Текст книги "Секретная почта"
Автор книги: Йонас Довидайтис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Будто загнанная коза забилась Моника в чулан. Она хорошо слышала председателя, но не отозвалась и к нему не вышла.
Стемнело. Шум во дворе понемногу умолк, люди разошлись. Моника укуталась в платок и робко вылезла в окно. Бегом бросилась она со двора. Шла, избегая прохожих, выбирая непроторенные тропинки.
Люди рассказывали, что ночью приехал какой-то забулдыга на тракторе, сделал широкий разворот мимо деревни и потом исчез… А может, это был сам черт, который, как известно, бродит по ночам и с первыми же петухами исчезает?
Утром из трубы домика Моники вился легкий дымок. На росистой лужайке виднелся широкий след проехавшего трактора.
Ребята, прибежавшие во двор к Монике, были сильно разочарованы. Далеко отброшенный от порога камень лежал у дороги. Весело шелестела листва старой груши. Дети лишь издали поглядывали на созревающие плоды, однако ближе подойти боялись. Они знали, что в дупле дерева завелось большое осиное гнездо.
НИТЬ СУДЬБЫ
Если бы не заржавленный гвоздь на дороге, я бы, наверно, так и не услыхал этой житейской повести – одной из сотен тысяч…
В погожий солнечный день мне довелось ехать по Жемайтии к границе Латвии. Я выбрал незнакомый большак, по которому уже пробежала быстроногая ранняя осень. Ярко желтели верхушки кленов, пламенели кусты бересклета. Только акации, сохранив свою сочную зелень, свысока взирали на осинник, который, перепугавшись заморозков, побагровел и весь дрожал.
Внезапно мой маленький автомобиль самовольно свернул к обочине. Я обеими руками вцепился в баранку, но машину так и тянуло к канаве. В конце концов я затормозил у придорожной березы, чуть не в обнимку с шершавым стволом.
Весело булькал воздух, выходя из покрышки. Из передней шины я вытащил ржавый трехдюймовый гвоздь.
Только автомобилисты поймут меня. Чем залатать, чем заменить испорченную покрышку? Я стоял возле старой березы и вертел в руке этот гвоздь.
Мне бросился в глаза домик железнодорожного сторожа. Сторожка, каких у полотна – сотни: маленькая, желтая, с жестяной трубой. Кругом чисто подметено. Небольшое окошко глядит на сверкающие рельсы. Рядом голый ясень. Другие деревья еще шуршат листвой, а этот уже раздет донага.
Меня встретил сторож переезда Мажуолис. Невысокий коренастый мужчина средних лет. Из-под блестящего козырька темной форменной фуражки выбивались серебристые волосы. Глаза – светло-синие, с бодринкой и хитрецой. Он сразу смекнул, о чем моя забота, и посоветовал:
– Присядьте на лавочку, обождите. Машин теперь полно. Может, доктор проедет или с молочной фермы… А то еще кто-нибудь. Выручат скатом до городка.
Оглядев предательский гвоздь, сторож спокойно пояснил:
– Это вчера трактор избу в поселок перетаскивал да, видать, обронил.
Осмотрел он и мой автомобиль, носком сапога постучал о сморщенную резину. В глазах сквозила легкая усмешка.
– Видал! Кольнуло – и крышка покрышке! Фью! Пшик!
Когда Мажуолис изобразил звук выходящего из шины воздуха, губа у него чуть отвисла, обнажая шрам – большой, весь в рубцах, уходивший глубоко внутрь рта. Сверкнуло и три металлических зуба. Уж не пострадал ли и он при автомобильной аварии? Верно, потому сначала так сурово хмурился на сплющенную шину.
Но я отгадал только долю истины.
В тот день и докторша, и заведующий молочной фермой, и все прочие не торопились проехать по этой дороге. В ожидании выручки пришлось просидеть несколько часов рядом с Бенедиктасом Мажуолисом.
Он угощал меня чаем и только что сорванной антоновкой. Сотрясая сторожку, мимо шли поезда. Пропустив составы и тщательно свернув флажок, Бенедиктас Мажуолис продолжал свою житейскую повесть – одну из сотен тысяч.
2
Тогда тоже была осень, только уже поздняя. Ветер гонял зеленовато-серые, синие, фиолетовые, ярко-рыжие и траурно-черные листья осины. Тополя уже совсем оголились.
