Текст книги "Месть Анахиты"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Два смешных старика. Кто бы подумал со стороны, что эти два глупых, смешных старика готовы обречь десятки тысяч людей на гибель, а сотни тысяч – на рабство?

* * *

Положение караульных войск, оставленных в месопотамских городах в прошлом году, оказалось не столь уж плачевным, как думал Красс. Да, конечно, случались налеты, обстрелы, иногда доходило до рукопашных стычек в открытом поле, но гарнизоны в общем держались неплохо.

А после того, как основные римские силы переправились на восточный берег, парфяне и вовсе прекратили осаду тех городов, сели на быстрых коней и улетучились.

Лазутчики из местных жителей, сходив в разведку, донесли, что местность совершенно безлюдна, но замечены следы множества лошадей, как бы совершивших крутой поворот и уходящих от преследования.

– Сразу учуяли, что им теперь несдобровать, – горделиво заметил Петроний на военном совете. – Когда на тропу выходит лев, шакалы прячутся в кустах, – привел он к месту восточную поговорку.

Лишь Зенодотия в руках неприятеля.

– Злосчастная Зенодотия, – сказал задумчиво Кассий, видно, желая внести на ее счет какое-то предложение, но горячий Публий не дал ему говорить:

– Взять и срыть до основания!

Он не бывал в этом городе, ибо приехал после событий, случившихся там, но ему, конечно, о них рассказали.

– Зачем? – возразил Петроний. – Зенодотия – особый город. С него начинается путь нашей славы. («Или бесславия», – подумал с горечью Кассий.) В нем благородный твой родитель получил высокое звание императора. Зенодотию следует сохранить на века! Но, конечно, переиначив название. Назовем ее Крассией.

…Опротивел он квестору Кассию! Люди делают дело, по крайней мере хотят делать, а этот мешает им, носится возле, как дым у костра. Чем больше дыма, тем в костре меньше пламени.

– Неужели, – сурово одернул Кассий ретивого военного трибуна, – ты не нашел в этих краях города, более достойного имени Красса, чем жалкая крепость на безымянной речке? Когда мы возьмем весь Восток, – сказал он с горькой иронией, – тогда и переименуем несчетное множество Александрий, Селевкий и Антиохий, которыми три хвастливых царя сплошь утыкали Азию. «Крассия на Тигре», «Крассия Парфянская», «Крассия-Согдиана». Неплохо звучит?

Легат Октавий усмехнулся. Это заметил Публий. Он вспыхнул, уловив в словах Кассия и в усмешке Октавия некий выпад против его отца. Публий выжидательно обернулся к «императору». Что скажет родитель?

– Вот именно! – строго промолвил Красс. Предложение Петрония, хоть и очень приятное, сейчас неуместно. Это понял Красс по выражению глаз квестора Кассия. – Действительно! Мы играем в войну или воюем?

– Но это – после, когда мы возьмем весь Восток, – продолжал терпеливо Кассий. – И установим повсюду римскую власть… Зенодотия нам нужна для других, более близких целей. Да, мы займем ее! И превратим в опорную крепость. Пока не узнаем о неприятеле что-нибудь достоверное. «Сели на быстрых коней и улетучились». Куда улетучились? И надолго ли: на три дня, навсегда? Откуда, с какой стороны могут нагрянуть? Сколько их?

Публий согласно кивнул. «Я смелый воин, но не стратег», – подумал он, завидуя Кассию.

– Когда мы получим о неприятеле точные сведения, мы сможем двинуться вдоль реки на Селевкию.

– Почему вдоль реки? – спросил с любопытством Публий.

Осторожен Кассий. Умен. Он достоин уважения. Публий готов последовать за ним. Но главное, что скажет родитель.

– Рядом с нами, по реке, будут идти суда с продовольствием и всем необходимым снаряжением, – пояснил Кассий, довольный его понятливостью. Сразу уловил, что суть в реке. – Кроме того, река защитит нас от внезапного обхода с флангов, и мы будем всегда готовы встретить противника лицом к лицу и вступить с ним в бой на равных условиях.

– Лучше б всего нам как можно скорее встретиться с ним лицом к лицу, – проворчал «император», еще не зная всей рискованности своих жутких слов. – Селевкия далеко…

– Согдиана, о которой мы мечтаем, и государство Хань, где начинается Великий шелковый путь, еще дальше, – заметил Кассий.

