Текст книги "Перст указующий"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Глава одиннадцатая

Лоуэра я застал усердно препарирующим мозг; эти исследования, позднее представленные миру в его «Tractatus de Corde»[17]17
  «Трактат о спинной струне» (лат. ).


[Закрыть], очень его занимали, и он сделал много прекрасных рисунков анатомии указанного органа. Нет, он не обрадовался, когда я ворвался к нему потребовать его помощи и вновь увидел его в дурном настроении.

– Не может ли это подождать, Кола? – спросил он.

– Не думаю. Ну, самую малость. А зато я могу предложить вам насладиться замечательнейшим опытом.

– Я занимаюсь опытами не ради наслаждения, – ответил он резко.

Я вгляделся в его лицо, склоненное над столом. Один глаз был скрыт упавшей на лоб черной прядью. Сжатые губы, обострившиеся скулы внушили мне опасение, что им вновь овладела преследующая его чернота.

– Кроме того, это акт милосердия, и молю вас не отсылать меня, ибо мне необходима помощь и только вы с вашей твердостью и мудростью в состоянии оказать ее. Не сердитесь, я клянусь десятикратно воздать вам за вашу доброту. Я осмотрел вдову Бланди, и времени почти не остается.

Моя искательность его обезоружила: он поморщился и, словно бы с большой неохотой положив нож, повернулся ко мне.

– Ей так худо, как сказало лицо девушки?

– О да. Если чего-либо не предпринять, она умрет очень скоро. Мы должны прибегнуть к опыту, о котором говорили. Ей необходимо влить кровь. Я справился с месяцесловом: солнце сейчас в Козероге, что благоприятно для всех дел, связанных с кровью. Завтра будет уже поздно. Я знаю, вы относитесь с сомнением ко всему подобному, но я не склонен ничем пренебрегать.

Он сердито заворчал на меня, так как моя настойчивость показала, что я не потерплю отказа и не оставлю его в покое.

– Я не убежден, что это здравая мысль.

– Но иначе она умрет.

– Вполне вероятно, что она умрет в любом случае.

– Значит, нам нечего терять.

– Вам – да, нечего. Я же ставлю под угрозу многое. Моя карьера и моя семья зависят от того, сумею ли я утвердиться в Лондоне.

– Не вижу, чем это может помешать.

Он вытер узкий нож о свой фартук и вымыл руки.

– Послушайте, Кола, – сказал он, оборачиваясь ко мне, – вы пробыли здесь достаточно долго и должны знать, какое противодействие мы встречаем. Вспомните, как этот болван Гров вчера вечером накинулся на вас в Новом колледже именно за лечение через опыты. И не могу отрицать, кое в чем он, знаете ли, был прав, как ни противно мне это признавать. И есть много таких, еще хуже, в чьей власти причинить мне немалый вред, дай я им хоть малейший повод. Если я приму участие в вашей операции, а больная умрет и это станет известно, моя репутация врача будет погублена еще до начала моей карьеры на поприще медицины.

– У вас есть сомнения относительно опыта, мной предложенного? – осведомился я, заходя с другой стороны.

– У меня большие сомнения относительно него, да и вам следовало бы их иметь. Теория заманчивая, но надежда на то, что пациент переживет ее практическое применение, кажется весьма малой. Но должен признаться, – сказал он с такой неохотой, что я уверовал в свою победу, – попробовать было бы весьма любопытно.

– Так если не будет опасности, что про него узнают?

– В таком случае я был бы рад участвовать.

– Мы можем взять с дочери клятву молчать.

– Пожалуй. Но и вы должны поклясться, что ни словом не обмолвитесь, даже когда вернетесь в Венецию. Опубликовав письмо с изложением того, что произошло, вы поставите меня в чрезвычайно тяжелое положение.

Я хлопнул его по спине.

– Не тревожьтесь! Я никогда ничего не публикую, – сказал я. – Даю вам слово, что ничего никому не скажу, если не получу от вас разрешения на то.

Лоуэр почесывал нос, обдумывая мои слова, затем, хмурясь при мысли об опасности, которой подвергал себя, он кивнул.

– Ну, раз так, – сказал он, – приступим к делу.

