Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

Автор книги: Ярослав Гашек

Он запел:

 
Она и черта не боялась,
Но тут попался ей солдат…
 

– Дорогой друг, – продолжал он, – наблюдая все это в масштабах нашей дорогой монархии, мы неизбежно приходим к заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина. Пушкин писал, что его дядя – такая дохлятина, что ничего другого не остается, как только

 
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?
 

Опять послышалось щелканье ключа в замке, и профос зажег керосиновую лампу в коридоре.

– Луч света в темном царстве! – крикнул вольноопределяющийся. – Просвещение проникает в ряды армии! Спокойной ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам, желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится, что вы вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите сладко, чудище!

Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчет завтрашнего полкового рапорта.

– Опять мы одни, – сказал вольноопределяющийся. – На сон грядущий я посвящу несколько минут лекции о том, как с каждым днем расширяются зоологические познания унтер-офицеров и офицеров. Чтобы достать новый живой материал для войны и мыслящее пушечное мясо, необходимо основательное знакомство с природоведением или с книгой «Источники экономического благосостояния», вышедшей у Кочия, в которой на каждой странице встречаются слова вроде «скот», «поросята», «свиньи». За последнее время, однако, мы можем наблюдать, как в наших наиболее прогрессивных военных кругах вводятся новые наименования для новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Альтгоф употребляет выражение «энгадинская коза», ефрейтор Мюллер, немец-учитель с Кашперских гор, называет новобранцев «чешскими вонючками», фельдфебель Зондернуммер – «ослиными лягушками» и «йоркширскими боровами» и сулит каждому новобранцу набить из него чучело, причем проявляет такие специальные знания, точно сам происходит из рода чучельников. Военное начальство старается привить солдатам любовь к отечеству своеобразными средствами, как-то: диким ревом, пляской вокруг рекрутов, воинственным рыком, который напоминает рык африканских дикарей, собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся зажарить окорока какого-нибудь припасенного на обед миссионера. Немцев это, конечно, не касается. Когда фельдфебель Зондернуммер заводит речь о «свинской банде», он поспешно прибавляет «die tschechische»,[96]96
  Чешская (нем.).


[Закрыть] чтобы немцы не обиделись и не приняли это на свой счет. При этом все унтера второй роты дико вращают глазами, словно несчастная собака, которая из жадности проглотила намоченную в прованском масле губку и подавилась. Слышал я однажды разговор ефрейтора Мюллера с капралом Альтгофом относительно плана обучения ополченцев. В этом разговоре преобладали «ein Paar Ohrfeigen».[97]97
  Несколько оплеух (нем.).


[Закрыть] Сначала я подумал, что они поругались между собой и что распадается немецкое военное единство, но здорово ошибся. Разговор шел всего-навсего о солдатах. «Если, скажем, этакая чешская свинья, – авторитетно поучал капрал Альтгоф ефрейтора Мюллера, – даже после тридцати раз «nieder!»[98]98
  Ложись! (нем.)


[Закрыть] не может научиться стоять прямо, как свечка, то дать ему раза два в рыло – толку мало. Надо ткнуть ему кулаком в брюхо, другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать «Kehrt euch!»,[99]99
  Кругом! (нем.)


[Закрыть] а когда повернется, наподдать ему ногой в задницу. Увидишь, как он после этого начнет вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик Дауэрлинг. Кстати, товарищ, я расскажу вам о прапорщике Дауэрлинге. О нем рекруты первой роты рассказывают такие чудеса, какие может рассказывать разве только покинутая всеми бабушка на ферме неподалеку от мексиканских границ о прославленном мексиканском бандите. Дауэрлинг пользуется репутацией людоеда, антропофага из австралийских племен, поедающих людей другого племени, попавших им в руки. У него блестящий жизненный путь. Вскоре после рождения его уронила нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до сих пор на его голове виден след, словно комета налетела на Северный полюс. Все сомневались, что из него выйдет что-нибудь путное, если он перенес сотрясение мозга. Только отец его, полковник, не терял надежды и, наоборот, утверждал, что такой пустяк ему повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой Дауэрлинг, когда подрастет, посвятит себя военной службе. После суровой борьбы с четырьмя классами реального училища, которые он прошел экстерном, причем первый его домашний учитель преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния покушался броситься с башни Святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг поступил в Гейнбургское юнкерское училище. В юнкерских училищах никогда не обращалось внимания на степень образования поступающих туда молодых людей, так как образование большей частью не считалось нужным для австрийского кадрового офицера. Идеалом военного образования было умение играть в солдатики. Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не требуется. Чем офицерство грубее, тем лучше. Ученик юнкерского училища Дауэрлинг не успевал даже в тех предметах, которые каждый из учеников юнкерского училища так или иначе усваивал. В юнкерском училище тоже давали себя знать следы того, что в детстве Дауэрлинг ушиб себе голову. Об этом несчастье ясно говорили ответы на экзаменах, которые по своей непроходимой глупости считались классическими. Преподаватели называли его не иначе как «unser braver Trottel».[100]100
  Наш бравый дурачок (нем.).