Западная и северная окраины Литвы вместе с немалой частью Латвии еще томились под разгулом оккупантов.
А Мажуолис занимался своим делом: смолил шпалы, чистил канавы, подвозил гравий и щебенку – простой работяга, с трудом добывавший ломоть хлеба и равнодушный ко всему окружающему. Только изредка поднимал он над лопатой или киркой прикрытые кустистыми бровями глаза. Робкие и неяркие. Все знали его как тихого, незаметного человека. Такие, кажется, избегают рассуждать и даже смотреть на всякого, кто постарше чином или позадиристей тоном. Их гложет беспокойство и неуверенность в самих себе. А судьба их – мутный прочерк: от нее ни следа, ни памяти.
К дорожному рабочему давно уже приглядывался станционный телеграфист. Раз, когда в дежурке не было посторонних, телеграфист торопливо вытащил из кармана скомканную бумажонку и сунул Мажуолису:
– Кто-то обронил… Про рабочих писано. На, возьми! Прочтешь – передай другому.
Мажуолис покосился. Это была одна из напечатанных в Москве литовских листовок, которые в далеком вражеском тылу по ночам разбрасывали самолеты.
– Отвяжись!.. – пугливо и злобно окрысился Мажуолис. – Ничего не желаю ни читать, ни слушать. – И сторож дрожащей рукой скомкал бумажку, швырнул на стол телеграфисту. – Я и грамоту не шибко знаю… – добавил он. – А будешь приставать – коменданту пожалуюсь.
Телеграфист побледнел и торопливо спрятал запретное воззвание. Читателей таких листовок гитлеровцы в последние месяцы войны вешали.
– Дохлая крыса! Трус!.. – процедил он сквозь зубы. – По крайности молчи! Пикнешь – сунем башкой в колодец.
С того раза Мажуолис и телеграфист старались даже не глядеть друг на друга. Издали расходились в разные стороны. Мажуолис не пошел к коменданту. Было ясно – рабочий боится людей в мундирах пуще огня.
3
В конце сорок четвертого немцам приходилось совсем солоно. Со всех сторон надвигалась канонада. В ночном небе нескончаемыми волнами проносились бомбардировщики. На Балтике горели и тонули транспорты.
Раз после обеда прямо из осинника вылез, как барсук, солдат вермахта и робко прокрался в сторожку Мажуолиса. Немец густо зарос седой щетиной, оторванный рукав мундира у него болтался, а отскочившая подошва была прикручена оранжевым телефонным проводом. Солдат держал в руках винтовку, но тихим, охрипшим голосом вежливо попросил воды и хлеба.
Мажуолис привык к непрошеным гостям и знал: лучше не отговариваться, чтобы быстрее отвязаться. Он зачерпнул студеной воды из колодца, нашел краюху хлеба и горсть бобов. Изголодавшийся солдат тут же перекусил, испуганно бегая вокруг глазами, насторожившись. Он почти не разговаривал. Только перед уходом нашарил в кармане авторучку. Мажуолис не хотел принимать подарок, но солдат насильно сунул ее сторожу. Потом исхудалыми, грязными ладонями сильно тряхнул руку Мажуолису – дескать, спасибо.
Это был первый чужак, который походил на друга и не поскупился на благодарность. Жалость защемила сердце сторожа. Он повел немца в закут, покопался в сене и достал три яйца.
– Бери, – сказал Мажуолис.
А немец в ответ:
– За всю войну я ни единого человека не убил.
И снова шмыгнул в кусты – куда показал Мажуолис. Оставшись один, сторож принялся разглядывать авторучку. Красивая, черная, блестящая, а перышко сверкает как золотое. Мажуолис попробовал на ногте – чернила есть, действует. Несколько раз отвинчивал и завинчивал головку. Ценная штука! Потом осторожно сунул подарок за образ на стене. В тот день настроение у сторожа было отличное. Он вышел, посвистывая, и стал рубить хворост.
Недавно отточенный топор работал исправно. Со стороны моря ревела басом судовая артиллерия. Высоко в чистом и холодном небе вились белые нити, оставленные самолетами. Мажуолис чувствовал – стремительно надвигается конец войны. Скоро можно будет передохнуть и отоспаться.