– Это так, – устало кивнул старший Красс. – Я согласен переждать. Разослать повсюду осведомителей!

Вопреки худым приметам, Крассу на восточном берегу везло: осведомитель явился сам. Сперва – в образе трех смуглых всадников на верблюдах, на бугре против римского лагеря. По одежде – арабы. Один из них махал зеленой ветвью.

– Послы? Приведите.

Они пали ниц перед Крассом.

– Абгар Второй, правитель Осроены, друг римского народа, просит тебя, о великий, допустить его к своей особе.

Они сказали это на своем гортанном языке. Едиот перевел.

Красс взглянул на Петрония. Военный трибун был здесь раньше вместе с Помпеем, может, знает, что за птица Абгар?

– Знаю! – воскликнул Петроний. – Помпей ценил его.

– А ты? – обратился Красс к Едиоту.

– Я всех знаю.

– Что скажешь? – квестору Кассию.

– Не выношу чернолицых, – нахмурился Кассий. – Скользкий народ. Их надо держать поодаль.

Старший Красс был того же мнения. И младший. Но тут особый случай.

– Ты осторожен, Кассий, это хорошо, – заметил Публий. – Но ведь он, какой ни есть, а союзник. Помпей… разбирается в людях.

– Абгар оказал ему немало добрых услуг, – подтвердил Петроний. – Не кто иной, как Абгар, сопровождал его в Иудею. Это наш человек! Лучшего проводника нам не найти.

– Зовите…

Абгар, среднего роста, стройный, изящный, откинул на плечи края белоснежного платка, закрепленного на голове зеленым шелковым жгутом. Крючковатый нос, курчавая бородка. Глаза – длинные, черные, в них веселый блеск. Видно, хорошо ему жилось в своей знаменитой столице Эдессе.

В ноги Крассу кидаться не стал. Поклонился с достоинством – все-таки царь. Стоит, молчит, улыбается. Легкий ветер, шурша плотным шелком, развевает просторные полы его длинной, до пят, одежды.

– Чего он ждет?

– Когда ему вымоют ноги, – ответил еврей.

– Это еще зачем? – Красс удивленно взглянул на смуглые ступни араба с золочеными ремешками сандалий. Чистые ноги, лишь слегка запылились.

– Обычай. Он – гость.

Абгар, конечно, не знал латинского и не понимал, о чем они говорят. Он доверчиво ждал, улыбаясь, переводя ясный взгляд с одного на другого.

– И кто должен мыть ему ноги? – похолодел Марк Лициний Красс, хоть и был он в огненно– красном плаще.

– Хозяин.

Походное кресло заскрипело тревожно и тупо под Крассом. Чтобы римский патриций… как раб… какому-то варвару?

– Я… не могу!

Красс выразительно почесал сквозь повязку правую руку. От сырой репы с солью ему как будто полегчало. Чешется – значит, заживает.

– Ты здесь хозяин, ты и мой, – нашелся Публий.

– Ох! Век бы мне быть таким хозяином, – вздохнул Едиот. – Ну что ж, я вымою. Раз уж таков обычай.

Он сделал знак рабам. Те принесли складное кресло и медный таз с прохладной отстоявшейся речной водой.

Абгар сбросил сандалии, сел, опустил ноги в таз. Улыбка – ярче не бывает. Жизнерадостный человек…

– Я не слышал в последнее время, – вдруг сказал он по-гречески, – о каких-либо крупных сражениях. – Царь кивнул на Крассову повязку. – В каком бою, если нам дозволено знать, император повредил свою могучую десницу?

Ну вот. Поговори с таким! Азиат, коварный и ехидный…

– Чепуха. – Красс небрежно махнул перевязанной рукой. От неосторожного движения в ней всплеснулась уже притихшая было боль. – Укусила, – хрипло солгал «император», – в палатке ночью… какая-то нечисть.

– На Востоке на каждом шагу нужна осторожность, – заметил Абгар доброжелательно. – Невзрачный паучок, – он показал кончик мизинца, – всего-то величиной с горошину… от него человек хворает и умирает. Что, Едиот, – обратился Абгар снисходительно к негоцианту, который нехотя ополаскивал ему узкие ступни. – Как твой племянник? Натаном, помнится, зовут его? Он учился у нас в Эдессе…

– Тоже малость недомогает, – ответил еврей, не поднимая глаз. – Я оставил его в Иерусалиме.

