Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

A propos,[297]297
  Кстати (фр.).


[Закрыть] – сказал вольноопределяющийся, хлопнув себя по лбу, – чуть-чуть не забыл, господин старший писарь, или, выражаясь по-штатски, пан Ванек, вы должны снабдить меня списком всех унтер-офицеров. Назовите мне какого-нибудь писаря из двенадцатой роты. Гоуска? Хорошо, так, значит, взрывом этого фугаса оторвет голову Гоуске. Голова отлетит, но тело сделает еще несколько шагов, прицелится и выстрелом собьет вражеский аэроплан. Само собой разумеется, эти победы будут торжественно отпразднованы в семейном кругу в Шенбрунне. У Австрии очень много батальонов, но только один из них, а именно наш, так отличится, что исключительно в его честь будет устроено небольшое семейное торжество царствующего дома. Дело представляется так, как вы это видите в моих заметках: семья эрцгерцогини Марии Валери перенесет ради этого свою резиденцию из Валлзее в Шенбрунн. Торжество носит строго интимный характер и происходит в зале рядом со спальней монарха, освещенном белыми восковыми свечами, ибо, как известно, при дворе не любят электрических лампочек из-за возможности короткого замыкания, чего боится старенький монарх. В шесть часов вечера начинается торжество в честь и славу нашего батальона. В это время в зал, который, собственно говоря, относится к покоям в бозе почившей императрицы, вводят внуков его величества. Теперь вопрос, кто еще, кроме императорского семейства, будет присутствовать на торжестве. Там должен и будет присутствовать генерал-адъютант монарха, граф Паар. Ввиду того что на таких семейных и интимных приемах иногда кому-нибудь становится дурно, – я вовсе не хочу сказать, что граф Паар начнет блевать, – желательно присутствие лейб-медика, советника двора его величества Керцела. Порядка ради, дабы камер-лакеи не позволяли себе вольностей по отношению к присутствующим на приеме фрейлинам, прибывает обер-гофмейстер барон Ледерер, камергер граф Белегарде и статс-дама графиня Бомбелль, которая среди фрейлин играет ту же роль, «мадам» в шутовском борделе. После того как это великосветское общество собралось, докладывают императору. Он появляется в сопровождении внуков, занимает свое место за столом и поднимает тост в честь нашего маршевого батальона. После него слово берет эрцгерцогиня Мария Валери, которая особенно похвально отзывается о вас, господин старший писарь. Правда, как видно из моих заметок, наш батальон терпит тяжелые и чувствительные потери, ибо батальон без павших – не батальон. Необходимо будет подготовить еще статью о наших павших. История батальона не должна складываться только из сухих фактов о победах, которых я наперед наметил около сорока двух. Вы, например, пан Ванек, падете у небольшой речки, а вот Балоун, который так дико на нас глазеет, погибнет своеобразной смертью не от пули, не от шрапнели и не от гранаты. Он будет удавлен арканом, закинутым с неприятельского самолета, как раз в тот момент, когда примется за обед своего обер-лейтенанта Лукаша.

Балоун отошел, горестно взмахнув руками, и удрученно прошептал:

– Что мне делать, уж таким я уродился! Еще когда я служил на действительной, так, бывало, я раза по три приходил за обедом, пока меня под арест не посадят. Как-то я три раза подряд получил на обед грудинку, а потом за это целый месяц сидел… Да будет воля твоя, Господи!

– Не трусьте, Балоун, – утешил его вольноопределяющийся, – в истории батальона не будет указано, что вы погибли по дороге от офицерской кухни к окопам, когда пожирали офицерский обед. Вы будете поименованы вместе со всеми солдатами нашего батальона, павшими во славу нашей империи, вместе с такими, как, скажем, старший писарь Ванек.

– А мне какую смерть вы готовите, Марек?

– Только не торопитесь, господин фельдфебель, это не так быстро делается.

