих слонов, – отозвался он. – Пробовал, а вместо слона кошка мяучит…
– Семь слонят – это к счастью… – вяло продолжала фельдшерица. – А я-то думала, ты мастер на все руки. Все можешь вырезать – и что бывает, и чего не бывает…
Юргюкас робко плечами повел:
– Может, семерых лосей? Иду я на днях через рощу – эдакий лесной царь на тропу выбежал! Венец у него, будто с камнями драгоценными. И умчался вперед – земля задрожала. Ведь и счастье человека – всегда впереди.
Фельдшерица подошла к малиннику, раздвинула листья, сорвала ягодку и задумчиво посмотрела на Юргюкаса.
– Счастью цену знает тот, кто испытал несчастье, – проронила она. – Ладно. Ступай к своим лосям. А если слонов не видал, покажу тебе их на картинке. Только в другой раз.
Юргис не торопился уходить. Стоял с грустной улыбкой и порывался еще что-то сказать.
Девушка рвала малину, собирала в пригоршню.
– А лось в лесу плачет… – заговорил Юргюкас. – Там неладная машина стоит. Больно она сюда зачастила…
Прислушивавшийся к обрывкам разговора Игнатонис теперь чуть не налег на столик, впиваясь глазами в Юргюкаса. Горожанин толкнул в бок дремавшего лесника:
– Пошли. Верно, пора.
Юргюкас, спиной к каштану, заговорил еще громче:
– Просил вас лось… Ведь у вас телефон!
– Куда ты хочешь позвонить? – заинтересовалась фельдшерица. – Что за неладная машина? Где она, зачем прибыла?
– У лося рога остры. Рассерчает – может такое натворить… – сказал Юргюкас уже настолько отчетливо – столетний каштан и тот мог расслышать!
Горожанин поспешно вскочил, даже опрокинул кружку с недопитым пивом. Желтый ручеек зазмеился по шершавому жернову.
Под каштаном было пусто.
Беззвучно опускалась ночь. Голубые сумерки окутали двор. Еще минутку сверкал островок золотистого облачка, потом и его захлестнуло черной волной.
Ближнюю колхозную рощу огласили разъяренные голоса. Тройка, что недавно мирно сидела под гостеприимным каштаном, остервенело суетилась вокруг грузовика с недавно срубленными стволами. Всех четырех шин коснулись острые лосиные рога, и колеса, которым предназначалось в ночной тьме мчаться в город, бессильно прижимались к мягкому мху.
Игнатонис ощупывал раны на резине, крутил взъерошенные черные усы и все откидывался назад, будто опасаясь острого змеиного жала.
Мотеюс вместе с городским пытались скинуть с машины бревна, чтоб не оставалось улик, но потом рукой махнули. Все громче трещал приближавшийся мотоцикл, и вскоре в кустах блеснул яркий свет.
С шумом и гиком подходили и пешие из деревни. Эхо блуждало по темной роще, будило красноствольные сосны, березы в белых рубашках и елочки, погруженные в грезы.
А лось, царь лесных чащоб, стоял в светелке у Юргюкаса. Мигала коптилка. В руках у умельца сверкал острый рубанок. Сыпались стружки – белые и нежные, как весенние цветы. И лось поднимал свою увенчанную голову, готовясь к невиданно смелому прыжку.
В ГЛУШИ ЛЕСНОЙ
Посвящаю леснику П. Жеконису
Каждое утро он идет здороваться с зеленой чащей. Что и говорить – для пятидесятисемилетнего Адомаса, весь свой век прошагавшего по борам и рощам Дзукии, лес – будто родное дитя.
В свое зеленое царство лесник отправляется спозаранку. Домочадцы еще спят сладким сном, а он до завтрака обойдет немало участков, потолкует по душам с бородатыми елями, тонкоствольными березами, веселыми соснами. Недобрые люди, исподтишка проникающие в его владения, дрожат перед «старым лисом», который словно чует, где застонало деревцо под топором порубщика, и сразу же спешит на выручку.