Залаяла чужая собака. В ельнике раздались голоса. Мажуолис озабоченно огляделся. Потом, чтоб набраться храбрости, глубоко вздохнул. Но вдруг вспотела шея, сторож провел ладонью по ней…
Из старого ельника вывалились солдаты полевой жандармерии. С длинных поводков рвались два пса, за ними еле поспевали жандармы – потные, запыхавшиеся. С ними вместе бежал офицер и два унтер-офицера, не выпуская из рук пистолетов.
Одна собака ткнулась мордой во влажный лужок, проворно свернула по высокому берегу и нырнула в орешник. Зашуршали, затрещали заросли.
Мажуолис смекнул – пора сматываться…
Прижал топор к ляжке, тихо попятился. Всего три шага, и он скроется за хлевом, оттуда – в лес. Конечно, далеко не убежишь от псов и пуль. Но даже в самой большой беде не надо отчаиваться.
За спиной Мажуолиса кто-то рявкнул:
– Хальт! Хенде хох!
Он обернулся. В него целились из автоматов двое жандармов в стальных касках – видно, отряженные, чтобы оцепить сторожку.
Теперь погибнуть можно было просто и смело: кинуться на них с топором и получить смертельную порцию свинца. Но опять шевельнулась надежда – помереть всегда поспеешь!
Выпустив топор, он поднял руки, косясь на орешник, сквозь который пробирались собаки и гитлеровцы.
Жизнь висела на волоске. Так сказать, без пяти двенадцать. Что принесут эти роковые пять минут?
Первым из кустов вылез офицер. Эполеты были затянуты паутиной, по груди с железным крестом испуганно полз паучок. Радостно улыбаясь, офицер прижимал к себе маленькую рацию, другой немец тащил брезент, с которого сыпалась земля.
– Наконец-то встретились, – весело крикнул офицер Мажуолису. – Сколько я вас искал!
Сторож побледнел, но посмотрел немцу прямо в глаза.
Пробило двенадцать. Надежда рухнула.
4
На столе лежали: авторучка «пеликан», рация с питанием – сухими батареями, тщательно сложенный брезент, медный провод, бумаги, бечевки.
Аккуратно подстриженные и прилизанные волосы следователя благоухали бриллиантином. Не повышая голоса, он разговаривал как со старым знакомым. Ногтем постучал по белому колечку на крышке «пеликана».
– Скажем, радиостанция очутилась возле вашего дома случайно. Без вашего ведома и содействия. Допустим… Но две буквы…
Он отвинтил крышку и протянул Мажуолису:
– Две буквы… «О» и «Б»… Инициалы Оскара Бреннера… Пропавшего без вести солдата. Владельца авторучки. Ее опознали свидетели. Ручка обнаружена в вашем домике, за образами. Есть ли надобность еще в других доказательствах, что вы совершили убийство Бреннера?
Мажуолис только плечами повел. Он уже говорил – «пеликана» нашел на полу в станционном здании.
– А рация? Которую мы пеленгуем уже три месяца? Которая столько времени работала в лесах?
Мажуолис молчал. Понятно – никто не поверит. Всё против него. Он смотрел на небольшой шрам у виска следователя. Дрожали оконные стекла: видно, в море опять сцепились корабли. Или с берега бьют по десантным судам.
За окном стоял на страже клен. С дерева, медленно кружась, опадали последние листья, стелились золотистым пологом.
«Скоро и я так упаду. Может, больше не станут бить. Прямиком к яме. Наверно…» – раздумывал Мажуолис.
Следователь нажал кнопку.
Вошел телеграфист – синий от ярости и готовый разорвать на куски Мажуолиса.
– Обманул он меня, господин капитан, – сыпал словами телеграфист. – Я правильно нюхом почувствовал… и рапорт о том представил. Но потом… посмотришь – такой темный, тупой…
И не сдержавшись, подскочил и отвесил Мажуолису оплеуху.
Тот чуть вздрогнул. Теперь Мажуолис не выглядел тупым и запуганным. Из-под мохнатых бровей насмешливо сверкали синие глаза.
– Утром, Мажуолис, расстреляем тебя, – объявил следователь, становясь между телеграфистом и Мажуолисом. – У тебя есть время до завтра. Поможешь обнаружить парашютистов – останешься в живых, а нет – вот как с тобой будет…
Следователь расплел бечевку на мелкие жилки, взял одну, дернул.
