Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

Глава II
Будейовицкий анабасис Швейка

Ксенофонт, античный полководец, прошел всю Малую Азию, побывал бог весть в каких еще местах и обходился без географической карты. Древние готы совершали свои набеги, также не зная топографии. Идти без устали вперед, пробираться незнакомыми краями, быть постоянно окруженным неприятелями, которые ждут первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею, и идти вперед, не зная страха, – вот что называется анабасисом.

У кого голова была на плечах, как у Ксенофонта или как у разбойников различных племен, которые пришли в Европу бог знает откуда, с берегов не то Каспийского, не то Азовского морей, – те совершали в походе прямо чудеса.

Римские легионы Цезаря, забравшись (опять-таки без всяких географических карт) далеко на север, к Галльскому морю, решили вернуться в Рим другой дорогой, чтобы еще попытать счастья, и благополучно прибыли назад в Рим. Наверное, именно с той поры пошла поговорка, что все дороги ведут в Рим.

Точно так же все дороги ведут и в Чешские Будейовицы. Бравый солдат Швейк был в этом глубоко убежден, когда вместо будейовицких краев увидел милевскую деревушку. И, не меняя направления, он зашагал дальше, ибо никакое Милевско не может помешать бравому солдату добраться до Будейовиц.

Таким образом, через некоторое время Швейк очутился в районе Кветова, на западе от Милевско. Он исчерпал уже весь запас солдатских походных песен и, подходя к Кветову, был вынужден повторить свой репертуар сначала:

 
Когда в поход мы отправлялись,
Слезами девки заливались…
 

По дороге из Кветова во Враж, которая идет все время на запад, со Швейком заговорила старушка, возвращавшаяся из костела домой:

– Добрый день, служивый. Куда путь держите?

– Иду я, матушка, в полк, в Будейовицы, на войну эту самую.

– Батюшки, да вы не туда идете, солдатик! – испугалась бабушка. – Вам этак туда ни в жисть не попасть. Дорога-то ведет через Враж на Клатов.

– Я так полагаю, если человек с головой, то и из Клатова попадет в Будейовицы, – ответил почтительно Швейк. – Правда, прогулка не маленькая, особенно для человека, который торопится в свой полк и побаивается, как бы, несмотря на все его старания явиться в срок, у него не вышли неприятности.

– Был у нас тоже один такой озорной, – вздохнула бабушка. – Звали его Тоничек Машек. Вышло ему ехать в Пльзень в ополчение. Племяннице он моей сродни. Да… Ну, поехал, значит. А через неделю уже его жандармы разыскивали. До полка, выходит, не доехал. А еще через неделю объявился у нас. В простой одежде, невоенной. «В отпуск, дескать, приехал». Староста за жандармами, а те его из отпуска-то потянули… Уж и письмецо от него с фронта получили, что раненый, одной ноги нет.

Старуха с соболезнующим видом смотрела на Швейка.

– В том вон лесочке пока, служивый, посидите, я картофельную похлебку принесу, погреться. Избу-то нашу отсюда видать аккурат за лесочком, направо. Через нашу деревню лучше не ходите, жандармы у нас все равно как стрижи шныряют. Прямо из лесочка идите на Мальчин. Чижово, солдатик, обойдите стороной – жандармы там живодеры: дезертиров ловят. Идите прямо лесом на Седлец у Гораждёвиц. Там жандарм хороший, пропустит через деревню любого. Бумаги-то есть?

– Нету, матушка.

– Тогда и туда не ходите. Идите лучше через Радомышль. Только смотрите, старайтесь попасть туда к вечеру, жандармы в трактире сидеть будут. Там на улице за Флорианом домик, снизу выкрашен в синий цвет. Спросите хозяина Мелихарка… Брат он мне. Поклонитесь ему от меня, а он вам расскажет, как пройти в эти Будейовицы.

