Текст книги "Секретная почта"
Автор книги: Йонас Довидайтис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Это было полной неожиданностью для Фелиции. Она горько расплакалась.
Между тем вскоре во дворе, а потом и среди других работников хозяйства пополз слух о трехстах граммах масла. Люди шептались. Один лишь Аугутис громче чем когда-либо смеялся:
– Внимание! На сковородке масло! Ну а теперь что положим? Может, цыпленка? Или утку? Или, может, индейку?
Всю ночь я не спал, размышлял о том, что случилось. Не спала и Фелиция. Я чувствовал, как дрожат ее худенькие плечи. В окно лился синеватый лунный свет. Фелиция не плакала, притворяясь спящей. Мне было ее страшно жаль.
Рано утром Фелиция поехала на работу. Но у котлов стояла уже другая женщина. Будто сторож сидела заведующая у дверей на табурете. Ее двойной подбородок вздрагивал. Но глаза глядели холодно и спокойно. Увидев Фелицию, она равнодушно промолвила:
– Посторонним вход воспрещается!
Что же еще сказать?
Газеты пишут, что в таких случаях следует обращаться в комиссию по трудовым конфликтам или в профсоюз… Я напомнил об этом Фелиции.
– Ты наивный простак! – ответила она. – Хочешь просить милостыню? Все мечтаешь о домике с белыми ставнями? Неужели ты не понимаешь, что не это самое главное?
Я притворился, будто не расслышал ее.
– У тебя, Фелиция, слишком горячая кровь…
Она печално глядела на тополь, с которого медленно падал пушок.
Мимо проходил завхоз. Увидев нас, он подошел и прошептал:
– Эх вы, юнцы! Почему не посоветовались со старшими? Таков уж нрав нашего директора. Станешь предлагать или вводить какое-нибудь новшество, посоветуешь – глянь, и разозлится… Страсть какой строгий!
– Старая тряпка ваш директор – вот кто он! – крикнул я, разозлившись. – Его бы в котел да как следует выварить!
– Такого варева даже наши свиньи не жрали бы, – сочувственно, но шепотом ответил завхоз.
– Пойдем, Антанас, – позвала меня жена. – Отдай ему ключ от машины, и пойдем…
Разве я мог ослушаться мою милую Фелицию?
Вчера я стал работать на грузовике в одном техникуме.
Фелиция еще хозяйничает дома, как может сводит концы с концами и старается, чтобы в нашем старом гнезде был уют. В тот же день, везя дрова, я увидел на улице Аугутиса. Он радостно тряхнул своей русой бородкой и остановил машину.
– Дай закурить! Да, кстати, скажи свой адрес. Давно хотел тебя встретить. Мы пригласили одного корреспондента… Он три дня у нас пробыл, все как есть обследовал. Потом комиссия какая-то приезжала. Кого не спросят – все о твоей жене говорят, о ее горячем, но правдивом нраве. Гроза, брат, гроза надвигается… Что ни говори, а горячая кровь может не только бурю, а настоящий ураган вызвать. Передай жене привет!
ОДНАЖДЫ ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ
Шел я в школу в первый день после каникул и заранее переживал. Сейчас одноклассники заметят у меня на лбу здоровенный синяк и закричат на все лады: «Кто ж тебя так разукрасил? Ты прямо морской пират! Го-го-го!»
В классе меня считали ловким боксером, будущим морским волком, словом – крепким орешком, и вдруг…
Почему я не успел отвернуться, отскочить и уклониться от удара? Замешкался, а то и испугался. Вот этой минутной слабости не могу себе простить!
Со вздохом я еще ниже опустил голову.
До школы было около двух километров. Я пошел напрямик через луга. Казалось, в это пасмурное утро даже ветер заунывнее завывает в кустах дикой смородины. Чтоб хоть немного отвлечься, я сунул руку в карман куртки – там лежали мои записи летних впечатлений. Навряд ли вы знаете, что придумали мы, десятиклассники, перед каникулами. Каждому – искать встречи с интересными людьми, описывать разговоры с ними, заносить в свою книжку всякие веселые и грустные происшествия. А приедем, раскроем свои записи. Внимание – проверим: кто больше заметил и увидел, кто интереснее провел лето?
