Текст книги "Месть Анахиты"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Публий удивленно покосился на Кассия, помолчал, сказал неуверенно:

– Может быть. Когда-нибудь. Но сейчас об этом отцу моему не говори. Он тебя высмеет. Эй, что там такое? – вскинулся Публий. – Что за переполох?

Они побежали вниз по склону.

– Армяне, – сказал встречный солдат.

…Давным-давно, еще при гордых урартах, в разноязыкий состав их могучего государства входили племена «арме» и «хаи», родственные далеким фракийцам и фригийцам. Их предки когда-то, в незапамятное время, переселились с Балкан в Малую Азию.

Урарту пало под напором мидян и скифов. Но племена армян и близких им хаев лишь на короткое время получили независимость. Их покорили мидяне, затем и персы. Армения долго была одной из сатрапий великой державы Ахеменидов.

Державу Ахеменидов сокрушил Александр. На смену иранскому засилью пришло греко– македонское: селевкидское и понтийское.

Но уже при Селевкидах наметилось первое армянское государственное образование: часть армян, спустившихся после ухода персов с гор в Араратскую долину и смешавшихся здесь с остатками урартского населения, основала свое независимое царство – Араратское.

Антиох Третий, захватив это царство, объединил его с основной областью расселения армян возле озера Ван, которая и стала с тех пор называться Великой Арменией.

Ее правителем Антиох утвердил местного династа Арташеса из «почтеннейших армян» – из рода Ервандуни, который еще при Ахеменидах поставлял наследственных правителей страны.

Государство Селевкидов, чужеродное на Востоке, постепенно хирело и выдыхалось. Великая Армения, со столицей в Арташате на реке Араке, наоборот, набиралась сил на своей коренной основе.

Внук Арташеса, Тигран Второй, присоединил к новому царству все области, населенные хайско– армянской народностью, и сверх того – Северную Сирию, Финикию, Восточную Киликию, а также часть албанских и парфянских владений. Его держава раскинулась от Средиземного моря до Каспия, от берегов Куры до Палестины.

Царь перенес столицу в новый город Тигранокерт.

Армянская знать придерживалась зороастрийского вероучения и молилась Митре, иранскому богу солнца. Народ почитал Анахиту. При дворе Тиграна жили ученые греки – философы и писатели, в театрах исполнялись произведения греческих трагиков.

Но Великая Армения оказалась недолговечной. Жизнь ее нарушил вездесущий Рим. Он нанес сперва поражение тестю Тиграна, понтийскому царю Митридату Евпатору, а затем – и самому Тиграну.

Здесь и отличился небезызвестный Лукулл.

Он преследовал разбитых армян до тех пор, пока они, в единодушном порыве, не разгромили его у переправы через Евфрат. Лукуллу пришлось покинуть Азию.

На смену ему явился грозный Помпей.

Помпей осадил Арташат, царю Тиграну пришлось сдаться победителю на милость. Помпей взял с него огромный выкуп и включил бывшего противника в число «друзей и союзников римского народа». Великая Армения превратилась в скромное Армянское царство под эгидой Рима.

Теперь им правит Артавазд, который и приехал в римский лагерь поклониться суровому Крассу…

«И вправду ли он друг Риму, союзник?» – гадал Марк Лициний Красс.

Не поймешь!

Тысячелетний опыт выживания среди враждебных и сильных соседей, в кровавой борьбе с которыми армяне не только сохранились вообще, но и сплотились в единый народ, волей-неволей выработал у них особый характер: осторожность, осмотрительность, сдержанную выжидательность и рассудительность, внутреннюю скрытность и внешнюю невозмутимость.

За все время пребывания в гостях у Красса царь Артавазд ни разу не улыбнулся и не нахмурился. Тяжелые веки. Тяжелый нос. Тяжелый подбородок. И узкие губы.

Он пригласил к вечеру римских военачальников в свой лагерь.

Пылал огонь. Быки и бараны дымились на вертелах. Служители несли из обоза тяжелые бурдюки с вином…

При свете огромных костров, под визгливые переливы дудок и четкий стук барабанов, выстроившись в длинный ряд и положив раскинутые руки друг другу на плечи, воины в меховых конических шапках, коротких узких кафтанах и высоких сапогах, дружно перебирая стройными ногами и вскидывая колени в лад однообразной музыке, танцевали старый горский танец.