– Даст бог, поправится, – встал Абгар и сунул ноги в сандалии. – Какое войско! – окинул он лагерь восхищенным взглядом. Поставил ногу на кресло, нагнулся, обернул золотым ремешком, завязал. – Мне бы такое… Сколько солдат, закаленных в боях! – встрепенулся Абгар. Но тут же опять наклонился и взялся за ремешок на другой ноге. – Я бы знал, что делать… – Он походил на белую птицу, которая хочет быстрее взлететь, но никак не может выдернуть ноги из силка и, то и дело озираясь, рвет его клювом. Крассу ремешки завязывал Петроний. Царь, как заметили все, их завязывал сам. – Все! – Он, довольный, притопнул толстыми подошвами с красной каймой. – И какой полководец, мудрый и дельный, стоит во главе этого войска! – Абгар протянул руку к старому Крассу. – Счастье служить такому. – Он вытер слезы. – Одного ему не хватает: быстроты, – вздохнул сокрушенно Абгар. – Восток медлителен, да, но знай: когда медлит гепард, он копит силу для стремительного разгона и броска…

Позади него вздымалось блеклое небо сухих степей, и он казался пророком, зовущим народ в долину с прозрачным ручьем под сенью фиг и смоковниц.

– Чего ты ждешь? Перед тобой – всего лишь горсть жалких степных разбойников. У Сурена и войск-то путных – одна тысяча. Остальные – сброд, не умеющий воевать. Мечутся с криком, без толку, взад и вперед на своих лошаденках, наобум пускают стрелы. Разве гора боится мышей, с писком снующих у ее подножья?

Речь его обладала силой убеждения. Это не Артавазд! Абгар своим громким голосом, ярким блеском глаз и зубов, резкими взмахами рук взбудоражил весь лагерь. Легионеры сошлись поглядеть на диво. Может, отныне оно будет решать их судьбу.

Красс, оглушенный, спросил:

– Где противник?

– Сурен затаился где-то за Белиссой. Он ждет, когда к нему подоспеет с главным войском Хуруд. Знай, император: когда ломишься в чужой двор, надо сперва убить собаку и затем уж браться за хозяина. Вместе они сильнее. – Сам бывалый разбойник, Абгар засмеялся, довольный сравнением. И именно это сравнение, до предела откровенное, и заговорщицкий смех араба как раз и вызвали у Красса к нему чувство близости и доверия. Абгар знал, с кем имеет дело. – Сурен – собака. Мы быстро найдем его! Я привел пятьсот пронырливых всадников, зорких жителей, следопытов. У них волчий нюх.

– И чего ты хочешь за службу? – спросил с неприязнью Кассий. Не может варвар служить кому-то без выгоды.

– Не так уж много! – улыбнулся Абгар. – Я хочу, под сенью великого Рима, спокойно править своей Осроеной. И чтобы право наследовать царскую власть Рим особым указом закрепил за моими потомками.

Красс, считавший себя далеким от всяческих суеверий, все же верил всегда в удачу. Относя ее, конечно, не на счет какого-то там дурацкого везения; он приписывал, нельзя сказать – без основания, ее своему холодному уму, терпеливости и дальновидности.

И вот она, удача! Он подозревал: помощники исподтишка смеются над ним, не веря в его полководческие способности. И сказал, чтобы им досадить:

– Будет указ. – Он встал. – Веди! Я иду за тобой.

Главное: не ударить лицом в грязь перед Римом, который есть средоточие вселенной, не так ли? Все остальное в мире – лишь приложение к нему.

* * *

«Солитудо»…

Безлюдье. Нехватка. Одиночество и беззащитность. Много понятий оно выражает, это латинское звучное слово. Понятий злых и печальных. Но пустыня – из всех наиболее емкое.

…Усталое небо. Не поймешь, какого цвета. Небо должно быть синим, голубым, но здесь его голубизна разбавлена солнцем и пылью, и потому оно кажется желтым. О белизне облаков нет и речи, ибо нет их самих. Ни белых, ни черных, ни серых. Если где-то у горизонта и возникает на краткое время легкое облачко, то цвет у него – оранжевый или сиреневый. Солитудо, солитудо…

Трудно поверить, что в мае солнце может жечь так беспощадно. Когда девушки, выгнав коз на лужок, рвут с задумчивой песней цветы, вьют венки и вздыхают о женихах.

