Текст книги "Месть Анахиты"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Не будем бить, – прогудел Елизар, – не будем вязать. Ибо все мы думаем как он. И уходим вместе с ним. Вот тебя мы свяжем и рот кляпом заткнем, чтобы не вопил…

Заметалось пламя светильника, заметались тени на стенах. Слуги живо скрутили хозяина, заперли дверь на женскую половину – угомонить расшумевшихся домочадцев.

– Стукнуть? – Елизар занес над головой Едиота огромный кулак. Он просительно взглянул в тихие очи Натана.

– Не надо, – вздохнул Натан. – Все-таки дядя.

…Темной холодной ночью, захватив крепчайшую веревку и обходя стороною римские посты, они крадучись вышли к городской стене. Никто не заметил, как они спустились. Их было шестеро, молодых, полных решимости и гнева.

Они долго смотрели, прозревая сквозь тьму грядущее, с каменистой дороги на смутную громаду Иерусалима, ставшего для них чужим и опасным. Прощай, Иерусалим, «Город мира», в котором никогда не было мира! Еще никто не знал, когда взметнется над этими стенами пламя восстания. Но все знали, что оно взметнется. Оно уже взметнулось – в их сердцах.

– Что же делать с такими, как Едиот? – с горечью спрашивал Елизар. – Жаль, не позволил ты стукнуть его.

– Погоди, стукнем. Так стукнем, что красная пыль пойдет. Он обречен…

* * *

С каждым днем холод отступал все далее к северу, освобождая место теплу и легионам Красса, снявшимся с зимних квартир. Красс самолично собирал налоги и забирал все ценное в городах по пути.

Возле Алеппо к нему явился некий человек с диковинным жезлом в руке:

– Мардохмаг че аз Селохия шахр!

Красс на слух уловил: язык не здешний. Другой язык. И сам прибывший не так губаст, как местные жители, – лицо у него суше и строже, в нем есть даже что-то римское. У Красса екнуло сердце.

– Что говорит? – обратился Красс к Едиоту: с тех пор как сбежали Эксатр и Натан, старый еврей неотлучно находился при Крассе.

– Люди из Селевкии, – перевел Едиот. – Послы парфянские…

Рослые, в длинных одеждах из тонкой шерсти, высоких барашковых шапках, с высокими жезлами в руках, послы степенно остановились у походной кожаной палатки Красса. Удивительные бороды у них – огромные и барашково-курчавые, будто такие же шапки подвешены к подбородкам заломленными верхами вниз.

Еще более удивительно: эти мужественные люди набелены и нарумянены, как женщины. В ответ на недоуменный взгляд Красса Едиот пожал плечами:

– Для представительности. Чтобы произвести благоприятное впечатление. Послы как-никак. Их дело – говорить.

Военный трибун Петроний не сводил с послов изумленных глаз. Вот, значит, каковы они, хваленые эти парфяне! И римскому войску придется сражаться с такими женоподобными людьми? Не стоит вынимать мечей, достаточно бичей…

– Чего они хотят? – угрюмо спросил «император».

– Их бы следовало, по местным обычаям, сперва накормить и напоить и уж затем расспрашивать, – осторожно заметил Кассий.

– К дьяволу! – вспылил «император». – Я здесь диктую обычаи. – И вновь обратился к Едиоту: – Зачем они пришли?

Едиот что-то сказал. Выступил старший посол, самый красивый и важный.

– Вагиз мое имя.

Он улыбнулся Крассу и преподнес ему легкую кипу драгоценных смушек – черных, белых, золотистых, голубых.

«Все ахнут, когда я появлюсь на Форуме в таких диковинных мехах», – подумал Красс.

И голос у посла – теплый и мягкий, как нежный барашковый мех.

– Мой «фрамагар» – повелитель Хуруд Второй Аршакид желает знать: почему у самых границ его великой державы скопилось так много римских легионов? И почему Марк Лициний Красс на восточной стороне Евфрата захватил города, принадлежащие Хуруду?

В синем весеннем небе медленно плыли белые облака, оно то хмурилось, то светлело. И лица людей на земле то хмурились, то светлели. Но голос Вагиза и смысл его слов оставались одинаково ясными:

– Не означает ли это войну? Если да, то в чем ее причина? И по чьей воле она затевается: по решению римского народа или Красс поднимает оружие на парфян ради собственной выгоды?