[Закрыть] Его глупость была настолько очевидной, что были все основания надеяться – через несколько десятилетий он попадет в Терезианскую военную академию или в Военное министерство. Когда вспыхнула война, всех молодых юнкеров произвели в прапорщики. В список новопроизведенных гейнбургских юнкеров попал и Конрад Дауэрлинг. Так он очутился в Девяносто первом полку.

Вольноопределяющийся перевел дух и продолжал:

– В издании Военного министерства вышла книга «Drill oder Erziehung»,[101]101
  Муштровка или воспитание (нем.).


[Закрыть] из которой Дауэрлинг вычитал, что на солдат нужно воздействовать террором, причем степень успеха зависит от степени террора. Дауэрлинг принял этот принцип за основу своей деятельности и достиг больших успехов. Солдаты, чтобы не слышать его криков, целыми отделениями подавали рапорты о болезни, что, однако, не имело успеха. Тот, кто подавал рапорт о болезни, попадал на три дня под «verschärft».[102]102
  Усиленный арест (нем.).


[Закрыть] Кстати, известно ли вам, что такое усиленный арест? Целый день вас гоняют по плацу, а на ночь – в карцер. Таким образом, в роте Дауэрлинга больные перевелись. Все больные из его роты сидели в карцере. Дауэрлинг сохраняет на ученье непринужденный казарменный тон; он начинает со слова «свинья» и кончает загадочным зоологическим термином «свинская собака». Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора. Например, он говорит: «Выбирай, слон: в рыло или три дня усиленного ареста?» Если солдат выбирает три дня усиленного ареста, Дауэрлинг дает ему сверх того два раза в морду и прибавляет в виде объяснения: «Боишься, трус, за свой хобот, а что будешь делать, когда заговорит тяжелая артиллерия?» Однажды, разбив глаз одному рекруту, он выразился так: «Pah, was für Geschichten mit einem Kerl, muß so wie so krepieren».[103]103
  Подумаешь, экая важность, ему все равно подыхать (нем.).


[Закрыть] To же самое говорил и фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф: «Die Soldaten müssen so wie so krepieren».[104]104
  Солдатам все равно подыхать (нем.).


[Закрыть] Излюбленным и наиболее действенным средством у Дауэрлинга служат лекции, на которые он вызывает всех солдат-чехов; он рассказывает им о военных задачах Австрии, останавливаясь преимущественно на общих принципах военного обучения, то есть от шпанглей до расстрела или повешения. В начале зимы, еще до того как я попал в госпиталь, нас водили на ученье на плац около одиннадцатой роты. После команды «Вольно!» Дауэрлинг держал речь к рекрутам-чехам.

– Я знаю, – начал он, – что все вы негодяи и надо выбить вам дурь из башки. С вашим чешским языком вам и до виселицы не добраться. Наш Верховный главнокомандующий – тоже немец. Слышите? Черт побери, nieder!

Все легли, а Дауэрлинг стал прохаживаться перед ними и продолжал свои разглагольствования. Сказано «ложись» – ну и лежи. Хоть лопни в этой грязи, а лежи. «Ложись» – такая команда существовала уже у древних римлян. В те времена призывались все от семнадцати до шестидесяти лет и целых тридцать лет военной службы проводили в поле. Не валялись в казармах, как свиньи. И язык команды был тогда тоже единый для всего войска. Попробовал бы кто заговорить у них по-этрусски! Господа римские офицеры показали бы ему кузькину мать! Я тоже требую, чтобы все вы отвечали мне по-немецки, а не на вашем шалтай-болтай. Видите, как вам хорошо лежать в грязи. Теперь представьте себе, что кому-нибудь из вас не захотелось бы больше лежать и он бы встал. Что бы я тогда сделал? Свернул бы сукину сыну челюсть, так как это является нарушением чинопочитания, бунтом, неподчинением, неисполнением обязанностей солдата, нарушением устава и дисциплины, вообще пренебрежением служебными предписаниями, из чего следует, что такого негодяя ждет веревка и «Verwirkung des Anspruches auf die Achtung der Standesgenossen».[105]105
  Лишение права на уважение равных по положению граждан» (нем.).


