Текст книги "Перст указующий"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Глава четырнадцатая

Заупокойная служба по Грову была торжественной и чинной. Она началась вскоре после того, как стемнело. Весь день, полагал я, велись приготовления к ней: садовник колледжа приготовил могилу в аркаде рядом с часовней, хор мальчиков поупражнялся, а Вудворд сочинил надгробную речь. Я решил присутствовать, едва услышал от Лоуэра, что, по его мнению, никто возражать не станет. Как-никак Гров был одним из немногих моих знакомых в Оксфорде. Но я настоял, чтобы и он пошел: что может быть хуже, чем присутствовать на погребальной церемонии и не знать, как себя вести?

Он долго ворчал, но наконец согласился. Насколько я понял, дух Нового колледжа был ему не по вкусу. Когда служба началась – часовня переполнена, служащие священники в облачениях, – мне стала ясна причина этого.

– Вы должны мне растолковать, – сказал я шепотом во время небольшой паузы, – в чем различие между вашей церковью и моей. Признаюсь, я не замечаю почти никакой разницы.

Лоуэр нахмурился.

– Здесь ее и нет никакой. Почему они не выйдут в открытую и не объявят о своей приверженности Блуднице Вавилонской – прошу прощения, Кола, – я, право же, не знаю. Они же все только этого и хотят, негодяи.

В часовне, пришел я к выводу, еще человек шесть разделяли взгляды Лоуэра, и не все они в отличие от него вели себя подобающе. Томас Кен, тот, кто вступил в спор с Гровом за обедом, подчеркнуто ни разу не встал во время службы и громко разговаривал, когда звучал реквием. Доктор Уоллис, который так грубо обошелся со мной, сидел, скрестив руки на груди, с безмолвным неодобрением искушенного в делах веры. А кое-кто даже смеялся в самые торжественные мгновения, и окружающие бросали на них возмущенные взгляды. И настала минута, когда я подумал, что нам выпадет большая удача, если заупокойная служба не перейдет в открытую драку.

Однако каким-то образом она завершилась тихо, и мне почудился вздох всеобщего облегчения, когда Вудворд произнес завершающее благословение, с белым жезлом в руке вышел из часовни во главе похоронной процессии и направился, огибая аркаду, к открытой могиле. Четыре члена факультета держали тело над зияющей ямой, Вудворд готовился прочесть заключительную молитву, как вдруг в задних рядах поднялся шум.

Я поглядел на Лоуэра: оба мы не сомневались, что страсти наконец вырвались наружу и последние минуты Грова на земле будут осквернены спором из-за доктрины. Некоторые члены факультета в возмущении обернулись; по толпе пронесся ропот, и, раздвигая ее, вперед с видом крайнего смущения вышел дородный мужчина с седой бородой, в толстом плаще.

– В чем дело? – вопросил Вудворд, отворачиваясь от могилы навстречу нарушителю благочиния.

– Это погребение должно быть прервано, – объявил тот. Я толкнул Лоуэра локтем и шепнул ему на ухо:

– Кто это? Что происходит?

Лоуэр на мгновение отвлекся от происходящего и зашептал:

– Сэр Джон Фулгров, мировой судья, – а затем попросил меня помолчать.

– Ваша власть сюда не распространяется, – продолжал Вудворд.

– Нет, распространяется, когда речь идет о насилии.

– Никакое насилие места не имело.

– Быть может. Но мой пост обязывает меня самолично в том убедиться. Я получил официальное извещение, что могло иметь место убийство, и обязан произвести расследование. Вы это знаете, смотритель, так же хорошо, как и я сам.

При слове «убийство» гул голосов сразу стал громче. Вудворд замер в неподвижности над могилой, словно защищая покойника от судьи. Да и правда, он защищал свой колледж.

– Об убийстве нет и речи. Я убедился в этом.

Судья чувствовал себя неловко, но не собирался уступать.

– Вам известно, что полученное извещение подлежит тщательной проверке. То, что смерть произошла в стенах колледжа, никакого значения не имеет. Ваши привилегии тут теряют силу. Вы не можете чинить мне препятствия в подобном деле и не можете оспорить мои полномочия. Я приказываю прервать это погребение, пока не буду вполне удовлетворен.

Под взглядами своего колледжа и заметной части университета Вудворд покачивался, взвешивая, как лучше ответить на подобный вызов. При обычных обстоятельствах он не привык колебаться ни мгновения, но на этот раз не спешил.

– Я не уступлю вашей власти, сэр, – сказал он наконец. – Я не признаю за вами права входить сюда без моего дозволения и тем более вмешиваться в дела колледжа. Я не вижу оснований для вашего присутствия здесь и по закону могу потребовать, чтобы вы удалились.

Присутствующие встретили его слова ропотом одобрения, а сэр Джон вспыхнул от негодования. Удовлетворив таким образом требования процедуры и ни на йоту не поступившись в вопросах принципа, Вудворд несколько пошел на попятный.

– Однако, возможно, у вас есть свидетельства, мне неизвестные. Если преступление было совершено, долг колледжа узнать правду. Я выслушаю то, что вы имеете сказать, и отложу погребение до тех пор. Если я сочту, что ваши сведения недостоверны, оно будет продолжено с вашего согласия или без.

Вновь послышался ропот одобрения, рожденный, как позднее мне объяснил Лоуэр, мастерским оборонительным отступлением с позиции, удерживать которую не представлялось возможным. Вудворд тем временем распорядился, чтобы покойника отнесли назад в часовню. Затем он проводил судью в свой дом.

– Ну-ну-ну, – негромко сказал Лоуэр, когда они вышли через узкую арку во внутренний двор, – хотел бы я знать, кто скрывается за этим.

– О чем вы говорите?

– Мировой судья может действовать, только если кто-нибудь подаст ему жалобу о совершении преступления. Тогда он обязан произвести расследование, действительно оно было совершено или нет. Так кто же отправился к нему? Во всяком случае, не Вудворд, а для кого еще это представляет интерес? Насколько мне известно, у Грова не было родственников.

Меня пробрала дрожь.

– Ну, стоя тут, мы этого не узнаем, – указал я.

– Вы правы. Не распить ли нам бутылочку у меня в Крайст-Черче? И поискать разгадку?

Поиски ни к чему не привели; несмотря на множество предположений и еще большее количество вина, вопрос о том, кто побывал у судьи, оставался столь же покрытым тайной, когда мы проснулись на следующее утро, как и когда мы ушли из Нового колледжа. И сверх того, что было мне известно, я узнал лишь, что мадера, которую предпочитают англичане, оставляет по себе наутро самую скверную память.

Я ночевал у Лоуэра, так как к концу нашей беседы, которая вскоре с Грова перешла на другие любопытные и многообразные темы, ноги меня не держали. И он вновь вернулся к понятию духа, к тому, поддается ли дух исследованиям, – идее, которая имела немалую важность для теории, скрывающейся за моим переливанием крови.

– Полагаю, – сказал он задумчиво, – мы можем постулировать существование вашего жизненного духа, исходя из существования привидений, ибо что они такое, как не дух, освобожденный от плоти? А сомневаться в их манифестациях я не могу, так как сам был свидетелем.

– Неужели? Когда же? – отозвался я.

– Да пару месяцев тому назад, – сказал он – Я сидел в этой самой комнате и услышал шорох за дверью. Я открыл ее, так как ждал гостя, а там стоял неизвестный молодой человек. Очень странно одетый в бархат, волосы у него были длинные, льняные, а в руке он держал шелковый шнурок. Я поздоровался, он оглянулся и посмотрел на меня. Но не ответил, только печально улыбнулся и спустился по лестнице. Я не придал этому никакого значения и вернулся в комнату. Минуту спустя пришел мой гость. Я спросил его, не видел ли он странного юношу – они не могли не встретиться, – он ответил, что нет – на лестнице никого не было. Позже декан рассказал мне, что здесь в тысяча пятьсот шестидесятом году некий молодой человек наложил на себя руки. Покинул свою комнату, выходившую на мою лестницу, прошел в подвал в другом конце колледжа и повесился на шелковом шнурке.