«Народ? – усмехнулся Красс. – Что за глупое слово! В Риме тоже на каждом шагу слышишь: "народ, народ"… – Со злобой он вспомнил Атея. – Народ – это навоз для полей Истории! Их высший пахарь – я».

– Ведь если войско, – продолжал степенный Вагиз, – послано римским народом, то проконсул должен понять, что война будет жестокой и непримиримой.

«Проконсул? Болван. Не мог, хотя бы из посольской учтивости, назвать новым титулом. Варвар – что с него возьмешь?..»

– …Если же проконсул, как слышно, – глаза Ва– гиза смеялись, – предпринимает ее по одному своему усмотрению, то благородный царь Хуруд, снисходя к преклонному возрасту Красса, отпускает его с миром домой вместе с теми солдатами, которые там, за Евфратом, находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе…

– Наша цель – мир, – резко сказал «император». – Но он невозможен, пока есть Парфия.

– Это почему же?

– Потому что она… есть. Она вытесняет Рим из областей, которые необходимы для его процветания.

– Но мы тоже можем сказать, что Рим мешает нашему процветанию и потому подлежит уничтожению. Однако не говорим.

Раздался немыслимо дикий рев. Никакой хищный зверь не испускает таких жутких, безумных, утробно стонущих, хриплых, остро визгливых и обреченно тяжелых звуков.

Разве что человек. И то лишь в состоянии буйного помешательства или в кошмарном сне.

Мимо палатки, яростно вскинув голову и роняя с отвислых губ крупные клочья пены, промчался огромный верблюд-самец. Стройные и нежные молодые верблюдицы в посольском караване, остановившемся поодаль, беспокойно заметались. Весна. В эту пору верблюд страшен. Самый опытный вожак не решается к нему подойти, – он может искусать, затоптать…

Все молчат. Все с нетерпением ждут, что скажет Красс. Ибо от того, что он скажет, зависит, быть может, судьба всего Востока.

Но Красс не думает о ней: он давно решил для себя судьбу Востока. Он думает о том, как достойно ответить послу, – так ответить, чтобы о его словах вспоминали и через тысячу лет…

И Красс нашелся.

– На все твои дерзкие вопросы, варвар, – произнес высокомерно Красс, – я отвечу… в Селевкии.

Верблюд схватил длинными желтыми зубами юную верблюдицу за холку. Она, как водится в любовных играх, лягнула его и, призывно оглядываясь, трусцой побежала в степь…

Посол засмеялся издевательски и вместе с тем – с полынной горечью и протянул «императору» голую, узкую и смуглую ладонь:

– Скорее тут вырастут волосы, Красс, чем ты увидишь Селевкию…

– Какой ответ! Ах, какой ответ! – Петроний даже прослезился от умиления. – Я запишу. Он достоин самого Александра…

Военный трибун, как давеча – бешеный верблюд, носился с пеной на губах по лагерю и каждому встречному, даже простому солдату, рассказывал, как находчиво и остроумно Красс сразил тремя словами наповал дерзкого парфянского посла: «Отвечу в Селевкии…»

О последовавших затем словах Вагиза не упоминалось.

«Нужно сделать его легатом, – думал довольный Красс. – Но чуть позже. Успеется».

Ему не терпелось стянуть легионы к Зевгме, к месту, удобному для переправы.

…Ночью Петроний с какими-то стариками в остроконечных колпаках долго глазел на ясное звездное небо. И что ему там понадобилось? До сих пор его взор был прикован к земле.

Утром он явился возбужденный.

– Я держал ночью совет с персидскими звездочетами – ахтармаранами их зовут. Они определили – планета Марс благосклонна к тебе. И внушили мне боги мысль: нельзя ли переименовать планету Марс в планету Красс? По созвучию подходит. Марс – Красс. К тому же ты родом из древнего римского племени марсов, не так ли? Их святилище стояло когда-то на Палатине. И разве сам ты не бог войны? Все сходится наилучшим образом…

– После, после. – Отвислые губы Красса расплылись в сладостной улыбке. – Когда я вернусь из похода. Нужно такую честь заслужить, – проявил он скромность.