Их лица бесстрастны, как на монетах. У всех одинаковы движения. Бесконечен и ровен ритм барабанов. Равномерно наступает на зрителей и отступает от них тень танцующих воинов.

Так можно танцевать до утра.

Но именно это однообразие, бесконечное и неизменное повторение одних и тех же звуков, беспрерывно воздействуя на слух, постепенно нагнетает воинственный дух и хлесткое чувство единства и взаимности.

Хоть сейчас в бой.

– Странный народ, – сказал «император» Едиоту, сидевшему слева от него. Артавазд, сидевший справа, не слышал их под неумолчный грохот барабанов. Крассу претила неопрятность армян. – По обличью как будто греки. Имена же у них персидские. А язык?

– Язык – свой, армянский. Его никто другой не понимает. И быт у них свой, – ответил еврей. – Особый народ. Имена же – от мидийцев, персов, парфян: армяне долго находились под их влиянием. «Тигран», «Артавазд» и так далее. Арташес, например, от иранского «Артаксеркс», – был у них царь такой. А вообще-то да: они и есть, уж коль рассудить, нечто среднее, переходное между греками и персами. Как парфяне – между персами и скифами…

Артавазд привел с собой шесть тысяч всадников, так называемых «царских стражей и провожатых».

– Твой верный друг Артавазд, – сказал армянин «императору» с безразличной приветливостью, как будто речь шла о незначительных мелочах, – обещает тебе, о великий, еще десять тысяч конных латников и три тысячи пеших воинов. Если б великий дозволил, я, недостойный, осмелился бы дать ему некий скромный совет.

– Говори, – кивнул доброжелательно Красс, ободренный расположением армянского царя и его щедрой помощью.

Матерью Артавазда, как доложили Крассу, была гречанка, дочь понтийского царя Митридата Евпатора, получившая воспитание в духе эллинской культуры. Потому, должно быть, и говорил он на «койнэ» закругленно, плавно и гладко, как говорят образованные женщины, но с восточной уклончивостью.

– Если б император пожелал, он мог бы двинуться в Парфию через Армению. У нас он будет не только иметь в изобилии все необходимое для войска, но и совершит свой поход в безопасности, защищенный горами и непрерывной чередой крутых холмов. То есть местности, недоступной коннице – главной силе парфян…

Красс встрепенулся. Заманчиво! Верхняя Месопотамия уже у него в руках, – в Каррах, Ихнах и прочих городах находятся войска, оставленные прошлой осенью для сторожевой службы. Значит, не нужно тратить время на новый поход в ту область. Через Армению и далее, Атропатену, он без помех, обходным путем выйдет на Тигр, к парфянской столице Селевкии.

– Предложение дельное. Хорошо! Я подумаю.

Но вскоре, на этих же днях, случилось нечто, после чего им стало не до взаимных любезностей и пути их резко разошлись. Навсегда.

* * *

…Он мог бы догнать их, метнуть острый пилум – и обезвредить старшего, у которого, конечно, под балахоном спрятан кинжал, а этих двух, малолетних, схватить, вернуть назад, допросить. То есть отдать на расправу Титу и его свирепым дружкам.

Мог бы! Другой. Не Фортунат.

Ради нее…

Дику хоть похоронили. Кто и где похоронит эту? Выкинут в темный овраг, на съедение грифам.

За что? Войну затевают злые старики, которым уже ненавистен весь мир и никого не жаль. Не могут ужиться – пусть возьмут костыли, выйдут в поле и перебьют друг друга. Почему, как война, – на ней больше, чем солдат, гибнет женщин, детей? Несправедливо.

…Они сбросили поклажу на осла, привязанного у ворот, и погнали его перед собой. Если пройдут по мосту через овраг и двинутся по дороге к реке, то никакие это не лазутчики – в той стороне все уже римское. Если свернут у моста на юг…

Именно с юга ждали парфян. Если они вообще существуют.

Но мимы свернули возле моста совсем в другую сторону. На север. И пошли, озираясь, под городской стеной, над оврагом, к тихому кладбищу, где любил бывать Фортунат.