Немало бродил я по путям-дорогам. Побывал в незнакомых деревнях и местечках. Добрался до Куршского залива. У нас возле деревни – только ручеек, через который легко перепрыгнуть с ходу. А здесь такая ширь! Залив меня покорил на всю жизнь. Я принял твердое решение – во что бы то ни стало работать на море и отдыхать только у моря. И если бы не эта шишка на лбу…
А начиналось все как будто неплохо.
Дошел я до залива. За Прекуле свернул направо. Большак привел меня к длинному, прямому каналу, обросшему ивами и ольхами, который течет наперерез по зеленым лугам вдоль залива и соединяет реку Минию с Клайпедой. В одну из усадеб у канала переселилась после войны моя тетка.
Она приняла меня с распростертыми объятиями, отвела комнату на чердаке. Распахнув окошко, я увидел серебристый залив. Повеяло освежающим ветром. Над крышей летали чайки.
– Хочу поработать с рыбаками, – объявил я удивленной тетке. – Не будет возражать ваш председатель артели?
– Наш председатель от учеников не отмахивается, – ответила тетка. – Нынче их полно и в парниках, и в телятнике. А на рыбку, Гедас, опоздал. Второй год в заливе лов запрещен. Там теперь молодую рыбу растят.
Вот тебе и на!
– А что делают артельные рыбаки?
– Одни капусту да огурцы сажают, другие корма для скота заготовляют, строят каменные хлева. Мало ли работы?
Я даже опешил. Спешил в море к рыбакам, а они, оказывается, высадились на сушу. Перевернули осмоленные лодки, спрятали просушенные сети. Сами рыбу в лавке покупают.
Тетка угостила меня супом из гусиной крови с клецками, сунула сладкий сырник. И рассказала про рыбачьи невзгоды:
– Был тут один заводила. Считал себя первым умником. Никого не признавал. И захотелось ему больших заработков – чтоб в одну ночь разбогатеть. Он и привез несколько невиданных сетей, которые-де с самого дна морского все богатство подбирают. Старые рыбаки почуяли недоброе – пощупали невода, закачали головами и стали объяснять. Длинные сети, мол, только в море хороши, а в мелководье, в заливе выгребут весь рыбий корм, уничтожат мальков. А тот человек и в ус не дует – выплыл с новыми сетями, за два месяца наловил пропасть рыбы. Говорят, огреб большую премию. Ну и что с этого? Против природы пойдешь – себя и обидишь. Вот и вымел рыбку начисто. Теперь годами нужно ее заново выращивать…
– Куда же девался этот проходимец со своими погаными сетями? – возмутился я.
– Люди прогнали. Перебрался, прохвост, на южный берег. Там шмыгает, как голодный ерш. А к нам не смеет и носа показать.
Я не совсем поверил рассказам трещотки-тетушки. Неужели мне не придется поплавать на моторных ботах? Пошел к председателю. Увидел человека в черном костюме, лет пятидесяти, с темными, сверкающими глазами, серебристыми висками, с виду – строгого, гордого, упрямого.
Ошибся я. Председатель Вайшвила первым крепко пожал мне руку, назвал свою фамилию.
Вайшвила подтвердил тетины слова. Лов рыбы временно прекращен. Однако нос вешать не следует. Дела налаживаются. Правительственные учреждения выделили средства, машины. Создано хозяйство нового профиля. Никто не сидит сложа руки. Найдется работа и для меня. Разумеется, если я приехал не лодыря гонять, не воробьев ловить.
Разговорились мы о рыбьих обидчиках. Председатель резко заметил:
– Сегодня молодь ловить может только отпетый браконьер. Браконьерство – это язва! Таким разбойникам нет пощады. Они рубят ветку, на которой мы все сидим.
Я понял, что если такой хищник угодит в руки председателя, то уж получит по заслугам.
Узнав, что моя мечта – править моторным ботом, председатель сдвинул седоватые брови и сердито спросил:
– А в моторах кое-как разбираешься?
Собравшись с духом, я признался, что больше смыслю в мясорубке, чем в лодочном моторе. Но научусь!
Вайшвиле понравилась моя откровенность.
– Ладно – дуй к нам в гараж. Там завал моторов и запчастей. Перевороши все это вверх ногами, тогда ни при какой волне не утонешь.
И на прощание опять протянул мне тяжелую, будто чугунную руку.
В гараже я только полдня чувствовал себя посторонним. А потом привык. Через неделю заводил и выключал мотор, разбирал его до мельчайшей детали.