[Закрыть]

Вольноопределяющийся замолк и, видно, найдя во время паузы новую тему из казарменной жизни, продолжал:

– Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил: «Ешьте меня, мухи с комарами». На батальонном рапорте бог весть о чем думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал его вечером на улице чешской свиньей. Солдат этот до войны был переплетчиком, рабочим, сохранившим чувство национального достоинства.

«Н-да-с, такие-то дела… – тихо сказал капитан Адамичек (он всегда говорил очень тихо). – Сказал это вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено уйти из казармы? Abtreten!»[106]106
  Кругом! Марш! (нем.)


[Закрыть]

Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе подателя жалобы. «Выяснено, – сказал он тихо, – что в этот день вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера. Следовательно, наказания вы не понесете… Abtreten!» С тех пор, дорогой товарищ, за капитаном Адамичком установилась репутация справедливого человека. Так вот послали его на фронт, а на его место был назначен к нам майор Венцель. Это был просто дьявол, что касается национальной травли, и он наконец окончательно прищемил хвост прапорщику Дауэрлингу.

Майор был женат на чешке и страшно боялся всяких трений, связанных с национальным вопросом. Несколько лет тому назад, будучи еще капитаном в Кутной Горе, он в пьяном виде обругал в ресторане кельнера чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в обществе и дома говорил исключительно по-чешски и сыновья его учились в чешских гимназиях.) «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь», – и эпизод этот попал в газеты, а какой-то депутат подал запрос в венский парламент о поведении майора Венцеля в ресторане. Венцель попал в неприятную историю, потому что как раз в это время должен был утверждаться парламентом законопроект о воинской повинности, а тут – пожалуйте! – эта история с пьяным капитаном Венцелем из Кутной Горы.

Позднее капитан узнал, что вся история – дело рук некоего зауряд-прапорщика из вольноопределяющихся Зитко. Это Зитко послал заметку в газету. У него с капитаном Венцелем были свои счеты еще с той поры, когда Зитко в обществе однажды, в присутствии самого капитана Венцеля, пустился в рассуждение о том, что «достаточно взглянуть на Божий свет, увидеть тучки на горизонте и громоздящиеся вдали горы, услышать рев лесного водопада и пение птиц, и невольно на ум приходит мысль: что представляет собой капитан по сравнению с великолепием природы? Такой же нуль, как и любой зауряд-прапорщик».

Все офицеры были в это время вдребезги пьяны, был пьян и капитан Венцель и хотел избить бедного философа Зитко, как собаку. После этого их неприязнь росла, и капитан Венцель мстил Зитко где только мог, тем более что изречение прапорщика стало притчей во языцех. «Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с великолепием природы» – это знала вся Кутная Гора. «Я его, подлеца, доведу до самоубийства», – говаривал капитан Венцель. Но Зитко вышел в отставку и продолжал заниматься философией. С той поры майор Венцель и вымещает зло на всех младших офицерах. Даже подпоручик не застрахован от его неистовства. О юнкерах и прапорщиках и говорить не приходится. «Раздавлю его, как клопа!» – любит говорить майор Венцель, и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь пустяка посылает солдата на батальонный рапорт. Только крупные и тяжелые проступки подлежат его рассмотрению, например, если часовой уснет на посту у порохового склада или совершит еще более страшное преступление, – скажем, попробует ночью перелезть через стену Мариинских казарм и уснет наверху на стене, попадет в лапы артиллеристов, патруля ополченцев – словом, осрамит честь полка. Я слышал однажды, как он орал в коридоре: «О Господи! В третий раз его ловит патруль ополченцев. Посадить сукина сына в карцер немедленно; таких нужно выкидывать из полка, пусть идет в обоз навоз возить. Даже не подрался с ними! Разве это солдат? Улицы ему подметать, а не в солдатах служить. Два дня не давайте ему жрать. Тюфяка не давать. Да суньте его в одиночку и не давать одеяла растяпе этому».