Он следил за ними, прячась за выступами башен.

Они пустились бежать вдоль кладбищенской ограды, Фортунат между тем заскочил на некрополь, сквозь пролом в ограде высунул голову. Сирийцы скрылись в темной ореховой роще. И больше не появлялись. Ждут кого-то? Или двинулись дальше, прикрываясь деревьями?

…Фортунат уловил далекий, тихий и вкрадчивый стук. Он долго не мог понять, что это такое. Хотя, в общем-то, звук был ему уже давно знаком. Догадался: копыта стучат! Они редко здесь стучали – лишь тогда, когда в Зенодотию наезжало начальство. Потому и отвык от них.

По осторожной дробности стука определил: едут четверо или пятеро, и едут не торопясь. Он встал на упавший камень, посмотрел через ограду. На дороге, ведущей от Зенодотии к речке, нет никого. Нет никого и на восточных холмах, из-за которых из Карр прибывают обычно важные гости.

Где же всадники? Фортунат огляделся вокруг – и увидел их совсем близко, у себя за спиной, возле рощи, где укрылись сирийцы. Он заметил на конниках клобуки – сердце тяжко заныло: враг!

Всадники спешились в роще, привязали, прячась в ее черной роще, рослых коней.

Какое-то время они совещались.

Знал Фортунат, что им сказали лазутчики! Гарнизон невелик и беспечен. Городок, по существу, беззащитен. Бери его голыми руками. Эх, распустились мы здесь.

Один, в коротком серо-зеленом кафтане, в широченных шароварах и мягкой обуви, побежал, пригнувшись, от куста к кусту и добрался до кладбищенской ограды.

Фортунат мгновенно упал под могильный камень и сам будто окаменел. Вражеский воин залез на ограду, оглядел «мертвый город». Фортунату казалось, он слышит шорох, даже дыхание недруга. Воин махнул рукой своим и спрыгнул по ту сторону полуразрушенной каменной стены.

«Парфяне, парфяне! Где парфяне?»

Вот, получайте. Дождались…

С холмов к ореховой роще уже спускался крупный конный отряд.

Первые шестеро нырнули в овраг. По оврагу они подберутся к мосту, от которого до ворот – копьем достать. Перебегут площадку, перережут сонных часовых…

У одного в руке, как успел заметить Фортунат, дымился фитиль. Да, это не девочка с двусмысленными улыбочками. Тут все ясно. Как блеск длинных кинжалов в их руках. А Фортунат – налегке, без щита и без лат.

Но зато у него есть пилум и меч.

Он кинулся к мосту. Все зло, которое в нем накопилось в последнее время, будто вскипело, расплавилось и заструилось по жилам горячим жидким свинцом. И, хлынув к рукам, сделало их тяжелыми, как огромные ядра для баллисты.

Фортунат опередил их. Он их встретит!

«Я вам покажу. Я вам докажу! Титу, Крассу – всем, кого ненавижу…»

Ведь известно, человек подневольный очень часто срывает зло не на тех, на ком следует…

– К оружию! – взревел Фортунат, как, бывало, Корнелий Секст.

Нет, те, в городе, не услышат его. У них – послеобеденный отдых…

Фортунат метнул копье в первого, кто вылез из оврага. И бросился с мечом на остальных. Ах, отец! Спасибо тебе. Как хорошо ты выучил сына владеть мечом…

Справа от него, на кладбищенской дороге, загремели копыта парфянской конницы.

…Танцуй, сестричка. Ого, какой нахрапистый. Дзинь! Кинжал отлетел. Фортунат нанес точный колющий удар. А-а, вы тоже без лат! Легкая конница. Ладно. Второй. Звяк! И третий. Танцуй над трупом моим! Веселись… Ты молодчина. Ах! Пропорола козочка волчью шкуру острыми рожками…

* * *

Красс вызвал к себе легата Октавия:

– Снаряди за Евфрат две-три манипулы, узнать положение в тех городах…

– До недавних пор, как мне известно, там было все хорошо.

– «До недавних пор»! – вспыхнул Красс. – А сейчас?

Октавий внимательно взглянул в глаза «императору». Все не так в этой глупой войне. Все не так! Не война – игра. Из городов, завоеванных осенью, не надо было возвращаться в Сирию. С них и начать бы весенний поход.