– Хм-м…

– Что хм-м, то хм-м. Я просто указываю, что это один из редких случаев, когда лучшие научные теории и практические наблюдения прекрасно согласуются. Вот почему я не отбрасываю сразу ваши априорные предположения. Хотя и не исключаю возможность, что улучшению состояния вдовы Бланди есть и другое объяснение.

– Отбросить уже имеющееся объяснение в пользу того, которого у вас нет, представляется глупым, – сказал я. – Но должен указать, таким образом вы постулируете, что дух, поддерживающий жизнь, есть тот же самый, который пребывает и после ее конца.

Он вздохнул.

– Да, пожалуй. Хотя даже Бойль еще не придумал опыта для определения, что есть дух, если признать за ним некое физическое существование.

– Это навлекло бы на него много неприятностей с богословами, – сказал я. – А он как будто старается поддерживать с ними наилучшие отношения.

– Рано или поздно этого не избежать, – ответил мой друг. – Если только мы, ученые, не ограничим себя исключительно материальными вещами, а какой в этом смысл? Но вы правы, Бойль навряд ли захочет подвергнуть себя такой опасности. И я не могу не счесть это его слабостью. Но с другой стороны, ваш собственный синьор Галилей показал, чем оборачиваются нелады с церковниками. Что вы о нем думаете?

Разумеется, Лоуэр слышал про этот знаменитый случай, который горячо обсуждался в Падуе, когда я там учился, ибо Галилей состоял на жалованье у Венеции, пока не прельстился роскошью Медичи и не отбыл во Флоренцию. Там он нажил много врагов, что не пошло ему на пользу, когда его утверждение, что Земля ходит вокруг Солнца, ввергло его в беду. Даже хотя падение его произошло почти до моего рождения, оно напугало многие любознательные умы и научило их хорошенько подумать, прежде чем говорить. Но ссылка Лоуэра на это дело мне очень досадила, так как я заранее знал, каким окажется его мнение, и не сомневался, что он подтасует факты для новых нападок на мою церковь.

– Разумеется, я почитаю его, – сказал я, – и скорблю о произошедшем с ним. Я прилежу науке и считаю себя верным сыном церкви. Вместе с мистером Бойлем я твердо верю, что наука не может противоречить истинной религии и видимые расхождения между ними суть результат слабости нашего понимания той или другой. Господь даровал нам Библию и даровал нам природу для постижения Его творения. Нелепо думать, будто Он мог противоречить сам себе. Это человеку недостает разумения.

– Следовательно, в этом случае кто-то ошибся, – сказал Лоуэр.

– Совершенно очевидно, – ответил я, – и никто серьезно не верит, что советники папы не заблуждались. Однако синьор Галилей также был виновен, и, возможно, больше, чем они. Он был надменным человеком с тяжелым характером и повинен в том, что не озаботился показать, как его идеи согласуются с доктриной. Поистине, я не верю, что тут есть противоречие. А есть непонимание, и это привело к злосчастным последствиям.

– И вовсе не нетерпимость вашей церкви?

– Думаю, что нет, и считаю этот случай доказательством того, что католическая церковь более открыта для науки, чем протестантская. До сих пор все видные светила науки взрастали в лоне католической церкви. Вспомните Коперника, Везалия, Торричелли, Паскаля, Декарта…

– Наш мистер Гарвей был добрым сыном англиканской церкви, – возразил Лоуэр. С некоторой сухостью, как мне показалось.

– Бесспорно. Но ему пришлось поехать в Падую учиться и там формулировать свои идеи.

Лоуэр что-то невнятно буркнул и поднял стакан, поздравляя меня с моим ответом.

– Вас еще сделают кардиналом, – сказал он затем. – Взвешенный и политичный аргумент. Вы считаете, что наука обязана себя оправдывать?

– Да, иначе она сделается ровней религии, а не ее служанкой, последствия чего будут невообразимо ужасными.

– Вы начинаете вторить доктору Грову.

– Нет, – ответил я после краткого размышления. – Он считал нас шарлатанами и сомневался в полезности опытов. Я же опасаюсь их силы и соблазна и беспокоюсь, как бы сила эта не породила в людях надменность.

Я мог бы рассердиться на его слова, но мне не хотелось вступать в спор, да и Лоуэр по-настоящему не старался вызвать меня на диспут.

– В любом случае, – продолжал он, – раз в нашей церкви есть люди вроде Грова, какое мы имеем право кого-нибудь осуждать? У них меньше власти творить помехи, чем у ваших кардиналов, но дай им волю, и они поступали бы точно так же. – Он взмахнул рукой, оставляя надоевшую ему тему. – Расскажите про вашу пациентку. Она действительно оправдывает теории, которые вы взвалили на ее плечи?

Я невольно улыбнулся.

– Она поддерживает их просто на удивление. У нее наблюдаются явные признаки улучшения, и она говорит, что после своего падения еще никогда не чувствовала себя так хорошо.

– В таком случае пью за мосье Декарта, – сказал Лоуэр, поднимая стакан, – и за его ученика, именитого доктора Кола.

– Благодарю вас, – сказал я. – И должен признаться, я подозреваю, что вы относитесь к его идеям с гораздо большим уважением, чем признаетесь.

Лоуэр прижал палец к губам.

– Ш-ш-ш! – сказал он. – Я читал его труды с интересом и пользой. Но скорее признаю себя папистом, чем картезианцем.

Странное завершение беседы, но она кончилась именно так. Даже не зевнув ни разу, Лоуэр улегся поудобнее – забрав единственное теплое одеяло и оставив меня дрожать – и тут же крепко уснул. Я некоторое время бесцельно думал о том о сем и даже не заметил, когда, подобно ему, погрузился в воды Леты.

Мы оба еще спали, когда явился посланный Шталя сообщить, что приготовления закончены и если мы пожелаем навестить его елико возможно рано, то сможем стать свидетелями его опыта. Не скажу, что в моем сонном состоянии я чувствовал в себе силы для встречи с раздражительным немцем, однако Лоуэр неохотно признал, что наш долг – сделать все, что в наших силах.

– Бог свидетель, у меня нет никакой охоты идти к нему, – сказал он, – прополаскивая рот и приводя в порядок свою одежду, перед тем как накинуться на завтрак из ломтя хлеба и стакана вина. – Но раз уж этим делом занялся судья, мы должны представить наши выводы надлежащим образом. Хотя он вряд ли удостоит их своим вниманием.

– Но почему? – осведомился я не без любопытства. – В Венеции врачей постоянно призывают, чтобы они высказали свое мнение.

– Да и в Англии тоже – «Ваша милость, по-моему мнению, этот человек мертв. Присутствие ножа в его спине указывает на смерть не от естественных причин». Все гладко, пока нет никаких неясностей. Так идем? – Он сунул в карман второй ломоть и распахнул дверь. – Я уверен, вам бы не хотелось это упустить.

К моему немалому изумлению, Шталь, казалось, прямо-таки нам обрадовался, когда четверть часа спустя мы вскарабкались по лестнице и вошли в его загроможденную и скверно пахнущую каморку за улицей Терл. Возможность блеснуть своим хитроумием и талантами перед ценителями оказалась слишком соблазнительной, хотя он и очень старался напустить на себя ворчливость. Все было готово, свечи, чаши, склянки с разными жидкостями, шесть кучек порошка – того, который он извлек из роковой бутылки, и химикалии, присланные ему Лоуэром.

– Ну-с, надеюсь, вы будете вести себя пристойно и не станете вынуждать меня тратить время на вашу болтовню. – Он свирепо оглядел нас, и Лоуэр заверил его, что мы будем наблюдать, строго храня молчание. Заверение, которому ни он, ни Шталь не поверили ни на миг.

Покончив с прелиминариями, Шталь взялся за работу. Наблюдать его умелые приемы и четкие движения было истинным удовольствием, и, пока он объяснял, мою неприязнь угасило восхищение перед изобретательностью и упорядоченностью его метода.

– Задача, – сказал он, указывая на кучки порошка, – очень проста. Как нам определить, что такое осадок, извлеченный из бутылки? Мы можем посмотреть на него, но это ничего не докажет, ибо многие вещества имеют белый цвет и могут быть превращены в порошок. Мы можем его взвесить, но из-за большого количества примесей это мало что докажет. Мы можем его попробовать на язык и сравнить его вкус со вкусом других субстанций, но этот способ, не говоря уж о его опасности, ничем не поможет, если только вкус этот не окажется особым и легкоузнаваемым. А зрительное исследование позволяет нам сказать только, что осадок представляет собой беловатый порошок.

Посему, – продолжал он, все более разгорячаясь, – мы должны исследовать порошок несколько по-иному. Если, например, мы добавим его в раствор некоторого количества соли аммония, смесь может повести себя по-разному: изменить цвет, нагреться или вспениться. Порошок может раствориться, всплыть или, сохраняя твердость, осесть на дно. Если мы повторим опыт с другой субстанцией и она поведет себя точно так же, сможем ли мы тогда сказать, что это одно и то же вещество?

Я уже собрался ответить утвердительно, но тут он погрозил нам пальцем.

– Нет, – сказал он, – разумеется, нет. Вот если они повели себя по-разному, тогда бы мы были вправе заключить, что это разные субстанции. Если же они поведут себя одинаково, мы можем сказать только, что перед нами две субстанции, которые в смеси с солью аммония взаимодействуют с ней одинаково.

Он помолчал, давая нам переварить услышанное, а затем продолжал.

– Теперь, – сказал он, – вы гадаете, как можем мы все-таки установить, что это за вещество? Ответ прост. Этого мы не можем. Как я уже сказал вам на прошлой неделе, что бы вы там ни думали, полной уверенности не бывает. Мы можем только говорить, что накапливающиеся свидетельства указывают на большую вероятность, что это такая-то или такая-то субстанция.

Я был еще мало знаком с английскими судами, но знал, что, если бы в венецианском суде кто-нибудь вроде Шталя выступил с подобной речью, стороне, за которую он выступал бы, следовало бы оставить всякую надежду.

– Ну и что же нам делать? – вопросил он риторически, помахивая пальцем в воздухе. – Мы повторяем этот опыт снова и снова, и если после каждого две субстанции будут вести себя неотличимо друг от друга, вот тогда вероятность того, что они не одно и то же, уменьшится до той точки, когда утверждение, что они могут быть различны, будет противоречить разуму и логике. Вы понимаете?

Я кивнул, Лоуэр не стал утруждаться.

– Отлично, – сказал Шталь. – Так вот в течение последних дней я провел свои опыты над десятком и более субстанций и сделал выводы. Я готов только показать результаты – на повторение с вами всего процесса моих изысканий у меня нет времени. Эти склянки содержат пять различных субстанций, и мы по очереди добавим нашего порошка в каждую, а затем начнем процесс сравнения. Первая содержит немного духа соли аммония. – Говоря это, он высыпал в склянку щепотку порошка. – Вторая содержит щелочь винного камня, затем дух медного купороса, дух соли, а последняя – сироп из фиалок. И еще у меня тут есть кусок раскаленного железа. Надеюсь, вам понятна логика этого, доктор Лоуэр?

Лоуэр кивнул.

– В таком случае не дадите ли вы объяснения нашему другу?

Лоуэр вздохнул.

– Но ведь это не лекция.

– Я предпочитаю, чтобы люди понимали метод опытов. Слишком многие врачи в этом полные профаны. Прописывают микстуры, не имея ни малейших причин думать, что те окажут какое-либо действие.

Лоуэр испустил стон, но сдался и заговорил:

– Делает он вот что: подвергает порошок воздействию всех видов материи. Как вам известно, основные принципы естественных предметов суть соль и земля, каковые пассивны, и вода, дух и масло, каковые активны. Следовательно, сочетания ингредиентов, которые он избрал, включают их все и должны создать всеобъемлющую картину для всех разновидностей материи. Кроме того, он проверяет их на жар, что с его стороны весьма нелогично, так как он не верит, что огонь – стихийный элемент.

Шталь ухмыльнулся.

– Да, не верю. Идею, будто вся материя содержит частицу огня, которую можно высвободить нагреванием, я нахожу маловероятной. Однако довольно болтовни. Если наш друг вбил это в свою прелестную головку, мы можем приступить.

Он прищурился на нас, проверяя, следим ли мы за ним с достаточным вниманием, потом потер ладони, взял первую чашу и подставил ее свету, чтобы нам было виднее.

– Самой первой – соль аммония. Видите, она дала частицы белесого осадка без какого-либо другого видимого движения. Хм-м…

Он вручил чашу нам, чтобы мы могли рассмотреть поближе, и мы согласились, что другая субстанция, которую он нам показывал, дала тот же результат.

– Теперь щелок винного камня. Белое облако в средней части жидкости, повисшее на равном расстоянии от поверхности и дна.

Опять другая субстанция повела себя точно так же.

– Медный купорос. Выпадение производит твердые кристаллы, образующиеся на стеклянной стенке.

И снова тот же результат.

– Соль. – Он помолчал и внимательно всмотрелся в чашу. – Легкий кремовый осадок, такой незначительный, что его можно проглядеть.

– Фиалки. Какая прелесть. Бледно-зеленая тинктура. Чарующая. Собственно говоря, их две, так как выбранная мною субстанция дала тот же результат. Надеюсь, вы начинаете убеждаться.

Он самодовольно крякнул, затем взял по щепотке каждого порошка и по отдельности высыпал на раскаленное докрасна железо Мы смотрели, как они шипят, порождая клубы густого белого дыма. Шталь понюхал их, потом снова крякнул.

– Огня не дал ни тот, ни другой. Легкий запах – как по-вашему? – чеснока.

Он вылил немного воды на железо, остужая его, а потом небрежно выбросил в окно, чтобы оно лежало на земле и не могло нас отравить.

– Вот так. И мы можем больше не тратить на это времени. Мы провели шесть отдельных проверок, и в каждом случае вещество, которое вы принесли в коньячной бутылке, вело себя точно так же, как вот эта субстанция. Как эксперименталист в сфере химии, почтенные господа, я предлагаю вам свое мнение: весьма и весьма маловероятно, что вещество в бутылке может быть чем-то иным.

– Да-да-да, – сказал Лоуэр, чье терпение наконец лопнуло. – Но что такое эта другая ваша субстанция?

– А! – сказал Шталь. – Решающий вопрос. Приношу извинения за мой маленький спектакль. Она зовется белым мышьяком. Прежде особо глупые и тщеславные женщины пудрили им лица, и в больших дозах он смертоносен. Я могу доказать и это, так как провел еще одно испытание.

– Кстати, все это я записывал, – продолжал он, развертывая два бумажных свертка.

– Два кота, – пояснил он, поднимая их за хвосты. – Один белый, другой черный. Когда я изловил их вчера вечером, оба были совершенно здоровы. Одному я скормил два грана порошка из бутылки, а другому такое же количество мышьяка, растворив и тот, и другой в небольшом количестве молока, и, как видите, оба кота сдохли.

– Лучше возьмите их с собой, – добавил Шталь. – Вы ведь как будто покопались во внутренностях доктора Грова, а посему вам, вероятно, захочется заглянуть и в их животы. Как знать, как знать?

Мы рассыпались в благодарностях за его доброту, и Лоуэр, сжимая в обеих руках по хвосту, направил свои стопы в лабораторию анатомировать котов.

– И каково ваше мнение? – осведомился он, пока мы неторопливо шли по Главной улице к Крайст-Черчу. – Установив, что субстанция в бутылке действительно была мышьяком – или, более точно, что она последовательно вела себя как мышьяк и ни разу не вела себя не так, как мышьяк, было логично предположить, что она подобна мышьяку, – и, сверх того, кот, проглотивший эту субстанцию, сдох так, как подыхает кот, проглотивший мышьяк. И мы оказываемся всего на шаг от пугающего вывода.

– Поразительно, – сказал я. – Изобретательно. Метод и его применение не оставляют желать ничего лучшего. Но окончательный вывод я должен отложить, пока мы не увидим внутренности этих котов. Силлогизм, который вы, очевидно, держите в уме, еще не завершен.

– Мышьяк в бутылке, и Гров – покойник. Но мышьяк ли убил Грова? Вы совершенно правы. Однако вы, как и я, подозреваете, на какой вывод укажут внутренности этих котов.

Я кивнул.

– У нас есть все основания предположить, что Гров был убит. Но не хватает одного самого необходимого.

– Чего же? – спросил я, когда мы, пройдя через вход – незавершенный и недостойный колледжа, – зашагали через такой же внутренний двор.

– У нас нет причины, а она важнее всего. Если хотите, это те же «почему» и «как», про которые говорил Шталь. Нет смысла доискиваться, как это было сделано, если мы не знаем почему. Факт преступления и мотив для его совершения – вот что необходимо, все прочее – несущественные подробности. Causa prodest scelus, is fecit. Тот, кому злодеяние принесло выгоду, тот его и совершил.

– Овидий?

– Сенека.

– Мне кажется, – сказал я нетерпеливо, – что вы пытаетесь мне что-то сказать.

– Так и есть. Как Шталь способен установить, каким образом смешиваются химикалии, но понятия не имеет почему, так дело обстоит и с нами. Мы теперь знаем, как умер Гров, но мы не знаем почему. Ну кто бы взвалил на себя столько хлопот, чтобы его убить?

– Causa latet, vis est notissema, – отпарировал я цитатой же и на этот раз имел удовольствие поставить его в тупик.

– «Причина скрыта»… Светоний?

– «Но следствие ясно». Все-таки Овидий. Вам бы следовало это знать. По крайней мере мы установили факт – если коты покажут то, что мы подозреваем. Остальное не наше дело.

Он кивнул.

– Если вспомнить ход ваших рассуждений касательно вашей любимой крови, я нахожу это странным. Вы как будто вывернулись наизнанку. В одном случае у вас была гипотеза, и вы не видели нужды в предварительных данных. В этом случае у вас есть данные, и вы не видите необходимости в гипотезе.

– С такой же легкостью я мог бы сказать то же самое о вас. И я вовсе не отбрасываю необходимость объяснения. Я просто говорю, что формулировать его не наша обязанность.

– Это правда, – согласился он. – Возможно, мое недовольство всего лишь тщеславие. Но я чувствую, что наша философия изменит очень мало, если она не сможет давать ответы на важные вопросы. И на «почему?» и на «как?». Если наука ограничит себя одним лишь «как», то, полагаю, к ней никогда не будут относиться серьезно. Вы хотите посмотреть котов?

Я покачал головой.

– Мне очень бы хотелось. Но я должен навестить мою пациентку.

– Хорошо. Может быть, освободившись, вы присоединитесь ко мне у Бойля? А сегодня вечером я предвкушаю прекрасное развлечение. Нам не следует заниматься опытами до изнеможения. Необходимы и удовольствия, так мне кажется. Кстати, я хотел кое-что у вас спросить.

– Так что же?

– Время от времени я объезжаю окрестности: помните, Бойль упомянул об этом при вашей первой встрече? В городе я практиковать не могу, и мне приходится выезжать за его пределы, чтобы подзаработать, а сейчас я особенно не при деньгах. Истинно христианское милосердие, причем весьма доходное. Прекраснейшее сочетание! Я снимаю комнату в базарный день, вывешиваю вывеску и жду, пока пенни не посыплются градом. Выехать я думаю завтра. По дороге на Эйлсбери как раз предстоит повешение, и я намерен поторговаться за труп. Не хотите ли поехать со мной? Работы будет предостаточно для нас обоих. Вы можете нанять лошадь на неделю, осмотреть окрестности. Рвать зубы вы умеете?

Самая мысль об этом меня возмутила.