«Я назначу его легатом», – решил окончательно Красс.

Но Петроний никогда не станет легатом. И за планетой Марс останется ее старое название. Юная и хитрая верблюдица-судьба, уведя в каменистую степь, обманет старого верблюда…

* * *

В благодатном Мехридаткерте встают еще раньше, чем в Риме.

Едва за расшитой золотыми звездами черно-синей шелковой завесой ночи шевельнулся и назрел рассвет и завеса от него стала сереть, а звезды тускнеть, Сурхан, накинув на голые плечи старую шубу, вышел в сад.

Здесь все пока что черное. Сурхан провел большой ладонью по ветке граната и ощутил терпкую влагу. Он отер ею лицо и грудь.

Голова, как медный котел с песком. Тягостна ссылка, пусть она и почетна. Считается почетной. Слоняйся без дела по стенам, у частых бойниц, пьянствуй от скуки, ублажай наложниц.

Тьфу! Что из того, что ты способный военачальник? Умей делать хоть что-то лучше других – ты уже всем соперник и враг. Давай-ка, друг мой любезный Сурхан, махнем рукой на все, взбунтуем вольных саков своих, сожжем дотла проклятый этот «священный» город парфянских царей и уйдем назад, на Яксарт…

Над головой, в темной кроне шелковицы, раздалось резкое:

– Вррре-ешь! – И затем – мелодичный флейтовый свист: – Фью-тью! Лью-пью! Пою…

В звонкой песне – недоумение, будто кого-то ищут, зовут, но не могут найти.

Это иволга! Он тут же замер, чтобы ее не спугнуть. Осторожная, скрытная птица. Не лезет назойливо к человеку, как воробей, горлица или скворец, держится особняком. Будто сознает красоту своего голоса и ярко-желтого, с черным, оперения.

– Не знаю, детка! Может, и вру. Сам себе. «Фью-тью» у нас, и вправду, каждый вечер. И «лью-пью» и «пою». Что мы тут можем?

При мне всего-то три сотни верных людей, соплеменников-телохранителей. И остается нам прилежно стеречь, – пока нас самих стерегут, – заповедный город гордых парфян, носящий имя былого царя Мехридата…

По узкой дорожке между кустами инжира, гранатов и роз, под черными шелковицами, он осторожно выбрался к плакучей иве на берегу водоема.

Три дальних таких водоема тянулись дугой вдоль сада, огибавшего дворец, – за ними высилась восточная часть крепостной стены, наиболее мощная в «запретном» городе. Стена закрывала воду от рассвета, она в трех каменных бассейнах казалась черной. Вода поступает сюда по нанизанным одна на другую кубурам – трубам из обожженной глины – из студеных горных ключей.

Сурхан долго стоял в нерешительности. Огромный, прямой, неподвижный, он казался в сумраке статуей, сошедшей, чтобы пройтись, из ниши в парадном Квадратном зале дворца.

Но в саду уже светлеет, поверхность воды тускло блеснула. Надо все ж совершить омовение, чтобы встретить солнце чистым, с освеженной душой.

Сурхан резко сбросил шубу, спустился по мраморным ступеням, попробовал воду босой ногой. Ах! Он с диким воплем рухнул в ледяную купель. Хорошо! Всегда так бывает: вначале боишься холодной воды, затем из нее не хочется вылезать.

Он растер молодое крепкое тело белой грубой тканью, обернул полотенце вокруг головы, как тюрбан. Сунул ноги в чувяки из сыромятной кожи, надел шубу в рукава, запахнул ее. Овечий мех грел и ласкал стылую кожу.

Мимо сонных казарм, примыкающих к юго-восточному отрезку крепостной стены, Сурхан прошел не торопясь к Южному, главному бастиону, вошел на него по внутренней каменной лестнице.

Купание в ледяной воде взбодрило Сурхана телесно, но состояние духа оставалось мрачным.

Холод, правда, загнал тревогу глубоко внутрь. Но, сгустившись там, она стала еще горше. И уныло кричала одинокой иволгой.

Перед ним тихо возник воин с копьем.

– Ты, Фарнук? – пригляделся Сурхан.

– Я.

– Все спокойно?

Фарнук не ответил. Ненужный вопрос. Глупый! Если б не было все спокойно, уже бы всю крепость шатали шум, топот и гвалт.

Он сердился на Сурхана. Весна. В степях сейчас зеленый рай. Голубое раздолье. Фарнуку нужно домой, в родное кочевье, к табунам коней знаменитой нисейской породы. Он даже отсюда слышит, как хрустит пахучая трава на зубах лошадей, высоких, выносливых, быстрых, хорошо приспособленных к передвижению в пустынных местах.

А начальник не отпускает. У него нелады с царем. Из-за гор ползут всякие слухи, и Сурхан со дня на день ждет вестей от Хуруда.

И пропадай от тоски в «заповедном» городе Мехридаткерте, запертом для простых смертных. Фарнук тоже не князь, зато лучший стрелок в сакском войске Сурхана и верный его помощник в трудных делах.

Сурхан угрюмо взглянул на синий, нависший над городом горный Дахский хребет, что зовут еще Канет-Дагом, повернулся и двинулся молча по юго-восточной части стены, над казармами, к Восточному бастиону.

Крепость в плане пятиугольника, продолговата, с юга широка, к северу сужается и напоминает в общем колчан для стрел.

Это и есть колчан, если подумать: священный город первых парфянских царей, их усыпальница и поминальный храм, хранитель Главного огня и парфянского воинственного духа.

Фарнук без слов последовал за ним. Между Южным, главным, бастионом и Восточным – семь близко расположенных друг к другу прямоугольных башен, выступающих за фасадную линию стены. Всего же башен в Мехридаткерте – сорок три.

Неприступна крепость. Трудно взять ее. И убежать отсюда трудно, если ворота припрут снаружи.

Возведена Мехридаткерт на естественном холме высотой до десяти и больше локтей, да сами стены – локтей по тридцать, так что на эту громаду не то что лезть с оружием в руках – смотреть страшно. Стена в толщину достигает шестнадцать локтей, и на ней, наверху, могут свободно разъехаться две боевые колесницы.

Рассвело. Потеплело. Сурхан распахнул свою шубу.

Взгляни на него сейчас какой-нибудь Красс, он ни за что не признал бы в молодом этом, рослом «варваре» второго, после царя, человека в Парфянской державе. Степняк. Наедине с собой и рядом с подобными себе он не выносит скованности.

Хмур и печален Сурхан.

Иволга надрывалась:

«Гррр-я-зью… обольют! Убьют…»

Сурхан с тоской взглянул на восток, на все ярче разгорающееся белое утро, и Фарнук увидел его чеканный медный профиль: хищный нос, круто вскинутые брови, твердый сухой подбородок.

Орел-человек! Царь Хуруд перед ним – старый лис, облезлый, вонючий. Орлы таких брезгуют бить. Молодой – тридцати нет Сурхану, но глубиной ума никто не сравнится с ним в парфянском войске. А также ростом, красотой и силой.

Одна беда: как всякий честный, сильный человек, он излишне доверчив и простодушен, порой – даже наивен…

По восточной стене, прямой и длинной, они вышли к северному отрезку оборонительных сооружений, самому короткому, – здесь два угловых бастиона почти примыкали один к другому.

Под ними, внутри крепости, виднелось квадратное в плане сооружение: просторный двор с примыкающими к нему с четырех сторон помещениями.

Сурхан там бывал.

Наружу обращены глухие мрачные стены высотой в десять локтей. Со двора здание более приветливо: вдоль всех четырех сторон здесь тянется колоннада.

Это хранилище разнообразных ценных предметов, сопровождавших в загробный мир погребенных в Мехридаткерте ранних парфянских царей.

Правда, сами сокровища Сурхану увидеть не довелось. По мере заполнения залы, по три на каждой стороне, наглухо замуровывались и отрезались от внешнего мира. Достояние мертвых… Живым, при всем их любопытстве, совсем ни к чему на него глазеть.

Тем паче что оно, любопытство, не всегда бескорыстно: ограблением древних захоронений люди занимались не только в Египте.

Хранители сокровищницы, старые парфяне, слыхали от дедов, что скрыто в глухих помещениях: оружие первых царей – мечи, боевые секиры, стрелы, щиты; ткани и мебель, изделия из камня, дерева и стекла; всевозможные бусы, подвески и амулеты, зеркала, серебро.