– Случись что-нибудь, они известили бы нас, – пожал плечами Октавий.

– Все равно! Армяне ждут, пойдем мы с ними или переберемся на левый берег.

– Хорошо. Я пошлю людей…

Но нужда в этом тут же отпала. За палаткой «императора» вдруг сотворился переполох. Красс вышел взглянуть, что случилось, – и дряблые губы его отвисли ниже обычного.

…В толпе сбежавшихся легионеров, сытых, здоровых, стоял, опираясь на обломок копья, центурион по имени Тит. Фортунат лежал на носилках – два его истерзанных товарища, не в силах больше держать, опустили, верней – уронили их на землю. Фортунат застонал, весь перевязанный, бледный.

Позади, держась друг за друга, шатаясь, понуро топталось еще человек двадцать – тридцать. Они походили на рабов, только что вылезших из рудника. Живого места на них не сыскать. Черные рты. Черные раны. Лишь глаза у всех от ужаса белые.

– Караульный отряд. Зенодотия… – Тит рухнул перед Крассом. – Нас было триста. Вот. – Он еле повернул голову, чтобы кивнуть на товарищей. – Кое– как… до Евфрата… лодку нашли…

Он больше не мог говорить.

– Дайте ему вина! Чистого, крепкого, не разбавляйте.

Тит и пить не мог. Ему силой влили вино в раскаленный рот. Вино как будто даже зашипело на сухих запекшихся губах.

Воин, словно проснувшись от жуткого сна, жалко взглянул снизу вверх – и протянул «императору» руку. Красс безотчетно взял эту слабую руку, помог Титу встать.

Тит обернулся к реке.

Он долго смотрел на дальний берег. Что он вспоминал? Губы его тряслись, как и у Красса, готового услышать самое худшее.

Но Тит ничего не сказал. Он задергался весь, взахлеб зарыдал – и упал на грудь «императора», как бы спасаясь на ней от пережитых мучений.

Красс брезгливо отбросил его. Центурион, застонав, растянулся на измятой зеленой траве.

– Всех… в лазарет, – скорчился Красс от острой боли в правой руке. Проклятое кольцо!

…Первым, как самый крепкий из всех, воспрял, пройдя через руки лекарей, духом и телом Тит. Да и у остальных было больше ссадин, царапин, порезов на коже, чем серьезных ран. Лишь Фортунат еще не вставал.

Но он уже очнулся:

– Мы где?

– У своих! – Тит склонился к нему, влил в рот вина с холодной свежей водой.

Ах, как ее не хватало, свежей холодной воды, на серо-зеленых жарких холмах!

На речке, где часть солдат утонула в мутных волнах, запастись не сумели, – неприятель бил их с берега стрелами. Пить пришлось из дождевых луж в глубоких лощинах.

– У своих, друг Фортунат! На большой реке…

– Разве мы… не погибли… все там, у ворот?

– Отбились! И пробились – сквозь ад. Не все, конечно. Парфяне преследовали нас, многих убили по дороге. – Тит напоил Фортуната крепким и острым жидким мясным отваром с чесноком и красным стручковым перцем. – Тебе нужно скорее встать. Мы еще вернемся в Зенодотию.

– Вернемся, – улыбнулся Фортунат. – Почему же ты, – спросил он удивленно, – не бросил меня?

– Как?! – вскричал центурион. – Ты наш спаситель. Герой. Мы тащили тебя по дороге к дурацкой той речке и через нее – в ней теперь вода бушует, как море. И далее, по крутым холмам. Мы рубились над тобой с врагами! Я никогда не забуду…

Тит заплакал. Что-то в последнее время он стал слезлив. От долгих зимних попоек, что ли, еще не совсем очнулся. Или его настолько уж потрясли события того неладного дня у стен Зенодотии? Нет, скорее всего, от пьянства надорвался, – в переделках всяких бывал, крови не боится.

Отерев глаза, он тихо молвил:

– Красс будет тебя расспрашивать… – Фортунат скривился:

– Я ему ничего не скажу.

Красс, с толпой приближенных, сам явился в обоз – допросить уцелевших солдат из Зенодотии. Тит был скуп на слова:

– Нам говорили, самое трудное в войне с парфянами – их догнать. Нет, оказалось, самое трудное – убежать от них…

Другие солдаты вторили ему:

– Их целые скопища…

– Их стрелы невидимы. Раньше, чем заметишь лучника, тебя пронзает насквозь…

– Их копья пробивают любой щит и панцирь.

– А панцири таковы, что выдерживают любой удар…

Октавий и Кассий переглянулись. Их мужество таяло. Пусть солдаты с перепугу передают события в преувеличенно страшном виде, все равно за этим таится что-то грозное, смертельно опасное…

Артавазд, как всегда, бесстрастен.

Петроний хотел было, как всегда, припомнить применительно к случаю какой-нибудь эпизод из походов Александра, но Красс взмахом густых бровей заставил его молчать.

Военный трибун больно скривился, обжегшись горячей кашей неизвергнутых слов. Грубость, предельная скупость черт его лица точно соответствовала складу ума. Но она же, сочетаясь с кислым прищуром глаз и неопределенной улыбкой, выражала и злобную хитрость, которая заменяет людям бездарным тонкий ум.

– А что в других городах? – сурово спросил Красс у Тита. Солдаты явно что-то скрывают и, сговорившись, избегают подробностей.

– К нам пристала на холмах горстка людей из Ихн и Никефория, но парфяне, догнав, перебили их. Вместе с целой центурией наших…

– А ты что скажешь? – обратился Красс к Фортунату.

– Он еще слаб, потерял много крови, – ответил за друга Тит.

– Что ж, придется его оставить в Зейгме.

– Нет! Он быстро оправится. Он железный. Мы возьмем его с собой. Я буду сам ухаживать за ним. Мы все, – кивнул Тит на товарищей. – Пусть император знает, – сказал честно Тит, – этот парень более достоин быть центурионом, чем я. Если б не он, мы сейчас все лежали б в овраге у Зенодотия. И я, в его пользу, слагаю с себя высокое звание…

– Вот как, – пробормотал «император». Он не забыл, как велел сечь Фортуната. Ну что же, значит, урок пошел ему на пользу. Красс всегда прав. – Это тебе и ответ на твое предложение, – повернулся Красс к Артавазду. – Я, как видишь, не могу идти в Армению. Я должен вызволить своих людей, оставшихся в тех городах. Как ты заметил, – показал он подбородком на Тита и Фортуната, – римляне не бросают товарищей, попавших в беду…

Восемь тысяч! Восемь тысяч его солдат в данный миг, обливаясь кровью, отбиваются от свирепых парфян. Пусть часть их погибнет, – из остальных можно будет сколотить пяти-шеститысячный прочный легион. Ударный, полноценный легион из людей, уже испытавших на себе силу парфянских стрел и применившихся к неприятельской тактике.

Он по привычке перевел их стоимость на деньги. Скажем, по сто драхм за голову – это уже пятьсот – шестьсот тысяч драхм…

Нет, Красс не может допустить такого убытка.

– Ты пойдешь с нами, – приказал Красс царю Артавазду.

– Увы, – вздохнул армянский царь и развернул тугой свиток с какими-то закорючками, непонятными Крассу! – Из Арташата. Царь Хуруд вторгся в Армению. Твой покорный слуга должен срочно отбыть с войском домой. Лишь уладив дела в своей стране, он сможет вернуться под высокую руку императора…

В его темно-карих глазах нет ничего, кроме обычной почтительности. Но в их глубине Крассу почудилось нечто коварное. Может быть, оттого, что надежда на армянское войско вдруг оказалась пустой.

Пригодилось бы это войско! Каждый солдат теперь на счету. Тем более что две когорты, тысячу двести легионеров, пришлось оставить при храме Деркето, где Красс, по настоянию Кассия, войскового казначея, сложил все сокровища, добытые им на Востоке.

– Ладно, – кивнул Красс потерянно. – Ты прикроешь нас от нападения с вашей, северной стороны.

Октавий и Кассий переглянулись.