Ниточка порвалась.
5
Порядок соблюдался точно.
Утром прозвучала команда:
– Становись! Пиджаки оставь! Выходи.
Мажуолиса и еще троих незнакомцев в одних рубахах погнали на опушку, метрах в четырехстах от деревянного дома за колючей проволокой, где помещалась контрразведка.
Их сопровождало шестеро вооруженных солдат и еще двое или трое чином постарше. Случайно или нет, был здесь и телеграфист – на этот раз в фельдфебельском мундире, с фотоаппаратом.
Седьмой солдат нес три лопаты. Швырнул их под ноги обреченным и крикнул:
– Чего спите? Копайте. Думаете – я за вас буду потеть?
Лопат три штуки, а умирать четверым. Мажуолис не брал заступа. Один из арестантов горько рыдал, но первым копнул землю. Слезы катились на черные комья.
Команда палачей курила и наблюдала, как роют могилу осужденные. Одному из солдат захотелось запечатлеть себя на этом фоне. Выдумка пришлась по вкусу и остальным. Телеграфист щелкнул фотоаппаратом.
Мажуолис вытянул два пальца и смерил: солнце поднялось над лесом на дюйм. Оно сегодня было особенно теплым и светлым. На шершавую траву ложились густые тени. И Мажуолису почудилось – это не тень, а его собственное тело припало к земле, впитавшей последнюю кровь его сердца. Он уже отдал себя земле.
Страшно думать о смерти. Мажуолис подошел и положил руку на лопату, которую вскидывал беспрерывно рыдавший арестант – деревенский парень, угловатый, неповоротливый, с очень светлыми волосами и крепким затылком.
Мажуолис зашептал:
– Куда спешишь, дуралей? Чем дольше рыть – тем дольше жить…
Отобрал у парня лопату и принялся медленно работать. Лопата казалась налитой свинцом. Так он копал – еле-еле.
Другие тоже чуть шевелились – готовили себе могилу с черепашьей скоростью.
Это взбесило конвоиров. Они стали браниться, измываться, грозить. Но обреченным нечего было терять – их не страшили уже ни угрозы, ни ругань.
Всего на полметра раскрылся верхний пласт земли, а работе еще конца не видать. Офицер, руководивший расстрелом, остервенел.
– Отобрать лопаты! – приказал он.
Тот самый жандарм, который притащил инструмент, забрал лопаты у обреченных, отошел в сторону. Послышалась команда.
Солдаты проворно вскинули руки.
– Фёер! Огонь! – крикнул офицер.
Каждый падал по-своему: один ткнулся лицом прямо в недорытую яму, второй медленно опустился на колени и, скорчившись, рухнул навзничь, третий сделал шаг назад и упал как подкошенный. А Мажуолис почувствовал, что его пронзили раскаленные прутья. Он не помнил, как очутился ничком на земле. Во рту – песок…
Так вот она – смерть!
Неправда, что человек может испугаться смерти. Она внезапна. Был ты – и нету тебя. Только что видел солнце, – а теперь перед тобой розоватая тьма. Дышал, – а сейчас вокруг тебя безвоздушная глубь.
Но что это? Мажуолис слышит голоса, шаги, даже клокочущий хрип.
Разве по ту сторону могли быть звуки? И что теперь делают мри друзья?
А вот – чьи-то слова:
– По пуле в затылок! Один еще дергается…
Кто-то приблизился к телам. От страшных шагов даже трава загудела. Мажуолис перестал дышать, обвисли мускулы. Теперь казалось, что он – легче тумана. Но ему все слышно. Нет, Мажуолис не туман, не тень. У ямы лежит его тело – большое, грузное, окровавленное, оно закрыло собой даже солнце.
Бах! – грянул одиночный выстрел. Немного погодя – бах!
Мажуолис хочет вскочить, громко крикнуть – так, чтоб откликнулись люди, друзья, леса, весь мир. Сил – ни капельки. А все слышно. И даже будто видно, как палач, раскорячившись над простертым телом, щурясь, метит прямо в затылок.
Теперь он идет к Мажуолису…
Солдат сопит совсем близко. Короткий кашель. Солдат целится. Секунда. Другая. Сейчас спустит курок.