Говорили также, что тут спрятаны мраморные статуи богов и богинь.

Одну такую статую Сурхан видал своими глазами – в комнате, которую еще не успели закрыть: молодую женщину, обнаженную до пояса, со слегка склоненной головой. Она откинула вниз правую руку, а левой отжимает крупные, будто мокрые, пряди волос.

Афродита, выходящая из пены морской.

Но лицо у нее восточное: линия бровей тяжела, глаза глубоко посажены, рисунок крупноватого носа и небольшого крепкого рта отличает ее от греческих статуй. Значит, она создана здесь.

Прямо против входа, ведущего с улицы во двор, сохранился также круглый алтарь, – он расписан гирляндами алых цветов, перевитых печальными черными лентами. Тоска и уныние. Жизнь и смерть, красота и уродство всегда вместе. Иногда не уловишь разницу между ними.

Сарухана, могучего, с ясной головой, с кипящей кровью, сделали, по существу, кладбищенским сторожем.

Некоренной парфянин, он не испытывал душевного трепета перед святынями Мехридаткерта. Они не вызывали у него, скажем, слез умиления. Зато он испытывал к ним нечто большее: уважение.

К этой каменистой, но баснословно плодородной земле и к древнему народу, который уже, говорят, пять или шесть тысяч лет возделывает эту каменистую землю. К его мастерству. К победам и поражениям вождей терпеливого этого народа. К истории этой необыкновенной страны.

Любовь от сердца – всего лишь привычка к месту, знакомому с детства. Настроение. А настроение меняется. Любовь от ума, уважение – убеждение. Оно прочнее. И преданность убеждения крепче преданности настроения.

Так казалось Сурхану.

Если отсюда идти прямо на север, то через много дней, опаленный солнцем, выйдешь через пески к Хорезму. Далеко на востоке – реки Ох и Марг, еще далее – Ранха, и затем, за Согдианой, заветная Яоша, или, как называют ее римляне, Яксарт. На западе, за горами и долинами, гремучий Каспий. С юга близко примыкают горы.

«Парта» значит «ребро», «бок», «край». И парфяне, так же, как и персы, – «жители окраины». По отношению к Мидии, где была заложена первая иранская государственность. И по отношению к Хорезму, Согдиане и Бактрии, где издавна существовали большие города и каналы.

Граница между Ираном и Тураном.

Сурхан взглянул налево от себя. За обширным пригородом, утопающим в садах и в утреннем дыму летних кухонь, за участками черных вскопанных полей уже хорошо видна на холме громада глинобитных стен.

Это и есть собственно город, сама Ниса, былая столица Партавы – Парфянской державы. Она гораздо старше Мехридаткерта – ее, говорят, основали тысячу лет назад коренные древние насельники этих мест, земледельцы.

Лет двести назад здесь появились кочевники-парны с левобережья реки Ох – Теджена. Они оставили старый кочевой быт, смешались с родственным им исконным местным населением и переняли его название – парны – и образовали здесь государство, провозгласив одного из своих вождей, Аршака, парфянским царем.

В ту же пору далеко на Востоке, за рекой Яксарт, происходили события, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к молодому царству парфян, но тем не менее глубоко отразились на его дальнейшей судьбе. В истории ничего не происходит бесследно.

В просторные долины Семи рек, где обитали кочевые саки, говорившие на одном из иранских юго-восточных наречий, пришел из дальних желтых степей новый грозный народ – узкоглазый, скуластый, носящий имя «хунну».

Сакам, разбитым в жестоких боях, пришлось покинуть родные степи. Неудержимой волной саки хлынули в южные области. Одни осели в Бактрии, другие двинулись в Индию. Правое их крыло задело Нису.

Парфяне воспользовались случаем и привлекли сакскую конницу к борьбе против греко– македонцев, чье иго уже подходило к концу. И с тех пор саки осели на благодатной этой земле и вошли в состав населения Парфии как второй по значению народ.

Ни в чем не уступают исконным парфянам: ни в труде, ни в знаниях. А кое в чем и превосходят их – например, отвагой и стойкостью в бою. Они здесь уже восемь десятилетий. Уже тоже, пожалуй, парфяне. Если не считать небольших различий в языке да в образе жизни: парфяне – пахари, саки – скотоводы.