С приходом белой гостьи – зимы Адомас становится особенно бдительным. В снег, в метель ему не сидится в избе. Он хорошо знает – ветер и пороша быстро укроют колеи дровень. А того и надо негодникам, забравшимся в такие заросли и топи, где черт ногу сломит. Адомас снаряжается в путь и, будто дед Мороз, с запорошенными плечами, со снежинками в мохнатых бровях, опираясь на палку, неторопливо бредет по дальним тропинкам, зорко озирается по лесу, сказочно прекрасному в зимнюю пору. Занимательные вещи рассказывает тогда усеянная следами земля. Лес дышит жизнью, неприметной для неопытного взгляда. Тут пробежала серна, еще никем не пуганная, потому и поступь у нее легкая, ровная, безмятежная, а там, у кустиков дерезы – раздольный узор заячьих лап: на славу поработали за ночь косые – побеги, пробившиеся сквозь снег, начисто обгрызены, обсосаны. Улыбается Адомас – это им посажена дереза, отличный подарок для куцых зайчишек.
Остановившись возле юных братьев-дубков, Адомас покачивает головой. На них видны зубы лося. Но что поделаешь с этим гордым красавцем! Сохатым Адомас прощает даже самоуправство. Если бы лоси вздумали перекочевать в другие места, это было бы кровной обидой для старого лесника. Без сохатого и чаща не в чащу; если лось не затрубит поутру, в лесу пусто покажется.
Пересек Адомас заброшенную тропу. Остановился старик, огляделся. Прикинул – в какую сторону идти. Руки в варежках сцепил на своем неразлучном посохе и постоял, впивая в себя студеный и чистый воздух. Легко на сердце. Деревенский шум – далеко позади. Адомас один в чащобе, но не чувствует себя покинутым. Это – его лес, здесь вся его жизнь за долгие годы. Сменяются времена года, окраска листьев и трав, люди сходятся и расстаются, уступают место потомкам, а чаща шумит и гудит в своем извечном обновлении. Адомас – не поэт, не мудрец, а рядовой деревенский житель – по-своему ощущал невыразимую тайну красоты и величия природы. Он радовался, что человек не сухая ветка и всегда может оставить след в жизни.
Что-то промелькнуло среди сосен. Адомас затаил дыхание. Сейчас опять откроется перед ним какое-нибудь любопытное зрелище. Где-то поблизости лось. Не проснулся ли сохатый?
Но на тропину вылез волк – матерый, отъевшийся. Задрав морду и выпятив грудь, вызывающе поглядел на человека. В предутреннем свете звериная шерсть казалась лиловой.
Адомас стиснул палку. Нет, это не тросточка для прогулок. Еще после первой войны он нашел в поле казачью пику и, сняв с нее острие, насадил на свою палку, чтоб лучше взбираться зимой по скользким буграм.
Волк не двигался. Недавно здесь проходила облава. Адомас дал охотникам павшую лошадь, сани, чтоб свезти ее в чащу, помог устроить засаду. Возле приманки застрелили молодую красавицу волчиху. Потом ночной лес долго оглашался душераздирающим воем. Адомас удивлялся: неужели самец так оплакивает свою подругу?
А теперь лесник сжимал посох и чувствовал, как озноб забирается под тулуп.
Волк не отступал. Разглядывал лесника, будто несмышленого барашка или жеребенка. Зверь упрямо выжидал. Он словно прикидывал – кому принадлежит эта тропа. Повстречались зверь с человеком. Кто из них отступит? Кто из них испуганно повернется спиной? За кем останется свободный путь?
В голове у Адомаса лихорадочно носились мысли. Не этого ли зверя не раз уже угощали горячим свинцом? Не он ли однажды привел свою свору к стогам, и хищная стая в ту ночь отдыхала не в лесной глуши, не в темном болоте, а на стогах сена, откуда отлично видны жилища двуногих врагов? Не этот ли самый волк несколько лет назад подстерег в темноте возвращающегося из школы мальчугана? Только весной, когда стаял снег, нашли деревянный короб с почерневшими книжками, башмаки, клеенчатый брючный ремешок.