Вольноопределяющийся задумался:

– Вы из Кралуп? Так, кажется? Ну, так пишите домой в Кралупы, что вы пропадете без вести, но только напишите как-нибудь поосторожней. А может быть, вы предпочитаете быть тяжело раненным, остаться лежать за проволочными заграждениями? Лежите вы так это мило с перебитой ногой целый день. Ночью неприятель прожектором освещает наши позиции и обнаруживает вас. Полагая, что вы исполняете разведочную службу, он начинает по вас садить гранатами и шрапнелью. Вы оказали армии огромную услугу, неприятельское войско истратило на вас столько боеприпасов, сколько тратит на целый батальон. После всех этих взрывов части вашего тела свободно парят в атмосфере, рассекая в своем вращении воздух. Они поют великую песнь победы. Короче говоря, каждый получит свое, и каждый из нашего батальона отличится, так что славные страницы нашей истории будут переполнены победами. Хотя мне очень не хотелось бы их переполнять, но ничего не могу поделать, все должно быть исполнено тщательно, чтобы после нас осталась память. Все это должно быть закончено до того, как от нашего батальона, скажем, в сентябре, ровнехонько ничего не останется, кроме славных страниц истории, которые найдут путь к сердцу всех австрийских подданных и расскажут им, что все те, кто уже не увидит своего родного дома, сражались одинаково мужественно и храбро. Конец этого некролога, пан Ванек, я уже составил. Вечная память павшим! Их любовь к монархии – любовь самая святая, ибо привела к смерти. Их имена да произносятся с уважением, как, например, имя Ванека. А те, кого особенно тяжело поразила смерть кормильцев, пусть с гордостью утрут свои слезы, ибо павшие были героями нашего батальона!

Телефонист Ходоунский и повар Юрайда с большим интересом слушали сообщение вольноопределяющегося о подготовляемой им истории батальона.

– Подойдите поближе, господа, – попросил вольноопределяющийся, перелистывая свою рукопись. – Страница пятнадцать! «Телефонист Ходоунский пал третьего сентября одновременно с батальонным поваром Юрайдой». Слушайте теперь мои примечания: «Беспримерный героизм. Первый, находясь бессменно три дня у телефона, с опасностью для жизни защищает в своем блиндаже телефонный провод. Второй, видя угрожающую со стороны неприятеля опасность обхода с фланга, с котлом кипящего супа бросается на врага, сеет панику в рядах противника. Прекрасна смерть обоих. Первый взрывается на фугасе, второй умирает от удушливых газов, которые ему сунули под самый нос, когда ему нечем уже было обороняться. Оба погибают с возгласами: «Es lebe unser Batalionkommandant!»[298]298
  Да здравствует наш батальонный командир! (нем.)


[Закрыть] Верховному командованию не остается ничего другого, как только ежедневно выражать нам благодарность в форме приказов, чтобы и другие части нашей армии были осведомлены о доблестях нашего батальона и брали с него пример. Могу вам прочесть выдержку из приказа по армии, который зачитан по всем армейским частям. Он очень похож на приказ эрцгерцога Карла, изданный им в тысяча восемьсот пятом году, когда он со своей армией стоял под Падуей, где ему всыпали по первое число… Ну, так слушайте, что будут читать о нашем батальоне, как о доблестной, примерной для всей армии воинской части: «Надеюсь, вся армия возьмет пример с вышепоименованного батальона и переймет от него ту веру в свои силы и доблесть, ту несокрушимость в опасности, то беспримерное геройство, любовь и доверие к своим начальникам, словом, все те доблести, которыми отличается этот батальон и которые ведут его к достойным удивления подвигам ко благу и победе нашей империи. Все да последуют его примеру!»

Из угла, где лежал Швейк, послышались громкий зевок и слова, произносимые во сне: «Вы правы, пани Мюллер, бывают случаи удивительного сходства. В Кралупах устанавливал насосы для колодцев пан Ярош. Он как две капли воды похож был на часовщика Лейганца из Пардубиц, а тот, в свою очередь, страшно был похож на Пискора из Йичина, а все четверо – на неизвестного самоубийцу, которого нашли повесившимся и совершенно разложившимся в одном пруду около Йиндржихова Градца, прямо под железнодорожной насыпью, где он, вероятно, бросился под поезд…» Новый сладкий зевок, и все услышали продолжение: «Всех остальных присудили к большому штрафу, а завтра сварите, пани Мюллер, лапшу…» Швейк перевалился на другой бок и снова захрапел. В это время между поваром-оккультистом Юрайдой и вольноопределяющимся начались дебаты о предугадывании будущего.