– Разумеется, нет.

– Нет? Но это так просто. Я захвачу пару-другую щипцов, и вы сможете попрактиковаться, если пожелаете.

– Я имел в виду не это. Я имел в виду, что я не цирюльник. Простите мои слова, но я рискую навлечь на себя гнев моего отца за то, что практикую как врач. Однако есть падение, до которого я не унижусь.

Против обыкновения Лоуэр не оскорбился.

– Ну, тогда от вас особого толку не будет, – сказал он весело. – Послушайте, я буду навещать селения, где жителей и нескольких сотен не наберется. Туда сходятся люди со всех окрестных деревень, и они требуют лечения по полной мере. Они хотят, чтобы им пустили кровь, сделали промывание, вскрыли болячки, размяли почечуй и вырвали зубы. Это ведь не Венеция, где вы можете отослать их в соседнюю цирюльню. Кроме вас, они до следующего года не увидят никого, умеющего лечить. Разве что туда заглянет какой-нибудь бродячий шарлатан. И если вы поедете со мной, то оставите свое достоинство дома, как и я сам. Вас никто не увидит, а я обещаю не доносить вашему батюшке. Они хотят, чтобы им вырвали зуб, вы беретесь за щипцы. И получаете истинное удовольствие. У вас никогда не будет столь благодарных пациентов.

– Но моя пациентка? Я, право же, не хотел бы вернуться и найти ее мертвой.

Лоуэр нахмурился.

– Об этом я не подумал. Но она же не требует особого внимания? Я хочу сказать, вы ведь не применяете никакого лечения, а просто наблюдаете ее и ждете, останется ли она жива. А если вы примените еще какое-нибудь лечение, это нарушит чистоту опыта.

– Справедливо.

– Я мог бы попросить Локка заглянуть к ней. Замечаю, он не слишком вам понравился. Однако, в сущности, он превосходный человек и хороший врач. А мы пробудем в отсутствии не больше пяти-шести дней.

Меня одолевали сомнения, и я не хотел, чтобы кому-нибудь вроде Локка стала известна суть моих исследований, но, зная высокое мнение Лоуэра об этом человеке, я промолчал.

– Разрешите мне подумать до вечера, – сказал я.

– Отлично. Ну, меня ждут коты. А затем, полагаю, нам следует побывать у судьи и сообщить ему, что нам удалось установить. Хотя не думаю, чтобы его это так уж заинтересовало.

И вот три часа спустя мы постучали в дверь дома судьи в Холиуэлле, дабы поставить его в известность, что, по мнению двух врачей, доктор Роберт Гров умер от отравления мышьяком. Желудки и кишки котов послужили неопровержимым этому свидетельством – между ними не было ни малейших различий, а в довершение всего повреждения оболочек совпадали с теми, которые мы обнаружили во внутренностях Грова. Вывод был неизбежен, какой бы теоретический метод ни применить, мосье ли Декарта, лорда ли Бэкона.

Сэр Джон Фулгров принял нас почти без проволочек. Нас проводили в комнату, служившую ему кабинетом, а также и судебным залом для решения мелких дел. Он, казалось, был очень встревожен, что меня нисколько не удивило. Человек в положении Вудворда мог превратить в бремя жизнь всякого чиновника, даже судьи, имевшего несчастье навлечь на себя его гнев. Расследование чьей-то смерти было равносильно признанию ее убийством. И теперь сэру Джону было необходимо представить в следственный суд обоснованное обвинение, а для этого ему требовалось кого-то обвинить.

Когда мы сообщили ему о наших исследованиях и выводах, он наклонился вперед, тщась понять, что мы говорим такое. Мне стало вчуже жаль его. Как ни взглянуть, дело было очень и очень деликатное. К его чести, он подробно расспросил нас и о наших методах, и о логике наших выводов, и заставил нас несколько раз объяснить наиболее сложные процедуры, пока досконально в них не разобрался.

– Итак, вы полагаете, что доктор Гров умер в результате того, что выпил мышьяк, растворенный в бутылке с коньяком. Так?