Не этот ли самый людоед?
Ужас охватил Адомаса. Замахнувшись палкой, он заорал. Но волк еле шевельнул задом. Взъерошил шерсть. Сверкающими неподвижными глазами уставился на лесника.
Эхо в просеках грустно и беспомощно повторило крик Адомаса. А волк все стоял, выпятив грудь. Врагов разделяло совсем небольшое расстояние. Лесник уже, казалось, ощутил горячее дыхание зверя.
И Адомас снова крикнул: «Прочь! Эй, люди! Волк!»
Он звал, только вряд ли кто его услышит. Но собственный голос подбодрял его. Адомас сообразил – надо укрыться за деревом и острой палкой пырнуть волка, если только тот… если только…
Хищник словно прочел мысли Адомаса. Почуял испуг человека. Лесник не успел и моргнуть, как волк, словно подкинутый могучей пружиной, круто вскочил с заметенной тропы. Такой бросок зверя жертва наблюдает единственный раз в жизни – в первый и последний.
Адомасу померещилось, будто волк пролетел над его теменем. Лесник даже голову втянул, словно опасаясь, как бы зверь не содрал с него когтями заячью шапку. Но в то утро волк не играл с человеком. Он точно рассчитал свой прыжок. От сильного удара в грудь Адомас рухнул на спину. Серый небосвод загородило мохнатое чудище, казавшееся уже не фиолетовым, а рыжим.
Вот когда Адомас пришел в себя. «Волк на мне, я под ним, его пасть возле моей глотки».
Палка с острым наконечником выпала из рук Адомаса. Он чувствовал зловонное дыхание зверя, дрожь упругого тела, слышал глухое урчание.
Адомас облапил волка и стиснул его загривок, стараясь столкнуть с себя дергавшегося от ярости хищника. Но зверь был скользким, он проворно вывернулся, и Адомас снова увидел волчьи клыки возле самого лица, на лесника брызгала липкая слюна.
Немало зим и весен прожил старик, но дружба его с чащей не прошла понапрасну. Для своего возраста Адомас сохранил достаточную ловкость и прыть – мускулы его остались сильными. Он сжимал теперь шею хищника с такой дикой силой, что казалось, волчьи позвонки треснут, но это разъяренному волку было нипочем. Сантиметр за сантиметром зверь выскальзывал из обхвата. Вот уже Адомас и волк чуть не лбами столкнулись. Лесник видел глаза – ледяные, с розоватым отблеском, пожалуй, даже веселые. Но нет – страшный блеск во взгляде волка напомнил Адомасу о неподвижной волчице возле лошадиной туши. Старик снова будто услышал одинокий вой в ночной чащобе.
Лесник с каждым мгновением слабел. Но он делал все, что только мог. Руку, закутанную овчиной, он сунул в волчью пасть, как удила коню. Клыки зверя прокусили тулуп, дошли до живого тела. Острая боль обожгла Адомаса, но и привела его в себя. Лесник вырвал руку и тут же, с остервенением обреченного, сунул в хищную пасть другой локоть. Вонзая клыки, волк как-то обмяк, и этим воспользовался лесник. Он наполовину скинул с себя волка. Тот выпустил локоть, и острая морда снова очутилась у лица Адомаса. Вонючая слюна брызгала на него.
«Не бешеный ли?» – мелькнула догадка у Адомаса. Но раздумывать было некогда.
Они боролись немало времени. Кругом куржавилась снежная пыль. Человек изнемогал, волк становился все яростнее. Шерстяные варежки Адомаса куда-то исчезли, из рук хлестала кровь. Кровь капала на лицо. Но не это теперь самое главное. Напрягая все силы, даже перестав ощущать боль, Адомас решился на последнюю попытку. Откинув голову, он навалился всей тяжестью на волка, а тот грыз его руки от локтей до плеч. Адомас лежал поперек зверя. Он схватил свою острую палку и попробовал ударить хищника. Но тот оказался проворнее. Палка захрустела между клыками и переломилась пополам. Адомас ухватил одну половину, но второпях ошибся. Волку в зубы угодила неокованная сторона, которую зверь без труда превратил в щепки.