Солнце в этих краях льет на землю горячую жидкую медь. Кожа сгорает от него до мяса. И голова до ослепших глаз наполняется дымящейся расплавленной медью.

– Хорошо! Тепло, – смеется Абгар, отирая медное лицо. – Ветерок дует свежий…

Ветерком он называет раскаленный воздух, который, испепеляя все под собой, течет и течет неустанно откуда-то с юго-востока. Может быть, из самой геенны огненной.

Ни куста нигде, ни травинки, даже чахлой, сухой.

Ни горного склона хоть с какой-нибудь, пусть колючей, но отдаленно похожей на лес высокой растительностью.

Ни горького колодца, ни черного шатра. Повсюду – белесый известняк, блестящий под солнцем в виде угрюмых обрушенных скал, разбросанных глыб, обширных россыпей.

Круглые камни, выщербленные зноем и холодом, кажутся человеческими черепами. Равнина представляется древним ратным полем, сплошь выложенным костями, разбитыми в острый щебень. А черепа и кости людей и животных у бледной тропы, выбеленные солнцем, за три шага неразличимо сливаются с продолговатыми и круглыми камнями и щебнем с режущими краями… Солитудо!

Местами на светлой равнине горбатой спиной допотопного ящера, зарывшегося в прах, выступала песчаная дюна. Иногда сползались вместе, и, приткнувшись друг к другу и выставив гребни, как бы неслышно совещались и враждебно глядели на пришельцев. Порой обступали войско со всех сторон и, выжидательно насупившись, следили за ним.

Тропа терялась под их громоздкими тушами, и, если б не арабы, ее бы вовек не отыскать в этом жарком песчано-каменном хаосе.

Днем равнина расплавлялась с безумным солнцем в один ослепительно-белый шар, и белые шары всю ночь горели в глазах уставших воинов. Ночью она вымерзала и при луне походила на студеное море в гиперборейской Стране мрака, где снег покрыт искрящейся коркой и льдины, налезшие одна на другую, застыли и зловеще окаменели.

И злым духом пустыни, ее мстительным порождением носился повсюду, сверкая белой шелковой одеждой, веселый и неутомимый Абгар:

– Солдаты, вперед за добычей и славой!

Арабы ехали впереди войска. Из них каждый имел при себе бурдюк с водой. Вечерами они на тропе сметали горстью верблюжий помет, оставшийся от давних караванов, и разжигали скудные, но жаркие костры. Ели финики, макая их в топленое масло.

Когда в бурдюках иссякала влага, арабы, выложив углубления в скалах кожами, пропитанными жиром, чтобы не протекали, и набросав камней, собирали в них странно обильную здесь ночную росу. К утру у всех набиралось по полмеха воды. Они у себя дома. Эти не пропадут в пустыне.

Верблюды же напились впрок у Евфрата.

Но легионеры изнемогали от жары и жажды. Свою воду они неразумно выпили всю в первый же день и теперь получали по чашке теплой – из обоза. Воду берегли для лошадей. Добывать питье из воздуха римляне не умели, да и не хватит в пустыне росы на всех. Приходилось лизать по утрам мокрые камни…

Ночью их донимал до зубного скрежета дикий холод. И негде согреться, не из чего разжечь огонь. Питались люди всухомятку. Но шершавый сухарь застревал без воды в шершавой глотке, и все отказались даже от этой еды.

Солдаты опустились до того, что стали шарить у друзей в мешках и уносить их плащи, чтобы ночью им было теплее под своим и чужим.

«И это римское войско? – разводил руками Фортунат. У него, несмотря на новое звание, тоже стащили плащ. – Как оно может завоевать весь мир, чтобы очистить от грязи, как об этом толкует Петроний, если само гниет изнутри?»

Дисциплина, которой всегда славились легионеры, упала. Затевать же обыск, публичную порку – не время…

Семь легионов, прикрытые спереди легкой пехотой и конницей, тащились по гиблой дороге, растянувшись на двадцать верст, – колонна из тысячи человек занимает тысячу локтей пространства, и каждый нес, увязав, на спине все свое снаряжение. Чтобы оно находилось под рукой, ведь противник где-то рядом. Оружие нагревалось, спины разъедал вонючий пот.

По примеру арабов солдаты оборачивали голову обрывками туник – а раньше, бывало, смеялись: мужчины в платках…

Подошвы сандалий измочалились на каменистой дороге, и по ней позади войска тянулся красный след от израненных ног. К нему роями слетались вездесущие мухи – исчадие ада, войско Вельзевула…

Каждый день случался переполох: одного ужалил скорпион, на другого напала змея, кто-то упал, перегревшись. Из когорты в когорту уже бродил темный слух об измене.

В тяжелый день, когда войско пребывало в расстроенных чувствах, а Красс, напротив, предвкушая скорую расправу с парфянами, испытывал особый душевный подъем, римлян нагнали в пустыне посланцы армянина Артавазда.

Царь писал, как он страдает в борьбе с Хурудом; лишенный возможности направить подмогу Крассу, он советует ему либо повернуть и, соединившись с армянами, сообща нанести удар Хуруду, либо идти дальше, но при этом всегда становиться лагерем на высотах, избегая мест, удобных для вражеской конницы.

Опять та же уклончивость, осторожная необязательность: либо – либо…

– Предатель! – возмутился Красс, которому на пороге победы Артавазд с его лихими армянами был, собственно, уже не нужен. – Передайте вашему ничтожному царьку, что мне сейчас недосуг заниматься Арменией. Я приду туда позже и накажу за измену…

Армяне, глубоко оскорбившись, уехали.

Нет, с друзьями и союзниками так нельзя разговаривать! Это чревато…

Кассий вознегодовал и на сей раз, но с Крассом, который его уже видеть не мог, спорить не стал.

Зато обрушился на Абгара:

– Какой злой дух, сквернейший из людей, привел тебя к нам? Каким колдовством соблазнил ты Красса, ввергнув столько солдат в проклятое пекло? Чем увлек ты его на дорогу, на которой место главарю степных бродячих разбойников, но не римскому полководцу?

…А так разве можно разговаривать с друзьями и союзниками?

– Чем плоха эта дорога? – удивился Абгар. – Или ты думал: здесь Кампания, что так тоскуешь по воде прозрачных ключей, по рощам тенистым, гостиницам, баням? Это пустыня! Солитудо по– вашему. Знали, куда идете. Потому – терпите. Мы-то терпим.

– Вы! – вскричал Кассий, чье возмущение не только не улеглось от опасной искренности араба, но распалилось еще горячее. – Вы – можете! Ибо сродни вашим ослам и верблюдам…

– Скоты, одним словом, – улыбнулся арабский царь. Он не вздрогнул, не вскрикнул. Не заскрипел зубами. – Знаем. Это мы знаем! Уже десять лет…

Он больше в тот день не шумел, не метался. Успокоился сразу и решительно, уверившись в чем– то неизбежном.

– Твой первый советник Кассий, – явился вечером Абгар к «императору», – недоволен мной. «Проклятое пекло», «обманул»… Подозревает меня в черных замыслах. Эх, император! На Востоке, знаешь, немало райских долин. Но чтобы достичь их, надо сперва одолеть пустыню. Так же, как ты, – заметил Абгар проницательно и располагающе, – на пути к своей прекрасной мечте одолеваешь в умах приближенных пустыню непонимания.

– Что за речь! – восхитился Петроний, находившийся, как всегда, при особе главного военачальника.

– Я могу уехать, если мешаю, – вздохнул Абгар. – Выбирайтесь сами. Я все-таки царь! В Эдессе за оскорбление царского величества отрезают язык.

Красс, у которого Абгар оставался теперь единственной верной надеждой, поспешил успокоить его:

– Он и меня подозревает в чем-то недостойном! Уж такой человек. Зоркий до слепоты. Я накажу Кассия.

– А стоит ли? – Абгар проникновенно взглянул Крассу в глаза. – Через несколько дней ты разгромишь Сурена и тем докажешь всем свою правоту – и мою. Победа – лучшее из доказательств. Но мы уже подступаем к Белиссе! – спохватился Абгар. – Как бы нам не угодить в засаду. Если б великий дозволил, я бы послал своих верных арабов разведать обстановку на реке.

– Ступай, – дозволил «император». И добавил с теплотой: – Друг наш…

Давно, за четверть с половиной столетия до Красса, персидский царь Дарий I Гистасп решил покорить вольных саков, обитавших за Ранхой.

С огромным войском явился он в их страну. Кочевники скрылись в песках. Пастух Ширак, изрезав лицо ножом, перебежал к врагу и выдал себя за человека, обиженного соплеменниками. Он обещал, им в отместку, показать короткую дорогу к месту, где затаилось сакское войско. Дарий поверил ему.

Ширак завел персидское полчище в гиблую даль, где саки, внезапно напав, разгромили пришельцев…

Но Красс не знал восточной истории. Потому что знать не хотел. Какая может быть история у отсталых, диких азиатов?

А ее надо бы знать.

Обозленный, резкий, явился Абгар на стоянку своего отряда.

– Где эти беглые? Зовите ко мне их предводителя…

К нему в палатку, хромая, пришел человек, закутанный платком до черных глаз.

– Ты чего хромаешь? – удивился царь Осроены.

– Дядя бродит по лагерю, все вынюхивает, нельзя ли чем поживиться… – Натан откинул платок с лица. Он возмужал, окреп. После купеческих душных подвалов жизнь на ветру и на солнце, в дороге, пошла ему на пользу. – Боюсь, узнает по фигуре и походке…

– Да, он глазаст и сметлив. Вот что! Час настал. Бери своих друзей, садитесь на верблюдов и мчитесь к Белиссе. Доедете быстро. Хороший скаковой верблюд не уступает коню. Скажи Сурхану: «Абгар сделал выбор! Он не хочет всю жизнь ходить у римлян в скотах. Войско измотано. Артавазд не поможет Крассу. Абгар свое сделал – ты делай свое». Понятно?

– Вполне.

– Деньги есть у тебя?

– Нету денег.

– Возьми, – протянул ему Абгар полную горсть золотых монет.

– Зачем? – недовольно нахмурился Натан. – Не за деньги служу.

– Но как же…

– Мы у себя дома. Не дадут с голоду умереть.

…В тот же день, уже к вечеру, Натан встретил в шатре предводителя саков с человеком с черной повязкой на лбу.

– Как твой дядя? – усмехнулся беглый раб.

– Богатеет. Вошел при Крассе в большую силу.

– Не станет Красса – не станет Едиота.

– Э! Такой всегда найдет покровителя.

– Если уцелеет.

– Он уцелеет. Есть новость! Артавазд не поможет Крассу, – сообщил молодой еврей Сурхану.

– Хе, новость. Я привез весть похлеще, – сказал беглый раб Натану, удивленному тем, как отнесся Сурхан к его донесению. – Хуруд не поможет Сурхану! Вот это новость. Я только что от него. Об особо горячих боях между Хурудом и Артаваздом не слышно. Скорей всего, они снюхались. Один сидит в одной уютной долине и выжидает, другой выжидает в другой.

Натан возмутился:

– Что за люди? Они как мой дядя. Ни до того, что уже было, ни до того, что будет, что может случиться, как отразится его тот или иной поступок на прочих, иных, многих людях и на стране, – ему дела нет. Лишь бы сейчас, сей миг урвать свое! Человечки мелкой души и скудного разума. Что же теперь?

– Придется, как видно, Сурхану одному управляться с Крассом.

– И управлюсь, – лениво зевнул рыжий сак, опираясь на локоть. – Мне что? Я умею. Один горбатый и девять прямых – кто из них калека? Горбатый. Один прямой и девять горбатых – кто среди них калека? Прямой. Верно, Фарнук? Вот я и есть такой. Жаль, – сказал он с усмешкой, – детей нет у меня. Сколько помню себя, всегда на коне. Всю жизнь сражаюсь за счастье парфянских царей. Дом – в палатке, гарем – в повозке. Может, и были дети, да потерялись в походах. Умру – кому все останется?

Натан спросил с грустью:

– С чего ты – о смерти?

– Ну как же! Не на свадьбе мы – на войне. Вставайте. Стан обойдем, посмотрим, послушаем…

Обычно каждый отряд, особенно вспомогательный, на стоянках держится отдельно, говорит на своем языке и поет у костра свои песни.

Но сегодня все тянулись друг к другу, перемешались, как на базаре, в шумной веселой толпе: саки, парфяне, хунну, персы, арабы, атропатены и греки, армяне, евреи, индийцы. Гремит барабан, заливается дудка. И все говорят на одном языке – на парфянском и поют одну боевую песню.

Завтра – бой! Но ни страха нет, ни уныния. Этих не надо прельщать добычей и славой, возбуждать их мужество посулами. Просто все они знают, что такое Рим. И все, как Фарнук, не хотят копать под землей для Красса руду.

– Хорошо, – хмуро сказал Сурхан.

…Позже, накрывшись шубой, они лежали с Феризат в повозке и смотрели на звездное небо. Знакомое небо, свое, с привычной россыпью созвездий.

– Как у нас в горах, – вздохнула Феризат. – И воздух такой же, чистый и мягкий. Но, конечно, в каменной лачуге, в которой я родилась, другой был воздух, – сказала она со вздохом. – Зимой козы и овцы ночевали с нами. Мы в глубине помещения, они у порога. Дым от костра, вонь мочи и катышек. Так бы я и зачахла в этой лачуге, если бы ты, мой золотой, не увидел меня на охоте, проездом. – Она прижалась к нему покрепче, обняла за шею. – Никогда не забуду, как ты купал меня в горячей воде. Своими руками смывал мою грязь. Я раньше в холодном ручье умывалась, не знала горячей воды. И красоты своей не знала…

– Ты с чего вдруг разговорилась? – спросил Сурхан угрюмо.

– Боюсь! – Она заплакала.

– Чего?

– Завтра бой.

– Ну и что? Не тебе воевать.

– И тебе бы не надо! Ради кого? Хуруд тебе такой же враг, как и этот страшный Красс.

– Я… не ради Хуруда. – С теми, кто мог его понять, он час назад шутил, зубоскалил; с той, с кем надо шутить, зубоскалить, заговорил серьезно:

– Долг, разумеешь? Долг!

– Разумею. Это когда у кого-то взял взаймы и надо отдать.

– Нет! Я о высшем долге. Когда, не взяв ни у кого ничего, все равно надо отдать. Все. Даже жизнь. Делать, что следует делать. По совести.

– А! – Она помолчала, стараясь вникнуть в смысл его слов. И засмеялась: – Не разумею. Я все к чему? – Феризат приложилась влажными губами к его горячему уху. – Я…

Она положила руку Сурхана на свой живот.

– Да?! – вскричал Сурхан и вскочил. – Тогда – тем более! Тем более… Полежи. Я сейчас…

Первым навстречу ему попался человек с черной повязкой на лбу.

– Чего ты хочешь больше всего? Проси! У меня радость.

Беглый раб отлично знал, чего он хочет. Заветное желание? И не медля поймал Сурхана на слове:

– Голову Красса.

* * *

…В то утро все валилось у римлян из рук. Знамена будто в землю вросли, – немалых усилий стоило их поднять. И Красс, выходя из палатки, накинул не пурпурный плащ, как надлежит полководцу, а черный.

Хорошо, что Петроний и Публий сразу заметили это. Пришлось вернуться в палатку. «Недобрый знак», – мелькнула мысль.

– Что со мной происходит? – пробормотал Красс потерянно.

– Солнце слепит. – Сын, подавая ему нужный плащ, вдруг увидел, как устал, обрюзг, изнемог родитель. – У меня самого глаза слезятся с утра. – Он тихо вздохнул.

Ради чего старик мучит себя? Ради денег? Сын баснословно богатого человека, которому никак не грозило разорение, Публий не понимал трудной ценности денег. Они есть и будут всегда, сколько захочешь. Ради славы римской? Вот это понятно!

Публий весь кипел. Положим, он отличился в Галлии. Но Галлия – всего лишь провинция, не больше Сирии, и слава, связанная с нею, – слава местного значения. Покорить весь Восток! Необъятный, таинственный. В анналах запишут: «Два Красса, старший и младший…»

Это – цель!

Публий уже и сам не знал, отчего вздрагивает сердце: от жалости к отцу или от острого ощущения горячей и трепетной близости невероятных событий. Ради этой цели стоит терпеть лишения. И Публий пойдет с отцом до последней черты…

– Черный и красный? – взвесил Красс в руках тяжелые плащи.