Швейк ждал в лесочке больше получаса. Потом он грелся похлебкой, которую бедная старушка принесла в горшке, закутанном в подушку, чтобы не остыла. А старуха тем временем вытащила из узелка краюшку хлеба и кусок сала, засунула все это Швейку в карманы, перекрестила его и сказала, что у нее в Будейовицах два внука. Потом она еще раз подробно повторила, через какие деревни ему идти, а какие обогнуть; наконец вынула из кармана кофты крону и дала ее Швейку, чтобы он купил себе в Мальчине водки на дорогу, потому что оттуда до Радомышля кусок изрядный.

По совету старухи Швейк пошел, минуя Чижово, в Радомышль, на восток, решив, что должен попасть в Будейовицы из какой угодно страны света.

Из Мальчина попутчиком у него оказался старик гармонист. Швейк подцепил его в трактире, когда покупал себе водку, перед тем как отправиться в далекий путь на Радомышль.

Гармонист принял Швейка за дезертира и посоветовал ему идти вместе с ним в Гораждёвицы: там у него живет дочка, у которой муж тоже дезертир.

Гармонист, по всей видимости, в Мальчине хватил лишнего.

– Мужа она вот уже два месяца в хлеву прячет и тебя, кстати, спрячет, – уговаривал он Швейка. – Будете сидеть там до конца войны. Вдвоем не скучно будет.

Но когда Швейк вежливо отклонил предложение гармониста, тот разозлился и пошел налево, полями, пригрозив Швейку, что идет в Чижово доносить на него жандармам.

Вечером Швейк пришел в Радомышль. На Нижней улице за Флорианом он нашел хозяина Мелихарка. Швейк передал ему поклон от сестры, но это не произвело на хозяина Мелихарка ни малейшего впечатления. Он все время требовал, чтобы Швейк предъявил свои документы. Это был явно предубежденный человек. Он только и говорил, что о разбойниках, бродягах и ворах, которые шатаются по всему Писецкому краю.

– Удирают с военной службы. Воевать-то им не хочется, вот и носятся по всему краю. Где что плохо лежит – стащат, – выразительно говорил он, смотря Швейку в глаза. – И каждый строит из себя такого невинного, словно до пяти считать не умеет… Правда-то глаза колет, – прибавил он, видя, что Швейк встает с лавки. – Будь у человека чистая совесть, остался бы сидеть и показал бы свои документы. А если у него их нет…

– Будь здоров, дедушка…

– Будь здоров! Ищите кого поглупее…

И долго еще, когда Швейк уже шагал где-то темной ночью, дед не переставал ворчать:

– Идет, дескать, в Будейовицы, в полк. Это из Табора-то! А сам, шаромыжник, сперва в Гораждёвицы, а оттуда только в Писек. Ведь это кругосветное путешествие!

Швейк шел всю ночь напролет и только возле Путима нашел в поле стог соломы. Он отгреб себе соломы и вдруг над самой своей головой услышал голос:

– Какого полка? Куда Бог несет?

– Девяносто первого, иду в Будейовицы.

– А чего ты там не видал?

– У меня там обер-лейтенант.

Послышался смех. Но смеялся не один – смеялись целых трое.

Когда смех стих, Швейк спросил, какого они полка. Оказалось, что двое Тридцать пятого, а один, артиллерист, тоже из Будейовиц. Ребята из Тридцать пятого удрали из маршевого батальона перед отправкой на фронт, около месяца тому назад, а артиллерист в бегах с самой мобилизации. Он был крестьянин из Путима, и стог принадлежал ему. Ночует он всегда здесь, а вчера нашел в лесу тех двоих и взял их к себе.

Все трое рассчитывали, что война через месяц-два кончится. Они были уверены, что русские уже прошли Будапешт и занимают Моравию. В Путиме все об этом говорили. Завтра утром перед рассветом мать артиллериста принесет поесть, а потом ребята из Тридцать пятого тронутся в путь на Страконицы, у одного из них там тетка, а у тетки есть в горах за Сушицей знакомый, а у знакомого лесопилка, где можно спрятаться.

– Эй, ты, из Девяносто первого, если хочешь, идем с нами, – предложили они Швейку. – Наплюй ты на своего обер-лейтенанта.

– Нет, это так просто не делается, – ответил Швейк и зарылся глубоко в солому.