У Адомаса перед глазами мелькали разноцветные пятна, цепенело тело. Неужели конец? Волк уже почти совершенно высвободился из-под лесника и так судорожно дергался, что удержать его можно минуту – не больше.
Адомас подкатился ко второй половине сломанной палки. Как в тумане увидел он острие с казачьей пики.
Эх, молод и силен был Адомас, когда отыскал эту пику у старого окопа. Метнет, бывало, ее, а она летит и свищет, будто сотня ос. Никто в деревне так далеко не забрасывал копья.
Немеющими пальцами дотянулся до окованного конца. Острие выскользнуло. Еще раз… Снова не ухватил. Волк, может, жадно грыз его левую кисть. Адомас почти не чувствовал – рука казалась деревянной.
Наконец, схватив пику, он сунул ее волку в пасть. Трещит дерево, летят щепки, брызжет кровавая слюна. Но железная пика застряла в волчьей пасти.
Это привело Адомаса в себя. Исчезла пестрая пелена перед глазами. Он ясно видит. Снова скрестились глаза человека и зверя. Оба живы.
Увы, волк не ослаб, хоть и давится пикой. Он выгнул хребет, храпит, вырывается из-под Адомаса, почти садится. Еще секунда, и леснику его не удержать. В горящих глазах волка нет пощады. Зверь знает, зачем напал на этого человека.
Проклятые, кровожадные глаза!
И не колеблясь Адомас воткнул пальцы в глазные впадины зверя. Рвет, раздирает… Чаща дрогнула от воя. Адомас уже не знает, чья кровь у него на руках – человечья или звериная. Нет больше волчьих глаз. Но нет уже сил и у Адомаса.
Он встает, пытается бежать…
Вскакивает и волк, вытягиваясь во всю длину на задних лапах. Тянется к человеку.
Зацепившись ногой за корягу, Адомас падает ничком в снег. Но если хочешь жить, вставай, защищайся! С невероятной ловкостью Адомас поднимается на ноги, инстинктивно прикрывает рукой лицо. Где волк?
Адомас видит: хищник кружится колесом на месте, ударяется о сосенку. Потом бежит все быстрее, все дальше от Адомаса. Рыжая шкура с черной полосой на пояснице исчезает за деревьями, за белыми косынками инея.
Адомас бредет по лесу. Шатается. Временами кричит. Слева и справа звучит эхо.
Человек настолько изнурен, что почти забывает знакомую дорогу. Порой стукается о дерево, и тогда сверху мягко осыпаются снежные кружева, обнажаются ветки. Адомас бредет с непокрытой головой. На белый полог падают крупные капли. Кровь – след пройденного им пути.
Адомас снова окликает лесную чащу, далеких людей. Хочет увидеть живого человека… Встретить друга… И рассказать.
Со стороны Немана – выстрел.
А потом снова тишина. Мир призадумался, не роняя ни слова только вслушивается, как скрипит снег. Не споткнулся ли Адомас, найдет ли он дорогу к своим?
В тот день Адомас и матерый волк снова встретились. На этот раз в Алитусе, возле больницы. Побежденный и ослепленный зверь убежал к берегу, кинулся в Неман, поплыл через незамерзшую реку. Поблизости оказался охотник и без труда прикончил волка.
Теперь хищник валялся на больничном дворе, окруженный любопытными. Никто еще не видывал такого крупного и крепкого волка. Ветеринар проверил: не бешеный ли?
Нет, волк не был бешеным. Но Адомас долго лечился, и шрамы на руках так и остались.
И, меченный звериными когтями, Адомас по-прежнему каждое утро приходил поздороваться со своей чащей, которую любил, как собственную жизнь. И проторил в ней еще много новых троп…