– Все! – воскликнул Кассий. – Игра в войну кончилась. Началась настоящая война…

Нет, до настоящей войны было еще далеко! Игра продолжалась. Но вел ее уже не Марк Лициний Красс…

Неба не стало. Оно сплошь превратилось в гигантскую тучу – низкую, черную, сквозь которую, откуда-то сверху, пугающе мерцал глухой багровый свет. Над желтой рекой, в неподвижной мгле, туманно-расплывчатой полосой висело ее отражение.

В сухой душной мгле глухо стучали топоры, хрипели пилы. Войско наводило переправу. Темно и глухо было у всех на душе. Один Красс не поддавался унынию. Началось! Он чуть не подпрыгивал от возбуждения. И, как всегда в минуты возбуждения, голос его звенел и приобретал особую окраску:

– Старайтесь, дети! Старайтесь. За этой рекой вас ждет все золото мира…

Солдаты уже заканчивали работу. Легкая конница готовилась первой вступить на понтонный мост и разведать обстановку на левом берегу. Красс присмотрел на той стороне большой, заметный издалека холм со скалистой верхушкой и крутыми гладкими склонами, покрытыми снизу густым кустарником.

– На этом холме мы построим лагерь. Удобное место! И оттуда – в Карры…

«Карры! – кричали вороны на скалах и на редких прибрежных деревьях. – Карры, Карры! Кра-асс…»

Река здесь, у Зейгмы, не очень широка. Но сейчас она переполнена мутной весенней водой; течение в ней, обычно медленное, сделалось грозно-стремительным. Пришлось потратить немало усилий, чтобы соорудить между двумя крутыми берегами лодочный мост. Плоскодонные суда – «понто», бревна, доски для настила и прочий строительный лес войско привезло с собой в обозах.

Тяжек солдатский труд: все это надо разгрузить, снести к воде, сбить и скрепить, а после переправы разобрать и вновь сложить на прочные повозки, запряженные быками. Впереди еще немало рек, в том числе и великих: Тигр, Оке, Яксарт. А сколько их дальше!.. Хватит ли жизни увидеть их все? Чтобы достичь Яксарта и вернуться через Индию назад, Александру понадобилось десять лет.

Фортунат, все еще бледный, но уже немного приободрившийся, стоял на берегу, опираясь на палку, и смотрел на густую желтую воду.

В ней больше песка и глины, чем влаги. Ил оседает во время разлива, который длится, как говорят, с середины марта по сентябрь, на обширных полях. Вот почему земля в этих краях плодородна. Приобрести пять югеров этой жирной земли – и ты до конца своих дней не будешь знать нужды…

Но Крассу мало пяти жалких югеров. И пятисот. И пяти тысяч. Ему нужен весь Восток. Он хочет дойти до тех пределов, где начинается Великий шелковый путь.

– Сколько лет уйдет на это? – уныло сказал бедный Тит.

Они теперь поменялись местами. Не только званием, но и настроением: Тит сник, Фортунат распрямился.

– Ну как ты – сможешь? – спросил участливо Красс, подойдя к Фортунату.

– Смогу, – хмуро ответил молодой центурион. – Теперь я все смогу! Я, – сказал он, тронутый вниманием Красса, – преодолел здесь какую-то преграду… – Он прикоснулся к груди.

– И слава Юпитеру! – улыбнулся Красс. – Со всеми новобранцами это бывает.

Да, наверное. Так случилось, может, с отцом. И с Титом. Все, должно быть, смолоду мечутся в поисках правды. Которой не было никогда и не будет.

Правда – в деньгах! Чем ты богаче, тем больше ты прав перед всеми.

Потаскуха из харчевни и та не станет с тобой разговаривать, если у тебя нет драхмы…

Человеку нужно, чтобы рядом с ним всегда находился отец. Фортунат искательно протянул к «императору» руку. И Красс, отмякший нынче душой по случаю грядущих великих событий, с чувством пожал ее. Левой рукой. Правой он уже не владел.

Проклятое кольцо. Действительность для Красса постепенно сужалась к этой золотой дурацкой безделушке.

Старик от медлительной жизни тучнел с каждым днем. Все у него отекало и обвисало: брюхо, лицо, кожа на руках и ногах. Палец, уже голубой, а не белый, растолстел и расплылся; кольцо утонуло в нем, – чтобы его разглядеть, нужно большим пальцем левой руки разгладить складку на мизинце правой.

Распилить? Непременно заденешь кожу. Но Красс боится боли…

Особенно бесил его камень. Он уже желто-розовый, палевый. Необъяснимо! Рубины не выцветают. Почему же этот ведет себя так странно? Почему?

Небо, как бы в ответ на его болезненный вопрос, вспыхнуло неистово ярким, до боли в глазах, алым пламенем, перевернулось и с грохотом, пригнувшим к земле все живое, ударило Красса по темени.

Он упал.

От громового удара неимоверной силы река, от самых ее далеких истоков, как бы встала, вздрогнув, с каменистого ложа и со всеми изгибами, крутыми поворотами и множеством крупных и мелких притоков ослепительной желтой молнией повисла над головой.

Рядом с ней огневым чертежом взметнулась другая. И все закричало от ужаса, увидев, как на холме за Евфратом, где Красс собирался разбить новый лагерь, с треском разлетелись камни на вершине и запылал на склонах кустарник.

Все реки, о которых размышлял перед тем Фортунат: желтые, красные, синие, белые, – поднимались на дыбы и, дрожа, запечатлевались в небе, как на писчей доске, собственными извилистыми огненными изображениями.

– Это они! – вопил, как безумный, Тит. Он тоже упал от грома. – Это их стрелы! – Он обхватил Фортунату колени. – Прости! Я виноват. За мои грехи…

– Встань! – старался перекричать центурион небесный грохот. – Еще неизвестно, за чьи грехи…

От яростно полыхающих молний, казалось, в небе вырос диковинный огненный лес; затем оно превратилось в одну исполинскую шаровую молнию. Все на земле засветилось. По волосам людей, по гривам коней с треском побежали сиреневые искры.

Лошадь Красса в блестящей сбруе шарахнулась в сторону, увлекла за собой возничего – и вместе с колесницей исчезла в бурных волнах.

Огромный, дико грохочущий смерч, внезапно возникший на том берегу, зловеще кружась, как дракон, спустился к воде, всосал, визжа, понтонный мост и, утробно крякнув, выплюнул обломки…

И сразу все стихло. Буря кончилась так же внезапно, как и началась. В Риме тоже случаются бури. Но если тучи там проливаются благодатным обильным дождем, то здесь они оседают вниз сухой горячей пылью…

Никто в римском войске не сомневался, что буря была знамением свыше. Легионеры с надеждой следили за Крассом: может, он тоже это поймет и прикажет повернуть назад?

Но Красс приказал, задыхаясь:

– Восстановить переправу!

Его не напугать небесным блеском и треском…

Солдаты с неохотой взялись за топоры. Если б за все перед богами пришлось отвечать одному лишь Крассу, тогда бы ладно…

Вода сосуще хлюпала меж бревен. С востока дул тугой ровный ветер. Первый орел, когда его подняли на древке, повернулся клювом назад. Видно, от ветра. Но солдатам, приступившим к переправе, казалось, что повернулся он сам собой.

Немало выпало в те дни худых примет.

Солдаты после переправы не хотели строить лагерь на злополучном холме, пораженном молнией. Но Красс был непреклонен:

– Мы на вражеском берегу! Это самое удобное место…

Пока легионеры окапывались, повара готовили обед. И надо же случиться такому: при раздаче еды в первую очередь предложили чечевицу и соль. У римлян это знак траура. Их ставят перед умершими.

Желая взбодрить приунывших солдат, Красс произнес перед ними краткую речь и смутил еще больше:

– Мост я велю разрушить, чтобы никто не вернулся назад…

Он хотел, видно, сказать, что настолько уверен в удаче и римское войско уйдет так далеко вперед, что жалкий мост ему просто уже не понадобится.

Но фраза получилась двусмысленной. «Императору» б надо было, осознав всю ее неуместность, объяснить ее смысл оробевшим солдатам. Красс этим пренебрег. «Со свойственной ему самоуверенностью», – подумал недовольный Кассий. Он не знал, что причиной путаницы в словах начальника служило иное.

У Красса нестерпимо разболелась рука. Мост, легионеры, парфяне, предстоящий поход и все остальное из его состояния вытеснил хворый собственный палец, который уже начинал синеть…

Легионеры вовсе пали духом.

Военный трибун Петроний, поразмыслив, дал жрецам, находившимся при войске, знатный совет: принести богам очистительную жертву. И все сразу встанет на место.

Но ничего хорошего из этой затеи тоже не вышло. Когда, выбрав белого быка, жрецы закололи его и старший из них протянул Крассу, одетому в белую тунику, внутренности животного, в синем пальце полководца синей молнией полыхнула боль.

Он вскрикнул – и уронил кишки и прочее наземь. Все опечалились. Красс виновато улыбнулся:

– Такова уж старость! Но меч я свой не уроню…

Не сбудется! Уронит.

Петроний принес горшок подогретого оливкового масла. И вдвоем с Крассом они принялись колдовать над его пальцем. В палатку велели никого не пускать, – Красс не желал, чтобы кто-либо, кроме Петрония, узнал о его тайном недуге.

Этот недуг непременно припишут, в ущерб достоинству Красса, проклятью богини Деркето, которую он ограбил.

Красс долго держал палец в горячем масле, чтобы он напитался мягким жиром: может быть, соскользнет зловредное кольцо?

Нет, не хочет! Их руки бесполезно ерзали по кольцу. Видимо, оно уже вросло краями в мышечную ткань. Как врастает в зажившую рану наконечник вражеской стрелы, глубоко засевший и не вынутый сразу.

– Редкий случай, – обескураженно разводил руками Петроний, считавший себя хорошим врачом.

Он предусмотрительно захватил с собой лечебник с перечнем средств, которыми, по примеру знаменитого Катона Старшего, лечился сам и пользовал домашних, включая рабов.

– «От зубной боли, – раскручивал свиток Петроний, – хорошо помогает отвар горлянки». Нет, не то.

– Боль не легче зубной. – Красс осторожно, от плеча, помахал неловко согнутой рукой.

– «Венок из темно-красных левкоев отрезвляет пьяного и прогоняет тяжесть в голове».

– Что ты городишь?

– «Отваром красной свеклы… следует мыть голову при парше, и это средство очень действенное. Если в ушах стоит звон, сок капают в них, и звон проходит».

– Что за ерундой ты пичкаешь меня? – вскипел Красс. – Я вот сейчас хвачу тебя кулаком по глупой башке – в ней звон пойдет! – В последнее время он становился все раздражительнее.

«Не хватишь, – злорадно подумал Петроний. – Больше не хватишь! – Он не забыл, как его ударил Красс в палатке у Зенодотии. – Кулак-то подгнил. Но левый еще цел! – спохватился военный трибун. – Он и левым может так хватить, что не звон, а грохот пойдет».

– Сейчас, сейчас. Пусть император соизволит потерпеть, – сказал он уклончиво-витиевато, на местный лад. – «Глисты выгоняют… настойкой фанатов на терпком красном вине». Хм. А, вот оно! «Возьми горшок, влей туда шесть секстариев воды и положи копыто от окорока…»

– …Не ослиное? – съехидничал Красс.

– «…и два кочешка капусты, две свеклы вместе с ботвой, росток папоротника, немного меркуриевой травы, два фунта мидий, рыбу головача, скорпиона, шесть улиток…»

– Только дохлой змеи не хватает, – проворчал «император». – И двух фунтов дерьма.

– «Все это увари до трех секстариев жидкости. Масла не добавляй. Возьми секстарий этой жидкости, долей один киаф косского вина, передохни…» Тьфу! Это, оказывается, от засорения желудка.

– Убирайся!

Огорченный Петроний поспешно свернул лечебник.

– Нет, постой, – задержал его Красс. Он сам кое-что понимал в медицине. – Вели принести сырой репы, истолченной с солью. Правда, это от болезни ног, но все же. И еще… – Он тяжко вздохнул. – Возьми у лекаря, грека Дорифора… пучок полевого шалфея.

– То есть буквицы? – удивился Петроний. – Но ведь она – от колдовства.

Чтобы Красс, в медный асс не ставивший всякую «поэзию»…

– Вот именно, – хмуро отвел глаза «император». – На шею себе повешу.

«Да, видно, крепко допекло его кольцо богини Деркето», – усмехнулся мысленно Петроний.