Когда он утром проснулся, никого уже не было. Кто-то (очевидно, артиллерист) положил к ногам Швейка краюху хлеба на дорогу.

Швейк пошел лесами. Недалеко от Штекна он повстречался со старым бродягой, который приветствовал его, как старого приятеля, глотком водки.

– В этой одеже не ходи. Как бы тебя твоя обмундировка не подвела, – поучал бродяга Швейка. – Нынче повсюду полно жандармов, и побираться в таком виде не годится. Нас теперь жандармы не ловят, теперь взялись за вашего брата, все только и ищут дезертиров. Вас только и ищут, – повторил он с такой уверенностью, что Швейк решил лучше не заикаться о Девяносто первом полке. Пусть принимает его за кого хочет. Зачем разбивать иллюзию славному старику?

– Куда теперь метишь? – спросил бродяга через минуту, когда оба закурили трубки и, не торопясь, огибали деревню.

– В Будейовицы.

– Царица небесная! – испугался нищий. – Да тебя там в один момент сгребут. И дыхнуть не успеешь. Штатскую одежу тебе надо, да порванее. Придется тебе стать хромым… Ну да не бойся: пойдем через Страконицы, Волынь и Дуб, и никакой черт нам не помешает раздобыть штатскую одежонку. В Страконицах много еще честных дураков, которые, случается, не запирают на ночь дверей, а днем там вообще никто не запирает. Пойдешь к мужичку поболтать – вот тебе и штатская одежа. Много ли тебе нужно? Сапоги есть… Так, что-нибудь только на себя накинуть. Шинель старая?

– Старая.

– Ну, ее можно оставить. В деревнях ходят в шинелях. Нужны еще штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу, твои штаны и гимнастерку можно будет продать еврею Герману в Воднянах. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по деревням… Сегодня пойдем в Страконицы. Отсюда часа четыре ходу до старой шварценбергской овчарни, – развивал он свой план. – Там у меня пастух знакомый – старик один. Переночуем у него, а утром тронемся в Страконицы и свистнем там где-нибудь штатское.

В овчарне Швейк познакомился с симпатичным старичком, который помнил еще рассказы своего деда о французских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и Швейка, «паренек».

– Так-то, ребята, – стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире. – В те поры дед мой, как вот твой солдат, тоже дезертировал. Но в Воднянах его поймали да так высекли, что с задницы только клочья летели. Ему еще повезло. А вот сын Яреша, дед старого Яреша, сторожа рыбного садка из Ражиц, что около Противина, был расстрелян в Писеке за побег, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением и искуплением. А ты когда удрал? – обратился он со слезами на глазах к Швейку.

– После мобилизации, когда нас отвели в казармы, – ответил Швейк, понимая, что нельзя ронять честь мундира перед старым пастухом.

– Перелез через стену, что ли? – с любопытством спросил пастух, очевидно, вспоминая рассказ своего деда, как тот лазил через казарменные стены.

– Иначе нельзя было, дедушка.

– Стража была сильная? Небось и стреляла?

– Стреляла, дедушка.

– А куда теперь направляешься?

– Вот с ума спятил! Тянет его в Будейовицы, и все тут, – ответил за Швейка бродяга. – Ясно, человек молодой, без разума, так и лезет сам на рожон. Придется мне его взять в учение. Свистнем какую ни на есть одежонку, а там все пойдет как по маслу! До весны как-нибудь прошатаемся, а весной наймемся к крестьянам работать. В этом году люди нужны будут. Голод. Всех бродяг, говорят, сгонят на полевые работы. Лучше, я думаю, пойти добровольно. Людей, говорят, мало будет. Перебьют всех.