Теперь представьте себе, товарищ, что сразу после перевода к нам майора Венцеля этот болван прапорщик Дауэрлинг погнал к нему на батальонный рапорт одного солдата за то, что тот якобы умышленно не отдал ему, прапорщику Дауэрлингу, честь, когда он в воскресенье после обеда ехал в пролетке с какой-то барышней по площади. Ну и скандал поднялся, как рассказывали потом унтера. Старший писарь из батальонной канцелярии удрал с бумагами в коридор, а майор орал на Дауэрлинга: «Чтобы этого больше не было! Himmeldonnerwetter! Известно ли вам, что такое батальонный рапорт, господин прапорщик? Батальонный рапорт – это не Schweinfest.[107]107
  Праздник по случаю того, что зарезали свинью (нем.).


[Закрыть] Как мог он вас видеть, когда вы ехали по площади? Не помните, что ли, чему вас учили? Честь отдается офицерам, которые попадутся навстречу, а это не значит, что солдат должен вертеть головой, как ворона, и ловить прапорщика, который проезжает по площади. Молчать, прошу вас! Батальонный рапорт – дело серьезное. Если он вам заявил, что не мог вас видеть, так как в этот момент отдавал честь мне, повернувшись ко мне, понимаете, к майору Венцелю, а значит, не мог одновременно смотреть назад на извозчика, на котором вы ехали, то нужно было ему поверить. В будущем прошу не приставать ко мне с такими пустяками!» С тех пор Дауэрлинг изменился.

Вольноопределяющийся зевнул:

– Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я думал хотя бы частично информировать вас, как обстоят дела у нас в полку. Полковник Шредер не любит майора Венцеля и вообще большой чудак. Капитан Сагнер, начальник учебной команды вольноопределяющихся, считает Шредера настоящим солдатом, хотя полковник Шредер ничего так не боится, как попасть на фронт, Сагнер – стреляный воробей, так же как и Шредер, он недолюбливает офицеров запаса и называет их штатскими вонючками. Вольноопределяющихся он считает дикими животными: их, дескать, нужно превратить в военные машины, пришить к ним звездочки и послать на фронт, чтобы их перестреляли вместо благородных кадровых офицеров, которых нужно оставить на племя. Вообще все в армии уже воняет гнилью, – сказал вольноопределяющийся, укрываясь одеялом. – Массы пока еще не прозрели и, выпучив глаза, позволяют гнать себя на фронт, чтобы их там изрубили в лапшу; попадет в кого-нибудь пуля, он только шепнет: «Мамочка» – и все. Ныне героев нет, а есть только убойный скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, они дождутся бунта. Ну и будет же потасовка! Итак, да здравствует армия! Спокойной ночи!

Вольноопределяющийся затих, потом стал вертеться под одеялом и наконец спросил:

– Вы спите, товарищ?

– Не спится, – ответил Швейк со своей койки, – размышляю…

– О чем же вы размышляете, товарищ?

– О большой серебряной медали «За храбрость», которую получил столяр с Вавровой улицы на Виноградах по фамилии Мличко; ему первому из всего полка в самом начале войны оторвало снарядом ногу. Он получил бесплатно искусственную ногу и начал повсюду хвалиться своей медалью; хвастал, что он самый что ни на есть первый инвалид в полку. Однажды он пришел в трактир «Аполлон» на Виноградах и затеял там ссору с мясниками с боен. В драке оторвали ему искусственную ногу и трахнули этой ногой по башке, а тот, который оторвал ее, не знал, что она искусственная, и с перепугу упал в обморок. В участке столяру ногу опять приделали, но с той поры он разозлился на свою большую серебряную медаль «За храбрость» и понес ее закладывать в ломбард. Там его за это вместе с медалью сцапали, и начались неприятности. Существует какой-то там суд чести для инвалидов войны, и этот суд постановил отобрать у него эту серебряную медаль и, кроме того, присудил отобрать и ногу…

– Как это так?

– Очень просто. В один прекрасный день пришла к нему комиссия, заявила, что он недостоин носить искусственную ногу, отстегнула у него ее и унесла…

– Вот тоже большая потеха, – продолжал Швейк, – когда родные павшего на войне в один прекрасный день получают медаль с припиской, что вот, дескать, жалуется вам эта медаль и повесьте ее на видном месте. На Бежетеховой улице на Вышеграде один рассвирепевший отец, который решил, что военное ведомство над ним издевается, повесил такую медаль в сортир. А этот сортир у него был в сенях, общий с одним полицейским, а тот донес на него как на государственного изменника. Плохо пришлось бедняге.