Вот так это произошло. И даже сейчас я предпочитаю думать, что, настаивая на своих условиях, он тогда не таил никаких задних мыслей, а подчинялся простому чувству самосохранения. И полагаю, лишь много позднее, соблазненный сладкими речами своих друзей в Королевском Обществе, он предпочел славу чести и выгоду дружбе. Вот тогда он самым низким образом злоупотребил моей прямотой и доверием, использовав мое молчание в собственных целях.

Но в тот день меня переполняли радость и благодарность за то, что он был готов подвергнуться опасности ради меня.

Говоря откровенно, я предпочел бы провести мой опыт в более подходящей обстановке и в присутствии свидетелей, которые записывали бы все, что мы делали. Но об этом и речи быть не могло: миссис Бланди не выдержала бы перевозки в другое место. К тому же, помимо опасений Лоуэра, поиски других ученых участников потребовали бы слишком много времени. Вот так, занятые серьезными мыслями и храня молчание, мы с Лоуэром отправились вдвоем в лачугу к больной старухе и ее дочери.

– Дорогое дитя, – сказал Лоуэр самым ласковым и ободряющим тоном, – ты хорошо поняла моего коллегу? Ты понимаешь опасности, грозящие и тебе, и твоей матери? Ведь, возможно, мы соединим воедино и ваши души, и ваши жизни, и если это не поможет одной, оно может обернуться гибелью для другой.

Она кивнула.

– Мы уже одно, насколько это возможно для матери и дочери. Я ей объяснила, но не знаю, насколько она поняла. Я уверена, она бы отказалась, так как всегда ставила свою жизнь ни во что, но вы не должны с этим считаться.

– А вы, Кола? – пробурчал Лоуэр. – Вы хотите продолжать?

– Нет, – сказал я в сомнении, когда подошла решающая минута, – но считаю, мы должны.

Тогда Лоуэр осмотрел больную и совсем помрачнел:

– Я, бесспорно, не нахожу в вашем диагнозе ни малейшей ошибки. Состояние ее очень плохо. Ну что же, приступим. Сара, закатай рукав и сядь вот тут.

Он указал на табуретку у кровати, а когда она села, я начал обматывать лентой ее руку. Лоуэр обнажил худую морщинистую руку матери и обмотал другой лентой – красной, этот цвет запал мне в память, – ее руку выше локтя.

Затем он достал свою серебряную трубку, а также два стволика очищенных гусиных перьев и продул их, проверяя, нет ли в них преграды.

– Готовы? – спросил он.

Мы тревожно кивнули. Точным умелым движением он вонзил острый ножичек в кровеносный сосуд девушки и вставил в него перо концом навстречу току, так что естественное движение направило кровь в воздух; затем он подставил под другой конец чашку, и кровь рубиново-красной струей хлынула в нее – стремительнее, чем мы с ним предполагали. Лоуэр медленно считал.

– Чашка вмещает одну восьмую пинты, – сказал он. – Проверю, сколько времени она будет наполняться, и тогда мы будем примерно знать, сколько крови возьмем.

Чашка наполнилась так быстро, что кровь начала переливаться через край на пол.

– Минута и одна восьмая, – громко сказал Лоуэр. – Быстрее, Кола! Трубку!

Я протянул ему трубку, а жизнетворная кровь Сары уже стекала на пол. Затем вставил второе перо в сосуд матери, на этот раз в противоположном направлении, так, чтобы новая кровь слилась с ее собственной. С поразительной нежностью, едва кровь девушки потекла из серебряной трубки, Лоуэр повернул ее и соединил трубку с пером, торчащим из руки старушки.

Он внимательно осмотрел место соединения.

– Как будто получилось! – сказал он, с трудом скрывая удивление. – И не вижу никаких признаков сворачивания. Как долго по-вашему, нам следует продолжать?

– До восемнадцати унций? – прикинул я со всей быстротой, на какую был способен, пока Лоуэр отсчитывал время. – Минут десять… для верности пусть будет двенадцать.

И воцарилось молчание: Лоуэр сосредоточенно считал вполголоса, а девушка тревожно закусила губу. Должен сказать, она держалась очень храбро. Ни разу не пожаловалась, не вскрикнула. Меня же снедала тревога: каковы будут результаты? Пока ничто не указывало, чем это может обернуться.