Оккультист Юрайда считал, что хотя на первый взгляд кажется бессмысленным писать шутки ради о том, что свершится в будущем, но, несомненно, и такая шутка очень часто содержит пророческие факты, если духовное зрение человека под влиянием таинственных сил проникает сквозь завесу неизвестного будущего. Вся последующая речь Юрайды была сплошной завесой. Через каждую фразу он поминал завесу будущего, пока наконец не перешел на регенерацию, то есть восстановление человеческого тела, приплел сюда способность инфузорий восстанавливать части своего тела и закончил заявлением, что каждый может оторвать у ящерицы хвост, а он у нее снова отрастет.

Телефонист Ходоунский прибавил к этому, что если бы люди обладали той же способностью, что и ящерицы, то было бы не житье, а масленица. Скажем, например, на войне кому-нибудь оторвет голову или другую часть тела. Военное ведомство весьма приветствовало бы это, ведь тогда в армии не было бы никаких инвалидов. Один такой австрийский солдат, у которого беспрерывно росли бы ноги, руки, голова, был бы, безусловно, ценнее целой бригады.

Вольноопределяющийся заявил, что в настоящее время благодаря достижениям военной техники неприятеля можно с успехом рассечь поперек, хотя бы даже и на три части. Существует закон восстановления отдельной части тела некоторых инфузорий, каждый отрезок инфузории возрождается и вырастает в самостоятельный организм. В аналогичном случае после каждой битвы австрийское войско, участвовавшее в бою, утраивалось бы, удесятерялось бы, из каждой ноги развивался бы новый свежий пехотинец.

– Если бы вас слышал Швейк, – заметил старший писарь Ванек, – тот по крайней мере привел бы нам какой-нибудь пример.

Швейк тотчас реагировал на свою фамилию и пробормотал:

– Hier! – Доказав свою дисциплинированность, он снова захрапел.

В полуоткрытую дверь вагона всунулась голова подпоручика Дуба.

– Швейк здесь? – спросил он.

– Так точно, господин лейтенант. Спит, – ответил вольноопределяющийся.

– Если я спрашиваю о Швейке, вы, вольноопределяющийся, должны немедленно вскочить и позвать его.

– Нельзя, господин лейтенант, он спит.

– Так разбудите его! Я удивляюсь, вольноопределяющийся, как вы сразу об этом не догадались. Вы должны быть более любезным по отношению к своим начальникам! Вы меня еще не знаете. Но когда вы меня узнаете…

Вольноопределяющийся начал будить Швейка:

– Швейк, пожар! Вставай!

– Когда был пожар на мельнице Одколека, – забормотал Швейк, поворачиваясь на другой бок, – даже с Высочан приехали пожарные…

– Извольте видеть, – спокойно доложил вольноопределяющийся подпоручику Дубу. – Бужу его, но толку никакого.

Подпоручик Дуб рассвирепел:

– Как фамилия, вольноопределяющийся?

– Марек.

– Ага, это тот вольноопределяющийся Марек, который все время сидел под арестом?

– Так точно, господин лейтенант. Прошел я, как говорится, одногодичный курс в тюрьме и был реабилитирован, а именно: по оправдании в дивизионном суде, где была доказана моя невиновность, я был назначен батальонным историографом с оставлением мне звания вольноопределяющегося.

– Долго им вы не будете! – заорал подпоручик Дуб. Он весь побагровел. Цвет его лица менялся так быстро, что создавалось впечатление, будто кто-то бил его по щекам. – Об этом я постараюсь!

– Прошу, господин лейтенант, направить меня по инстанции к рапорту, – сказал с серьезным видом вольноопределяющийся.

– Со мной не шутите! – не унимался подпоручик Дуб. – Я вам покажу рапорт! Мы еще с вами встретимся, но вам от этой встречи здорово солоно придется! Вы меня узнаете, если до сих пор еще не узнали!