– Думаешь, в этом году не кончится? – спросил пастух. – Ты, парень, прав, долгие войны уже бывали. Наполеоновская, потом, как нам рассказывали, шведские войны, семилетние войны. Сами люди эти войны заслужили. И поделом: Господь Бог не мог больше видеть того, как все возгордились. Уж баранина стала им не по вкусу, уж и ее не хотели жрать! Прежде ко мне чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал барашка, а последние годы подавай им только свинину да птицу, да все на масле да на сале. Вот Бог-то и прогневался на гордыню ихнюю непомерную. А вот когда опять будут варить лебеду, как во время наполеоновской войны, они придут в разум. А наши бары – так те прямо с жиру бесятся. Старый князь Шварценберг ездил только в шарабане, а молодой князь, сопляк, все кругом своим автомобилем провонял. Подожди, Господь Бог ужо намажет тебе харю бензином.

В горшке с картошкой булькала вода. Старый пастух, помолчав, пророчески изрек:

– Не выиграет эту войну наш государь император. Какой у народа может быть военный дух, когда государь не короновался, как говорит учитель из Стракониц. Пусть теперь втирает очки кому хочет. Уж если ты, старая каналья, обещал короноваться, то держи слово!

– Может быть, он это теперь как-нибудь сварганит? – заметил бродяга.

– Теперь, паренек, всем и каждому на это начхать, – разгорячился пастух, – посмотри на мужиков, когда сойдутся внизу в Скочицах. У любого кто-нибудь да есть на войне. Ты бы послушал, как они говорят! После войны, дескать, наступит свобода, не будет ни императорских дворов, ни самих императоров, и у князей отберут имения. Уже некоего Коржинку за такие речи сгребли жандармы: не подстрекай, дескать. Да что там! Нынче жандармы что хотят, то и делают.

– Да и раньше так было, – сказал бродяга. – Помню, в Кладно был жандармский ротмистр Роттер. Загорелось ему разводить этих, как их там, полицейских собак волчьей породы, которые все вам могут выследить, когда их обучат. И было у ротмистра в Кладно этих самых собачьих воспитанников полна задница. Специально для собак был у него домик, жили они там, что графские дети. Придумал ротмистр обучать их на нас, бедных странниках. Ну, дал приказ по всей Кладненской округе, чтобы жандармы сгоняли бродяг и отправляли их прямо к нему. Узнав об этом, пустился я из Лан наутек, забираю поглубже лесом, да куда там! До рощи, куда метил, не дошел, как уж меня сграбастали и повели к господину ротмистру. Родненькие мои! Вы себе представить не можете, что я вытерпел с этими собаками! Сначала дали меня этим собакам обнюхать, потом велели мне влезть по лесенке и, когда я уже был почти наверху, пустили следом одну зверюгу, а она – бестия! – доставила меня с лестницы наземь, а там на меня влезла и начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом эту гадину отвели, а мне сказали, чтобы я спрятался, и могу, мол, идти куда хочу. Направился я к долине Качака в лес и спрятался в овраге. И полчаса не прошло, как прибежали два волкодава и повалили меня на землю, а пока один держал меня за горло, другой побежал в Кладно. Через час пришел сам пан ротмистр с жандармами, отозвал собаку, а мне дал пятерку и позволил целых два дня собирать милостыню в Кладненской округе. Черта с два! Я пустился прямо к Бероунковскому району, словно у меня под ногами горело, и больше в Кладно ни ногой. Вся наша братва этих мест избегала, потому что ротмистр над всеми производил свои опыты… Чертовски любил он этих собак! По жандармским отделениям рассказывали, что если ротмистр делает ревизию и увидит где волкодава, – то уж не инспектирует, а на радостях весь день хлещет с вахмистром водку.

И пока пастух сливал с картошки воду и наливал в общую миску кислого овечьего молока, бродяга продолжал вспоминать, как жандармы свою власть показывали:

– В Липнице жандармский вахмистр жил под самым замком, квартировал прямо в жандармском отделении. А я, старый дурак, думал, что жандармское отделение всегда должно стоять на видном месте, на площади или где-нибудь в этом роде, а никак не в глухом переулке. Обхожу я раз дома на окраине. На вывески-то не смотришь. Дом за домом, так идешь. Наконец, в одном доме отворяю я дверь на втором этаже и докладываю о себе: «Подайте Христа ради убогому страннику…» Светы мои! Ноги у меня отнялись: гляжу – жандармский участок! Вдоль стены винтовки, на столе распятие, на шкафу реестры, государь император над столом прямо на меня уставился. Не успел я и пикнуть, подскочил ко мне вахмистр да ка-ак даст по морде! Полетел я со всех лестниц, да так и не останавливался до самых Кейжлиц. Вот, брат, какие у жандармов права!

