Текст книги "Перст указующий"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Сейчас же затопи очаг! – приказал я. – Ее надо держать в тепле.

Девушка не двинулась с места.

– Или ты не слышишь? Делай, что я говорю.

– Нам нечем топить, – сказала она.

Что мне оставалось? Конечно, это было нарушением правил и несоблюдением достоинства, но порой обязанности врача не укладываются просто в лечение недомогания. С некоторым раздражением я вытащил из кармана несколько пенсов.

– Ну так сходи и купи дров, – сказал я.

Она посмотрела на пенни, которые я сунул ей в руку, и, даже не поблагодарив, молча вышла из комнаты в проулок.

– Ну что же, сударыня, – сказал я, оборачиваясь к старухе, – скоро мы вас согреем. Это очень важно. Но сперва надо почистить вашу рану.

И я взялся за работу. К счастью, девушка быстро вернулась с вязанкой дров и горстью раскаленных углей в черепке, чтобы их разжечь, и вскоре у меня уже была горячая вода. Если, подумал я, мне удастся быстро очистить рану, если я сумею вправить сломанную кость так, чтобы боль ее не убила, если у нее не начнется лихорадка или нагноение в ране, если держать ее в тепле и хорошо кормить, то она, пожалуй, и выживет… Но опасностей было много, и любая из них могла привести к смерти.

Когда я начал, она несколько пришла в себя, что уже было хорошо, впрочем, от боли, которую я ей причинял, очнулся бы и мертвый. Она сказала мне, что поскользнулась на замерзшей луже и неудачно упала. Но что касалось остального, она вначале отмалчивалась, как ее дочь, хотя у нее для этого было больше оснований.

Быть может, люди более благоразумные или более гордые сразу ушли бы, едва девушка призналась, что у нее нет денег; быть может, мне следовало бы уйти, когда оказалось, что ей нечем топить; и уж конечно, мне следовало бы сразу же выкинуть из головы даже мысль о том, чтобы позаботиться о лекарствах для старушки. И дело тут, разумеется, не в тебе самом, но в подобных вещах надо соблюдать достоинство профессии. Однако, по совести, я не сумел заставить себя поступать как должно. Иногда не так-то просто быть одновременно и Джентльменом, и Врачом.

К тому же, хотя я изучал, как положено очищать раны и вправлять кости, мне никогда не приходилось делать это на практике. И оказалось, что на лекциях все выглядело гораздо проще, чем на самом деле. Боюсь, я причинил старушке много страданий. Но в конце концов кость была вправлена, нога забинтована, и я отправил девушку с еще несколькими пенни из моего скудного запаса купить составные части для мази. В ее отсутствие я нарубил несколько плашек и прибинтовал их к ноге, чтобы, если старушка все-таки останется жива, кость срасталась правильно.

К этому времени меня совсем одолели мрачные мысли. Что я делаю здесь, в этом провинциальном неприветливом, жалком городишке, окруженный чужими людьми, вдали от всего, что мне знакомо, и ото всех, кто мне дорог? И что – это было гораздо неотложнее – буду я делать, когда окажусь без денег на кров и еду? А произойдет это очень скоро.

В тисках отчаяния я перестал обращать внимание на мою пациентку, чувствуя, что уже сделал для нее более чем достаточно, и отошел к полочке с книгами – не из интереса к ним, а только чтобы повернуться спиной к ней и больше не смотреть на жалкое существо, которое быстро превращалось в символ всех моих бед. И чувство это еще усугублялось опасением, что все мои усилия и расходы пропадут втуне: ведь хотя я был молод и неопытен, я уже узнавал смерть, когда смотрел ей в лицо, ощущал ее дыхание и прикасался к поту, который она исторгала из кожи.

– Вы удручены, сударь, – сказала старушка слабым голосом. – Боюсь, я причинила вам много хлопот.

– Нет, нет. Нисколько, – сказал я с бесцветностью глубокой неискренности.

– Вы очень добры, что говорите так. Но мы ведь с вами знаем, что у нас нет денег заплатить вам за вашу помощь в полной мере. А я по вашему лицу поняла, что вы и сами сейчас в нужде, хоть платье на вас и богатое. Откуда вы? Выглядите вы не как здешние люди.

Минуту спустя я уже придвинул колченогую табуретку к изголовью кровати и изливал душу, рассказывая ей о моем отце, о моем безденежье, о том, как со мной обошлись в Лондоне, о моих страхах пред будущим и надеждах, которые я на него возлагал. Что-то в ней толкало на такую исповедь, будто я разговаривал с моей матушкой, а не с нищей умирающей английской еретичкой.

Она терпеливо кивала и отвечала мне с такой мудростью, что я почувствовал себя утешенным. Господу угодно посылать нам испытания, как он ниспослал их Иову. Наш долг – переносить их без ропота, применять для преодоления их дарованные Им таланты и ни на миг не отрекаться от веры в то, что Промысел Его благ и неисповедим. Получил я от нее и более практичный совет: непременно побывать у мистера Бойля, слывущего добрым христианином и добрым джентльменом.

Полагаю, мне следовало бы презреть эту смесь пуританского благочестия с дерзкими советами. Но я понимал, что по-своему она пыталась отблагодарить меня. Ни денег, ни услуг она предложить не могла. В ее силах было только посочувствовать, и этой монетой она платила щедро.

– Я скоро умру, правда? – спросила она, когда я наконец истощил тему моих несчастий, повесть о которых ей пришлось выслушивать так долго.

Мой падуанский наставник постоянно остерегал меня от таких вопросов – и в немалой мере потому, что ведь можно ошибиться. Он неколебимо верил, что у пациента нет права ставить врача перед такой дилеммой; если прогноз верен и пациент действительно умрет, подобное предупреждение только ввергнет его в угрюмость на все последние дни его жизни. Вместо того чтобы приготовиться вот-вот предстать перед Богом (казалось бы, причина для радости, а не для сожалений), люди в подавляющем большинстве горько сетуют на эту непрошеную Господню милость. В довершение всего они склонны верить своим врачам. В минуты откровенности я признаюсь, что не знаю, почему это так; тем не менее если врач говорит им, что они умрут, многие услужливо исполняют его предсказание, даже если страдали лишь легким недомоганием.

– Мы все умрем в положенный срок, сударыня, – сказал я с важностью в тщетной надежде ее успокоить.

Однако она была не из тех, кого легко провести. Свой вопрос она задала спокойно и, очевидно, умела отличать правду от ее противоположности.

– Но для некоторых он приходит раньше, чем для других, – ответила она с чуть заметной улыбкой. – И моя очередь близка, ведь так?

– Я, право, ничего сказать не могу. Если не начнется загнивание, вы поправитесь. Но, говоря откровенно, я опасаюсь, что вы очень ослабели.

Я не мог сказать ей прямо: да, вы скоро умрете. Но смысл был ясен и без того. Она безмятежно кивнула.

– Так я и думала, – сказала она, – и приемлю Господню волю, как счастье. Я ведь обуза для моей Сары.

Come 1'oro nel foco, cosi la fede nel dolor s'affma.[7]7
  Как золото огнем, так вера очищается страданием (итал. ).


[Закрыть] Защищать дочь у меня охоты не было, но я пробормотал, что, кажется, свои обязанности она исполняет с радостью.

– Да, – сказала старушка, – слишком уж она блюдет свой долг.

Изъяснялась она языком слишком высоким для ее сословия и образования. Я знаю, что скверность окружающего и грубое воспитание не обязательно исключают природное благородство, но опыт учит нас, что подобное случается лишь очень редко. Точно так же как утонченность мысли требует утонченности обстоятельств, так животная грубость и убогость жизни накладывают неизгладимый отпечаток на душу. Однако эта старая женщина, хотя и пребывала в самом жалком состоянии, говорила с сочувствием и пониманием, которые я не часто находил у самых высоковознесенных людей. И это невольно пробудило во мне нежеланный интерес к ней как к пациентке. Исподволь, сам того не замечая, я перестал считать ее безнадежной: возможно, поймал я себя на мрачной мысли, мне и не удастся победить Смерть, но хотя бы я заставлю ее побороться за свою добычу.

Потом вернулась девушка со сверточком ингредиентов, которые мне требовались. Глядя на меня с некоторым вызовом, она сказала, что я дал ей недостаточную сумму, но мистер Кросс, аптекарь, отпустил ей на два пенса в кредит, когда она поручилась, что я уплачу. Я прямо-таки онемел от негодования: ведь она словно бы пеняла мне за какой-то мой недосмотр. Но что мне было делать? Деньги были потрачены, пациентка ждала, и я был выше того, чтобы вступать в пререкания.

Сохраняя внешнюю невозмутимость, я взял свою дорожную ступку с пестиком и принялся толочь составные части – немного мастики для липкости, гран соли аммония, два грана ладана, драхма госларита и по два грана селитры и ярь-медянки, соответственно.

Когда все это превратилось в единообразную пасту, я начал добавлять льняного масла каплю за каплей, пока смесь не достигла нужной консистенции.

– А где толченые черви? – спросил я, шаря в сумке в поисках заключительных ингредиентов. – Или их там не было?

– Были, – ответила она. – То есть наверное. Но, знаете, от них нет никакой пользы, и я решила их не покупать. И сберегла ваши деньги.

Это уже слишком! Наглость наглостью – да и чего ждать от дочек? – но совсем другое дело, когда ставят под сомнение вашу осведомленность в сфере избранной вами деятельности.

– Я же сказал тебе, что они мне нужны. Это важнейшая часть мази. Или ты врач, девчонка? Училась в лучших медицинских школах? И врачи приходят к тебе за советами? – спросил я с уничтожающим сарказмом в голосе.

– Да, приходят, – ответила она и глазом не моргнув. Я презрительно фыркнул.

– Не знаю, что хуже: иметь дело с дурой или с лгуньей, – сказал я гневно.

– И я не знаю. Но знаю, что я ни то и ни другое. Если приложить толченых червей к ране, моя мать потеряет ногу и умрет.

– Так ты Гален? Парацельс? А может быть, сам Гиппократ? – разъярился я. – Да как смеешь ты ставить под сомнение мудрость тех, кто бесконечно тебя выше? Это мазь, которой пользуются века и века.

– Даже если от нее нет никакой пользы?

Пока это препирательство продолжалось, я наложил мазь на рану ее матери и снова забинтовал ногу. Я не был уверен, подействует ли она в таком неполном составе, но пришлось обойтись и такой, пока я не доведу ее до совершенства.

Кончив, я выпрямился во весь свой рост и, конечно, стукнулся теменем о низкий потолок. Девушка подавила смешок, и я совсем вышел из себя.

– Вот что я тебе скажу, – начал я, еле сдерживая бешенство. – Я вправил ногу твоей матери в меру своих способностей, хотя не был обязан этого делать. Я вернусь позднее и дам ей сонное питье, а также перебинтую рану. И делаю я это, зная, что взамен не получу ничего, кроме твоих насмешек, хотя и не вижу, чем я их заслужил и какое у тебя право так со мной разговаривать.

Она присела в реверансе.

– Благодарю вас, добрый господин. А что до платы, так, думаю, вы останетесь довольны Вы сказали, что об уплате мы можем поговорить позднее, и, думается, мы поговорим.

Тут я вышел из домишки на улицу, покачивая головой и дивясь, в какое логово помешанных я так беззаботно угодил.

Глава третья

Надеюсь, этот рассказ достаточно освещает начало того поворота в моей жизни, мой приезд в Англию, а затем в Оксфорд, и обретение пациентки, лечение которой навлекло на меня столько бед. Ну а девушка – что я могу сказать? Тень рока уже лежала на ней; ее конец был предопределен, и дьявол простер руку, чтобы завладеть ею. Человек, наделенный талантом, способен это увидеть, способен читать по лицу, как в открытой книге, и узреть, что таит будущее. Лицо Сары Бланди было уже глубоко поражено злом, которое завладело ее душой и вскоре должно было уничтожить ее. Так я говорил себе потом, и, возможно, так оно и было. Но тогда я видел всего лишь девушку, такую же дерзкую, как и миловидную, и в той же мере пренебрегающую своими обязанностями перед вышестоящими, в какой она соблюдала свой долг перед близкими ей.

Теперь следует перейти к тому, что произошло со мной дальше, – опять-таки это была игра случая, хотя в конечном счете она оказалась еще более жестокой по своим последствиям, и стократно так, ибо некоторое время мнилось, что Фортуна вновь начала мне улыбаться. Я остался перед необходимостью уплатить долг, как она дерзко обещала аптекарю, сославшись на меня, а мне было хорошо известно, насколько гибельна ссора с аптекарем, если вы ищете познание через опыты. Не уплатите, и в следующий раз они ответят вам отказом – и не только они, но и вся их братия на мили вокруг, столь велика их сплоченность. А в моих обстоятельствах это явилось бы последней соломинкой. Даже будь это мой последний пенни, я никоим образом не мог вступить в круг английских философов как несостоятельный должник.

А потому я спросил дорогу к лавке этого мистера Кросса, вновь прошел половину Главной улицы, открыл деревянную дверь и вступил в тепло лавки, отлично обставленной, как все английские заведения такого рода – прекрасные прилавки из кедрового дерева и замечательные новейшие весы из бронзы. Ароматы трав, пряностей и всяких снадобий овеяли меня, и я прямо-таки скользнул по натертым дубовым половицам, пока не оказался спиной к красивой резной каминной полке и ревущему пламени под ней.

Владелец, дородный мужчина лет пятидесяти, по виду весьма довольный жизнью, в эту минуту обслуживал покупателя, который, видимо, никуда не торопился и, небрежно облокотившись о прилавок, вел непринужденный разговор. Покупатель был как будто года на два старше меня, с живым подвижным лицом и умными, хотя, пожалуй, сардоническими глазами под густыми изогнутыми бровями. Его неброская одежда являла нечто среднее между пуританской убогостью и причудами моды. Иными словами, покрой был щегольским, но материал однообразно коричневым.

При всей непринужденности его манер этот покупатель казался несколько смущенным, и я заметил, что мистер Кросс немножко прохаживался на его счет.

– И греет вас зимой, – договорил аптекарь с широкой усмешкой.

Покупатель сморщил лицо, как от боли.

– Ну а настанет весна, и придется накрыть его сеткой, а не то птицы начнут вить в нем гнезда, – продолжал аптекарь, хватаясь за бока от смеха.

– Послушайте, Кросс, это уже чересчур, – запротестовал его собеседник и тут же сам засмеялся. – Он стоил двенадцать марок…

У Кросса начался новый пароксизм смеха, и они оба прямо-таки перегнулись чуть ли не в истерическом припадке.

– Двенадцать марок! – прохрипел аптекарь и снова захлебнулся хохотом.

Я поймал себя на том, что тоже уже смеюсь, хотя не имел ни малейшего понятия, о чем они говорят. И я не знал, принято ли в Англии присоединяться к чужому веселью, но, сказать правду, меня это не заботило. Приятное тепло внутри лавки, искренний благодушный смех этих двоих, хватавшихся за прилавок, чтобы не сползти обессилено на пол, возбудил во мне желание смеяться с ними – так сказать, отпраздновать мое первое соприкосновение с приятным человеческим обществом со времени моего приплытия в эту страну. И я сразу подбодрился, ибо, как говорит Гомезий, веселье исцеляет многие недуги духа.

Однако мой негромкий смех привлек их внимание, и мистер Кросс попытался принять вид важного достоинства, которого требовало его занятие. Собеседник последовал его примеру, и оба обернулись ко мне. На несколько минут воцарилась суровая тишина, но затем тот, кто помоложе, ткнул в меня пальцем, и оба снова потеряли власть над собой.

– Двадцать марок! – вскричал молодой человек, указывая на меня рукой, и стукнул кулаком по прилавку. – Никак не меньше двадцати.

Я счел это как бы приветствием, на какое только мог рассчитывать, и с некоторой осторожностью отвесил вежливый поклон в их сторону. Я подозревал какую-то обидную шутку на мой счет, ведь англичане любят потешаться над иностранцами, самое существование которых представляется им неописуемо забавным.

Мой поклон – равного равным, – безупречно исполненный в гармоничном равновесии между выдвинутой вперед левой ногой и изящно поднятой правой рукой, тем не менее вновь ввергнул их в истерику, и я стоял там с невозмутимостью стоика, выжидая, пока буря не уляжется. Под конец всхлипы стихли, они вытерли глаза, высморкались и постарались придать себе вид цивилизованных людей.

– Я должен испросить у вас прощения, сударь, – сказал мистер Кросс, первым обретший дар речи, а с ним и учтивость. – Но мой друг как раз решил стать модным вертопрахом и затеял являться на люди с соломенной кровлей на голове. И я всячески старался заверить его, что он выглядит хоть куда. – Он вновь заколыхался от смеха, и тут его друг сорвал с себя парик и швырнул на пол.

– Наконец-то свежий воздух! – воскликнул он с облегчением, запуская пальцы в густые длинные волосы. – Милостивый Боже, ну и жара же под ним!

Наконец я понял, в чем было дело: до Оксфорда добрались парики – через несколько лет после того, как они утвердились в большей части мира как необходимейшая принадлежность модного мужского костюма. И я сам носил парик как метафорическую эмблему моего вступления в самостоятельную жизнь.

Разумеется, мне сразу стала ясна причина такого веселья, хотя верх взяло ощущение превосходства, которое испытывает искушенный в свете человек, сталкиваясь с провинциалом. Я и сам, когда только обзавелся париком, далеко не сразу к нему приспособился; и только настояния моих друзей понудили меня продолжать. Ну и конечно, турок или индеец, вдруг перенесенный на наши берега, и правда мог бы счесть чуть-чуть странным, что мужчина, получивший от природы пышные густые волосы, состригает большую их часть, чтобы носить чужие. Но мода существует не ради удобств, и крайнее неудобство париков позволяет заключить, что они были очень модными.

– Мне кажется, – сказал я, – он не будет досаждать вам так сильно, если вы укоротите свои собственные волосы. Тогда давление уменьшится.

– Укоротить мои волосы? Боже великий, это так делается?

– Боюсь, что да. Ради красоты мы должны идти на жертвы, знаете ли.

Он сердито отшвырнул парик ногой.

– Ну так лучше я буду безобразен, – сказал он. – Потому что в этой штуке я на люди не покажусь. Если при виде него у Кросса начался родимчик, вообразите, что со мной сделают здешние студенты. Мне повезет, если я останусь жив.

– Но в других местах парики – верх моды, – заметил я. – Их носят даже голландцы. Мне кажется, вся суть в своевременности. Через несколько месяцев или, скажем, через год они осыплют вас насмешками и камнями, если на вас не будет парика.

– Ха! Вздор, – сказал он, однако поднял парик и положил его на прилавок, где он был в большей безопасности.

– Полагаю, джентльмен пришел сюда не обсуждать моду, – сказал Кросс. – Быть может, он желает что-нибудь купить? Такое случается.

Я поклонился.

– Нет. Я пришел заплатить. Если не ошибаюсь, вы недавно отпустили кое-что в кредит одной девушке.

– А, юная Бланди. Так, значит, она сослалась на вас?

Я кивнул:

– Она как будто слишком свободно потратила мои деньги. И я пришел уплатить ее… или вернее сказать, мой долг.

Кросс крякнул.

– Платы вы не получите. Во всяком случае, деньгами.

– Видимо, так. Но теперь уже ничего не изменить. Кроме того, я вправил сломанную ногу ее матери, и было интересно проверить, удастся ли мне это. В Лейдене я изучал процедуру, но ни разу не испробовал ее на живом пациенте.

– В Лейдене? – с внезапным интересом спросил более молодой. – Вы знакомы с Сильвием?

– А как же! – сказал я. – Я изучал у него анатомию, и у меня есть от него рекомендательное письмо к джентльмену, который зовется мистер Бойль.

– Что же вы сразу не сказали? – спросил он, подошел к задней двери и открыл ее. Я увидел в конце коридора лестницу, ведущую наверх. – Бойль! – закричал он. – Вы дома?

– Ни к чему кричать, – сказал Кросс. – Я вам отвечу. Его нет. Ушел в кофейню.

– А! Не важно, мы можем пойти к нему туда. Да, кстати, как ваше имя?

Я представился. Он поклонился в ответ и сказал:

– Ричард Лоуэр, к вашим услугам. Врач. Почти.

Мы снова поклонились друг другу, а потом он хлопнул меня по плечу.

– Так идем! Бойль будет вам рад. Последнее время мы тут от всего отрезаны.

По дороге к кофейне, до которой было совсем недалеко, он объяснил мне, что закваска интеллектуальной жизни в городе из-за возвращения короля уже не бурлит, как раньше. Но я слышал, что его величество большой любитель наук.

– Да, когда ему удается оторваться от своих любовниц. В том-то и беда. При Кромвеле мы кое-как перебивались тут, а все доходные местечки в стране доставались мясникам и рыбникам. Теперь вернулся король, и, разумеется, все, чье положение позволяет им вкусить от его щедрот, перебрались в Лондон, бросив нас прозябать здесь. Боюсь, рано или поздно я тоже постараюсь составить себе имя там.

– И потому парик?

Он поморщился.

– Да, пожалуй. В Лондоне надо щегольнуть, чтобы тебя заметили. Рен побывал здесь несколько недель назад (он мой друг, прекраснейший человек), разодетый, как павлин. Он подумывает съездить во Францию, и, вероятно, когда он вернется, нам придется прикрывать глаза ладонью, чтобы не ослепнуть при взгляде на него.

– А мистер Бойль? – осведомился я, и сердце у меня чуть-чуть упало. – Он… э… решил остаться в Оксфорде?

– Да. Во всяком случае, пока. Но он ведь счастливец. У него столько денег, что ему не приходится искать доходных должностей, как нам, остальным.

– О! – сказал я с великим облегчением.

Лоуэр бросил на меня взгляд, говоривший, что ему ясно, о чем я думаю.

– Его отец был одним из богатейших людей в королевстве и горячим приверженцем старого короля – блаженной памяти, как нам положено о нем думать. Разумеется, былое богатство поистратилось, однако для Бойля осталось достаточно, чтобы освободить его от забот простых смертных.

– А!

– Чудесное знакомство, если вас влекут философические познания, составляющие главный его интерес. Если же нет, он не удостоит вас внимания.

– Я потратил много усилий, – сказал я скромно, – на некоторые опыты. Но, боюсь, я лишь неофит. То, чего я не знаю или не понимаю, намного перевешивает известное и понятное мне.

Мой ответ, казалось, доставил ему большое удовольствие.

– В таком случае вы окажетесь в подходящей компании, – сказал он, ухмыльнувшись. – Сложите нас всех воедино, и наше невежество окажется почти полным. Но все-таки мы оставляем царапины на поверхности. Вот мы и пришли, – добавил он, входя в ту же самую кофейню.

Миссис Тильярд подошла, чтобы взять у меня еще медяк, но Лоуэр весело отмахнулся от нее.

– Что за вздор, сударыня! – сказал он со смехом. – Вы не потребуете платы у моего друга за вход в этот бардак.

Громко требуя, чтобы нам немедля подали кофе, Лоуэр влетел по ступенькам в ту самую залу, которую я выбрал в прошлый раз. И тут меня ошеломила страшная мысль: что, если Бойль – тот неприятный джентльмен, который прогнал девушку?

Однако сидевший в углу человек, к которому тотчас направился Лоуэр, ни в чем на того не походил. Полагаю, мне следует прервать мое повествование и описать высокородного Роберта Бойля, человека, которого осыпали хвалами и почестями, как ни одного философа за многие века. Первое, что я заметил, была его относительная молодость. Его репутация внушила мне мысль, что я увижу человека, которому по крайней мере уже за пятьдесят. Однако он, вероятно, был лишь на несколько лет старше меня. Был он высок, худ и явно слабого здоровья. Лицо бледное, с запавшими щеками и странно чувственным ртом, а осанка и непринужденная поза сразу указывали на его знатное происхождение. Он не выглядел таким уж приветливым – скорее надменным, словно он сознавал свое превосходство и ожидал такого же признания от других. Это, как я узнал позднее, было верно лишь наполовину, ибо его гордость уравновешивалась великодушием, его надменность – смирением, его знатность – благочестивостью, а его суровость – милосердием.

Тем не менее приближаться к нему следовало с опаской, так как Бойль, хотя и снисходил до некоторых поистине ужасных людишек из-за их дарований, не терпел шарлатанов и глупцов. И я полагаю высочайшей честью из всех, какие выпадали на мою долю, что некоторое время мне было дозволено принадлежать к кругу его знакомых. Утрата этой чести из-за злобы и клеветы явилась горчайшим из горьких ударов, обрушивавшихся на меня.

Вопреки своему богатству, славе и высокому рождению он допускал фамильярность со стороны членов своего кружка, к которому, видимо, принадлежал Лоуэр.

– Мистер Бойль, – сказал он, когда мы подошли ближе, – некто из Италии, прибывший воскурить фимиам на вашем алтаре.

Бойль взглянул на нас, подняв брови, потом позволил себе легкую улыбку.

– Доброе утро, Лоуэр, – сказал он сухо.

Я тогда же заметил, как убедился и в дальнейшем, что Лоуэр постоянно допускал промашки в отношениях с Бойлем, считая себя ровней в вопросах науки, но слишком сознавая, насколько он ниже его по положению, а потому переходил от чрезмерной фамильярности к почтительности, которая хотя и не была угодливостью, тем не менее выдавала неуверенность и робость.

– Я прибыл к вам с приветствием из Лейдена от доктора Сильвия, сударь, – сказал я. – Он предположил, что, поскольку я еду в Англию, вы можете дозволить мне представиться вам.

Я считал и считаю, что рекомендательные письма составляют одну из щекотливейших областей этикета. Естественно, они существуют и будут существовать. Как иначе незнакомец может быть принят, если не благодаря представлению, исходящему от почтенного человека, могущего за него поручиться? Однако по большей части достаточно самого их существования; если их и прочитывают, то уже после того, как знакомство состоялось. Я уповал, что письмо доктора Сильвия, столь же прославленного в области медицины, как Бойль – в области химии, обеспечит мне радушный прием. Однако мне было известно, сколь глубоки их расхождения, да и моя религия могла стать причиной, по которой меня отвергнут. Англия ведь еще совсем недавно находилась в тисках сектантов-фанатиков, и я знал, что их влияние отнюдь не угасло – мои спутники в оксфордской почтовой карете со злорадством сообщили мне о новых законах против нас, которые Парламент принудил короля подписать.

Бойль не просто взял письмо и начал его читать, но и комментировал вслух его содержание, так что я робел все больше и больше. Я увидел, что послание это было довольно длинным. Мы с Сильвием не всегда во всем соглашались, и я очень опасался, что значительная часть письма нелестна для меня.

И пока Бойль читал, впечатление слагалось именно такое.

– Хм-м… – сказал он. – Послушайте, Лоуэр. Сильвий говорит, что ваш друг горяч, щедр на возражения и склонен ставить под сомнение признанные авторитеты. Дерзок и подлинный овод, когда дело касается его интересов.

Я хотел защитить себя, но Лоуэр сделал мне знак помолчать.

– Из семьи почтенного венецианского купца, э? – продолжал Бойль. – Папист, я полагаю.

Сердце у меня упало.

– Истинный демон в жажде крови, – читал Бойль дальше, словно вовсе меня не замечая. – Постоянно возится с полными ее ведрами. Но ножом владеет как будто хорошо, и прекрасный рисовальщик. Хм-м…

Утверждения Сильвия меня оскорбили. Назвать мои опыты возней! Я преисполнился жаркого негодования. Я ведь приступил к ним продуманно и действовал, как мне казалось, логически. В конце-то концов, не моя вина, что поручение моего отца заставило меня покинуть Лейден прежде, чем я пришел к каким-либо весомым выводам.

Так как это имеет некоторое отношение к моей истории, мне следует объяснить, что мой интерес к крови был не случайной прихотью, но к этому времени она уже давно меня занимала. Я даже не помню, когда этот интерес у меня возник. Однажды в Падуе мне довелось присутствовать на лекции о крови, которую читал рабский последователь Галена, и на следующий же день мне одолжили блистательный трактат Гарвея о кровообращении. Он был таким ясным, таким простым и настолько очевидно излагал истину, что у меня дух захватило. Ничего подобного мне с тех пор испытать не довелось. Однако даже я видел, что истина эта не полная. Гален показал, что кровь начинается в сердце, затем обращается по всему телу и возвращается туда, откуда началась. Но он не установил, почему она движется, а без этого наука немногого стоит. И он не вывел из своих наблюдений ничего полезного для врачевания. Быть может, дерзновенно, но с глубочайшим почтением я посвятил много месяцев в Падуе и почти все мое время в Лейдене исследованию этого предмета и как раз довел бы до конца некоторые важные опыты, не подчинись я желаниям моего отца и не отправься в Англию.

– Отлично, – наконец сказал Бойль, аккуратно складывая письмо и убирая его в карман. – Добро пожаловать, сударь. И ваш приезд, полагаю, должен особенно обрадовать мистера Лоуэра, ибо его неутолимая страсть к внутренностям сравнима как будто только с вашей.

Лоуэр ухмыльнулся мне и протянул чашечку с кофе, который совсем остыл, пока Бойль читал письмо. Казалось, меня испытали и нашли достойным. Я чуть не закачался от охватившего меня облегчения.

– Должен сказать, – продолжал Бойль, щедро насыпая сахар в кофе, – я тем более рад приветствовать вас из-за вашего поведения.

– Моего? – переспросил я.

– Ваше предложение помочь молодой Бланди – вы ее помните, Лоуэр? – было милосердным и христианским, – сказал Бойль. – Хотя и неблагоразумным.

Меня изумили его слова, настолько я был убежден, что в тот раз никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я совершенно упустил из виду, в какой степени легчайшее веяние чего-то непривычного возбуждает любопытство в таких городках.

– Но кто эта девушка, известная вам обоим? – спросил я. – Она выглядит жалким созданием ниже вашего интереса. Или годы Республики настолько стерли сословные различия?

Лоуэр засмеялся.

– К счастью, нет. Рад сказать, что при обычных обстоятельствах такие, как молодая Бланди, никакого касательства к нашему обществу не имеют. Она недурна собой, но мне не хотелось бы чтобы подумали, будто я с ней якшаюсь. Мы про нее знаем, так как она приобрела некоторую неблагоуханную известность: ее отец, Нед, был великим крамольником самого крайнего толка, ну а она как будто обладает кое-какими познаниями в природных целительных снадобьях. Вот Бойль и обратился к ней за сведениями о некоторых травах. Это его любимый замысел – обеспечить бедняков лекарствами, соответствующими их положению.

– Но почему «как будто»?

– Многие подтверждали ее искусство целительницы. Вот Бойль и думал оказать ей честь, внеся лучшие из ее рецептов в свой труд. Но она отказала ему и притворилась, будто никаких особых способностей у нее нет вовсе. Думается, она хотела получить денежное вознаграждение, которое Бойль не предложил, раз речь идет о безвозмездной помощи неимущим.

Ну, во всяком случае, это подтверждало слова девушки, которые я счел ложью.

– Но почему иметь с ней дело неблагоразумно?