Обозленный подпоручик Дуб ушел, в волнении позабыв о Швейке, хотя минуту тому назад намеревался позвать его и приказать: «Дыхни на меня!» Это было последним средством уличить Швейка в незаконном употреблении алкоголя.

Но теперь уже было поздно, так как, когда через полчаса подпоручик Дуб опомнился и вернулся к вагону, солдатам роздали черный кофе с ромом.

Швейк уже встал и на зов подпоручика Дуба выскочил из вагона с быстротой молодой серны.

– Дыхни на меня! – заорал подпоручик Дуб.

Швейк выдохнул на него весь запас своих легких. Словно горячий ветер пронес по полю запах винокуренного завода.

– Чем это от тебя, молодчик, так разит?

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, от меня разит ромом.

– Попался, голубчик! – злорадствовал подпоручик Дуб. – Наконец-то я тебя накрыл!

– Так точно, господин лейтенант, – совершенно спокойно согласился Швейк, – только что мы получили ром к кофе, и я сначала выпил ром. Но если, господин лейтенант, вышло новое распоряжение и следует пить сначала кофе, а потом ром, прошу простить меня. Впредь этого не будет.

– А отчего ты так храпел, когда я был здесь полчаса назад? Даже разбудить тебя не могли.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я всю ночь не спал, так как вспомнил о том времени, когда мы были на маневрах около Веспрема. Первый и Второй армейские корпуса, исполнявшие роли неприятеля, шли через Штирию и Западную Венгрию и окружили наш Четвертый корпус, расквартированный в Вене и в ее окрестностях, где у нас всюду построили крепости. Они нас обошли и подошли к мосту, который саперы наводили с правого берега Дуная. Мы готовились к наступлению, а к нам на помощь должны были подойти войска с севера, а затем также с юга, от Осека. Тогда зачитывали приказ, что к нам на помощь идет Третий армейский корпус, чтобы нас, когда мы начнем наступление против Второго армейского корпуса, не разбили между озером Балатон и Пресбургом. Да напрасно! Мы уже должны были победить, но затрубили отбой и выиграли с белыми повязками.

Подпоручик Дуб не сказал ни слова и, качая головой, в растерянности ушел, но тут же опять вернулся от штабного вагона и крикнул Швейку:

– Запомните вы все! Придет время, наплачетесь вы у меня!

На большее его не хватило, и он ушел в штабной вагон, где капитан Сагнер как раз допрашивал одного несчастного солдата двенадцатой роты, которого привел фельдфебель Стрнад. Солдат уже теперь принимал меры, чтобы обезопасить себя в окопах, и откуда-то со станции притащил обитую жестью дверку свиного хлева.

Теперь он стоял, вытаращив со страху глаза, и оправдывался тем, что хотел взять с собой дверку в качестве прикрытия от шрапнелей: он хотел обеспечить себе безопасность.

Воспользовавшись случаем, подпоручик Дуб разразился проповедью о том, как должен вести себя солдат, в чем состоят его обязанности по отношению к отечеству и монарху, являющемуся верховным главнокомандующим и высшим военным повелителем. Если в батальоне завелись подобные элементы, их следует вымести, наказать и заключить в тюрьму. Эта болтовня была настолько безвкусной, что капитан похлопал провинившегося по плечу и сказал ему:

– Если действительно у вас в мыслях не было ничего худого, то в дальнейшем не повторяйте этого. Ведь это глупость. Дверку отнесите, откуда вы ее взяли, и убирайтесь ко всем чертям!

Подпоручик Дуб закусил губу и решил, что, собственно, от него одного зависит спасение дисциплины в батальоне. Поэтому он еще раз обошел всю территорию вокзала и около склада, на котором большими буквами стояла надпись по-венгерски и по-немецки «Курить воспрещается», заметил какого-то солдата, сидевшего там и читавшего газету. Солдат так прикрылся газетой, что погон его не было видно. Дуб крикнул ему: «Habacht!» Это был солдат венгерского полка, стоявшего в Гуменне в резерве. Подпоручик Дуб его тряхнул, солдат-венгр встал и не счел даже нужным отдать честь. Он сунул газету в карман и пошел по направлению к шоссе. Подпоручик Дуб словно зачарованный последовал за ним; солдат-венгр прибавил шагу, потом обернулся и издевательски поднял руки вверх, чтобы подпоручик Дуб ни минуты не сомневался в том, что тот сразу определил принадлежность Дуба к одному из чешских полков. Затем венгр побежал и исчез среди близлежащих домов по другую сторону шоссе.

Подпоручик Дуб в доказательство того, что он никакого отношения не имеет к этой сцене, величественно вошел в лавочку у дороги, в замешательстве указал на большую катушку черных ниток, сунул ее в карман, уплатил и вернулся в штабной вагон. Он приказал батальонному ординарцу позвать сюда своего денщика Кунерта. Передавая денщику нитки, сказал: «Приходится мне самому обо всем заботиться. Я прекрасно знаю, что вы забыли про нитки».

– Никак нет, господин лейтенант, у нас их целая дюжина.

– Ну-ка, покажите! Немедленно! Тут же принести их сюда! Думаете, я вам верю?

Когда Кунерт вернулся с целой коробкой белых и черных катушек, подпоручик Дуб сказал:

– Ты посмотри, братец, как следует на те нитки, которые ты принес, и на мою большую катушку. Видишь, какие тонкие твои нитки, как легко они рвутся, а теперь посмотри на мои, сколько потратишь труда, прежде чем их разорвешь. На фронте хлам не нужен, на фронте все должно быть основательно. Забери с собой все катушки с нитками и жди моих приказаний. И помни, другой раз ничего не делай, не спросясь, а когда собираешься что-нибудь купить, приди ко мне и спроси меня. Не желал бы я тебе меня узнать! Ты еще не знаешь меня с плохой стороны!

Когда Кунерт ушел, подпоручик Дуб обратился к поручику Лукашу:

– Мой денщик совсем не глупый малый. Правда, иногда делает ошибки, но в общем очень сметливый. Главное его достоинство – безукоризненная честность. Получил я в Бруке из деревни от своего шурина посылку: несколько жареных молодых гусей. Так, поверите ли, он до них пальцем не дотронулся, а так как я их быстро съесть не смог, он предпочел, чтобы они протухли. Вот что значит дисциплина! На обязанности офицера лежит воспитание солдат.

Поручик Лукаш, чтобы показать, что он не слушает болтовню этого идиота, отвернулся к окну и произнес:

– Да, сегодня среда.

Тогда подпоручик Дуб, ощущая потребность поговорить, обернулся к капитану Сагнеру и интимным товарищеским тоном начал:

– Послушайте, капитан Сагнер, как вы судите о…

– Пардон, минутку, – извинился капитан Сагнер и вышел из вагона.

Между тем Швейк беседовал с Кунертом о его хозяине.

– Где ты пропадал все это время? Почему тебя нигде не было видно? – спросил Швейк.

– Чай, знаешь, – ответил Кунерт, – у моего старого дурака без работы не останешься. Каждую минуту зовет к себе и спрашивает о вещах, до которых мне нет никакого дела. Спрашивал, например, меня, дружу ли я с тобой. Я ему отвечал, что мы очень редко видимся.

– Очень мило с его стороны – спрашивать обо мне. Я ведь твоего господина лейтенанта очень люблю. Он такой хороший, добросердечный, солдатам прямо отец родной, – серьезно сказал Швейк.

– Ты думаешь? – возразил Кунерт. – Большая свинья, а глуп, как пуп. Надоел он мне хуже горькой редьки, все время придирается.

– Поди ж ты! – удивлялся Швейк. – А я всегда считал его таким порядочным человеком. Ты как-то странно отзываешься о своем лейтенанте. Ну да уж такими вы, денщики, уродились. Взять хоть денщика майора Венцля, тот своего господина иначе не называет, как «окаянный балбес», а денщик полковника Шредера, когда говорит о своем господине, честит его «вонючим чудовищем» и «вонючей вонючкой». А все потому, что денщик учится от своего господина. Если бы сам господин его не крыл, то и денщику неповадно бы было. В Будейовицах, когда я служил на действительной службе, был у нас лейтенант Прохазка, так тот сильно не ругался. Так только скажет, бывало, своему денщику: «Эх ты, очаровательная корова!» Других ругательств денщик Гибман от него не слыхал. Этот самый Гибман, когда отпустили его с военной службы, так обзывал и папашу, и мамашу, и сестру: «Эй ты, очаровательная корова!» Обозвал он так и свою невесту. Та от него отказалась и подала в суд за оскорбление личности, потому что сказал он это ей, ее папаше, мамаше и сестрам во всеуслышание на каком-то танцевальном вечере. Не простила она его и на суде, заявив, что если бы он назвал ее «коровой» с глазу на глаз, то, может быть, она пошла бы на мировую, ну а так – позор на всю Европу. Между нами, Кунерт, о твоем лейтенанте я этого никогда бы не подумал. Он на меня, когда мы с ним впервые разговорились, произвел очень симпатичное впечатление, словно только что полученная из коптильни колбаса. А когда я говорил с ним во второй раз, он показался мне очень начитанным и таким одухотворенным… Ты сам-то откуда? Прямо из Будейовиц? Хвалю, если кто-нибудь прямо откуда-нибудь. А где там живешь? Под аркадами. Это хорошо. Там по крайней мере летом прохладно. Семейный? Жена и трое детей? Так ты счастливец, товарищ. По крайней мере тебя есть кому оплакивать, как всегда говаривал в проповеди мой фельдкурат Кац. А это истинная правда, потому что в Бруке я слышал разговор одного полковника с запасным. Оба они отправлялись оттуда в Сербию. Он сказал, что солдат, который оставляет дома семью и погибает на поле сражения, порывает все семейные связи. У него это вышло так: «Когда он труп, он труп для земья, земейная связь уже нет, он больше чем «ein Held»,[299]299
  Герой (нем.).


[Закрыть] за то, что сфой шизнь «hat geopfert»[300]300
  Пожертвовал (нем.).


[Закрыть] за большой земья, за «Vaterland».[301]301
  Отечество (нем.).


[Закрыть] Ты живешь на пятом этаже?

– На первом этаже.

– Да, да, верно, я теперь вспомнил, что там, на площади в Будейовицах, нет ни одного пятиэтажного дома. Ты уже уходишь? Ага! Твой офицер стоит у штабного вагона и смотрит сюда. Если он тебя спросит, не говорил ли я о нем, ты безо всяких скажи, что говорил, и не забудь передать, как хорошо я о нем отзывался. Ведь редко встретишь офицера, который бы так по-дружески, так по-отечески относился к солдату, как он. Не забудь сообщить ему, что я считаю его очень начитанным, и скажи также, что он очень интелликентный.[302]302
  Швейк сознательно неправильно произносит это слово. – Примеч. пер.


[Закрыть] И еще расскажи, что я тебя учил вести себя пристойно, по глазам угадывать его малейшие желания и все их исполнять. Смотри, не забудь!

Швейк влез в свой вагон, а Кунерт с нитками убрался в свою берлогу.

Через четверть часа двинулись дальше, через сожженные деревни Брестов и Великий Радвань и Новую Чабину. Видно было, что здесь шли упорные бои. Склоны Карпат были покрыты окопами, тянувшимися из долины в долину вдоль полотна железной дороги с новыми шпалами. По обеим сторонам дороги часто попадались большие воронки от снарядов. Кой-где над речками, впадающими в Лаборец (дорога проходила вдоль верховья Лаборца), видны были новые мосты и обгорелые устои старых.

Вся Медзилаборецкая долина была разрыта и раскопана, как будто здесь работали армии гигантских кротов. Шоссе за речкой было изрыто и разворочено, поля вдоль него истоптаны прокатившейся лавиной войск.

После ливней по краям воронок стали видны клочья австрийских мундиров.

За Новой Чабиной на старой обгорелой сосне, запутавшись в ветвях, висел башмак австрийского пехотинца с частью его голени.

Очевидно, здесь погулял артиллерийский огонь: леса стояли без листьев, без хвои, деревья без верхушек, хутора были разрушены.

Поезд медленно шел по свежей, наспех сделанной насыпи, так что весь батальон имел возможность досконально ознакомиться с прелестями войны и, глядя на военные кладбища с крестами, белевшими на равнинах и на склонах опустошенных холмов, медленно, но успешно подготовить себя к бранной славе, которая увенчается забрызганной грязью австрийской фуражкой, болтающейся на белом кресте.

Немцы с Кашперских гор, сидевшие в задних вагонах и еще в Миловицах при въезде на станцию галдевшие свое: «Wann ich kumm, wann ich wiedà kumm…», притихли, так как поняли, что многие из тех, чьи фуражки теперь болтаются на крестах, тоже пели о том, как прекрасно будет, когда они вернутся и навсегда останутся дома со своей милой…

В Медзилаборце поезд прошел мимо разбитого, сожженного вокзала, из закоптелых стен которого торчали искореженные балки, и остановился.

Новый длинный деревянный барак, выстроенный на скорую руку вместо сожженного вокзала, был залеплен плакатами на всех языках: «Подписывайтесь на австрийский военный заем».

В другом таком же бараке помещался пункт Красного Креста. Оттуда вышли толстый военный врач и две сестры милосердия. Сестрицы без удержу хохотали над толстым военным врачом, который для их увеселения подражал крику различных животных и бездарно хрюкал.

Под железнодорожной насыпью в долине потока лежала разбитая полевая кухня.

Указывая на нее, Швейк сказал Балоуну:

– Посмотри-ка, Балоун, что нас ждет в ближайшем будущем. Вот-вот должны были раздать обед, и тут прилетела граната и вон как разделала кухню.

– Прямо страх берет! – вздохнул Балоун. – Мне и не снилось, что я когда-нибудь попаду в такой переплет. А всему виной моя гордыня. Ведь я, сволочь, прошлой зимой купил себе в Будейовицах кожаные перчатки. Мне уже зазорно было носить на своих мужицких лапах старые вязаные рукавицы, какие носил покойный батя. Куда там, я все вздыхал по кожаным, городским… Батя горох лопал за милую душу, а я и видеть его не хотел. Подавай мне птицу. От простой свинины я тоже нос воротил. Жена должна была ее готовить, прости Господи мое прегрешение, на пиве!

Балоун в полном отчаянии стал исповедоваться как на духу:

– Я хулил святых и угодников Божьих в трактире на Мальше, в Нижнем Загае избил капеллана. В Бога я еще верил, от этого не отрекаюсь, но в святости Иосифа усомнился. Всех святых терпел в доме, только образ святого Иосифа удалил, и вот теперь Господь покарал меня за все мои прегрешения и мою безнравственность. Сколько я этих безнравственных дел натворил на мельнице! Как часто я своего тятеньку ругал и полагающиеся ему деньги зажиливал, а жену свою тиранил.

Швейк задумался:

– Вы мельник? Так ведь?! Вам следовало бы знать, что Божьи мельницы мелют медленно, но верно, ведь из-за вас и разразилась мировая война.

Вольноопределяющийся вмешался в разговор:

– Своим богохульством и непризнанием всех святых и угодников вы, безусловно, сильно себе повредили. Ведь вам следовало знать, что наша австрийская армия уже издавна является армией чисто католической, и блестящий пример ей подает наш верховный главнокомандующий. Как вообще вы отважились с ядом ненависти в душе хотя бы к некоторым святым и угодникам Божьим идти в бой, когда военное министерство ввело в гарнизонных управлениях проповеди иезуитов для господ офицеров и когда на Пасху мы видели торжественный воинский крестный ход? Вы понимаете меня, Балоун? Сознаете ли, что вы, собственно, выступаете против духа нашей славной армии? Возьмем, например, святого Иосифа, образ которого, по вашим словам, вы не позволяли вешать в вашей комнате. Ведь он, Балоун, как раз является покровителем всех тех, кто хочет избавиться от военной службы. Он был плотником, а вы ведь знаете поговорку: «Поищем, где плотник оставил дыру». Сколько уж народу под этим девизом сдалось в плен, не видя другого выхода. Будучи окруженными со всех сторон, они спасали себя не из эгоистических побуждений, а как члены армии, чтобы потом, вернувшись из плена, иметь возможность сказать государю императору: «Мы здесь и ждем дальнейших приказаний». Понимаете теперь, в чем дело, Балоун?

– Не понимаю, – вздохнул Балоун, – тупая у меня башка. Мне надо все повторять по десяти раз.

– Может, маленько уступишь? – спросил Швейк. – Так я тебе еще раз объясняю. Ты, значит, слышал, что должен вести себя соответственно тому духу, который является господствующим в армии, что тебе придется верить в святого Иосифа, а когда тебя окружит неприятель, будешь искать, где плотник оставил дыру, чтобы сохранить себя ради государя императора на случай новых войн. Теперь ты уже небось понял и хорошо сделаешь, если более обстоятельно покаешься нам, что за безнравственные поступки ты совершал на этой самой мельнице. Но только смотри, не рассказывай нам такие вещи, как в анекдоте про девку-батрачку, которая пошла исповедоваться к ксендзу и потом, когда уже покаялась в различных грехах, застыдилась и сказала, что каждую ночь вела себя безнравственно… Ну, ясно, как только ксендз это услышал, у него слюнки потекли. Он и говорит ей: «Не стыдись, милая дочь, ведь я служитель Божий, подробно расскажи мне о своих прегрешениях против нравственности». А она расплакалась: ей, мол, стыдно, это такая ужасная безнравственность. Он опять ее уговаривать, что он отец ее духовный. Наконец, дрожа всем телом, она рассказала, что каждый вечер раздевалась и влезала в постель. И опять он не мог от нее слова добиться. Она еще пуще разревелась. А он опять: «Не стыдись, человек от рождения сосуд греховный, но милость Божия бесконечна!» Она наконец собралась с духом и, плача, проговорила: «Когда я раздетая ложилась в постель, то выковыривала между пальцами на ногах грязь да притом еще нюхала ее». Вот вам и вся ее безнравственность. Но я надеюсь, что ты, Балоун, на мельнице такими делами не занимался и расскажешь нам что-нибудь посерьезнее, про настоящую безнравственность.

Балоун, по его собственным словам, вел себя безнравственно с крестьянками. Безнравственность состояла в том, что он им подмешивал плохую муку. Это-то в простоте душевной Балоун и называл безнравственностью. Больше всех был разочарован телефонист Ходоунский, который все выпытывал, действительно ли на мельнице у него ничего не было с крестьянками на мешках муки. Балоун, отмахиваясь, ответил: «На это у меня ума недоставало!»

Солдатам объявили, что обед будет за Палотой на Лупковском перевале, а потому старший писарь батальона вместе с поварами всех рот и подпоручиком Цайтгамлем, который ведал батальонным хозяйством, отправились в селение Медзилаборец. В качестве патруля к ним были прикомандированы четыре солдата.

Не прошло и получаса, как они вернулись с тремя поросятами, связанными за задние ноги, с ревущей семьей русина, у которого были реквизированы поросята, и с толстым врачом из барака Красного Креста. Врач что-то горячо объяснял пожимавшему плечами подпоручику Цайтгамлю.

Спор достиг кульминационного пункта у штабного вагона, когда военный врач стал доказывать капитану Сагнеру, что поросята эти предназначены для госпиталя Красного Креста. Крестьянин же знать ничего не хотел и требовал, чтобы поросят ему вернули, так как это последнее его достояние, и что он никак не может отдать их за ту цену, которую ему предложили.

При этом он совал капитану Сагнеру в руку полученные им за поросят деньги, а жена держала капитана за другую руку и целовала ее с раболепием, извечно свойственным этому краю.

Капитан Сагнер был напуган всей этой историей, и ему с трудом удалось оттолкнуть старую крестьянку. Толку было мало. Ее заменили молодые силы, которые, в свою очередь, принялись сосать его руку.