Тяжелым молотом ударило Мажуолиса по темени. Все захлестнул непроглядный мрак.
6
– Не оборвалась моя ниточка… Я один из всех уцелел, – промолвил Мажуолис.
Мои глаза не отрывались от шрама на его нижней губе.
– Шесть дырок в теле да одна в голове, – спокойно подсчитывал железнодорожный сторож. – Последняя пуля мозгов не тронула и вышла через рот. Выкрошила зубы, губу попортила.
Я глядел в его светлые, даже веселые глаза. Есть чему радоваться. Один из сотен тысяч, а то и из миллионов он может сегодня так глубоко оценить всю теплоту солнца, всю красу земли.
– А почему нас в яму не закопали, я узнал потом. Наши самолеты-штурмовики как раз вовремя налетели со стороны леса, чуть не по верхушкам сосен. Чесанули из пушек по дому за проволокой, где был гитлеровский штаб, – закружились огненным столбом бумаги. А фашисты – все врассыпную.
– Но откуда летчик знал, что в домике – штаб?
Мажуолис поправил фуражку, взял флажок. Выходя за дверь, лукаво улыбнулся:
– Мы уже прежде радировали об этом осином гнезде… И не только о нем.
Со стороны Скуодаса приближался товарный состав. Над рощицей клубился пар. Мажуолис развернул флажок и вытянулся в ожидании поезда.
ГОРЯЧАЯ КРОВЬ
Говорят, что у моей жены очень горячая кровь. Хорошо это или плохо? Вот что однажды с нами случилось.
Вся эта кутерьма началась, кажется, в апреле. В тот день я как всегда поехал в гараж и занялся заправкой нашей «голубенькой». Так управляющий химбазы называл голубой лимузин, водителем которого я работал. Надо сказать, что начальник был вполне доволен мною. Хоть «голубенькая» – машина не первой молодости, я ухаживал за ней как за собственной.
Вдруг отворяется дверь и входит управляющий, а за ним мужчина с этаким круглым румяным лицом, будто сдобная булочка. Его темные глазки искрятся, он добродушно улыбается.
– Антанас, – без предисловия обратился ко мне управляющий. – В нашем гараже произошла революция!
– Зачем так громко? – вежливо прервал его незнакомец. – Всего лишь маленькое изменение… Так сказать, небольшая перемена декораций…
Управляющий обошел «голубенькую», похлопал ее по крылу и вздохнул.
– Э-хе-хе… Что и говорить! Не машина, а картинка… – сказал он. – Подумать только: весь пол в коврах, да в придачу две запасных покрышки… Всё отдаем, ничего себе не оставляем.
– Это тот самый мастер, о котором вы говорили? – ткнул в меня пальцем гость.
– Антанас Индра. Образцовый шофер. Машина, где он сидит за рулем, сто лет живет и здравствует.
Незнакомец вежливо поклонился, и наше знакомство состоялось: Кетис, директор экспериментального хозяйства, расположенного за городом.
Во время нашей беседы выяснилось, зачем эти начальники пришли в гараж. Оказывается, они решили поменяться машинами. Экспериментальное хозяйство берет лимузин и отдает за него новехонький, мощный, крытый брезентом «газик», который способен ехать прямо по пашням в условиях полного бездорожья.
Кетис тут же попросил, чтобы я пригнал «голубенькую» в их экспериментальное хозяйство. Вместе со мною поехал и он. Это был мирный, довольно добродушный человек в меховой телогрейке под пиджаком, с молитвенно сложенными пухлыми руками на солидном животике.
– Я слышал о вас много хорошего… – сказал Кетис, когда мы поднялись в гору и свернули на шоссе, поросшее по обочинам старыми ивами. – Женаты? Большая семья?
– Женат. Фелиция работает на ткацкой фабрике в красильном цехе. Две дочурки. Одной два годика, другой – три. Мы оба работаем, поэтому отдаем девочек в детский сад.
– А квартира у вас хорошая?
– Самая что ни есть дрянная. Одна комнатушка в старом доме. Крыша ржавая. Когда идет дождь, капает и на мою постель.
– Трудности роста! – словно кого-то оправдывая, произнес Кетис. – К тому же иногда и управдом недобросовестно относится к своим обязанностям…
– Фабрика обещает Фелиции квартиру. Жена прочно занимает очередь… Того гляди через годик-другой…
– А дырявую крышу разве вы не можете починить?