Он сравнил их и не увидел между ними большой разницы в цвете! В мозгу засветилась догадка… Он уцепился за нее:

– Развяжи мне руку, Петроний. А ты, – отослал он сына, – ступай выстраивать войско к походу.

Старику не хотелось показывать Публию уродливую руку. Кто знает, какой вид она приобрела после вчерашней перевязки.

Сквозь повязку слышно – дурно пахнет…

Публий послушно отправился к войску. Петроний прилежно развязал Крассу руку. Нечто опухшее, скользкое. Бледное, с темным пятном.

– Чем это пахнет?

– Репой. От горячего пота упарилась.

– А, – успокоился Красс. – Какого цвета палец? Погляди…

– Синий с лиловым. Фиолетовый.

– А… Постой. – Он уже не доверял Петронию, его зрению. Кольцо могло и ему примелькаться. – Позови Абгара.

Вот уж этот не ошибется.

Абгар явился тихий, серьезный, немного грустный. Как и подобает человеку, который обруган без вины. Он молчал, желая, прежде чем что-то сказать, выяснить, что от него хотят услышать.

Красс хорошенько ополоснул руку, вытер ее. Поднес кольцо к глазам. Камень какой-то мутный, неопределенного цвета.

– Взгляни-ка на этот рубин, – сказал он сдержанно и оттянул большим пальцем левой руки кожу на мизинце правой. – С ним происходит… что-то неладное.

– Что именно? – удивился Абгар.

– Цвет как будто меняет…

Абгар наклонился, взглянул. Поморщил нос от прелого запаха репы, который крепко въелся в кожу.

– Рубин? – Он пожал плечами. – Не всякий красный камень – рубин. («Красный»?! – Красс чуть не застонал.) Это турмалин. А с турмалином случается всякое. Удивительный камень.

– Турмалин? – взревел одурело Красс. – Как? Откуда? Первый раз слышу о таком…

– Остров Ланка… К югу от Хиндустана. На языке народа, живущего там, турмалин значит «притягивающий». Ибо, нагретый, тянет к себе пепел, пыль и песок. Загадочный камень. У него много диковинных свойств. Может быть, – усмехнулся печально Абгар, – он и притянул тебя в пустыню? – Абгар кивнул через плечо. – Хотя нет, постой. – Он вновь наклонился к руке «императора». – Этот, пожалуй, не с Ланки. Турмалин с Ланки – розовый. Есть синий, зеленый, желтый, черный, бесцветный. А твой – вишнево-красный. («Вишнево-красный»?! – возопил беззвучно патриций.) Значит, он из-за скифских степей, с Рифейских гор…

Только и всего? Ха-ха!

Нет никакой загадки в проклятом кольце! Просто Красс из-за слепящего солнца перестал различать цвета…

Несмотря на всю свою рассудительность, а может быть – именно вследствие ее, старый Красс не выносил ничего непонятного, что нарушало четкий строй его холодных мыслей и что он враждебно называл «поэзией».

Другие верили вслепую. Они не искали объяснений. Есть злые духи, есть добрые. Первых надо ублажать, чтобы от них было меньше худа, вторых – чтить, чтобы от них было больше добра. И никаких сомнений.

Красс же от неизвестного приходил в полное расстройство. И был потому, сам не зная, суевернее всех в своем суеверном войске.

…Теперь, когда непонятное получило объяснение, до смешного простое, Красс вновь обрел уверенность в себе. Он повеселел, даже чуть не запел! Как будто узнать, что у тебя неверное зрение, невесть какое благо.

Значит, нет никакого волшебства?

Тогда нет никакой Анахиты?

И нет мести, грозящей Крассу с ее стороны. Надо признаться, страх этой жуткой мести, воплотившейся в таинственном кольце, уже много дней и ночей не давал бедняге Крассу спокойно есть, пить, спать.

Если нет самой Анахиты, то, значит, нет и жизни, которую она символизирует. Той жизни. Их жизни. Чужой. Нет для тех, кто поклоняется богине, которой нет. Не будет! Уже завтра…

– Я не зря говорю: камень из-за скифских степей. Сурен – сак, а саки – ветвь скифов, – заметил Абгар осторожно. – Скифские степи – скифские стрелы, – добавил он с расстановкой, давая понять, какого рода предметы способен притянуть к владельцу его вишнево-красный камень…