– Отсюда вытекает, – сказал вольноопределяющийся, – что слава выеденного яйца не стоит. Недавно в Вене издали «Памятку вольноопределяющегося», и там в чешском переводе помещено такое захватывающее стихотворение:

 
В сраженье доброволец пал…
За короля, страну родную
Он отдал душу молодую
И всем другим пример подал.
Везут на пушке труп героя.
Венки и ленты впереди,
И капитанскою рукою
Приколот орден на груди.
 

– Так как мне кажется, что боевой дух у нас падает, – сказал после небольшой паузы вольноопределяющийся, – я предлагаю, дорогой друг, спеть в эту темную ночь в нашей тихой тюрьме песню о канонире Ябурке. Это подымает боевой дух. Но надо кричать как следует, чтобы нас слышали во всей Мариинской казарме. Поэтому предлагаю подойти к двери.

И через минуту из помещения для арестованных раздался такой рев, что в коридоре задрожали стекла:

 
Он пушку заряжал,
Ой ладо, гей люди!
И песню распевал,
Ой ладо, гей люди!
Снаряд вдруг пронесло,
Ой ладо, гей люди!
Башку оторвало,
Ой ладо, гей люди!
А он все заряжал,
Ой ладо, гей люди!
И песню распевал,
Ой ладо, гей люди!
 

Во дворе раздались шаги и голоса.

– Это профос, – сказал вольноопределяющийся. – А с ним подпоручик Пеликан, он сегодня дежурный. Я с ним знаком по «Чешской беседе». Он офицер запаса, а раньше был статистиком в одном страховом обществе. У него мы получим сигареты. А ну-ка, дернем еще раз.

И Швейк с вольноопределяющимся грянули опять:

 
Он пушку заряжал…
 

Открылась дверь, и профос, видимо, подогретый присутствием дежурного офицера, грубо крикнул:

– Здесь вам не зверинец!

– Пардон, – ответил вольноопределяющийся, – здесь филиал Рудольфинума. Концерт в пользу арестантов. Только что был закончен первый номер программы: «Симфония войны».

– Прекратите это, – сказал подпоручик Пеликан с напускной строгостью. – Надеюсь, вы знаете, что в девять часов вы должны ложиться, а не учинять дебош. Ваш концертный номер на площади слышно.

– Осмелюсь доложить, господин подпоручик, – сказал вольноопределяющийся, – мы не подготовились как следует, и поэтому, быть может, получается некоторая дисгармония.

– Это он проделывает каждый вечер, – старался подзудить подпоручика против своего врага профос, – и вообще ведет себя очень некультурно.

– Господин подпоручик, – сказал вольноопределяющийся, – разрешите переговорить с вами с глазу на глаз. Пусть профос подождет за дверью.

Когда профос вышел, вольноопределяющийся сказал:

– Ну, гони сигареты, Франта… «Спорт»? И у тебя, у лейтенанта, не нашлось ничего получше? Ладно, и на том спасибо. Да! И спички тоже.

«Спорт», – сказал он пренебрежительно после ухода подпоручика. – И в нужде человек не должен опускаться. Курите, товарищ, и спокойной ночи. Завтра нас ожидает Страшный суд.

Перед сном вольноопределяющийся не забыл спеть:

 
Горы, и долы, и скалы высокие – наши друзья.
Нам не вернуть того, что любили мы,
Ах, дорогая моя…
 

Рекомендуя Швейку полковника Шредера как изверга, вольноопределяющийся впал в ошибку, ибо полковник Шредер не был совершенно лишен чувства справедливости, что яснее всего сказывалось, когда он оставался доволен вечером, проведенным в обществе офицеров в одном из ресторанов. Но если не оставался доволен…

В то время как вольноопределяющийся разражался уничтожающей критикой полковых дел, полковник Шредер сидел в ресторане среди офицеров и слушал, как вернувшийся из Сербии поручик Кречман, раненный в ногу (его боднула корова), рассказывал об атаке на сербские позиции; он наблюдал это из штаба, к которому был прикомандирован.

– Ну вот, выскочили из окопов… По всей линии в два километра перелезают через проволочные заграждения и бросаются на врага. Ручные гранаты за поясом, противогазы, винтовки наперевес, готовы и к стрельбе и к штыковому бою. Пули свистят. Вот падает солдат – как раз в тот момент, когда вылезает из окопа, другой падает на бруствере, третий – сделав несколько шагов, но лавина тел продолжает катиться вперед с громовым «ура», в туче дыма и пыли! Неприятель стреляет со всех сторон, из окопов, из воронок от снарядов и наводит на нас пулеметы. И опять, опять падают солдаты. Наш взвод пытается захватить неприятельские пулеметы. Одни падают, но другие уже впереди. Ура! Падает офицер… Ружейная стрельба замолкла, готовится что-то ужасное… Снова падает целый взвод. Трещат неприятельские пулеметы: «Тра-тата-тата-та!» Падает… Простите, я дальше не могу, я пьян…

Офицер с больной ногой умолк и, тупо глядя перед собой, продолжал сидеть в кресле. Полковник Шредер с благосклонной улыбкой стал слушать, как капитан Спиро, ударяя кулаком по столу, словно с кем-то споря, нес какую-то околесицу:

– Рассудите сами: у нас под знаменами австрийские уланы-ополченцы, австрийские ополченцы, боснийские егеря, австрийская пехота, венгерская пехота, венгерские пешие гонведы, венгерские гусары, гусары-ополченцы, конные егеря, драгуны, уланы, артиллерия, обоз, саперы, санитары, флот. Понимаете? А у Бельгии? Первый и второй призывы составляют оперативную часть армии, третий призыв несет службу в тылу… – Капитан Спиро стукнул по столу кулаком. – В мирное время ополчение несет службу в стране!

Один из молодых громко, чтобы полковник услышал и удостоверился в непоколебимости его воинского духа, твердил своему соседу:

– Туберкулезных я посылал бы на фронт, это им будет на пользу, да и помимо того – лучше терять убитыми больных, чем здоровых.

Полковник улыбался. Но внезапно он нахмурился и, обращаясь к майору Венцелю, сказал:

– Удивляюсь, почему поручик Лукаш избегает нашего общества? С тех пор как он приехал, он ни разу не был среди нас.

– Стихи пишет, – насмешливо отозвался капитан Сагнер. – Не успел приехать, как уже влюбился в жену инженера Шрейтера, увидав ее в театре.

Полковник поморщился:

– Говорят, он хорошо поет куплеты.

– Еще в кадетском корпусе всех нас забавлял куплетами, – ответил капитан Сагнер. – Анекдоты его – одно удовольствие! Не знаю, почему он сюда не ходит.

Полковник сокрушенно покачал головой:

– Нету нынче среди офицеров того чувства товарищества, какое было в наше время. Бывало, каждый офицер старался что-нибудь привнести от себя в общее веселье. Поручик Данкель (был такой), так тот, бывало, разденется в клубе донага, ляжет на пол, воткнет себе в задницу хвост от селедки и изображает русалку. Другой, подпоручик Шлейснер, умел шевелить ушами, ржать как жеребец, подражать мяуканью кошки и жужжанию шмеля. Помню еще капитана Скодай. Тот всегда, стоило нам захотеть, приводил с собой трех девочек-сестер. Они у него были, как дрессированные собачки. Поставит их на стол, и они начинают в такт раздеваться. А у него была дирижерская палочка, и – следует отдать ему должное – дирижер он был прекрасный! Чего только он с ними на кушетке не проделывал. А однажды велел поставить посреди комнаты ванну с теплой водой, и мы один за другим должны были с этими тремя девочками купаться, а он нас фотографировал.

Полковник Шредер при одном воспоминании об этом блаженно улыбнулся.

– Какие пари мы в этой ванне заключали!.. – продолжал полковник, гнусно причмокивая и ерзая в кресле. – А нынче? Разве это развлечение? Куплетист – и тот не появляется. Даже пить теперь младшие офицеры не умеют! Двенадцати часов еще нет, а за столом уже, как видите, пять пьяных. В былое время мы по двое суток сиживали и чем дольше пили, тем трезвее становились. А лили в себя беспрерывно пиво, вино, ликеры… Нынче уж нет настоящего боевого духа. Черт его знает, почему это так! Ни одного остроумного слова, все какие-то бесконечные рассказы. Послушайте только, как там, в конце стола, говорят об Америке.

На другом конце стола кто-то серьезным тоном говорил:

– Америка в войну вмешаться не может. Американцы с англичанами на ножах. Америка к войне не подготовлена.

Полковник Шредер вздохнул:

– Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелегкая их сюда принесла. Вчера еще сидел этакий господин – небось строчил в каком-нибудь банке или служил в лавочке, завертывал товар в бумагу и торговал кореньями, корицей и гуталином или учил детей в школе, что волка из лесу гонит голод, а нынче хочет быть ровней кадровым офицерам, во всем лезет разбираться и всюду сует свой нос. А если к нам прибывают кадровые офицеры, как, например, поручик Лукаш, так они не изволят появляться в нашей компании.

Полковник пошел домой в отвратительном настроении. На следующее утро настроение у него стало еще хуже, потому что в газетах, которые он читал лежа в постели, в сводке с театра военных действий несколько раз наталкивался на фразу: «Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции». Наступил славный для австрийской армии период, как две капли воды похожий на дни у Шабаца.

Под впечатлением прочитанного полковник к десяти часам утра приступил к выполнению функции, которую вольноопределяющийся, по-видимому, правильно назвал Страшным судом.

Швейк и вольноопределяющийся стояли на дворе и поджидали полковника. Все были в полном сборе: фельдфебель, дежурный офицер, полковой адъютант и писарь полковой канцелярии с делами о провинившихся, которых ожидал меч Немезиды – полковой рапорт. Наконец в сопровождении начальника команды вольноопределяющихся капитана Сагнера показался мрачный полковник. Он нервно стегал хлыстом по голенищам своих высоких сапог.

Приняв рапорт, полковник среди гробового молчания прошелся несколько раз мимо Швейка и вольноопределяющегося, которые делали «равнение направо» и «равнение налево», смотря по тому, на каком фланге находился полковник. Он прохаживался так долго, а они делали равнение так старательно, что могли свернуть себе шею. Наконец полковник остановился перед вольноопределяющимся.

Тот отрапортовал:

– Вольноопределяющийся…

– Знаю, – сухо сказал полковник, – выродок из вольноопределяющихся… Кем вы были до войны? Студентом классической философии? Стало быть, спившийся интеллигент… Господин капитан, – сказал он Сагнеру, – приведите сюда всю учебную команду вольноопределяющихся… Да-с, – продолжал полковник, снова обращаясь к вольноопределяющемуся, – и с такими, с таким вот господином студентом классической философии приходится нашему брату мараться. Kehrt euch! Так и знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки идет или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.

Команда вольноопределяющихся вступила во двор. «В каре!» – скомандовал полковник, и команда обступила его и провинившихся тесным квадратом.

– Посмотрите на этого человека, – начал свою речь полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. – Он пропил вашу честь, честь вольноопределяющихся, которые готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он вылакал бы весь солдатский ром сам… Что вы можете сказать в свое оправдание? – обратился он к вольноопределяющемуся. – Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще изучал классическую философию! Вот действительно классический случай! – Полковник произнес последние слова нарочито медленно и плюнул: – Классический философ, который в пьяном виде по ночам сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был какой-то офицер из артиллерии.

Этими последними словами выражалась вражда Девяносто первого полка к будейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который попадался ночью в руки патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда была глубокая и непримиримая, вендетта, кровная месть, которая передавалась по наследству от одного призыва к другому. Вражда выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях: то где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то наоборот. Драки происходили в «Порт-Артуре», «У розы» и в многочисленных других увеселительных местах столицы Южной Чехии.

– Тем не менее, – продолжал полковник, – подобный поступок заслуживает сурового наказания; этот тип должен быть исключен из школы вольноопределяющихся, он должен быть морально уничтожен. Таких интеллигентов армии не нужно. Regimentskanzlei![108]108
  Полковой писарь! (нем.)


[Закрыть]

Полковой писарь подошел со строгим видом, держа наготове дела и карандаш.

Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят убийцу и председатель провозглашает: «Объявляется приговор…»

Именно таким тоном полковник провозгласил:

– Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцати одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется на кухню чистить картошку!

И, повернувшись к команде вольноопределяющихся, полковник скомандовал: «Построиться в колонну!» Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре в ряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание, что команда недостаточно четко отбивает шаг, и сказал, чтобы после обеда он занялся с ними маршировкой.

– Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот еще что, чуть было не забыл, – прибавил полковник. – Объявите им, что вся команда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней, чтобы не забыла своего бывшего коллегу, этого негодяя Марека.