Все занялись едой и скоро разлеглись в натопленной избушке на лавках спать.

Среди ночи Швейк встал, тихо оделся и вышел. На востоке всходил месяц, и при его бледном свете Швейк зашагал на восток, повторяя про себя: «Не может этого быть, чтобы я не попал в Будейовицы!»

Выйдя из леса, Швейк увидел справа какой-то город и поэтому повернул на север, потом опять на юг и опять вышел к какому-то городу. Это были Водняны. Швейк ловко обошел его стороной, лугами, и первые лучи солнца приветствовали его на покрытых снегом склонах гор неподалеку от Противина.

– Вперед! – скомандовал сам себе бравый солдат Швейк. – Долг зовет. Я должен попасть в Будейовицы.

Но по несчастной случайности, вместо того чтобы идти от Противина на юг – к Будейовицам, стопы Швейка направились на север – к Писеку.

К полудню перед ним открылась деревушка. Спускаясь с холма, Швейк подумал: «Так дальше дело не пойдет. Спрошу-ка я, как пройти к Будейовицам».

Входя в деревню, Швейк очень удивился, увидев на столбе около крайней избы надпись: «Село Путим».

– Вот-те на! – вздохнул Швейк. – Опять попал в Путим. Ведь здесь я в стогу ночевал.

Дальше он уже ничему не удивлялся. Из-за пруда, из окрашенного в белый цвет домика, на котором красовалась «курица» (так называли кое-где государственного орла), вышел жандарм – словно паук, проверяющий свою паутину.

Жандарм вплотную подошел к Швейку и только спросил:

– Куда?

– В Будейовицы, в свой полк.

Жандарм саркастически усмехнулся:

– Ведь вы идете из Будейовиц! Будейовицы-то ваши позади вас остались.

И потащил Швейка в отделение.

Путимский жандармский вахмистр был известен по всей округе тем, что действовал быстро и тактично. Он никогда не ругал задержанных или арестованных, но подвергал их такому искусному перекрестному допросу, что и невинный бы сознался. Для этой цели он приспособил двух жандармов, и перекрестный допрос сопровождался всегда усмешками всего жандармского персонала.

– Криминалистика состоит в искусстве быть хитрым и вместе с тем ласковым, – говаривал своим подчиненным вахмистр. – Орать на кого бы то ни было – дело пустое. С обвиняемыми и подозреваемыми нужно обращаться деликатно и тонко, но вместе с тем стараться утопить их в потоке вопросов.

– Добро пожаловать, солдатик, – сказал жандармский вахмистр Швейку. – Присаживайтесь, с дороги-то небось устали. Расскажите-ка нам, куда вы идете?

Швейк повторил, что идет в Чешские Будейовицы, в свой полк.

– Вы, очевидно, сбились с пути, – улыбаясь, сказал вахмистр. – Дело в том, что вы идете из Чешских Будейовиц, и я легко могу вам доказать это. Над вами висит карта Чехии. Взгляните: на юг от нас лежит Противин, южнее Противина – Глубокое, а еще южнее – Чешские Будейовицы. Стало быть, вы идете не в Будейовицы, а из Будейовиц.

Вахмистр приветливо посмотрел на Швейка. Тот спокойно и с достоинством ответил:

– А все-таки я иду в Будейовицы.

Это прозвучало сильнее, чем «А все-таки она вертится!», потому что Галилей, без сомнения, произнес свою фразу в состоянии сильной запальчивости.

– Знаете что, солдатик! – все так же ласково сказал Швейку вахмистр. – Должен вас предупредить (да вы и сами в конце концов придете к этому заключению), что всякое запирательство затруднит чистосердечное признание.

– Вы безусловно правы, – сказал Швейк. – Всякое запирательство затруднит чистосердечное признание – и наоборот.