У сакских вождей – два важных наследственных права: возлагать диадему на избранных вновь парфянских царей и командовать конницей на войне. Им доверяют даже, как видите, охрану парфянских святынь…

Человек образованный, отлично владеющий древним языком «Авесты» и греческим, хорошо знает Сурхан обо всех этих делах. И хорошо ему думать, что он, начитанный, умный, с головой, не забитой предрассудками, знает о них.

Ведь иной даже не помнит, как звали деда родного. Что иной? Почти каждый. Особенно горожане, торгаши и чиновники. Будто они от самих себя родились, а не получили кровь свою сквозь непрерывную цепь бесчисленного множества поколений. Степной же народ чтит прародителей, помнит их до двенадцатого колена.

Завершая обычный утренний обход, Сурхан и Фарнук достигли по длинной западной стене юго– западного бастиона, под которым находились единственные ворота, ведущие в Мехридаткерт.

Внизу, на крутой дороге, обойдя Мехридаткерт, сворачивал к воротам большой караван. Верблюды несли на боках огромные хумы – корчаги, завернутые в толстый войлок, чтобы, стукнувшись, не разбились.

– Эй! – зычно крикнул сверху Фарнук. – Кто, откуда?

– Артабанукан! – громко назвали внизу имение, откуда прибыл караван.

Имение это принадлежало храму заупокойного культа раннепарфянского государя Артабана.

– Вино, зерно?

– Вино.

– Доставщик?

– Фарабахтак.

– Впусти, проводи, – зевнул Сурхан. – Я пойду к себе. Если что – прибежишь.

– Прибегу.

С пронзительным свирепым скрипом раскрылись тяжелые, из толстых осадных бревен, в крупных железных бляхях-заклепках, темные от времени ворота. Их не смазывали умышленно, чтобы пугающе-яростный скрип сразу вызывал у прибывших в крепость людей страх и напряжение.

Фарнук провел караван под западной стеной на площадь между дворцом и сокровищницей, справа от которой, под восточной стеной, находились винные склады. Сквозь решетчатые узкие окна дворца, мимо которого медленно брел, звеня бубенцами, утренний караван, таинственно сверкали девичьи глазки, слышался веселый шепот…

Сейчас будет самое скучное. Работники, кряхтя, снимут хумы с опустившихся на землю верблюдов, снесут их в подвал, уже наполовину заставленный сосудами. На каждой корчаге здесь привязан черепок с надписью черной тушью, сколько вина в сосуде, откуда оно, кем и когда доставлено:

«В хуме этом из Рашнудатакана, от Тиридата, начальника конницы, – 16 мари. Внесено за год 172-й. Привез Варахрагн, доставщик»…

«В хуме этом от виноградника Аппадакан, что в Сега-биче, вина – 18 мари. Внесено за год 182-й. Сдал Ария-сахт, доставщик, родом из Барзмесана»…

И так далее: «в этом хуме старое вино», «в этом хуме новое вино», «в этом хуме скисшее», «приготовлено для подогрева», «перелито отсюда в другой хум столько-то», «оставлено кравчим столько-то мари».

На большом черепке, что лежит на полке, особая запись:

«В Мехридаткерте, в винном складе, называемом новым, вина и уксуса хумов 160, пустых 8… Всего хумов в девяти подвалах – 500».

Годы на черепках – «Аршакидской эры», которой уже – 184.

Много вина – можно наполнить все три бассейна в саду. И ни капли из него не прольешь, не утаишь, не унесешь – учет ведется строгий. Но пусть им занимается винное ведомство! Фарнук перепоручил «мадубара», доставщика вина, «диперпату», начальнику писцов, и удалился.

Тревога Сурхана, его нетерпеливое ожидание каких-то важных событий передались рядовому воину-саку – кто знает, может, в итоге этих событий решится судьба всего сакского войска. В том числе и Фарнука…

И что за времена! Скажем прямо – проклятые. Ни днем ни ночью нет мира на душе.

Если даже пока что все тихо вокруг, не обольщайся, жди с болью – сейчас загремит. Ты никогда не уверен в завтрашнем дне. Хотя от жизни тебе нужно не так уж много: ночевать в пустыне у костра, быть возле жены и ребятишек, пасти и холить коней.

Кому это мешает?

Все изменилось, когда у ворот появился взмыленный всадник с красным флажком на пике.

– Гонец от царя царей!..

– Война, – вздохнул Сурхан, пробежав глазами отбеленный свиток из тонкой ослиной кожи.

Он, уже в широченных широварах и коротком расшитом кафтане, отстранил Феризат, черноглазую смешливую девушку.

Расчесав ему густые рыжеватые кудри и притерев, по-мидийски, гладкие щеки румянами, она подобралась с гребнем к его небольшим, до углов твердых губ, золотистым усам.

В отличие от прочих саков, которые, чтобы казаться страшнее, напускали волосы на лоб, Сурхан разделял их пробором. Сейчас он отстранил девушку нетерпеливым жестом…

Феризат обиженно насупилась. Он сделал знак другой девице, синеглазой, нежно тренькавшей на легкой арфе, чтобы умолкла.

Гонца увели покормить, дать ему отдохнуть. Сурхан с Фарнуком остались вдвоем.

– С кем? – спросил угрюмо Фарнук.

– Фромены идут. – Каждый народ называл римлян по-своему. – Ведет их свирепый Красс.

– И что ему нужно от нас, этому петуху Хоразу? – Так было легче Фарнуку произнести незнакомое, каркающе-трескучее имя фромена.

– Это, брат, не петух. Стервятник. Я кое-что знаю о нем. Чего он хочет? – Сурхан усмехнулся. – Он хочет добраться до «хумхоны», где ты давеча был, и выпить все вино царя Хуруда…

– Пусть пьет, – пожал плечами Фарнук. – Не мое вино. Я его не пробовал.

– На, попробуй. – Сурхан наполнил темным вином ритон – рог, оправленный в серебро. – Согреет. – Водой вино здесь не разбавляли. – Рог можешь взять себе.

Фарнук выпил – внутри загорелось. Он уставился на тонкий рельефный узор на ободке ритона. Очень хитрый узор, очень затейливый.

– Хуруд мне не царь, – сухо сказал Фарнук. – Он сюда и глаз не кажет. У него все дела в западных областях. Это царь вавилонский, персидский, какой угодно, только не сакский.

– И мне он не царь, – тихо сказал Сурхан. – Я сам пройдоху сделал царем. Без меня Хуруд никогда им не стал бы. Помнишь брата его, соперника Мехридата Третьего, которого я разгромил под Селохией?

– Помню. Знаешь… человек, который вместе с братом из-за короны убил родного отца, а затем и брата своего… не заслуживает доверия. – Сорокалетний Фарнук считал себя вправе наставлять Сурхана как младшего. – Это человек опасный. Он и тебя убьет когда-нибудь.

– Убьет, – вздохнул Сурхан. – Может, подымем своих и уйдем назад, за Яксарт, на старую родину? Чуть потесним наших друзей, веселых «хунну», – всем хватит места. У Семи рек еще немало саков. Правда, с хуннами перемешались. Но это не страшно. Как-никак свой, степной народ.

– Их потеснишь, – усмехнулся криво Фарнук. – Погоди, они и сюда доберутся.

– Доберутся, – кивнул согласно Сурхан.

– Нет, в этом деле я тебе не помощник! – Фарнук отбросил ритон. – Я родился и вырос здесь, другой родины не знаю.

Сурхан сжал губы, озадаченно покачал головой. Да-а… Саков теперь не оторвешь от этой земли – вторая родина. Не первая, но последняя… Другой, это верно, нет и не будет. Ни для Фарнука. Ни для Сурхана.

– А Хуруд?..

– Хуруд? – вскинулся сак Фарнук. – Выдай его с потрохами Хоразу! Хораз ему снимет башку – ты станешь нашим царем. Парфянским царем. И все дела. Другой бы так и поступил.

– Другой бы – да. – Сурхан облокотился о столик, запустил руку в густые, с медным отливом, вьющиеся волосы – и загубил пробор, с такой любовью сделанный рабыней Феризат. – Другой бы! Но я-то честный человек. Может, потому и считает парфянская знать меня чудаком. Не ко двору им Сурхан. Знаешь, что здесь начнется, если я поступлю, как ты советуешь? У Хуруда есть сын Пакор, он наследник. И еще два с половиной десятка или более сыновей. А вельможи-парфяне? И родовая парнская знать? Грызня будет страшной, кровавой. Все забудут об опасности, грозящей из-за Евфрата. Мертвой хваткой все вцепятся друг в друга – и Крассу останется, смеясь, одним ударом прикончить всех сверху…

Сурхан, взволнованный, перевел дыхание.

– Ты прямой человек, Фарнук. Как стрела в твоем колчане. У тебя нет сомнений. Недаром имя твое – Счастливый. А я нахватался из греческих книг излишне много ума и должен все взвесить перед тем, как на что-то решиться. Не только к голосу сердца – прислушаться также и к голосу разума. Прежде всего – к нему.

– Дело, видишь ли, не во мне. – Он доверительно взял тяжелую руку собеседника. – И не в Хуруде. И, конечно, не в чистом его вине – пусть все скиснет и превратится в уксус, мне плевать на него! Дело в тебе, брат мой.

– Во мне? – удивился Фарнук.

– Да! В тебе. Я пошутил насчет вина, мол, Красс его выпьет. У Красса своего вина в избытке. К тому же он, я слыхал, человек умеренный, пьет очень мало. Разбавляет холодной водичкой, просто чтоб жажду утолить за едой. Ему нужен ты. И тебе подобные крепкие люди. Для работы на рудниках, в темных, душных подземельях.

– Я… не смогу… в подземельях! – испугался Фарнук. Он даже рванул одежду на груди. – Степной человек, я привык к простору, свежему воздуху. На меня давят даже эти красивые стены, – кивнул он на яркую роспись высоких стен.

– То-то же. Как тебе проще сказать, поймешь ли?.. Есть свой близкий интерес, есть высший. Речь идет о судьбе Востока. Сколько бед принес Востоку царь Искандер Зулькарнейн! – Он назвал Александра на местный лад. – Он спутал все пути, по которым каждый народ шел к своей цели. Сколько затрачено лет, – чуть ли не триста, чтобы каждый сбитый им с толку народ вновь обрел свою землю, свой язык и свой облик. И то не везде. Если Красс совершит, что задумал, история опять зайдет в тупик. И когда она выберется из него? Тут, у нас на Востоке, своих забот – сверх головы. И Красс нам вовсе ни к чему…

Сурхан с горечью сплюнул.

– Искандер – тот хоть стеснялся открыто называть нас дикарями. Он пытался поладить, сблизиться с нами. После того как наши предки хорошенько вложили ему на Яксарте. Красс же видит в нас только рабов…

Сурхан страстно вскинул ладони:

– Покой! Равновесие в мире. Вот что сейчас самое главное. Ради этого я готов стерпеть любую опалу. Даже смерть приму без колебаний. Ибо вижу здесь свое предназначение. Жизнь коротка, надо успеть сделать хоть что-нибудь путное. А вино, девицы и прочее – это так, чепуха, – можно сказать, глупости молодости.

Он налил полную чашу, но сделал всего один глоток.

– И теперь уже не важно, кто ты – сак, хунну, парфянин, перс, еврей, индиец, араб. На каком языке говоришь и какой ты веры. «Мы все на Востоке соседи, – внушал мне когда-то один мой приятель. Где он, не знаю, его схватили фромены в нашем посольстве к Тиграну. – Живем под солнцем одним, одним воздухом дышим, едим один хлеб. Должны держаться друг за друга». Он часто говаривал это, умный был человек. Уразумел ты что-нибудь?

– Не все, но одно уразумел хорошо: Хораза надо остановить и свернуть ему шею.

– Не так-то это легко! Но попробуем…

– Сделаем! Пойми, – повторил Фарнук виновато, – я… не смогу… в подземельях. Так уж устроен…

– И слава доброму Ахурамазде! Отдохнули – хватит, даже ожирели без дела. – Сурхан ощупал мускулы на правой руке и на левой. – Видно, крепко испугался Хуруд, – рассмеялся начальник саков, – раз уж направил гонца прямо ко мне, который находится под стражей, а не к начальнику войск в Нисе, который держит меня под почтительной стражей…