– …Пятьдесят девять, шестьдесят… – наконец произнес Лоуэр. – Достаточно. Ну-ка, ну-ка. – И он высвободил трубку, положил на пол, умело прижал палец к сосуду матери и выдернул перо. Я вытащил перо из руки девушки, и затем мы принялись бинтовать ранки, чтобы прекратить кровотечение.

– Вот и все, – сказал Лоуэр с удовлетворением. – Как ты себя чувствуешь, моя милая?

Она потрясла головой и раза два глубоко вздохнула.

– Все словно кружится, – сказала она слабым голосом. – А так хорошо.

– Отлично. Ну, посиди пока спокойно. – И он нагнулся над матерью. – Никаких изменений, – сказал он. – Как по-вашему?

Я покачал головой:

– Не лучше и не хуже. Но, разумеется, нужно время, чтобы молодая кровь оказала свое действие.

– Каким бы оно ни было, – пробормотал Лоуэр. – Обычно в таких случаях рекомендуется сильное рвотное, но не думаю, что оно показано для таких обстоятельств. Мне кажется, любезный Кола, нам остается сидеть и ждать. Надеяться и молиться. Ваш метод либо подействует, либо нет. Вот и все. Теперь слишком поздно что-либо менять.

– Поглядите на девушку, – сказал я, заметив, что она широко зевает; лицо у нее побелело, и она пожаловалась на головокружение.

– Это просто от потери крови. Мы забрали часть ее жизненной силы, и она не могла не ослабеть. Ложись, моя милая, рядом с матерью и поспи.

– Мне нельзя. Я должна присматривать за ней.

– Об этом не беспокойся. Кола вернется взглянуть, как она, а потом я пришлю кого-нибудь надежного, так, чтобы нас известили о каких-либо изменениях. Поэтому ложись с ней рядом и ни о чем не тревожься. Ну и денек выдался, Кола! Сначала доктор Гров, потом это. Я с ног валюсь от утомления.

– Что? – сказала Сара. – Что с доктором Гровом?

– Хм-м?.. Так ты же его знаешь, я совсем забыл. Видишь ли, он умер. Кола нашел его утром мертвым у него в комнате.

Спокойствие девушки, выдержавшее, видимо, и потерю крови, и даже мысли о том, что ее мать умирает, при этом известии ее покинуло. Она стала даже еще бледнее, и к нашему великому изумлению, мы увидели, что она скорбно покачала головой, а потом свернулась на постели и спрятала лицо в ладонях. Очень трогательно и нежданно, но я заметил, что при всей ее горести она не спросила, как это произошло.

Мы с Лоуэром переглянулись и без слов решили, что мы ничем помочь не можем. Кровопускание ее ослабило, а истощение ее утробы высвободило дурные соки, вызывая у тела все симптомы истерии.

Мой друг был поистине великолепен. Он обнаружил всю доброту и умение, которые скрывала его насмешливость и которые делали тем более непонятной для меня черноту ярости, порой его охватывавшей.

Убедившись, что съестных припасов и дров достаточно, укутав нашу пациентку в теплое одеяло, мы пожелали ей всего хорошего и удалились, потому что ничего другого нам не оставалось. Часа через два-три я вернулся посмотреть, какие произошли изменения. И мать, и дочь спали, и должен сказать, что сон матери казался более спокойным.

Глава двенадцатая

К тому времени, когда я присоединился к Лоуэру у матушки Джейн – женщины, содержавшей харчевню неподалеку от Главной улицы и кормившей вполне съедобными блюдами по самой скромной цене, – он, казалось, был в куда лучшем расположении духа, чем раньше.

– И как ваша пациентка? – окликнул он меня из-за стола, едва я вошел в маленькую залу, где было тесно от студентов и наиболее неимущих членов факультета.

– Почти без изменений, – ответил я, когда он заставил подвинуться студента, освобождая для меня место. – Все еще спит. Дыхание стало полегче и заметен приток крови к щекам.

– Так, собственно, и следовало ожидать, – сказал он. – Но мы обсудим это позднее. Могу я представить вас моему доброму другу? Собрату-врачу и поклоннику опыта? Мистер да Кола представляю вас мистеру Джону Локку.

Человек примерно моего возраста с худым лицом, надменным выражением и длинным носом поднял голову, буркнул что-то и тотчас снова принялся за еду, переполнявшую его поднос.

– Как видите, блистательнейший из собеседников, – продолжал Лоуэр. – Как он ухитряется столько есть и оставаться таким худым, является одной из великих тайн Природы. Тело свое по смерти он завещал мне, и, быть может, я открою тайну сию. Вот так. А теперь ужин. Уповаю, свиная голова вам по вкусу. Два пенса и столько капусты, сколько вы способны съесть. Пиво – полпенни. Уже мало чего осталось, а потому поторопитесь окликнуть матушку.

– А как она приготовлена? – спросил я с интересом, так как поистине умирал от голода. Среди треволнений ушедшего дня я совсем забыл про обед, и при мысли о поросячьей голове, зажаренной с яблоками и вином, да, быть может, с парочкой креветок, у меня слюнки потекли.

– Сварена, – сказал он. – В уксусе. А как иначе?

– Воистину, как? – сказал я со вздохом. – Ну, пусть так.

Лоуэр подозвал хозяйку, заказал от моего имени и придвинул мне кружку с пивом из своего кувшина.

– Не томите, Лоуэр, объясните мне, в чем дело? Вас как будто что-то забавляет.

Он прижал палец к губам.

– Тс-с! – сказал он. – Это великая тайна. Надеюсь, вечер у вас не занят?

– Чем бы я мог его занять?

– Превосходно. Я хочу отблагодарить вас за любезность, с которой вы разрешили мне помогать вам нынче. Нам предстоит работа. Я получил заказ.

– Заказ какого рода?

– Загляните ко мне в сумку.

Я послушался.

– Бутылка коньяку, – сказал я. – Отлично. Это мой любимый напиток. После вина, разумеется.

– И вы не прочь его пригубить?

– О да! Он смоет с моего языка вкус вареных свиных мозгов.

– О, несомненно. Поглядите повнимательнее.

– Бутылка наполовину пуста.

– Весьма наблюдательно. А теперь поглядите на ее дно.

– Осадок, – сказал я, поглядев.

– Да, но осадок дает вино, а не коньяк. И этот состоит как бы из гранул. Так что же он такое?

– Не представляю. Но что в нем за важность?

– Бутылка из комнаты доктора Грова.

Я нахмурился.

– Но что вы там делали?

– Меня пригласили присутствовать. Мистер Вудворд, он состоит с Бойлем в дальнем родстве – с Бойлем все состоят в дальнем родстве, как вы не замедлите убедиться, – попросил его совета, а он отказался помочь, сославшись на то, что в этой области не особенно осведомлен. И попросил меня его заменить. Натурально, я был в восхищении. Вудворд – важная персона.

Я покачал головой. Уже было ясно, чем это обернется. Бедный Гров, подумал я. Он так и не успел спастись в Нортхэмптон.

– Мне казалось, он пригласил кого-то другого. Бейта, если не ошибаюсь.

Лоуэр презрительно прищелкнул пальцами.

– Прадедушку Бейта? Он даже с кровати не встанет, если полагает, что Марс в возвышении, а лечит только пиявками да окуриванием травами. Всей его учености только-только хватило бы, чтобы установить, что бедняга Гров скончался. Нет-нет, Вудворд не дурак. Ему нужно мнение того, кто знает, о чем говорит.

– И ваше мнение?..

– Вот тут-то и загвоздка, – ответил он уклончиво. – Я бегло осмотрел труп и решил, что необходимо более подробное исследование. Им-то я и займусь нынче вечером на смотрительской кухне. Я подумал, что вам захочется присутствовать там. Локк тоже намерен пойти, и если Вудворд не поскупится на вино, мы проведем время с большой пользой.

– Это было бы чудесно, – сказал я. – Но уверены ли вы, что меня туда допустят? При нашей встрече смотритель Вудворд был не очень приветлив.

Лоуэр небрежно махнул рукой.

– Пусть вас это не тревожит, – сказал он. – Вы же встретились при удручающих обстоятельствах.

– Он вел себя оскорбительно, – сказал я, – обвинив меня в том, что я поддерживаю клеветнические наветы.

– Неужели? Это какие же?

– Не знаю. Я лишь спросил, не занимался ли несчастный каким-либо трудом, утомляющим тело. Вудворд почернел от гнева и обвинил меня в злокозненности.

Лоуэр потер подбородок, и по его губам скользнула понимающая улыбка.

– Ну-ну, – сказал он. – Так, возможно, это правда?

– Что правда?

– Да ходили сплетни, – сказал вышеупомянутый Локк, который доел свой ужин и готов был посвятить свое внимание чему-либо еще. – Ничего серьезного, но кто-то распустил слух, будто Гров блудит со своей служанкой. Сам я полагал это маловероятным, так как сплетня восходила к Вуду.

– Я не совсем понял… – начал я.

Локк пожал плечами, словно не хотел продолжать, однако Лоуэр не был столь сдержанным.

– Служанкой этой была Сара Бланди.

– Должен сказать, что Гров всегда казался мне добропорядочным человеком, способным противостоять улещиваниям такой, как она, – заметил Локк. – А сплетня, как я упомянул, исходила от этого шута Вуда, и, разумеется, я не придал ей значения.

– Кто такой Вуд?

– Антони Вуд или Антони де Вуд, как ему угодно именоваться, ибо он причисляет себя к знати. Вы с ним еще не знакомы? Не тревожьтесь, вам этого не избежать. Он вас разыщет и высосет досуха. Антикварий из самых навязчивых.

– Нет-нет, – сказал Лоуэр. – Я настаиваю на справедливости. В этой области он человек превосходно осведомленный.

– Быть может, но он – мерзкий сплетник и жалкий клубок зависти: все, кто не он, восхваляются незаслуженно и преуспевают только благодаря родственным связям. Мне кажется, он верит, будто сам Иисус занял свое положение только благодаря семейному влиянию.

Лоуэр хихикнул на это богохульство, а я незаметно сотворил крестное знамение.

– Ну вот, Локк, вы смутили нашего нераскаянного друга-паписта, – сказал Лоуэр с усмешкой. – Суть в том, что Вуд ведет монашескую жизнь среди своих книг и манускриптов, и девушка чем-то его привлекла. Она была служанкой его матери, и бедняга Вуд почитает себя прискорбно ею обманутым.

Локк улыбнулся.

– Лишь один Вуд, как видите, мог быть изумлен подобным, – сказал он. – Тем не менее он нашел девушке место у Грова, а затем начал плести о них эти вымыслы. И, будучи злопамятным, начал распускать слухи в городе с тем результатом, что Гров для сохранения своего доброго имени должен был ее прогнать.

Лоуэр ткнул его пальцем в плечо.

– Ш-ш-ш, друг мой, – сказал он. – Ибо вот он собственной персоной. Вы знаете, как он не терпит, чтобы о нем велись разговоры.

– О Господи, – сказал Локк. – Этого я не вынесу. Только не за едой! Приношу вам свои извинения, мистер Коль.

– Кола.

– Мистер Кола. Надеюсь, мы еще увидимся. Доброго вам вечера, джентльмены.

Он встал, быстро поклонился и направился к дверям с неучтивой поспешностью, на ходу кивнув до абсурдности неопрятному человеку, который, шаркая, направлялся к нашему столу.

– Мистер Вуд! – учтиво воскликнул Лоуэр. – Прошу вас, сядьте с нами и познакомьтесь с моим другом мистером Кола из Венеции.

Вуд уже садился, не дожидаясь приглашения, и втиснулся рядом со мной, так что не заметить запаха его нестиранной одежды было никак не возможно.

– Добрый вам вечер, сударь. Добрый вечер, Лоуэр.

Я легко понял, почему Локк так заторопился. Мало того, что от этого человека пахло, и он был лишен даже подобия хороших манер – вплоть до того, что носил очки на людях, будто забыв, что уже не в библиотеке, – но и самое его присутствие немедля омрачило дух веселья, который дотоле царил за столом.

– Как я понял, вы историк, сударь, – сказал я, пытаясь снова завязать учтивую беседу.

– Да.

– Такое, наверное, интересное поприще. Вы подвизаетесь в университете?

– Нет.

Новое долгое молчание, которое затем прервал Лоуэр, отодвинув стул и встав из-за стола.

– Мне нужно подготовиться, – сказал он, словно не замечая моей безмолвной панической мольбы не оставлять меня наедине с мистером Вудом. – Если вы присоединитесь ко мне у мистера Шталя на улице Терл через полчаса…

И с легкой усмешкой, указывавшей, что он прекрасно знает, какую шутку сыграл со мной, Лоуэр ушел, покинув меня в обществе мистера Вуда. Он, заметил я, не заказал никакой еды, а начал собирать чужие подносы, выскребывать с них остатки жира и хрящики, высасывая кости омерзительно громко. Он, решил я, должен быть удручающе беден.

– Думаю, они нарассказали вам про меня всякие мерзкие историйки, – сказал он и жестом помешал мне возразить. – Не трудитесь, – продолжал он, – я ведь знаю, как они меня аттестуют.

– Но вас это словно бы не слишком-то заботит, – сказал я осторожно.

– Напротив. Ведь каждый человек хочет быть высоко ценимым, не так ли?

– Ну, о других я слышал много худшее.

Вуд крякнул и занялся подносом Лоуэра; так как способ приготовления свиной головы совсем отбил у меня аппетит, я пододвинул к нему мой поднос, все еще полный еды.

– Вы очень добры, – сказал он. – Очень.

– Вы можете считать Лоуэра лжедругом, – начал я, – но должен сказать, что он очень высоко отзывался о ваших талантах в сфере истории. И я не могу устоять перед соблазном осведомиться, в чем суть ваших занятий.

Он снова крякнул, и я испугался, как бы утоление голода не сделало его слишком разговорчивым.

– Вы ведь врач-венецианец, про которого я слышал? – спросил он вместо ответа.

– Венецианец, но не совсем врач, – сказал я.

– Папист?

– Да, – сказал я осторожно, но он не разразился оскорбительной диатрибой.

– Так вы считаете, что еретики должны гореть?

– Прошу прощения? – сказал я, дивясь неотесанности его манеры вести разговор.

– Если соблазн заставит кого-то покинуть лоно истинной церкви – вашей ли или какой-нибудь другой, – вы считаете, что он должен гореть?

– Не обязательно, – ответил я, спешно подыскивая аргументы. Казалось, разумнее поддерживать беседу на общие темы и не допускать копания в моих делах. Не терплю сплетен и слухов. – Возможно, он заслуживает потерю жизни, если вы примете доводы Фомы Аквинского, который спрашивал, почему подлежат казни те, кто подделывает монеты, но не те, кто подделывает веру. Впрочем, теперь, я думаю, это встречается очень редко, чего бы вы, протестанты, ни наслышались.

– Я имел в виду: гореть в аду.

– А!

– Если меня крестит священник-еретик, отпускаются ли мне грехи Адама? – произнес он задумчиво. – Если меня обвенчает такой, будут ли мои дети законнорожденными? Киприан сказал, если не ошибаюсь, что сила таинства проистекает ex opere operantis, и, значит, крещение, совершенное еретиком, не является крещением.

– Однако папа Стефан возразил и указал, что она существует ех opere operate[18]18
  Из действенности действия (лат. ).


[Закрыть], из силы действия, а не положения действующего, – возразил я. – И таким образом, вам не угрожает никакая опасность, если с обеих сторон намерение было добрым.

Он шмыгнул носом и утер рот.

– Но почему вы спросили?

– Вы же верите в смертный грех, вы, паписты, – рассеянно продолжал он. – Мрачная доктрина, по-моему.

– Менее, чем ваше предопределение. Я верую, что Бог может простить все и даже смертный грех, если такова будет его воля. Вы же говорите, что человек спасает или губит свою бессмертную душу, даже еще не родившись, и Бог не может этого изменить. Что за жалкий Бог!

В ответ он снова крякнул и словно был не склонен продолжать, что показалось мне странным: ведь диспут этот затеял он сам.

– Быть может, вы хотите стать католиком? – спросил я, подумав, что он мог коснуться этой темы не просто из-за неловкости и неумения вести беседу. – Не потому ли вы задали этот вопрос? Полагаю, для этого вам следует поискать кого-нибудь осведомленного в догматах более меня. Я плохой богослов.

Вуд засмеялся, и я почувствовал, что мне наконец удалось преодолеть его болезненную углубленность в себя. Немалая победа, считаю я, ибо нет никого более упрямого, чем протестант, погруженный в меланхолию.

– Тут вы совершенно правы, сударь. Ведь, кажется, я видел, как в прошлое воскресенье вы входили в еретическую церковь с мистером Лоуэром?

– Да, я пошел с ним на богослужение в церкви Святой Марии, но я не причащался. Хотя и мог бы.

– Вы меня изумляете. Как же так?

– Коринфяне не видели ничего дурного в том, чтобы есть мясо, предлагаемое в жертву языческим идолам, ибо знали, что боги эти не существуют, – сказал я. – И как бы ни заблуждались они во многом другом, тут я с ними согласен. Действие это безобидно, ересь же – закоснение в ложной вере.

– Если нам являют истину, а мы отказываемся признать свидетельства собственных глаз и ушей?

– Но это же, бесспорно, грех, не так ли?

– Даже если истина эта противоречит общепризнанному?

– Некогда вера в Христа противоречила всему общепризнанному. Установить истину, однако, не так легко. Вот почему нам не следует спешить с отказом от верований, освященных веками, даже если между собой мы в них и сомневаемся.

Вуд крякнул.

– Что-то в иезуитском духе. Вы не будете против, если я побываю на богослужении в какой-нибудь вашей церкви?

– Я бы приветствовал вас там. Не то чтобы у меня было право приветствовать или изгонять.

– Нельзя не признать, вы весьма не строги. Но почему вы считаете англиканскую церковь еретической?

– По причине, мной названной. И потому, что таковой ее объявил папа.

– А, понимаю. Что, если бы некое положение было бесспорно еретическим, но не подверглось осуждению? Был бы я… или вы вольны его принять?

– Думаю, это зависит от его сути, – сказал я, отчаянно ища способа прекратить разговор, так как мой собеседник внезапно вновь впал в меланхолию. Но он был неотвязчив и столь очевидно искал общества, что у меня не хватало жестокости уйти.

– Если угодно, я приведу вам пример. Несколько лет назад мне в руки попала история одной ереси в церкви первых веков. Разумеется, вы слышали о фригийце Монтане, который утверждал, что в каждом поколении новые пророки будут дополнять слова Господа Нашего.

– И был осужден Ипполитом.

– Но поддержан Тертуллианом и благоприятно откомментирован Епифанием. Но я не о том. Упомянутая мной история повествует о женщине, последовательнице Монтана, по имени Прискилла, и вот ее писания, насколько мне известно, осуждены не были, ибо оставались в безвестности.

– И что же она утверждала?

– Что искупление – вечный процесс, и в каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и более не будет грешить. Ну и еще очень много подобного.

– Доктрина, которая, по вашим словам, сгинула с глаз человеческих, – сказал Вуд, почему-то заинтересовавшийся приведенным мной примером более, нежели чем-либо другим из всего, о чем я говорил с той минуты, когда отдал ему мой поднос. – И неудивительно. Это ведь попросту огрубленная версия Оригена, который утверждал, что Христос распинается всякий раз, когда мы грешим. Метафора, воспринятая буквально.

– Я имел в виду лишь одно: хотя учение Прискиллы прямо не осуждено, католики, вне всяких сомнений, обязаны отвергнуть его, как они отвергают любые языческие религии. Доктрина литургии изложена с исчерпывающей ясностью, и мы обязаны исходить из того, что неразрешенное по определению исключено.

Вуд крякнул.

– И вы никогда не восстаете против того, чему вам велено верить?

– Очень часто! – весело сказал я. – Но только не против доктрины, ибо она, безусловно, верна до малейших частностей. Ваш мистер Бойль считает, что при конфликте между наукой и религией ошибается наука. Это не столь уж отличается от утверждения, что в случаях, когда разум индивидуума расходится с учением церкви, долг индивидуума найти, в чем заключается его ошибка.

Я видел, что Вуда наш разговор интересует гораздо больше, чем меня, и он вот-вот предложит пойти куда-нибудь выпить и продолжить эту увлекательнейшую беседу. Я же хотел этого менее всего и, предупреждая необходимость уязвить его отказом, поспешно встал.

– Вы должны простить меня, мистер Вуд, но у меня назначена встреча с Лоуэром, и я уже опаздываю.

Лицо у него вытянулось от разочарования, и мне стало жаль беднягу. Как тяжко быть исполненным лучших намерений и прилагать столько усилий для того лишь, чтобы тебе отказывали в дружеской близости. Я был бы более покладист, если бы не торопился, как ни неприятны мне были его ученый педантизм и тупость рассуждений. Но, к счастью, мне не пришлось лгать, чтобы избавиться от его общества, меня правда ждали более важные дела. Я ушел, а он остался сидеть там, в одиночестве доедая мой ужин, единственным, кто хранил молчание среди общей веселости.

Этот Петер Шталь, с кем захотел посоветоваться Лоуэр, был немцем и слыл магом из-за глубокого знакомства с алхимией. Под влиянием винных паров он завораживал рассуждениями о философском камне, вечной жизни и способах превращения низких металлов в золото. Сам я неколебимо считаю, что убедительные речи хороши, но не так хороши, как доказательство делом, а Шталь, вопреки всем своим утверждениям и надуманным фразам, не одарил вечной жизнью даже паука. А так как он не выглядел богатым, я заключаю, что и в золото он ничего превратить не сумел. Впрочем, как однажды сказал он сам, тот простой факт, что чего-то сделать не удалось, еще не доказательство, будто сделать это вообще невозможно; он смирится с тем, что подобное невозможно, лишь когда его убедят, что материя неизменяемо облечена в неповторимую форму. Пока же, сказал он, все указывает на то, что низкие материалы возможно преобразовать в первичные элементы. Если можно превратить aqua fortis[19]19
  Сильная вода (лат. ) – алхимическое название азотной кислоты.


[Закрыть] в соль – что достаточно просто – то на каком основании кто-то вроде меня насмешливо отвергает предположение, что камень можно превращать в золото, если найти нужный метод? Точно так же назначение всех медикаментов – препятствовать болезням, старости, немощи, и некоторые медикаменты им препятствуют. Так могу ли я поклясться – и привести обоснования моей уверенности, – будто не существует высшего бальзама, который отвратит болезни навсегда? Как-никак все лучшие умы древности верили в это, и даже имеется подтверждение в Библии. Разве Адам не прожил 930 лет, а Сет – 912 лет, а Мафусаил – 969 лет, о чем сказано в Книге Бытия?

Лоуэр заранее предупредил меня о его нелегком характере и о том, что только Бойлю удается держать его в узде. Его пороки равнялись его талантам, ибо он был нераскаянным содомитом и находил удовольствие в том, чтобы вызывать омерзение у тех, с кем беседовал. В то время он разменял пятый десяток и уже являл признаки одряхления, которое влечет за собой порок: тяжелые складки у брюзгливого рта, полного смрадных гнилых зубов, а согбенность спины свидетельствовала о подозрительности и отвращении, с какими он относился ко всему свету. Шталь принадлежал к тем, кто почитает каждого и всякого ниже себя, каким бы ни было его положение, успехи или слава. Ни один монарх не правил своими владениями лучше, чем мог бы он, ни один епископ не обладал такими познаниями в богословии, как он, ни один адвокат не мог бы вести дело с большим искусством. Как ни странно, единственной областью, в которой его высокомерная надменность не давала о себе знать, была именно та, где ей нашлось бы оправдание, – высокое искусство его химических опытов.

Была у него и еще одна странность: хотя он обходился со всеми презрительно, стоило пробудить его любознательность, и он не жалел ни своего времени, ни усилий. С людьми он не желал иметь дела, но поставьте перед ним задачу, и он будет трудиться над ней без устали. Хотя, казалось бы, он не мог вызвать ничего, кроме отвращения, я тем не менее проникся к нему опасливой симпатией.