– Вот вы уже сами, солдатик, начинаете со мной соглашаться. Расскажите откровенно, откуда вы вышли, когда направились в ваши Будейовицы. Говорю «ваши», потому что, по-видимому, существуют еще какие-то Будейовицы, которые лежат где-то к северу от Путима и до сих пор не нанесены ни на одну карту.

– Я вышел из Табора.

– А что вы делали в Таборе?

– Ждал поезда на Будейовицы.

– А почему вы не поехали в Будейовицы поездом?

– Потому что у меня не было билета.

– А почему вам как солдату не выдали бесплатный воинский проездной билет?

– Потому что при мне не было никаких документов.

– Ага, вот что! – победоносно сказал вахмистр одному из жандармов. – Парень не так глуп, как прикидывается. Пытается замести следы.

Вахмистр начал снова, как бы не расслышав последних слов относительно документов:

– Итак, вы вышли из Табора. Куда же вы шли?

– В Чешские Будейовицы.

Выражение лица вахмистра стало несколько строже, и взгляд упал на карту.

– Можете нам показать на карте, как вы шли в Будейовицы?

– Я всех мест не помню. Помню только, что в Путиме я уже был один раз.

Жандармы выразительно переглянулись.

Вахмистр продолжал допрос:

– Значит, вы были на вокзале в Таборе? Что у вас в карманах? Выньте все.

После того как Швейка основательно обыскали и ничего, кроме трубки и спичек, не нашли, вахмистр спросил:

– Скажите, почему у вас ничего, решительно ничего нет?

– Потому что мне ничего и не нужно.

– Ах ты Господи! – вздохнул вахмистр. – Ну и мука с вами!.. Вы сказали, что раз уже были в Путиме. Что вы здесь делали тогда?

– Я шел мимо Путима в Будейовицы.

– Видите, как вы путаете. Сами говорите, что шли в Будейовицы, между тем как мы вам доказали, что вы идете из Будейовиц.

– Наверно, я сделал круг.

Вахмистр и все жандармы обменялись многозначительными взглядами.

– Это кружение наводит на мысль, что вы просто рыщете по нашей округе. Как долго пробыли вы на вокзале в Таборе?

– До отхода последнего поезда на Будейовицы.

– А что вы там делали?

– Разговаривал с солдатами.

Вахмистр снова бросил весьма многозначительный взгляд на окружающих.

– А о чем, например, вы с ними разговаривали? О чем их спрашивали?

– Спрашивал, какого полка и куда едут.

– Отлично. А не спрашивали вы, сколько, например, штыков в полку и как он подразделяется?

– Об этом я не спрашивал. Сам давно наизусть знаю.

– Значит, вы в совершенстве информированы о внутреннем строении наших войск?

– Конечно, господин вахмистр.

Тут вахмистр пустил в ход последний козырь, с победоносным видом оглядываясь на своих жандармов:

– Говорите ли вы по-русски?

– Не говорю.

Вахмистр кивнул головой ефрейтору, и, когда оба вышли в соседнюю комнату, он, возбужденный сознанием своей победы, уверенно провозгласил, потирая руки:

– Ну, слышали? Он не говорит по-русски! Парень, видно, прошел огонь и воду и медные трубы. Во всем сознался, но самое важное отрицает. Завтра же отправим его в окружное, в Писек. Криминалистика – это искусство быть хитрым и вместе с тем ласковым. Видали, как я его утопил в потоке вопросов? И кто бы мог подумать! Выглядит дурачком. С такими-то типами и нужна тонкая работа. Пусть посидит пока что, а я пойду составлю протокол.

И с приятной усмешкой на устах жандармский вахмистр до самого вечера строчил протокол, в каждой фразе которого красовалось словечко «spionageverdächtig».[75]75
  Подозревается в шпионаже (нем.).


[Закрыть]

Чем дальше жандармский вахмистр Фландерка писал протокол, тем яснее становилась для него ситуация. Кончив протокол, написанный на странном канцелярском немецком языке, словами: «So melde ich gehörsam, wird den feindlichen Offizier heutigen Tages, nach Bezirksgendarmeriekommando Pisek, überliefert»,[76]76
  Доношу покорно, что неприятельский офицер сегодня же будет отправлен в окружное жандармское управление в город Писек (нем.).