Больше всех мне там понравился Эвальдас Смалва. На голову выше меня, энергичный, ловкий, всегда с засученными рукавами, в сплющенной как блин финской шапке, здороваясь и прощаясь, он вскидывал руку к замасленному козырьку.
– На кладбище я вырос, – признался мне Эвальдас. – Ни дома, ни родни. А жрать хочу как волк. Наберу где попало яблок, морковки, брюквы, сырой капусты и айда на кладбище – спать. Если поздно кто идет мимо, басом гаркну. Улепетывают старушенции без задних ног… – и Эвальдас покатился с хохоту.
Я не сомневался, что он самый храбрый из всех парней. Шофер третьего класса, иногда пиво пьет с автоинспекторами, на довольно помятом самосвале возит удобрения, торфяную крошку, шлак для хозяйственных строек. Дружит с кассиршей районного банка Агуте, носит в кармане губную гармошку.
– Выиграю в лотерею «Волгу», – говорил Эвальдас, – посажу Агуте, и поедем посмотреть на самые большие города в мире.
Эвальдас иной раз позволял мне браться за руль. За это я мыл его самосвал, менял продырявленные шины. Председатель заметил нашу дружбу и предложил:
– Поезди с Эвальдасом! Он – толковый. Может, и баранку даст покрутить. Ему больше по полям приходится раскатывать, так что не страшно – ты всех берез не переломаешь.
Прямо прилип я к Эвальдасу. И он как будто не отвергал моей дружбы. Я ему демонстрировал, как в вечерней спортивной школе обучают боксу. Иногда рассказывал содержание прочитанных книг. Сначала Эвальдас внимательно слушал. Но потом, словно устыдясь того, что сам не раскрывает книги, стал насмехаться надо мной: я-де желторотый маменькин сынок, книжный червь.
– Слаба у вас печенка, ученички, – поддразнивал меня Эвальдас. – На все смотрите по-книжному. Прически у вас красивые, а довелось бы на снежку, на ватничке заночевать, ох как бы заплакали…
Его болтовня меня раздражала. Но возражать я не рисковал – не ровен час рассердится и не даст больше управлять машиной.
– Что делать, чтобы у нас было меньше врагов? – однажды утром спросил меня Эвальдас, когда мы привезли несколько грузовиков камней и уселись тут же во дворе перекусить.
– Не делай другим свинства, и врагов не будет! – ответил я.
– А если другие тебе пакости устраивают?
– А ты им – в морду! – сказал я сердито. Не нравился мне этот экзамен.
– А если враг очень силен?
– Драться до последнего!
– Ишь какой прыткий, – усмехнулся Эвальдас, отправляя в рот густо поперченный помидор. – А знаешь, что в мире на сто трусов – один храбрец? Сам-то ты смелый?
Я промолчал. И Эвальдас закончил:
– Не путайся под ногами у тех, кто посмелее, тогда не наживешь и врагов.
Совет меня озадачил. Но я ничего не сказал Эвальдасу. Ужасно хотелось водить грузовик по большаку. Мое молчание Эвальдас истолковал как свою победу.
– Садись! Бери руль! – скомандовал он. – Только не пережимай газа, а когда переключаешь скорость, не дергай.
Так мы ездили до поздней ночи. Повернули на шоссе, чтобы сократить путь до гаража. Эвальдас правил, как всегда, высунув локоть из кабины, одной рукой держась за баранку.
От мотора несло теплом. В кабине было жарко.
За поворотом вспыхнул огонек – лампочка над открытой дверью белого домика.
Перед домом стоял старенький, помятый «Москвич», рядом о чем-то толковали несколько мужчин, а в сторонке, на скамеечке, сидели две женщины с узлами.
Эвальдас тормознул и медленно подъехал к закусочной. Из раскрытого окна неслась музыка. Я знал, что здесь мой приятель на минутку приземлится, поглядит, нет ли знакомых, желающих поднести стаканчик усталому шоферу. После работы Эвальдас не уснет, если не прополощет рта пивцом.
Он пошел покачиваясь, а я схватился за руль и вообразил, что мчусь с дьявольской скоростью. Эвальдас ни разу не доверил мне машины на шоссе…
Через полчаса он опять показался в дверях. Рядом с Эвальдасом ковылял сутуловатый человечек с несоразмерно узкими плечами, в серой шляпе, нахлобученной на глаза, с портфелем в руке. Он осмотрел наш грузовик, словно собирался его покупать.
Эвальдас и незнакомец остановились в тени самосвала и о чем-то совещались вполголоса. Догадаться было, пожалуй, нетрудно: какой-нибудь индивидуальный застройщик договаривается с Эвальдасом привезти гравия, кирпича или камня. Иногда даже председатель отряжал Эвальдаса кому-нибудь в подмогу.
После краткого разговора они забрались в кабину, крепко меня стиснули. От Эвальдаса шибало пивом. Незнакомец закурил, блеснув передними металлическими зубами. На меня он смотрел угрюмо, с прищуром.
Мы развернули машину и по темному шоссе поехали прочь от гаража.
– Парня мог бы оставить! – резко сказал чужой, потирая ладонью подбородок.
– Сказано тебе – свой в доску! – отчеканил Эвальдас.
Я был очень благодарен, что он не высадил меня из кабины, – а то пришлось бы несколько километров плестись до тетушкиной усадьбы.
С шоссе мы повернули к побережью. Дорога была очень узкая. Ветки хлестали по стеклу, царапали кузов. Незнакомец втянул шею в узкие плечи, приплюснул нос к стеклу. Он смотрел напряженно, словно опасаясь заблудиться в этих кустах. Под колесами чавкали лужи, трещали корневища. Весною эти места заливает – даже в середине лета здесь сыро.
– Стой! – тихо прохрипел чужак. – Развернись!
Автомашина осветила фарами кусты.
Незнакомец быстро выскочил из кабины, не выпуская из рук портфеля, и скрылся в темноте.
Эвальдас сидел за рулем, покусывал губы и странно посмеивался. Я слышал, как укладывали груз в самосвал. Большой и тяжелый. Бух! Бух! – стукало что-то вроде ящиков. Я гадал: доски, бревна, мебель?
Машину быстро нагрузили. Опять появился человек в серой шляпе. Он встал на цыпочки, а Эвальдас, открыв дверцу, перегнулся и слушал его шепот.
Дальше мы ехали вдвоем, так и не увидев, кто помог этому человеку нагрузить машину. Меня разбирало любопытство: что мы везем?
Когда выехали из кустов на шоссе, Эвальдас подбодрился и даже стал посвистывать. Он обратился ко мне:
– Чего молчишь, будто язык проглотил? Со смельчаками не пропадешь!
– Горячего бы сейчас поесть, – сказал я.
– Я тоже проголодался, – согласился Эвальдас. – В Шилуте остановимся, а потом – свободны.
В городке мы остановились у закусочной. Двери на запоре, света нет.
Эвальдас, не выключая мотора, побежал в соседний двор. От долгого сиденья у меня ломило кости. Я вылез поразмяться. Сбоку наш грузовик казался пустым.
Я вспрыгнул на колесо и заглянул в кузов. Там белело три или четыре ящика. Оторвав дощечку, сунул руку в один из них. Нащупал что-то скользкое, холодное. Запахло тиной и морской водой. Но я никак не мог схватить то, что там лежало: оно выскальзывало.
Я перевесился через борт и запустил в ящик обе руки. Наконец за что-то ухватился. Большая рыбина, настоящая морская красавица, трепетала в моих ладонях.
Мы – браконьеры?!
Я спрыгнул с колеса как оглушенный. Бежать? Скрыться? Или же прикинуться, что ничего не видел?
Одеревенелыми ногами влез я в кабину и сел. Казалось, слышно, как в ящиках трепыхаются, задыхаются рыбины… Плачет и стонет ветер. Вздыхает обокраденный залив. А на берегу валяются опрокинутые лодки.
Мимо шли запоздалые прохожие. Хотел их окликнуть, но не решился.
Руки невольно поднялись, нащупали ключ от подъемного механизма. Завывая, стал подниматься кузов. Раскрылся задний борт. И я услышал, как летят вниз и падают ящики.
Вдруг как из-под земли вырос Эвальдас. Схватил меня за пиджак и вытащил из машины. Я споткнулся, упал на мостовую, но быстро вскочил на ноги. Эвальдас замахнулся. Я не успел отскочить, и удар пришелся по лбу.
Нас обступили люди. Кто-то направил фонарик. Луч осветил разбитые ящики. В одном из них подпрыгнул желтоватый лещ и опять бессильно шлепнулся, подергивая хвостом. Рыба блестела на мостовой, поблескивая мертвенными глазами…
Вот и школа. Не очень веселый, поднимаюсь я по лестнице. Не будь на лбу этой гули, может, я и похвалился бы своим приключением в летнюю ночь. А теперь придется помолчать – хотя бы пока не исчезнет синяк.
Вдруг меня подхватили руки. Много рук. Я лечу к потолку. Вверх и вниз. Много раз.
– Ура! Ура! Ура!..
Смущенный, покрасневший, вырываюсь из объятий друзей:
– Одурели, что ли? Вот еще придумали шутку!
Но они только улыбаются. Значит, Вайшвила написал в школу письмо. Улыбаюсь и я. И забываю про шишку на лбу.
ПОЕДИНОК
Даниэлюс Кряуна тонким фальцетом напевал:
Как-то раз красотка Лена
Гуся резала поленом.
Уж пилила, так пилила,
Пока жизни не лишила…
Удобно привалившись к бревенчатой стенке и выставив ноги в шерстяных чулках на самую середину горницы, он намотал на шомпол жгутик из пакли и надраивал ствол своего ружья.
Даниэлюс был совершенно один. В окошко сочилось тусклое зимнее утро, стекла подрагивали от внезапных порывов ветра. Пахло картошкой и простоквашей. В печи весело потрескивали сухие поленья, розоватые тени крадучись скользили по полу.
Выспавшись всласть, подкрепившись на славу, Даниэлюс собирался на охоту. И не просто так, а – с собственным ружьем! Приобрел он его только вчера у одноглазого дядюшки Тамошюса, закоренелого браконьера. Какое имеет значение, что эта «двустволка короля Людовика», как ее называл Тамошюс, порядком изъедена ржой, поистерлась, потрескался приклад! Зато курки звучно щелкают, а к меткости боя не придерешься. Дня два-три подряд Даниэлюс и Тамошюс испытывали ружье в березовой роще. И ни разу не промазали! Попали и в березу, и в старый картуз Даниэлюса, и в дубовый пень. Тамошюс еще ворону укокошил. Окоченевшая и сонная, торчала она на осине. Дядя Тамошюс осторожно, по-лисьи, подкрался, прижался к елочке, приложился – паф!.. Ворона растопырила крылья и шлеп на землю.
– Центральный бой!.. – пояснил старый Тамошюс, подмигивая здоровым глазом и приподнимая за крыло мертвую птицу. – Королевская двустволка! Не веришь – прочти.
Даниэлюс свято верил Тамошюсу. На стали вычеканены непонятные слова: «Creuzot Forgeron». Только что прокатилась война. Даниэлюс по азам разбирал немецкий, но это уже не то по-английски, не то по-французски. А рядом еще – королевская корона.
– А до чего оно легкое, братец мой! – раскачивал Тамошюс ружье на вытянутой ладони. – Руки не оттянет. А коли целый день по мокрым пашням лазить – это уже важная штука! Тогда каждый лишний грамм – как камень! Эх, не понадобись мне высокие чеботы – я бы ни в жисть со своим «Людовиком» не распростился…
За ружье Даниэлюс отдал новенькие хромовые сапоги и в придачу – пятнадцать червонцев. Правду сказать, ухлопал полностью премию, полученную из «Заготзерна» за успешную перевозку хлеба. Гайлюнене, прыткая старушонка, тетка Даниэлюса, у которой проживал парень, нещадно пилила племяша:
– Уж от этого лешего путную вещь выцарапаешь! Тамошюс сам что угодно сопрет – только отвернись… Его и старый лесник за дичь по судам таскал. А теперь наверняка с него шкуру спустят! Чует кот, что нашкодил, так и следы заметает.
Слушал эти разговоры и Тамошюс и только рукой отмахивался. Он оставил себе другое ружье, зарегистрировался у уполномоченного по охоте.
– Без меня в лесу не обойтись! – говорил он своим соседям. – Если бы не мое ружьишко, волки давно бы ваших овечек задрали!
Молодого шофера сблизила с Тамошюсом еще одна причина. Как-то раз он навестил старика – слушал его россказни, осматривал оружие, приучался рубить дробь, взвешивать порох, загонять войлочные пыжи – и заметил на кухне миловидную девицу, которая жарила дикую утку. Дочь нисколько не походила на отца. Приземистый красномордый Тамошюс с рубцом на носу, с жесткими волосами, с прищуренным незрячим глазом выглядел матерым волком, не раз отведавшим свинца. А хрупкая девушка с тонкими ручками, с белоснежной шеей, с тугой грудью, которой не скрадывало ситцевое платьице, казалась редкостным украшением лачужки, пропахшей звериными шкурами.
Даниэлюс все чаще поглядывал на девушку, а та, наоборот, становилась все застенчивее.
«Вот это – ягодка! – думал Даниэлюс Кряуна с приятной, еще неизведанной теплотой. Все чаще и чаще тянуло его к Тамошюсу. – Стану охотником – совсем пойдет дружба со стариком! Придется захаживать, советоваться… И Эляна, Лена рядышком!»
К большому огорчению тетки, Даниэлюс не торгуясь согласился на запрошенную цену. Он принес Тамошюсу сапоги, отсчитал червонцы и получил ружье с четырьмя зарядами. Конечно, маловато… Но старик обнадежил Даниэлюса, что договорился с уполномоченным по охоте, и тот твердо обещал гильзы такого калибра. А пока и четыре патрона – неплохо. Сменишь капсюли, насыплешь пороху и дроби – опять зарядишь. Ведь гильзы-то не бумажные, а из отличной меди. Им нет переводу! А когда зарядов мало – бережнее будешь с ними!
Поглядывая на Эляну, Даниэлюс признавал все доводы Тамошюса. Где же тут спорить, когда на тебя устремлены два глаза, словно спелые вишни!
А девичьим глазам было на что дивиться!
Эляна и раньше примечала, как пригожий молодец проезжал, ухватившись за огромный руль, улыбаясь и что-то напевая. Грузовик вихрем проносился по деревенской улице, дребезжали стекла в избах, земля тряслась… Как разгонит смельчак свою машину – кажется, подхватит он крылом придорожные березки и взлетит в самые облака.
Подумает об этом Эляна и вдруг пугается —. Не дай бог, еще что-нибудь с ним стрясется!
Заслышав громыхание грузовика, она выбегала на дворик. Долгим взглядом провожала окутанную облаком пыли машину. А совсем недавно Даниэлюс в школе пугал младшеклассниц – швырял в них головастиками, цеплял на спины репьи…
Теперь Даниэлюс уже не шалопай, а прославленный водитель. Про него даже раз в газете писали. Это они вдвоем с механиком Акулёрайтисом отремонтировали какую-то повозку на резиновом ходу, прицепили ее к грузовику, и получилось вроде поезда. Вдвое больше зерна забирает. Правда, Даниэлюс теперь уже не мчится с такой быстротой – прицеп надо тащить осторожно. Но зато над крылом машины – палочка, а на палочке – кумачовый флажок, возвещающий: едет передовик транспорта!
И вот однажды у хлева залаяла собака. Эляна выглянула в окно. И ах! – во двор вошел отец, а следом за ним – улыбающийся Даниэлюс. У Эляны затряслись руки, жарко запылали щеки. Она бросила в сторону вязанье, раскрыла настежь дверь, а потом опять села к столу и ухватилась за спицы. Не смела глаз поднять, а пальцы дрожали и не находили петелек…
Правда, Даниэлюс с отцом разговаривали только про охоту, про волков, про капсюли и войлочные пыжи… Но Эляна все равно чувствовала большую радость и вместе с тем какую-то оторопь.
Развалившись на табуретке, Тамошюс ладонью поглаживал выпяченную грудь и сипло бубнил:
– Коли ты выстрелил и волк лежит ничком, гляди: уши у него стоймя или нет? Коли уши прижаты – с ружьем незаряженным не подходи. Живой еще, бестия!
Вместе с Даниэлюсом Эляна охотно слушала про лесные приключения, которые казались ей необыкновенными, хотя, по правде говоря, в эту минуту она думала не о подстреленном волке, ляскающем зубами, а о живом, пышущем здоровьем Даниэлюсе.
Потом их взгляды стали встречаться всё чаще, и оба привыкли читать в них многое. Оставаясь один, Даниэлюс пел, норовя как-нибудь вставить имя Эляны, Лены. Иногда от этого страдал песенный размер, но паренек, как опытный музыкант, сам вносил исправления. Так получилась песня про красотку Лену. Так зародились и другие песни Даниэлюса, трогательные и веселые.
…Даниэлюс прочистил смазанный ствол, размотал с шомпола паклю. Фланелевой тряпицей от истрепанного теткиного платья протер курки, целик…
Сегодня к десяти обещал приковылять Тамошюс. В сторожке их ждут Акулёрайтис и другие. Лесник вчера приметил кабанов. Всем приятен запашок кабаньего окорока, а особенно молодым охотникам. Даже тетка, уходя помолиться, сказала:
– С пустыми руками не ворочайся, Даниэлюс… Без мясца в животе гудит, как в костеле от органа… А коли подстрелишь в лесу кабанчика, нам – большое подспорье.
Сегодня Даниэлюс чувствует себя бодрым и сильным. Подвернись только ему кабан с задранными клыками – он не моргнув уложит зверя. Ничего теперь Даниэлюс не боится. А Эляна первая узнает, какой он стрелок. Только Даниэлюс вспомнил о девушке – посуровевшее лицо снова смягчилось.
Одно сердило отважного Даниэлюса – сегодня у него всего два заряда на кабанов… Никак не возможно промахнуться… И вообще – придется нажать на дядюшку Тамошюса – пусть рассчитается полностью. Ведь нужен еще патронташ. Какой же это охотник без пояса, в котором не два, не четыре, а двадцать четыре гнезда для патронов!
Даниэлюс пальцами ощупывает свою талию. Вот с этого бока он бы засунул жаканы, а дальше – для зайцев, рядом – для куропаток, справа, чтоб легче вытащить, – картечь.
Парень взял на ладонь подарок Тамошюса – два заряда, будто крупные стручки, наполненные кусками черного свинца. Потом опустил их в ружье. Прошелся по комнате, прижимая двустволку к плечу и целясь. Эх, покажись ему кабан…
В сенях затопали, кто-то стряхивал снег, осторожно звякнул засовом. Даниэлюс стыдливо отложил ружье – еще чего доброго застанет его врасплох Тамошюс, как он балуется с двустволкой…
Кто-то зашел на кухню. Раздался грубый, незнакомый голос:
– Есть кто дома?
Даниэлюс подтянул шерстяные чулки и зашлепал на кухню. У порога, не снимая ушанки, стоял рослый, дюжий мужчина с черной как смоль бородой, в поношенном бараньем полушубке, высоких сапогах, на которые свисали замасленные ватные брюки.
– Здесь живет шофер Даниэлюс Кряуна? – спросил чернобородый, исподлобья глядя на парня.
У Даниэлюса в глазах потемнело. Полицейский Казлас… Тот самый, которого прозвали «Вермахтом»… Последний из банды, разгромленный этой осенью… Все помнят, как он тащил шкафы расстрелянных людей, волок узлы одежды с запекшейся кровью. А потом, когда немцы удрали, Казлас, будто бешеный волк, рыскал по лесам…
Даниэлюс Кряуна почувствовал, как спину обожгла внезапная боль, перехватило глотку, подкосились ноги… «Точь-в-точь такой, как люди рассказывают… И борода, и глаза… – мелькали обрывки мыслей. – Вот каков этот душегуб… Теперь за мной пришел…»
Все еще в ушах Даниэлюса отдавались слова: «Здесь живет Кряуна?»
– Здесь… живет… – пробормотал парень похолодевшими, словно чужими губами. Он видел, как повел локтем бывший полицейский, готовясь что-то вытащить из кармана.
– А сам он дома? – спросил Вермахт, все так же беспощадно пронизывая взглядом Даниэлюса. С заиндевевших лохматых бровей чужака скатилась капля, и он злобно моргнул.
Это вернуло Даниэлюсу самообладание. «Значит, он меня не знает!» Что делать дальше, – Даниэлюс еще не сообразил. Но ноги больше не дрожали, и голос стал тверже.
– В отъезде… – облизывая сухие губы, ответил Даниэлюс.
Пришелец поморщился. Под глазом у него дернулся багровый мешок, пролегавшие от губы две морщинки шевельнулись. Вермахт шмыгнул простуженным носом.
– Нету? – недовольно произнес он. – А ты кто такой? Документы есть?
Даниэлюс медленно ответил:
– Есть… доку… менты…
Парень понял: пробил его смертный час. Никто не узнает, что здесь произошло. Даже Эляна, милая, родная Лена. И вдруг Даниэлюса охватила страшная ярость. Парень стиснул зубы так сильно – чуть не треснула челюсть. «Умирать? Нет! Не желаю!»
Ненависть породила отвагу и силу. На мгновение повернувшись спиной к бандиту, Даниэлюс как очумелый метнулся в каморку.
Он схватил двустволку, припал к столу. На кухне из темноты сверкнула молния. Грянул пистолетный выстрел. Пуля со свистом впилась в бревенчатую стенку. Посыпались осколки разбитой рамки. Дрожащим пальцем нажал на курок своего «Людовика» и Даниэлюс. Стрелял не целясь в раскрытые двери, в маячившую фигуру нападавшего. Комната наполнилась клубами густого, горького дыма. Звякнули оконные стекла. Грохот собственного выстрела окончательно привел в себя Даниэлюса. Он напряг слух. Зрение.
На кухне стояла тишина.
Вермахт, казалось, растаял впотьмах. Но нет! За деревянной перегородкой, отделявшей кухню от коморки, что-то зашуршало. Послышался злобный и глубокий вздох. Бандит замер за дверным косяком. Молчал и Даниэлюс.
Даниэлюс даже удивился: как легко складывались мысли. «Нюхнул моего пороха, Вермахт? Вылезай, покажись!» Даниэлюс сообразил: лучшее укрытие – печь. Он напрягся, прянул, как быстроногий олень.
Стук прыжка переполошил Вермахта. Полицейский выставил пистолет, вслепую выстрелил и тут же отдернул руку. И залег, невидимый.
Даниэлюс, затаив дыхание, через облупленный край печи наблюдал за дверью. Две пули не причинили ему вреда. Но положение было безнадежное. Оставался единственный «кабаний» заряд… Надо беречь боеприпасы.
Зловеще тянулась тишина. Видно, это трепало нервы Вермахту. Он постукивал ногами, скрипел подошвами. Из-за косяка показался даже край его полушубка. Щелкнул замок парабеллума – видно, Вермахт менял обойму.
Потом Казлас осмелел и снова высунул руку с пистолетом. Выстрел. Даниэлюс только криво усмехнулся: «Хочешь увидеть, где я – высунь свой нос».
Тишина приводила в неистовство Вермахта.
Он стрелял все чаще. Высунет руку и выпалит в один угол комнаты. Переждет минутку, опять выставит кулак и уже посылает пулю в другой угол. Потом он стал делать по два выстрела подряд…
Даниэлюс считает: восьмой!
Парень молчит, только пот струится по лицу, весь подбородок мокрый – соленые капли затекают в рот. Но чем больше беснуется враг, тем спокойнее юноша.
На кухне опять лязгнула сталь. Матерый убийца привычным движением сменил опустевшую обойму. Громко высморкался и заворчал:
– И не таких я приканчивал…
Потом Вермахт непристойно выругался и снова высунул руку. И не только руку, но и локоть. Казалось, что он сию минуту заглянет к Даниэлюсу и увидит, где прячется парень.
Даниэлюс не выдержал. Ему показалось, что черная прорезь парабеллума глядит прямо на него. Обороняясь от этого страшного глаза, он лихорадочно вскинул «короля Людовика». И сразу нажал на крючок, торопясь выстрелить первым.
От непривычного грохота задрожала избушка. Белесоватая завеса дымного пороха разделила обоих. В комнате стало темно и душно.
И в тот же миг Даниэлюс услышал тяжелое падение тела.
Прежде чем юноша успел что-либо разглядеть, с треском распахнулись двери в сени. Спотыкаясь как пьяный, потеряв ушанку, чуть не на четвереньках, бандит вывалился во двор. Видна была наклоненная широкая спина. Вермахт свалился за порогом. Но сразу поднялся, каблуком захлопнул дверь.
Воцарилась тишина. Струя холодного воздуха из сеней рассеивала дым, который извивался большими клубами, поднимался к потолку, прятался под столом.
«Сейчас швырнет гранату», – подумал Даниэлюс. Он занял новую позицию у стенки – подальше от окна.
Сквозь изукрашенное ледяными цветами стекло не было видно, что творится на улице. Только ухнул ветер, подергал отставшую у стрехи доску, зазвенел в проволоке антенны.
Ружье теперь уже не поможет. Даниэлюс отшвырнул его на теткину кровать. Двустволка увязла в высоких подушках. А парень схватился за топор.