– Каждый день влезаю наверх и латаю. Но что может сделать человек, когда дом признан комиссией аварийным. Ведь строение-то со времени Гедимина… Недавно нам студенты рассказывали, что дом построен князем Огинским. Перед нашими окнами повстанцев вешали.
Директор Кетис немного помолчал, потом крякнул и вдруг довольно фамильярным тоном спросил:
– А что, если бы я поселил тебя в доме, который мы капитально отремонтировали? И перед окнами этого дома был бы собственный огород?
У меня даже сердце сильнее забилось. Я взглянул на директора. Но его одутловатое лицо лишь добродушно улыбалось. Он даже глазом не моргнул. Понимай, мол, всерьез, не шучу!
Вскоре я остановил машину у центральной усадьбы возле белого здания с высокими колоннами. Вокруг был мирный деревенский пейзаж. Покрытые серебристой весенней листвой, шумели столетние липы. Весело крякали утки. Из сада доносилось девичье пение.
Как здесь хорошо! Как темен и холоден наш древний город с его тяжелыми каменными громадами и узенькими улочками…
Директор медленно направился к зданию, в то время как я стал разглядывать завхоза, которого, как я потом узнал, местные жители из-за его длинных, седых и отвислых усов прозвали «Пилсудским».
Откуда-то появился парень с пушистой кудрявой бородкой. Он зевал со скучающим видом и поглядывал по сторонам. Это, как выяснилось, был научный сотрудник Аугутис.
Подойдя ко мне и узнав, что «голубенькая» – новый лимузин товарища директора, он потеребил свою бородку и спросил:
– Нет ли у вас закурить?
Осмотрев мою «Победу», он мечтательно произнес:
– На старой машине мы разъезжали по опытным участкам. А в этой будет курсировать по асфальту лишь директор да его жена… Даже царь Соломон не мог бы придумать лучше!
Когда я сдавал машину в гараже, подбежала рыжеволосая секретарша и захлебывающимся от волнения голосом сообщила, что меня приглашает директор.
Хотя в кабинете было тепло, директор сидел все в том же пиджаке и меховой телогрейке. Лицо у него было пунцово-красное, будто перезревший томат. Он что-то писал. Секретарша словно мышь юркнула за дверь.
– Поговорим как мужчины… – произнес Кетис. – Садись…
Это было неслыханно интересное предложение. Золотой человек этот директор экспериментального хозяйства! А как он умеет сочувствовать, как проницательно все заранее предвидит. Я крепко, с благодарностью пожал ему руку.
В сильном волнении, не медля ни минуты, я бросился прямо на фабрику, к жене. Она вышла ко мне удивленная:
– Несчастье? Ребенок заболел?
– На наш лотерейный билет выпал самый крупный выигрыш!
Я хотел было схватить ее в объятья, но она попятилась:
– Осторожно! Мы только что разливали серу!
Фелиция выслушала мой торопливый рапорт, поджала губы, но ничуть не обрадовалась.
– Мы должны подумать. Хорошенько подумать… – сказала она. – Иди домой. Вернусь – поговорим.
И вот мы опять в нашей комнатушке. Темное, старомодное помещение с потолком в виде круто изогнутых арок. В окошко виднеются городские крыши – целое море черных замшелых черепиц. И в нем, будто огромные корабли, застывшие колокольни костела. Они похожи на две короны, увенчанные крестами. Вокруг них пестрят и переливаются бисерной лентой обитатели колоколен – голуби. Вот одна из стаек вспорхнула и поднялась. У меня сжалось сердце. Мы с Фелицией так и не могли вырваться из этого мрачного здания… Мне вдруг вспомнились зеленые луга, ручьи, поросшие черемухой овраги, соловьиные трели…
Фелиция вначале слушать не хотела.
– Разве можно бросить работу? Что скажет бригада? Как я людям в глаза посмотрю?..
– У этих котлов с кислотами и серой ты совсем осунулась… – убеждал я Фелицию. – Глянь на фотографию, что висит на стене. Какой свежей, какой молодой ты была, когда мы познакомились в клубе связистов. А теперь…
Я, конечно, сильно кривил душой, дабы склонить ее на свою сторону. И сегодня моя жена для меня самая красивая женщина в мире. Но ведь женщины очень чувствительны, когда речь идет о красоте. Как знать, может, так мне удастся ее уговорить?
– А ты лучше посмотри на свою плешь, – отрезала она. – Когда ты ухаживал за мной, шевелюра у тебя была как у поэта. А сегодня… Фу!
Она рассмеялась, мы поцеловались, и совещание продолжалось.
– Во-первых, у нас будет отдельный домик… – я загнул один палец. – Сам своими собственными глазами видел этот домик. Пока не закончат стройку двухэтажного, в нем каких-нибудь два месяца будет жить зоотехник. А когда он переедет, деревянный домик перейдет в наше владение. Теплая, сухая квартира из двух комнат, кухня, чулан. У самого окна – огород. На грядках будут расти укроп, лук, помидоры, фасоль… Посадим яблони, груши, сливы. Тут же соорудим скамейку. Сядем на нее, а у подножья обрыва – река. Вид как в Швейцарии! Ты будешь работать в детском саду поваром. Это уже решено. Так сказал товарищ Кетис! – я загнул второй палец… – Наконец, обе девочки будут с нами. Детсад совсем маленький – всего пятнадцать ребят. Всех и забот-то кот наплакал. Каких-нибудь две-три миски супа! А вернувшись с работы, займешься нашими девчурками… Как настоящая мать! Ведь теперь ты их совсем не видишь… Свежий воздух для детей – это всё. Пожалей хотя бы девочек. Пойми: нам предлагают жить на настоящем курорте, а ты упрямишься как коза… Будем получать две зарплаты, жить вместе; будем есть свежие овощи, держать поросенка, а наши девочки будут бегать, собирать цветы и плести венки… Фелиция, ты слышишь? Чего ты так долго думаешь?
В воскресенье я все же соблазнил Фелицию, и мы отправились на экспериментальное хозяйство. Ехали поездом и вскоре вышли на небольшой станции. Когда мы вошли в бор, мне почудилось, будто к нам вновь вернулись первые дни нашей дружбы. Схватившись за руки, мы бежали вперед и дурачились, как дети. Остановись, с любопытством следили за резвящейся на дереве белкой. Прижимались к старому дубу и слушали шелест его листвы.
Фелиция собрала букет полевых цветов. Несколько фиалок она воткнула мне в петлицу.
– Все это наше… – сказал я. – Все прелести лесных запахов, пенье птиц…
Фелиция счастливо улыбалась.
Придирчивым глазом хозяйки оглядела она красный домик с белыми ставнями. Мы стояли у крутого обрыва. Глубоко в овраге синела река. Пахло черемухой.
– Когда-то здесь резвились графские дочери, – шептал я жене. – А теперь будут гулять дети Фелиции и Антанаса…
Я наконец победил. Даже, может быть, не я, а эта весна. Или в этом была повинна горячая кровь моей подруги, ее чуткое сердце!
Вскоре я написал заявление и отнес его управляющему химбазы. Тот, прочтя, стукнул кулаком по столу.
– Ну и прохвост этот Кетис! – рассвирепел управляющий. – Самого лучшего шофера переманил… Если бы знал, доброго слова за тебя не замолвил… Думал, ротозей какой-нибудь попался, а он, гляньте, экую штуку отколол. Ограбил, среди бела дня ограбил!
Расставаясь с подругами по цеху, Фелиция сильно нервничала. Был даже организован прощальный вечер. Правда, прошел он не совсем удачно… Больше слез было, чем радости. Думали какую-то новую бригаду организовывать, а теперь все распалось.
Фелиция вначале места себе дома не находила, металась, упрекала меня, что я в болото ее тяну. Но потом успокоилась.
– Там хорошо будет девочкам… Вся семья вместе…
Как солидного научного работника отвез я Фелицию в машине и представил директору. Он остался доволен.
– Великое переселение народов произойдет через полтора или два месяца, – сказал он. – Зоотехник уйдет, и квартира ваша. Желаю счастья!
Жена тотчас же направилась в детсад, на кухню.
И вот уже две недели, как я работаю на новом месте. Работа легкая: вожу начальника. Одним ухом прислушиваюсь, что судачат о нем. На первый взгляд это молчаливый, спокойный и упрямый человек. Часто добродушно улыбается. Но когда на его красном, лоснящемся лице бродит улыбка – попробуй угадай, сердится он или тобою любуется. Узнал также, что следует остерегаться рыжеволосой секретарши. Она – отъявленная сплетница. Везде свой нос сует, ко всему прислушивается. А коли секретарша знает – обязательно узнает и директор…
Один лишь научный сотрудник Аугутис никого не боялся. Молол языком что попало…
А вообще тут довольно интересно… На опытных участках полно людей. Все они что-то сеют или садят, потом измеряют, подсчитывают и пишут. Как говорится, экспериментируют.
Однако кое-что мне и не понравилось… Ранний картофель и другие овощи пришлось развозить по частным квартирам, к людям, которые на хозяйстве вовсе не работают. Об этом я как-то проговорился Аугутису.
– Шоферы не критикуют своих начальников! – улыбнувшись, ответил Аугутис. – Такое дело может кончиться аварией… А во время аварии шоферы первые разбивают себе лоб!
Нет, уж лучше буду молчать: ведь в новую квартиру я еще не вселился.
Но в скором времени моя Фелиция взяла да такой, как говорится, номер отколола, что у меня от неожиданности даже дух захватило! Заварила такую кашу на кухне, что я и сам до сих пор не знаю, кто ее расхлебает.
Провожая Фелицию на работу, я предупредил: заведующая детсадом – жена огородника. Их очень любит директор – по-видимому, они его родственники. Так будь, моя милая, осторожна! Жена огородника, можно сказать, твой двойной начальник. Не зевай по сторонам, прилежно работай, готовь вкусно.
Случилось это однажды утром. Плавно внеся на кухню свою стодвадцатикилограммовую тушу, заведующая, краснощекая моложавая женщина, отворила продуктовый склад и стала выдавать продукты к обеду: крупу, лавровый лист, молоко, мясо, яйца, масло… Фелиция улыбалась. Вкусно пообедают сегодня малыши…
Потом она взяла перо и хотела подписать накладную. Но вдруг…
– Неужели я ошиблась? – остановилась Фелиция. – Тут записано семьсот граммов масла, а я взвесила, кажется, всего лишь четыреста… Надо еще раз проверить…
Заведующая сидела на табурете и курила папиросу. Затягиваясь и выпуская дым, она дышала медленно, с хрипом, будто расхлябанные кузнечные мехи. С упреком глянула она на недогадливого повара и сдержанно отчеканила:
– Если хочешь со мной работать – никогда ничего не спрашивай и подписывай.
– Но ведь четыре это не семь…
– Не задерживай. Распишись и затапливай печь.
– Никогда! Ведь дети же…
– Что-о-о? – Заведующую едва не хватил удар. – Ты, общипанная курица, думаешь еще нас учить?
Фелиция бросилась к весам и еще раз взвесила кусок масла. Так и есть. Не хватает трехсот граммов. Заведующая даже не взглянула на нее.
– Ты – молодой повар и поэтому не знаешь, что каждая кухня имеет свои законы, – сказала она. – Можешь жаловаться! Но тогда…
Словом, они сильно повздорили. После этого моя сумасбродная Фелиция бросилась к директору. Секретарша не хотела ее впустить. Как же так? В кухонном халате прямо в кабинет, где дорогие ковры и кресла… Из кухни никто сюда в таком наряде не ходит. Но до чего у моей Фелиции горячая кровь! Она оттолкнула секретаршу и ворвалась без предупреждения.
Кетис сидел в мягком кресле. В кабинете было жарко, директор, как обычно, был в меховой телогрейке, сильно потел и клевал носом.
– Это позор! – внезапно проснувшись, встревоженно крикнул он. Ноздри у него дрожали, щеки покрылись багровым румянцем, а темные глазки растерянно моргали. – Я выясню… Я вас позову… Я… я…
Через час Фелицию вновь пригласили к директору.
– Очень жаль, но у вас… – он поднялся с кресла, – у вас нет квалификации повара… А тут еще спор… Говорят, вчера обед был невкусный… Я понимаю, вам трудно… Прямо от чана с серным раствором… У нас ведь другие рецепты… Переведем вас в полеводческую бригаду. Только не подумайте, вы не лишитесь работы, нет, нет. Летом в поле лучше, чем у горячих котлов…