[Закрыть] – он улыбнулся своему произведению и вызвал жандарма-ефрейтора.

– Дали этому неприятельскому офицеру поесть?

– Согласно вашему приказанию, господин вахмистр, питанием обеспечиваем только тех, кто был приведен и допрошен до двенадцати часов дня.

– Но в данном случае мы имеем дело с редким исключением, – веско сказал вахмистр. – Это старший офицер, вероятно, штабной. Сами понимаете, что русские не пошлют сюда для шпионажа какого-то ефрейтора. Отправьте кого-нибудь в трактир «У кота» за обедом для него. А если обедов уже нет, пусть что-нибудь сварят. Потом пусть приготовят чай с ромом и все пошлют сюда. И не говорить – для кого. Вообще никому не заикаться, кого мы задержали. Это военная тайна. А что он теперь делает?

– Просил табаку, сидит в дежурной. Притворяется совершенно спокойным, словно дома. У вас, говорит, очень тепло. А печка у вас не дымит? Мне, говорит, здесь у вас очень нравится. Если печка будет дымить, то вы, говорит, позовите трубочиста прочистить трубу. Но пусть, говорит, он прочистит ее под вечер, – упаси Бог, если солнышко стоит над трубой.

– Тонкая штучка! – в полном восторге сказал вахмистр. – Делает вид, будто его это и не касается. А ведь знает, что его расстреляют. Такого человека нужно уважать, хоть он и враг. Ведь человек на верную смерть идет. Не знаю, смог бы кто-нибудь из нас так держаться? Небось каждый на его месте дрогнул бы, поддался бы слабости. А он сидит себе спокойно: «У вас тепло, и печка не дымит…»

Вот это, господин ефрейтор, характер! Такой человек должен обладать стальными нервами, быть полным энтузиазма, самоотверженности и твердости. Если бы у нас в Австрии все были такими энтузиастами!.. Но не будем об этом говорить. И у нас есть энтузиасты. Читали в «Национальной политике» о поручике артиллерии Бергере, который влез на высокую ель и устроил там наблюдательный пункт? Наши отступили, и он уже не мог слезть, потому что иначе попал бы в плен, вот и стал ждать, когда наши опять отгонят неприятеля, и ждал целых две недели, пока не дождался. Целых две недели сидел на дереве и, чтобы не умереть с голоду, обглодал всю верхушку ели: питался ветками и хвоей. Когда пришли наши, он был так слаб, что не мог удержаться на дереве, упал и разбился насмерть. Посмертно был награжден золотой медалью «За храбрость». – И вахмистр с серьезным видом прибавил: – Да, это я понимаю! Вот это, господин ефрейтор, самопожертвование, вот это геройство! Ну, заговорились мы тут с вами, бегите закажите ему обед, а его самого пока пошлите ко мне.

Ефрейтор привел Швейка, и вахмистр, по-приятельски кивнув ему на стул, начал с вопроса, есть ли у него родители.

– Нету.

«Тем лучше, – подумал вахмистр, – по крайней мере некому будет беднягу оплакивать». Он посмотрел на добродушную швейковскую физиономию и вдруг под наплывом теплых чувств похлопал его по плечу, наклонился поближе и спросил отеческим тоном:

– Ну а как вам нравится у нас в Чехии?

– Мне в Чехии всюду нравится, – ответил Швейк, – всюду мне попадались славные люди.

Вахмистр кивал головой в знак согласия:

– Народ у нас хороший, симпатичный. Какая-нибудь там драка или воровство в счет не идут. Я здесь уже пятнадцать лет, и, по моему расчету, тут приходится по три четверти убийства на год.

– Что же, не совсем убивают? Не приканчивают? – спросил Швейк.

– Нет, не то. За пятнадцать лет мы расследовали всего одиннадцать убийств: пять с целью грабежа, а остальные шесть просто так… ерунда.

