Текст книги "Секретная почта"
Автор книги: Йонас Довидайтис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
СОЛДАТСКИЙ НОЖ
Служащий Каунасской водопроводной станции Повилас Варненас лежал одетый на диване и ждал самого худшего. В комнате царил белесый, мутный предрассветный полумрак, томительный и густой, какой бывает, когда солнце еще не взошло, а ночь отходит медленно и неохотно.
Варненас глядел на окна, перекрещенные полосами бумаги. Ему казалось, что эти белые штрихи на стеклах вывела смерть с косою. В полумраке бумажные полосы напоминали разинутую пасть.
Где-то вдалеке гремели артиллерийские орудия. Оконные стекла дребезжали. Распахнутая белая пасть позевывала.
Было очень страшно, знобко, ныли кости. Повилас Варненас сел на край дивана, послушал канонаду, а потом босиком подошел к окну и тихо открыл его.
Теплая ночь струилась в комнату, в темной синеве блестели золотистые звезды. На улице шелестели цветущие липы. Но было страшно, неуверенно, жутко.
Во дворе раздались чьи-то шаги. Перевесившись через окно, он успел увидеть только черную тень за углом дома.
Скоро шаги послышались на лестнице. Топ-топ-топ – размеренно приближались они к дверям Варненаса. Он стоял босой, побледневший, готовый к встрече с неведомой судьбой. Неизвестно почему, он быстро застегнул пиджак, пригладил взъерошенные волосы.
Кто-то постучал в дверь осторожно, но настойчиво.
Варненас молчал.
– Спишь, что ли, Повилас?
– Разве в такую проклятую ночь, Дзидас, сомкнешь глаза? – ответил Варненас, быстро бросился к двери и впустил Дзидаса, механика водопроводной станции. Тот был в шляпе, брезентовой куртке, с гаечным ключом в руке.
По воскресеньям, надев выходной костюм, механик обязательно надевал шляпу. Но в этот рассветный час Дзидас в шляпе показался Варненасу сумасшедшим, а его неподвижные, белесоватые глаза – глазами утопленника.
– Садись!
Дзидас обошел предложенный стул и сел на край стола, глядя без всякого выражения на темное окно. Где-то орудия выплевывали огонь и гром. Казалось, что железная повозка грохочет по каменной мостовой – все ближе, ближе.
– Нас-то будут взрывать? – скрипучим и грубым голосом спросил Дзидас.
– Непременно.
– Сегодня утром?
– Должно быть…
Дзидас тяжело вздохнул. Гаечный ключ он все еще держал в руке.
– Где шатаешься ночью? – спросил Варненас, зашнуровывая ботинки.
Нужно что-то делать. Но что? Их всего двое, и они бессильны. Вал фронта подкатывается к городу. Водопроводная станция молчит: убежали инженеры, попрятались мотористы, моторы выключены. Вчера в обед заезжали немецкие мотоциклисты и велели всем убираться – будут взрывать.
Прошел день, вечер, идет к концу тревожная ночь – уже почти утро. Взвинчивающая нервы орудийная музыка не прекращается. Город, кажется, съежился, спрятался, исчез. Даже гитлеровцев не видать. И только они – Дзидас и Варненас, два сторожевых привидения – дежурят, угнетаемые ужасным предчувствием и слабой надеждой.
Может, подрывники забыли их? Может, немцы только погрозили, разогнали всех и сами удрали? Варненасу кажется, что он, будь это возможно, снял бы с плеч пиджак, набросил на водопроводную станцию и укрыл бы ее от дурных глаз. Но почему Дзидас надел ночью шляпу, почему глядит белесоватыми глазами и так мало разговаривает?
– Сколько лет работаешь на нашей станции? – прерывает неприятное молчание Варненас. – Говори. Язык отнялся, что ли?
– Пальма в машинном зале – мое дерево, – ответил Дзидас. – Идем, польем… Завтра они ее, наверное, вырвут… Или сожгут.
– Будут взрывать – всё разнесут. И меня, и тебя, и пальму… – ответил Варненас, однако предложение Дзидаса ему понравилось. Скорее из этой комнаты, в которой так душно, что хоть ворот рубахи на себе рви!
Они идут, поднимаются по лестнице, – двое на пустой водопроводной станции, где столько лет днем и ночью не прерывалось гудение машин. Билось сердце станции. А теперь она глухая и немая. Кругом темь. Ни единого огонька. Разве это не предсмертный покой?
Варненас вынимает из кармана связку ключей. Звякая ключами, как колокольчиком, они молча идут. Поднимаются на несколько ступеней, останавливаются у железных дверей, открывают их. Молча входят в машинный зал. Приторно пахнет маслом, вроде квашеных яблок. Дзидас оживляется и идет куда-то к стене. Он тянет шнур занавески. Щелкает пружина, и темная штора поднимается вверх. Розовый утренний свет льется через верхушки дубов. Свет окрашивает и выложенные белыми плитками стены зала. Они сверкают словно красноватый мрамор. Черные насосы, будто опустившиеся на колени великаны, склонив головы, как бы молятся в храме из розового мрамора.
Дзидас приносит жестянку с водой. Он склоняется над деревянным ящиком, недалеко от доски реостатов. В ящике пальма, распростершая широкие, длинные руки. Она благословляет стоящие на коленях, охваченные отчаянием насосы.
Механик заботливо льет из жестянки воду на чернозем, в который крепко вросла зеленая пальма.
– Ты была маленькой, а я был молодым… – говорит ей механик. – Ты хочешь жить, а есть люди, которые хотят твоей смерти…
Варненасу надоедает это монотонное и грустное бормотание Дзидаса. И он выпаливает:
– Но ты, Дзидас, надел свои лучшие брюки! Может, сегодня годовщина твоей свадьбы?
Дзидас лишь нетерпеливо дергает плечами.
Да, он на самом деле вырядился как на свадьбу: шляпа, хорошо отглаженные брюки из зеленого габардина, нарядные ботинки, даже галстук. Варненас только не понимает, где Дзидас забыл пиджак, почему надел засаленную брезентовую куртку.
– А где твоя жена, дети?
– Молятся… – ответил Дзидас.
– Зря. Лучше пусть поищут убежище. А если они здесь – выведи их. Наш погреб все равно завалит взрывом.
– Не идут. Говорят – где ты, там и мы…
Рассвело. Потеплело. Из бетонного склада вылезли дети Дзидаса. Они, как козлята, вскарабкались на обрыв, а потом кувырком скатились вниз. Над обрывом изредка с жужжаньем пролетала шальная пуля. Здесь же на дворе шипела керосинка. Женщины терли картофель на завтрак.
– Их еще нет… И не будет… – громко сообщил Варненас. Видно было, что настроение его стало лучше. – Ночью наши обошли с флангов. Немцы побоялись попасть в мешок. Удрали. В городе их уже нет. Шпарят в фатерлянд, как облезлые волки…
Откуда все это знает Варненас? Старый гусар запаса кое-что смыслит в военных делах. Он хочет успокоить и себя, и ближних, и тех жителей окружных улиц, которые теперь приходят с ведрами брать из резервуара воду. Люди жаждут хороших известий. Варненас охотно излагает свою стратегию. А сам про себя думает: «Если этой ночью ничего не произошло, то в следующую – наверняка».
К полудню у резервуара толпилось все больше жителей с соседних улиц. Лязгали ведра, жестянки, бидоны для молока. Нигде нет воды, а здесь – из крана журчит неистощимая пенящаяся струя.
– Ночью дали им по загривку… – объясняет любопытным Варненас. – Пленных две или три тысячи. Генерал попался. Танки бросили. Теперь немцы пешком бегут – уже за Неманом. Но и там не продержатся… Что от них осталось? Завтра, послезавтра снова пустим воду… А они, паршивцы, станцию хотели вдребезги разнести. Видите? На дверях знак подрывников. Тот, кто этот знак метил, теперь уже сам влип…
Но Варненас, не закончив, замолчал с разинутым ртом.
Во двор въехал пыльный военный грузовик. Выскочил гитлеровский офицер. Высадилась группа солдат. Выстроились шестнадцать человек в зеленой форме… Ефрейтор разбил их на два отряда. Солдаты стали выгружать наглухо забитые ящики, каждый из которых приходилось тащить вдвоем.
Соседи исчезли, остались только Дзидас и Варненас. Офицер проверил их документы и показал на ефрейторов:
– Они тут – старшие. Слушаться и помогать им! Когда скажут вам убираться, уходите не оборачиваясь. Сегодня вечером или завтра утром станция полетит к господу богу.
Офицер обошел все помещения, резервуар, оставил ефрейторам какой-то чертеж и уехал.
Варненас, чернее зимней тучи, наблюдал, как солдаты готовятся хоронить его станцию.
– Сколько весит ящик? – спросил он проходившего мимо солдата.
– Пятьдесят килограммов…
– Дзидас, считай, сколько они кладут в насосную. А я посмотрю, что делается в шиберной…
– Повилас! Они в насосной положили шесть ящиков… Триста килограммов динамита!..
Механик слонялся около белого домика, шатаясь как после попойки. У дверей стоял часовой.
– Цурюк! Назад! – ревел солдат, когда Дзидас хоть в окно пытался взглянуть, что творится в машинном зале. Знает ли его зеленая пальма, его насосы, что рядом уже дышит смерть?
Варненас бегал вокруг резервуара, когда-то устроенного в пороховом складе старого форта. Повилас все знал там как свои пять пальцев. Сам клал трубы, ставил шибера, проверял вентиляционные желоба… А теперь солдаты тащат и тащат в резервуар тяжелые ящики, несут и протягивают провода.
– Паутина уже сплетена, Дзидас… – шептал Варненас. – А мы словно муравьи… Всюду охрана: входить уже не дают.
Но Дзидас был озабочен чем-то другим. Только что к нему подскочил один из старших – ефрейтор лет тридцати, с мясистым, отталкивающим лицом, светлыми волосами и темными прищуренными глазами. Он толкал Дзидаса, осматривал его карманы, а потом показал пальцем на брюки, бормоча что-то непонятное.
– Очень интересуется моими брюками, свиное рыло… Моими лучшими брюками… Что мне делать?
– Спрячься.
– А ты?
– Останусь здесь, пока не прогонят.
– Да разве станцию им оставишь?
– Где ты, там и я… – ответил Дзидас.
Подрывники кончили раскладывать смертельный груз, протянули провода. Одни солдаты уселись при телефонном аппарате, другие, раздевшись, грелись на откосе. Второй ефрейтор, довольно спокойный, среднего роста, с рыжеватыми редкими усиками, сел в сторонке. Из своего ранца он вынул маленький треножник, прикрепил коробку, раскрыл ее, достал кусок холста. И начал что-то рисовать, глядя на окрестный пейзаж с виднеющейся вдали высокой башней костела.
Варненас подошел посмотреть.
Ефрейтор ловко работал кистью. Отчетливо обрисовывались силуэты домов, башни, улица с растущими каштанами.
– Красиво! – пытался завязать разговор Варненас.
– Война! Все, что было красивого, покрывается черным цветом, – спокойно ответил ефрейтор, изображая пушистые облака над обрывами вокруг водопроводной станции.
Потом он стал мешать новую краску и почему-то внимательно посмотрел на Варненаса, такого изнуренного, забитого, беспокойного. Запавшие от бессонницы щеки, опухшие воспаленные глаза.
– Скажи своему товарищу в шляпе… – произнес рисовальщик тихо. – Пусть не попадается на глаза тому ефрейтору… Тот очень злой. Человека может убить, как цыпленка.
Варненас набрался смелости:
– Почему вы всё разрушаете? Уйдете, а мы останемся здесь. Как людям без воды?
– Это не я. Это они, – ответил ефрейтор-художник, локтем показывая на Свиное рыло, который только что показался у двери складика и озирался, словно кого-то искал.
– Вы не немец?
– Нет! – потряс головой собеседник. – Чех.
Варненас все больше смелел:
– Свастика что вам, что нам – петля на шее…
Художник чуть заметно кивнул головой и взялся за кисть.
– Чехия закабалена, чехи – рабы…
– Помогите нам. Не взрывайте.
– Я тут не самый главный, – ответил чех и опять внимательно взглянул на Варненаса.
– Моими руками строено… Все рабочие – братья. Вы когда-нибудь воздвигали дома?
– Я инженер. Создавал машины. А потом казармы, фронт.
Варненас повернулся и посмотрел на насосную.
– Там – наши машины… Что нам делать без них?
Чех угрюмо молчал и нанес на холст пятно голубой краски. Вдруг раздался громкий хохот солдат. Художник и Варненас обернулись.
Свиное рыло, схватив за куртку, толкал механика Дзидаса в складик. С головы у Дзидаса скатилась шляпа. Гитлеровец удовлетворенно наступил на нее ногой.
– Всегда он так… – сказал ефрейтор-художник. У него дрожали губы. Было видно, что он раздражен своей беспомощностью.
Гитлеровец толкнул Дзидаса в складик и закрыл дверь. Солдаты весело засвистели.
– Убьет! – испугался Варненас.
– На другое он не способен, – ответил чех и, не поворачиваясь, спросил: – Что важнее – резервуар или насосы?
– Одно от другого неотделимо. Во что накачивать воду, если разобьют резервуар?
– Выбирайте… Или то, или другое, – не поднимая от холста глаз, сказал чех. – У нас сегодня два поста. Если я стану у резервуара, он пойдет к насосам. Что для вас важнее? Может, хотите его самого попросить?..
Чех показал на складик, дверь которого была все еще закрыта.
Показался Свиное рыло. В руках он держал выходные брюки Дзидаса.
– Обдумали? Что для вас важнее? Как инженер – советую вам выбрать насосы, моторы и гидрофор…
Часовой открыл ворота с улицы. Въехал грузовик. Рядом с шофером сидел офицер – тот, что приезжал утром. Теперь у него на голове был стальной шлем.
Чех быстро поднялся, закрыл свою коробку с красками, сложил треножник.
– Я сделаю знак… – ладонью он похлопал по чехлу с солдатским ножом, свисавшим с ремня, и, странно улыбнувшись, быстро ушел.
Варненас как сидел на траве, так и остался, очень удивленный и испуганный. А если это подвох?
Вскоре на водопроводной станции раздался сигнал тревоги.
– Уходить и не оборачиваться!
Варненас, да и Дзидас, в кальсонах, с расшибленным лбом, не вытерпели и обернулись. Они видели, как солдаты ловко вскакивали в грузовик. Последними прибежали Свиное рыло, а за ним и чех. Они прыгнули в автомашину, и та полным ходом понеслась к центру города.
Старый гусар Варненас, отойдя в сторону от водопроводной станции, потянул своего приятеля за куртку и втащил в ров.
И как раз вовремя. Там, на середине площади, где высилась насыпь старого форта, укрывавшая водопроводное оборудование, загрохотал вулкан.
Украшавшая фасад скульптура из белого гранита – литовская женщина, несущая воду, – кусками полетела в небо. Град камней, осколков бетона и железа падал на соседние дома. Разбитый резервуар лопнул, с ревом хлынул могучий поток, заливая соседние улицы…
Все… Станция погибла.
Когда вода спала, Варненас с Дзидасом вернулись.
Они вязли в липкой глинистой почве. Пробирались через груды камней. Пришли во двор.
Кругом – горы развалин. Ветки деревьев были поломаны. Черные, обожженные листья, словно мертвые птицы, летели и падали на землю.
И здесь перед ними мелькнул луч надежды.
Насосная станция, наполовину заваленная землей и обломками, была целой, невредимой.
Они вбежали в нее. Пальма зеленела, хотя вокруг нее на полу валялось битое оконное стекло.
По насосной переплеталось много тонких красных проводов.
К каждому насосу был подложен смертоносный подарок – ящик со взрывчаткой. Провода тянулись в подвал, под чанами гидрофора.
Забыв всякую предосторожность, Варненас с Дзидасом заглянули и туда.
А здесь, где все взрывные провода сходились в один, лежал немецкий солдатский нож. Рядом валялся перерезанный основной провод, по которому так и не пробежала искра…
Ножом владела рука друга.
Если сегодня вы захотите побывать на Каунасской водопроводной станции, то найдете ее уже давно отстроенной, на том же самом месте. Она значительно больше и красивее, чем была раньше. Снова радует нас скульптура из белого камня. Легким и изящным шагом идет к берегу литовка, несущая воду. В зале насосов гудят ее могучие помощники. Приятно постоять в белом, чистом зале под зеленой пальмой. Она теперь еще больше подросла, у нее пышная крона. Многие машины – тоже наши старые знакомые.
А если хорошенько поищете, наверное, найдете и людей, которые помнят историю об одном солдатском ноже…
МЕСТЬ
– Опять слезы?
– Я тебя не люблю, ненавижу!
– Давно ли?
– С тех пор… С тех пор, как ты свой дом забыл… Вечно где-то околачиваешься. Камни стали тебе дороже жены!
Вихрастый парень небольшого роста, в комбинезоне, испачканном сажей, сунув руки в карманы, шагал по комнате. Остановился, свистнул:
– Ого! Где-то околачиваюсь?
Моника сидела на подоконнике. По ее щекам катились слезы. Она упрямо твердила: «Да, где-то околачиваешься…»
– Ну и сказала!
Игнасу хотелось бы, чтобы бессмысленное рыдание поскорее кончилось. Слезы – самое коварное оружие Моники; они всегда больно задевают его. Но поддаваться капризам жены он не хочет, а уйти не простившись не может.
И Игнас чувствует себя между двумя жерновами, которые жмут его все сильнее и сильнее.
Он отворачивается к буфету, будто заинтересовался вязаной салфеткой. А на самом деле он следит за отражением Моники в стекле.
Она закрывает ладонями заплаканные глаза. Тихое рыдание переходит во всхлипывание. Круглые, упругие плечи, такие близкие, когда гладишь их, теперь опущены и вздрагивают.
– Полно, Моника. Каждый день у тебя всё новые причуды, а все выеденного яйца не стоят… Своими придирками ты меня в могилу вгонишь, – пытается успокоить жену Игнас.
– Тебя – в могилу? Слышали, люди добрые? Да на твоей голове хоть кол теши, ты даже ногой не дрыгнешь… Даже не проснешься. Ты ведь настоящий чурбан!..
Игнас только плечами пожимает. Вот вам и семейное счастье! Парень сам не знает, рассердиться по-настоящему и как следует отчитать жену или погодить. Может, побесится, да и перестанет…
Неужели это та самая Моника, его милая жена, обещавшая до гроба чтить и любить своего мужа?
Два с половиной года назад Игнас приехал в эту местность со своим трактором подымать залежные земли.
Расположился он в крестьянской усадьбе на краю поля. Подкатил под забор бочку с горючим, поставил туда же запасной лемех, а спал на сеновале. В усадьбе в то время готовились к свадьбе. Подвенечное платье для дочери хозяина, невесты, шила приглашенная на хутор портниха Моника – девица лет двадцати семи.
По вечерам Игнас видел, что она задумчиво сидит на подоконнике, глядит на засыпающие поля и поет что-то грустное. Мелодия обрывалась… С Моникой заговаривали хозяева, девушка что-то отвечала, потом заливалась хохотом и оживленно щебетала, будто песни вовсе и не было.
Стоял серый ветреный день. Игнас вернулся с поля с красными, будто у кролика, глазами. Сильный ветер запорошил ему глаза песком – мелким как толченое стекло.
Скорчившись на ступеньке крыльца, Игнас моргал, тер глаза, скрипел зубами и почти плакал. Моника увидела, что парень мучается, отчитала его, почему грязными руками глаза трет. Не долго думая, Игнас послал ее к черту. Она быстро исчезла в избе, но тотчас же, сбежав по ступенькам, подала Игнасу миску с теплой водой и куском мыла да приказала хорошенько вымыть руки, а потом сменить воду и лицо вымыть. Потом она, смочив ватку раствором борной кислоты, принялась промывать ему глаза.
Впервые Игнас так близко ощущал теплоту женского тела. Пальцы Моники были нежными, и одно это уже уменьшало боль.
Оказав первую помощь, Моника взъерошила волосы парня.
– Если до завтра не пройдет – повезем в амбулаторию, – сказала она. – Ну а теперь поди отдохни.
Через полчаса Моника пришла со стаканом к Игнасу на сеновал, чтобы вторично промыть ему воспаленные глаза. Вернулась Моника оттуда красная и смущенная. Она сбивчиво объясняла, что нечаянно оступилась и разбила стакан.
Утром Игнас встал бодрый, здоровехонький. Моника сидела у окна за работой. Она даже глаз не подняла. А он, проезжая мимо, так громыхнул своим трактором, что даже стены избы задрожали…
– Что-то сирота наш нынче взбесился… – удивленно промолвила хозяйка. – Кабы забор не выломал…
Игнаса издавна прозвали сиротой потому, что он еще в детстве потерял родителей. Вначале подпасок, а потом батрачонок, вечно под чужим кровом. Лишь после войны оборвыш Игнас стал трактористом, получил постоянную работу. Очень любил он что-нибудь мастерить или копаться в моторе. Всегда ходил в промасленной одежде.
Кто мог подумать, что ветер, поднявший пыль на поле, принесет ему счастье?
Через две недели связал Игнас свое добро и поселился в селе у портнихи Моники. Хоть девушка и старше его была, да разве любовь в паспорт заглядывает.
Гости на свадьбе два дня гуляли. Моника сшила себе чудесное голубое платье, усыпанное серебряными звездочками. Оно было ей очень к лицу, ну точь-в-точь как та сказочная царевна, которую спас от когтей дракона храбрый юноша охотник. Игнас, в рубашке с белым накрахмаленным воротничком (хоть тот и тер ему шею), глаз не сводил с румяных щечек своей Моники и нежно прижимал ее к себе.
После свадьбы Игнас связал в узел свою постель и ушел из общежития трактористов, поселившись в ближайшем селе у Моники. Хоть она и была на четыре года старше мужа, однако неужели мерой настоящей любви может быть бумажный паспорт с его холодными казенными записями.
Прожили они годик-другой людям на зависть. Всегда в свободное время вместе, будто оторваться друг от друга не могут, словно какой-то тайный клад нашли.
Однажды Моника шила пальто жене заведующего кооперативом. Сшила не хуже, чем в городе, – в нем пожилая женщина казалась помолодевшей. Та в благодарность пообещала Монике устроить мужа продавцом. Моника с тех пор стала день и ночь пилить мужа:
– Вечно грязный как черт… Даже по ночам на полях пропадаешь… Весь газолином провонял… Кому понравится вонь? И подушки всегда в масле, ничем пятен не выведешь…
– Ты ведь знала, за кого замуж выходишь, – усмехнулся Игнас.
– Только нищим на твоих машинах ездить… – не сдавалась Моника. – Неужели так и жить будем, с места не сдвинемся?
– Что же ты советуешь?
– Есть местечко свободное… Работал там один человек, теперь его в колбасный цех перевели. На его должность двое или трое просятся… Там и чисто, и доходно.
– Что же это за место золотое?
Моника повела его в поселок. На перекрестке двух улиц стояла зеленая будка, сбитая из досок, маленькая, как скворечня. Над оконцем бумажный лоскут:
«Работаем и скупаем по вторникам, средам, пятницам».
– Тут? – Игнас даже рот раскрыл от удивления.
Он давно знал, что туда сдают всякое тряпье, резину, бумагу, старое железо – словом, все то, что людям не нужно.
– А сколько у нас свободного времени будет, милый мой Игнас!.. – уговаривала его Моника. – Теперь у тебя все время пост, лишь по большим праздникам домой возвращаешься, весь грязный, осунувшийся.
Игнас все еще продолжал глядеть на зеленую будку и не мог прийти в себя от удивления.
– Не думай, что это все так просто… – шептала ему Моника. – За этой дощатой стеной большие дела делаются, там золотом пахнет. Тот, кто здесь раньше работал, нынче домик строит.
– Не пристало тебе шутки шутить, Моника… – наконец ответил Игнас. – И к тому же скверные шутки… Я ведь тракторист! А ты…ты хочешь меня чучелом гороховым на посмешище выставить…
– Что осталось бы от твоего заработка, коли б не моя игла?.. Подумай, сколько я одного мыла извожу…
– Пойдем отсюда, поскорей пойдем, Моника… – сказал Игнас. – Уйдем, пока люди не заметили, что мы вокруг этой будки бродим…
Однако Моника была не из тех, кто сдается без боя. Спор надолго затянулся. Изо дня в день все о том же.
– Чудак! Ведь я тебя от грязных машин избавить хочу… – как-то начала она вновь. – Коли б не моя игла…
Игнас, который что-то писал в тетради, поднял голову.
– Игла? – сердито спросил он. – Как видно, машин ты и впрямь не любишь, одна лишь игла да всякие тряпки тебе по душе. Но знай, из тряпья ты мне гнездо не совьешь! Слишком большим стал. Не помещусь. А о твоей волшебной игле я тебе вот что скажу. Как ты думаешь, долго ли человек на земле живет?
– Сколько этой жизни нашей…
– Ничего ты не понимаешь. Я не об этом. Человек живет и ходит по земле уже полмиллиона лет. А когда он свои самые умные машины стал строить? Тоже не знаешь? Совсем недавно. Каких-нибудь двести лет. С тех пор он и стал разумным существом. А ты его хочешь в дырявую калошу посадить…
Плачет, отчаивается Моника, что муж у нее такой упрямый. Желая его наказать, даже постель отдельно постелила. Но Игнас не уступает. Долго по вечерам сидит дома – уткнется в тетрадь и что-то пишет. Моника исподтишка наблюдает за ним. Не другой ли письмо строчит? Хочется ей подойти, глянуть через плечо, да гордость не позволяет. Лежит, притворяясь спящей, а сама все глаза проглядела. Игнас устанет, встанет, вытянув руки и сжав кулаки, потянется и уйдет на кухню. Напившись воды, возвращается и снова садится за стол.
Монике очень хочется его подозвать, как делала это раньше: «Ну поди, поди сюда ко мне, я не могу без тебя уснуть». Но прикусывает язык. «Почему он считает меня дурой? Почему мы не можем дом построить, как другие? Ведь для начала у нас и сбережения есть…»
Моника не уступает, Игнас тоже.
За последние дни Игнас будто совсем взбесился. Уедет в район и домой глаз не кажет. Окончательно от рук отбился. Все время где-то на стороне околачивается. И кому, спрашивается, он постоянно письма пишет?
Как только опустится солнце, Моника выходит на крыльцо и поджидает мужа. Может, сегодня вечером этот непоседа появится? Но вокруг тишь, пустота. Не слыхать грохота подъезжающего трактора.
Моника подходит к старой развесистой груше.
Неподалеку торчит из земли большой красный камень. Моника в раздумье садится на него. На душе горько. Ведь ее доля так же тяжела, как этот камень, с незапамятных времен лежащий у ветхого домика. Его не сдвинешь с места, не увезешь…
Моника вздыхает, оглядывается: вокруг поля, усеянные камнями, будто когда-то, давным-давно, по холмам и долинам пробежал великан и из гигантского сита рассыпал их. Неужели и она – брошенный на произвол судьбы камень?
Сегодня Игнас наконец вернулся.
– Видела? – вбежав, оживленно крикнул он и схватил ее за руку. – Ты только пойди взгляни.
Моника вырвала руку.
– О доме ты лишь тогда вспомнишь, когда грязное белье на плечах гнить начинает.
Все же подошла она к двери, оперлась о косяк.
Что тут особенного? Стоит себе трактор, а из его носа торчат длинные железные когти. За два года вдосталь насмотрелась она на железо и нанюхалась газолина.
А Игнасу все не терпится. Он вскакивает на своего великана, усаживается в кабину и заводит мотор.
– Глянь, как машина разглаживает землю! – кричит он.
Трактор пыхтит, грохочет, хоть уши заткни. Но вот скрипнул рычаг и нос оскалился железными клыками. Глубоко в землю вонзаются острые зубья, прямо под ее заветный камень. Трактор натужно тарахтит и выдирает его из земли. Яма раскрывает свой зев – в ней шевелятся потревоженные черви. Юркнула серая полевая мышь. С давних пор неподвижно лежал камень в земле, а теперь вдруг повис в воздухе, схваченный стальными клещами. Поднял его Игнас, отвез поодаль и бросил у дороги.
Страшно становится Монике. У нее отняли даже тот камень, на котором она отдыхала… А Игнас поворачивает машину обратно, вновь подъезжает и улыбается, будто ничего не случилось…
И Моника поняла, что никогда не усадить ей Игнаса в зеленую будку. Пусть себе околачивается… Ну хоть бы тут пускай собирает камни. Лишь бы она его в окошко видела…
Станет шить, глянет в окно – а ее Игнас рядом, к другой не ушел. И писем больше писать не будет…
– Вернусь, милая, деньков через десять… – гордо заявляет Игнас. – Ждут не дождутся меня в Паежерисе… На стройке плотины камней не хватает. Трижды звонили. Всё торопят, чтобы свою конструкцию скорей заканчивал. Ну а теперь – ого! Поди, обними, поцелуй, ворчунья ты моя…
Моника бледнеет.
– Когда ты уезжаешь? Сегодня?
– Пообедаю и поеду.
– Можешь ехать и не возвращаться!
И на Игнаса вновь обрушивается град упреков. Его лицо бледнеет. С урозой в голосе он говорит:
– А ты потише… поспокойнее…
– Уезжай! Скорее уезжай! Ты мне больше не нужен!
– Может, другого ожидаешь?
– Найдется, кто и посочувствует мне! – подбоченясь, кричит Моника. Ее грудь тяжело вздымается. – Подумаешь, нужен мне такой неряха. Обнимайся и целуйся со своими камнями!..
– Так вот ты как… – тихо цедит Игнас. – Повтори, что сказала…
– И повторю… Можешь совсем не возвращаться!..
Игнас с шумом выдохнул воздух, глянул на нее исподлобья и, резко повернувшись, вышел. Громко хлопнула дверь.
Моника бросилась на постель, в досаде зарылась в подушку. Она поняла, что слишком зло над ним посмеялась. Но если сейчас уступить, побежать за ним вслед, извиниться – тогда Игнас, пожалуй, совсем распустится. После этого ему и слова наперекор не скажи. Найдется ли на свете жена, которая не захотела бы одержать верх над мужем?
Моника лежала и с нетерпением ждала. Он должен вернуться.
Но Игнас не возвращался. Во дворе затарахтел трактор. Долго шумел он, ездил взад и вперед, даже к самой двери подъехал – видно, таким манером Игнас заманивал свою жену во двор. «Еще немного помучаю! Больше любить будет», – улыбаясь сквозь слезы, думала Моника.
Наконец трактор тяжело запыхтел возле самого порога, а потом выехал со двора… Грохот стал затихать. Моника припала к окошку и с грустью провожала машину, пока та не исчезла за березовой рощей.
Утром Моника встала с головной болью. Теперь она знает, что ей делать. Сегодня же она поедет на попутном грузовике кооператива до самого Паежериса. Надо Игнасу свитер отвезти, оставить харчей. Ведь он в чем был уехал и голодный… Теплота разлилась у нее в груди. Моника больше не сердилась, ей было лишь чего-то жалко.
Сборы были коротки. Но что это? Хочет Моника дверь отворить, толкает ее, а та ни с места. Экая чертовщина! Наконец, догадавшись, она распахнула окно и глянула в палисадник. Чего доброго этот сорванец Игнас дверь доской заколотил.
Выглянула в окошко и едва чувств не лишилась. Огромный, хорошо знакомый ей красный камень привален к самой двери.
– Господи, заживо похоронил!
Вмиг сняло всю нежность к Игнасу. Какой позор! Вся деревня надрываться от смеха станет! Начнут языками чесать!
Выплакавшись, бросилась к ближайшим соседям. Пряча улыбки, люди обошли огромный камень, похлопали его и сказали:
– Сила-то какая! И как он приволок этакий? Тут, милая, без полка солдат не обойдешься. И то как знать, сдвинут ли его. Без машины сюда и не суйся.
В полдень прибежали девушки за платьями. Моника выставила им табурет. Девушки, прыская от смеха, влезли в окно. Тем временем молодежи полный двор собралось. Кричат, свистят, подшучивают – ну просто от стыда хоть сквозь землю провались.
Моника тем же путем выпустила гостей, убрала табурет и окно завесила. Затаилась внутри, будто дома живой души нет.
А народу все больше прибывает – подойдут, поглядят и, столпившись у забора, толкуют.
Какой-то сельский грамотей даже историю вспомнил и рассказал старикам о рыцарских временах. Когда-то давным-давно рыцари заказывали своим мастерам особые пояса с замками. Опояшут они такими поясами своих жен, а сами рубить сарацин отправляются…
Слушая рассказ о рыцарях, старики смачно хихикали и толкали своих старух в бок. А те бранных слов не жалели в адрес бессердечного Игнаса. Кое-кто бросился за помощью к председателю сельсовета. Пригнать, мол, Игнаса этапом домой. Пусть уберет камень. Хватит мучить подругу жизни.
Председатель подошел к окну и долго барабанил в стекло, приглашая Монику выйти и при свидетелях изложить свою жалобу. Он-де тотчас же отправится в Паежерис и уймет хулигана.