Вахмистр помолчал, а затем опять перешел к своей системе допроса:

– А что вы намерены были делать в Будейовицах?

– Приступить к исполнению своих обязанностей в Девяносто первом полку.

Вахмистр отослал Швейка назад в дежурную, а сам, чтобы не забыть, приписал к своему рапорту в Писецкое окружное жандармское управление: «Владеет чешским языком в совершенстве. Намеревался в Будейовицах проникнуть в Девяносто первый пехотный полк».

Он радостно потер руки. Вахмистр был доволен этим богатым материалом и вообще результатами, какие давал его метод ведения следствия. Он вспомнил своего предшественника, вахмистра Бюргера, который даже не разговаривал с задержанным, ни о чем его не спрашивал, а немедленно отправлял в окружной суд с кратким рапортом: «Согласно донесению жандармского унтер-офицера, такой-то арестован за бродяжничество и нищенство». И это называется допрос?

Вахмистр самодовольно улыбнулся, глядя на исписанные страницы своего рапорта, вынул из письменного стола секретный циркуляр Главного Пражского жандармского управления с обычной надписью «Совершенно секретно» и перечел его еще раз:

«Строжайше предписывается всем жандармским отделениям с особой бдительностью следить за проходящими через их районы лицами. Перегруппировка наших войск в Восточной Галиции дала возможность некоторым русским воинским частям, перевалив через Карпаты, занять позиции в австрийских землях, следствием чего было изменение линии фронта, передвинувшегося глубже к западу от государственной границы. Эта новая ситуация позволила русским разведчикам проникнуть глубоко в тыл страны, особенно в Силезию и Моравию, откуда, согласно секретным данным, большое количество русских разведчиков проникло в Чехию. Установлено, что среди них есть много русских чехов, воспитанников русской Академии Генерального штаба, которые, в совершенстве владея чешским языком, являются наиболее опасными разведчиками, ибо могут и несомненно будут вести изменническую пропаганду и среди чешского населения. Ввиду этого Главное жандармское управление предписывает задерживать всех подозрительных лиц и повысить бдительность, особенно в тех местах, где поблизости находятся гарнизоны, военные пункты и железнодорожные станции, через которое проходят воинские поезда. Задержанных подвергать немедленному обыску и отправлять по инстанции».

Жандармский вахмистр Фландерка опять самодовольно улыбнулся и уложил секретный циркуляр в папку с надписью «Секретные распоряжения».

Этих распоряжений было много. Их составляло министерство внутренних дел совместно с министерством обороны, в ведении которого находилась жандармерия. В Главном жандармском управлении в Праге их не успевали размножать и рассылать.

В папке были:

Приказ о наблюдении за настроениями среди местных жителей.

Наставление о том, как из разговоров с местными жителями установить, какое влияние на образ мыслей оказывают вести с театра военных действий.

Анкета: как относится местное население к военным займам и сборам пожертвований?

Анкета: о настроениях среди призванных и имеющих быть призванными.

Анкета: о настроениях среди членов местного самоуправления и интеллигенции.

Распоряжение: безотлагательно установить, к каким политическим партиям примыкает местное население; насколько сильны отдельные политические партии.

Приказ о наблюдении за деятельностью лидеров местных политических партий и определение степени лояльности некоторых политических партий, к которым примыкает местное население.

Анкета: какие газеты, журналы и брошюры получаются в районе данного жандармского отделения.

Инструкция: как установить, с кем поддерживают связь лица, подозреваемые в нелояльности, и в чем их нелояльность проявляется.

Инструкция: как вербовать из среды местного населения платных доносчиков и осведомителей.

Инструкция для платных осведомителей из местного населения, зачисленных на службу при жандармском отделении.

Каждый день приносил новые инструкции, наставления, анкеты и распоряжения.

Утопая в массе этих изобретений австрийского министерства внутренних дел, вахмистр Фландерка имел огромное количество «хвостов» и на анкеты посылал стереотипные ответы: у него все в порядке, и лояльность местного населения отвечает степени Па.

Для оценки лояльности населения по отношению к монархии австрийское министерство внутренних дел изобрело следующую лестницу категорий: