Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)

– Алло! Алло! Повтори и не задерживай!

– Что повторить?

– Что повторить, дубина! Телефонограмму!

– Какую телефонограмму?

– Черт тебя побери! Глухой ты, что ли? Телефонограмму, которую я продиктовал тебе, балбес!

– Я ничего не слышал, кто-то здесь еще говорил.

– Осел ты, и больше ничего! Что ты думаешь, я с тобой дурачиться буду? Примешь ты телефонограмму или нет? Есть у тебя карандаш и бумага? Что?.. Нет?.. Скотина! Мне ждать, пока ты найдешь? Ну и солдаты пошли!.. Ну так как же? Может, ты еще не подготовился? Наконец-то раскачался! Так слушай: 11. Marschkumpanie.[163]163
  Одиннадцатой маршевой роте (нем.).


[Закрыть] Повтори!

– 11. Marschkumpanie.

– Kumpaniekommandant…[164]164
  Ротному командиру (нем.).


[Закрыть] Есть?.. Повтори!

– Kumpaniekommandant…

– Zur Besprechung morgen…[165]165
  Завтра утром на совещание (нем.).


[Закрыть] Готов? Повтори!

– Zur Besprechung morgen…

– Um neun Uhr. Unterschrift.[166]166
  В девять часов. Подпись (нем.).


[Закрыть] Понимаешь, что такое Unterschrift, обезьяна? Это подпись! Повтори это!

– Um neun Uhr. Unterschrift. Понимаешь… что… такое Unterschrift, обезьяна, это – подпись.

– Дурак! Подпись: Oberst Schröder,[167]167
  Полковник Шредер (нем.).


[Закрыть] скотина! Есть? Повтори!

– Oberst Schröder, скотина…

– Наконец-то, дубина! Кто принял телефонограмму?

– Я.

– Himmelherrgott![168]168
  А, чтобы тебя черт побрал! (нем.)


[Закрыть] Кто это «я»?

– Швейк. Что еще?

– Слава Богу, больше ничего. Тебя надо было назвать «Ослов». Что у вас там нового?

– Ничего нет. Все по-старому.

– Тебе небось все это нравится? У вас сегодня кого-то, говорят, привязывали?

– Всего-навсего денщика господина обер-лейтенанта: он у него обед слопал. Не знаешь, когда мы едем?

– Да, брат, это вопрос!.. Сам старик этого не знает. Спокойной ночи! Блох у вас там много?

Швейк положил трубку и принялся будить старшего писаря Ванека, который свирепо ругался, а когда Швейк начал его трясти, заехал ему в нос. Потом перевернулся на живот и стал брыкаться.

Швейку все-таки удалось его разбудить, и тот, протирая глаза, повернулся к нему лицом и испуганно спросил:

– Что случилось?

– Ничего особенного, – ответил Швейк, – я хотел бы с вами посоветоваться. Только что мы получили телефонограмму, что господин обер-лейтенант Лукаш завтра в девять часов должен явиться на совещание к господину полковнику. Я теперь не знаю, как мне поступить. Должен ли я пойти передать ему это сейчас, немедленно, или завтра утром? Я долго раздумывал: следует ли мне вас будить, ведь вы так хорошо храпели… А потом решил, куда ни шло: ум хорошо, два лучше…

– Ради Бога, прошу вас, не мешайте спать, – завопил Ванек, зевая во весь рот, – идите туда утром и не будите меня!

Он повернулся на бок и тотчас опять заснул.

Швейк сел опять около телефона и, положив голову на стол, задремал. Его разбудил телефонный звонок.

– Алло! Одиннадцатая маршевая рота?

– Да, одиннадцатая маршевая рота. Кто там?

– Тринадцатая маршевая рота. Алло! Который час? Я не могу никак созвониться с телефонной станцией. Что-то долго не идут меня сменять.

– У нас часы стоят.

– Значит, как и у нас. Не знаешь, когда трогаемся? Не говорил ты с полковой канцелярией?

– Там ни хрена не знают, как и мы. Не грубите, барышня! Вы уже получили консервы? От нас туда ходили и ничего не принесли. Склад был закрыт.

– Наши тоже пришли с пустыми руками. Зря только панику подымают. Куда, думаешь, мы поедем?

– В Россию.

– А я думаю, что, скорее, в Сербию. Это мы увидим, когда будем в Будапеште. Если нас повезут направо – так Сербия, а налево – Россия. Есть у вас уже вещевые мешки? Говорят, что жалованье повысят. Играешь в три листика? Играешь – так приходи завтра. Мы зажариваем каждый вечер. Сколько вас сидит у телефона? Один? Так наплюй на все и ступай дрыхать. Странные у вас порядки! Ты небось попал сюда, как кур во щи. Ну, наконец-то пришли сменять меня. Дрыхай на здоровье!

Швейк действительно сладко уснул на стуле у телефона, забыв повесить трубку, так что никто не мог потревожить его сна. А телефонист в полковой канцелярии всю ночь ругался: не может, хоть тресни, дозвониться одиннадцатой маршевой роте и передать новую телефонограмму о том, что завтра до двенадцати часов дня должен быть представлен в полковую канцелярию список солдат, которым не была сделана противотифозная прививка.

Поручик Лукаш все еще сидел в офицерском собрании с военным врачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул, размеренно стучал бильярдным кием об пол и при этом произносил следующие фразы:

– «Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал нейтральность санитарного персонала.

Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, к какому лагерю они принадлежат.

Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и лечение другой стороне.

Следует разрешить посылать врачей и фельдшеров с генеральскими удостоверениями для оказания помощи раненым врагам.

Точно так же попавших в плен раненых следует под охраной и поручительством генералов отсылать назад или же обменивать. Потом они могут продолжать службу в строю.

Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ни убивать, их следует отправлять в безопасные места в госпитали.

Разрешается оставить при них стражу, которая, как и больные, должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Все это распространяется и на фронтовых священнослужителей, на врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров, санитаров и других лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты в плен, но тем же самым порядком должны быть посланы обратно».

Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и все еще не закончил своей странной лекции об охране раненых на войне, постоянно впутывая в свою речь какие-то непонятные генеральские удостоверения.

Поручик Лукаш допил свой черный кофе и пошел домой, где нашел бородатого великана Балоуна, занятого поджариванием в котелке колбасы на его спиртовке.

– Я осмелился, – заикаясь, сказал Балоун, – я позволил себе, осмелюсь доложить…

Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент Балоун показался ему большим ребенком, наивным созданием, и поручик Лукаш пожалел, что приказал привязать его за его колоссальный аппетит.

– Жарь, жарь, Балоун, – сказал он, отстегивая шашку, – с завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебя лишнюю порцию хлеба.

Поручик сел к столу. Вдруг на него нашло настроение написать сентиментальное письмо своей тете.

«Милая тетенька!

Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронт со своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим письмом к тебе. Повсюду идут жестокие бои, и наши потери велики. И мне трудно закончить это письмо словом “до свидания”; правильнее написать “прощай"».

«Докончу завтра утром», – подумал поручик Лукаш и пошел спать.

Балоун, увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, опять начал шнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью, открыл чемоданчик поручика и откусил кусок шоколаду. Вдруг испугался, – поручик во сне зашевелился, – быстро положил надкусанный шоколад в чемоданчик и притих.

Потом потихоньку подсмотрел, что написал поручик.

Прочел и был тронут, особенно словом «прощай».

Он лег на свой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни, когда резали свиней.

Балоун никак не мог отогнать от себя яркую картину, как он прокалывает тлаченку, чтоб из нее вышел воздух и во время варки она не лопнула.

При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула и разварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном. Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника, который так плохо набивает ливерные колбасы, что они тут же лопаются. Потом, что мясник забыл сделать кровяную колбасу, пропала буженина и для ливерных колбас не хватает лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто его поймали, когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел себя повешенным на липе в аллее военного лагеря в Бруке-на-Лейте.

Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, которое взошло в благоухании сгущенного кофе, доносившемся изо всех ротных кухонь. Он машинально, как будто только что кончил разговаривать по телефону, повесил трубку и совершил по канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал он сразу с середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идет к своей возлюбленной на мельницу, а мельник кладет его спать к своей дочери, но прежде кричит мельничихе:

 
Подавай, старуха, кашу,
Да попотчуй гостью нашу!
 

Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинается семейная трагедия.

 
Утром мельник встал чуть свет,
На дверях прочел куплет:
«Потеряла в эту ночь
Честь девичью ваша дочь».
 

Швейк пропел так громко, что вся канцелярия ожила; старший писарь Ванек проснулся и спросил:

– Который час?

– Только что играли утреннюю зорю.

– Встану уж после кофе, – решил Ванек, торопиться было не в его правилах, – и без того опять будут приставать и понапрасну гонять, как вчера с этими консервами.

Ванек зевнул и спросил:

– Не наболтал ли я лишнего, когда вернулся домой?

– Так, в кое-что невпопад, – сказал Швейк. – Вы все время рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть форма, а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не есть форма. Но это вас быстро утомило, и вы сразу начали храпеть, словно пила в работе.

Швейк замолчал, прошелся к двери, опять повернул к койке старшего писаря, остановился и начал:

– Что касается лично меня, господин старший писарь, то когда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о фонарщике Затке. Он служил на газовой станции на Летне, и в обязанность его входило зажигать и тушить фонари. Это был просвещенный человек, он ходил по разным ночным кабачкам на Летне: ведь от зажигания до гашения фонарей времени много. Потом, к утру, на газовой станции он вел точь-в-точь такие же разговоры, как, например, вы вчера, только он говорил так: «Эти кости для играния, потому что на них вижу ребра и грани я». Я это собственными ушами слышал, когда меня один пьяный полицейский привел за несоблюдение чистоты на улице по ошибке вместо полицейского комиссариата на газовую станцию. Потом, – сказал Швейк тихо, – этот Затка кончил очень плохо. Вступил он в конгрегацию Святой Марии, ходил с небесными козами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию на Карлову площадь и, когда приехали миссионеры к святому Игнатию, забыл погасить все газовые фонари в своем районе, так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах. Беда, – продолжал Швейк, – когда человек вдруг примется философствовать, – это всегда пахнет белой горячкой. Несколько лет тому назад к нам перевели из Семьдесят пятого полка майора Блюгера. Тот всегда, бывало, раз в месяц соберет нас, выстроит в каре и начнет вместе с нами философствовать: «Что такое офицерское звание?» Он ничего, кроме сливянки, не пил. «Каждый офицер, солдаты, – разъяснял он нам на казарменном дворе, – является сам по себе совершеннейшим существом, которое наделено умом в сто раз большим, чем вы все, вместе взятые. Вы не можете представить себе ничего более совершенного, чем офицер, даже если бы размышляли над этим всю жизнь. Каждый офицер есть существо необходимое, – в то время как вы, рядовые, являетесь случайным элементом и ваше существование допустимо, но не обязательно. Если бы дело дошло до войны и вы пали бы за государя императора, – прекрасно. От этого не многое изменилось бы, но если бы первым пал ваш офицер, тогда бы вы почувствовали, в какой степени вы от него зависите и насколько велика эта потеря. Офицер должен существовать, а вы обязаны своим существованием только господам офицерам; вы от них происходите, вы без них не обойдетесь, вы без начальства и пернуть не можете. Офицер для вас, солдаты, закон нравственности – все равно, понимаете вы это или нет, – а так как каждый закон должен иметь своего законодателя, то таким для вас, солдаты, является только офицер, которому вы себя чувствуете – и должны чувствовать – обязанными во всем, и каждое без исключения его приказание должно вами исполняться, независимо от того, нравится это вам или нет». А однажды, после того как майор Блюгер закончил свою речь, он стал обходить каре и спрашивать одного за другим:

– Что ты чувствуешь, когда хватишь лишнего?

Ну, ему отвечали как-то нескладно: дескать, или еще никогда до этого не доходило, или всякий раз, как хватишь лишнего, начинает тошнить, а один даже сразу почувствовал, что останется без отпуска. Всех их майор Блюгер тут же приказал отвести в сторону, чтобы они после обеда на дворе поупражнялись в вольной гимнастике в наказание за то, что не умеют выразить то, что они чувствуют. Ожидая своей очереди, я вспомнил, о чем он в последний раз распространялся, и, когда майор подошел ко мне, я совершенно спокойно ему ответил: «Осмелюсь доложить, господин майор, когда я хвачу лишнего, то всегда чувствую внутри какое-то беспокойство, страх и угрызение совести. А когда я вовремя возвращаюсь из отпуска в казармы, мной овладевает блаженный покой и лезет внутреннее удовлетворение». Все кругом расхохотались, а майор Блюгер заорал: «До тебя, балда, клопы только лезут, когда ты дрыхнешь на койке! Он, сукин сын, еще острит!» – и вкатил мне такие шпангли – мое почтение!

– На военной службе иначе нельзя, – сказал старший писарь, лениво потягиваясь на своей койке, – это уж так исстари ведется: как ни ответь, как ни сделай – всегда над тобой висят тучи и в тебя мечут гром и молнии. Без этого нет дисциплины!

– Правильно сказано, – заявил Швейк. – Никогда не забуду, как посадили рекрута Пеха. Ротным командиром был у нас лейтенант Моц. Вот собрал он рекрутов и спрашивает: кто – откуда? «Перво-наперво, желторотые, – обратился он к ним, – вы должны научиться отвечать коротко и ясно, точно кнутом щелкнуть. Итак, начнем. Откуда вы, Пех?» Пех был интеллигентный малый и ответил так: «Нижний Боусов, Unter Bauzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских обывателей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кости, приходская церковь Святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Вратиславом Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году…»

Лейтенант Моц кинулся на него и стал бить его по морде, приговаривая: «Вот тебе первая ярмарка, вот тебе другая, третья, четвертая, пятая, шестая…» А Пех, хоть и был рекрут, потребовал, чтобы его допустили на батальонный рапорт. В канцелярии была тогда развеселая шатия. Ну и написали они там, что он направляется на батальонный рапорт по поводу ежегодных ярмарок в Нижнем Боусове. Командиром батальона был тогда майор Рогелль. «В чем дело?» – спросил он Пеха, а тот выпалил: «Осмелюсь доложить, господин майор, в Нижнем Боусове шесть ярмарок в году!». Ну, здесь майор Рогелль на него заорал, затопал ногами и немедленно приказал отвести его в военный госпиталь в отделение для сумасшедших. С той поры стал из Пеха самый что ни на есть последний солдат, – не солдат, а одно наказание.

– Солдата воспитать – дело нелегкое, – сказал, зевая, старший писарь Ванек. – Солдат, который не был ни разу наказан на военной службе, не солдат. Это, может, в мирное время так было, что солдат, отбывший свою службу без единого наказания, потом имел всякие преимущества на гражданке. Теперь как раз наоборот: самые плохие солдаты, которые в мирное время не выходили из-под ареста, на войне оказались самыми лучшими. Помню я рядового из восьмой маршевой роты Сильвануса. У того, бывало, что ни день – то наказание. Да какие наказания! Не стыдился украсть у товарища последний крейцер. А когда попал в бой, так первый перерезал проволочные заграждения, трех взял в плен и одного тут же по дороге застрелил, – дескать, тот не внушал ему доверия. Он получил большую серебряную медаль, нашили ему две звездочки, и, если бы его потом не повесили у Дукельского перевала, был бы он давно уже взводным. А не повесить его после боя никак нельзя было. Раз вызвался он идти на рекогносцировку, а патруль другого полка застиг его за обшариванием трупов. Нашли у него часов штук восемь и много колец. Повесили у штаба бригады.

– Из этого видно, – глубокомысленно заметил Швейк, – что каждый солдат сам должен завоевывать себе положение.

Раздался телефонный звонок. Старший писарь подошел к телефону. Можно было разобрать голос поручика Лукаша, который спрашивал, что с консервами. Затем было слышно, как он давал нагоняй.

– Правда же, их нет, господин обер-лейтенант! – кричал в телефон Ванек. – Откуда им там взяться, это только фантазия интендантства. Совсем напрасно было посылать туда людей. Я хотел вам телефонировать. Я был в кантине? Кто сказал? Повар-оккультист из офицерской кухни? Действительно, я позволил себе туда зайти. Знаете, господин обер-лейтенант, как назвал этот самый оккультист всю панику с консервами? «Ужас нерожденного». Никак нет, господин обер-лейтенант, я совершенно трезв. Что делает Швейк? Он здесь. Прикажете его позвать? Швейк, к телефону! – крикнул старший писарь и шепотом добавил: – Если вас спросит, в каком виде я вернулся, скажите, что в полном порядке.

Швейк у телефона:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, у телефона Швейк.

– Послушайте, Швейк, как обстоит дело с консервами? Все в порядке?

– Нет их, господин обер-лейтенант. Ни слуху ни духу.

– Я хотел бы, Швейк, чтобы вы, пока мы в лагере, по утрам всегда являлись ко мне с рапортом. А когда поедем, – вы все время будете находиться при мне. Что вы делали ночью?

– Сидел всю ночь у телефона.

– Были какие-нибудь новости?

– Были, господин обер-лейтенант.

– Швейк, не валяйте опять дурака. Сообщали что-нибудь важное, срочное?

– Так точно, господин обер-лейтенант, но только к девяти часам.

– Что же вы сразу мне об этом не доложили?

– Не хотел вас беспокоить, господин обер-лейтенант, не смел об этом и помыслить.

– Так говорите же, – черт вас дери! – что предстоит в девять часов?!

– Телефонограмма, господин обер-лейтенант.

– Я вас не понимаю.

– Я это записал, господин обер-лейтенант. Примите телефонограмму. Кто у телефона?.. Есть? Читай… Или еще что-то в этом роде…

– Черт вас побери, Швейк! Мука мне с вами… Передайте мне содержание, или я вас так тресну, что… Ну?!

– Опять какое-то совещание, господин обер-лейтенант, сегодня в девять часов утра у господина полковника. Хотел вас разбудить ночью, но потом раздумал.

– Еще бы вы осмелились будить меня ночью из-за всякой ерунды, на это и утром времени достаточно. Wieder eine Besprechung, der Teufel soll das alles buserieren![169]169
  Опять совещание, черт их дери всех! (нем.)


[Закрыть] Отпустите трубку, позовите к телефону Ванека.

– Старший писарь Ванек у телефона. Rechnungs-Feldwebl Vanek, Herr Oberleutnant![170]170
  Старший писарь фельдфебель Ванек, господин обер-лейтенант (нем.).


[Закрыть]

– Ванек, найдите мне немедленно другого денщика. Этот подлец Балоун за ночь сожрал у меня весь шоколад. Привязать? Нет, отдадим его в санитары. Детина косая сажень в плечах, – пусть таскает раненых с поля сражения. Пошлю его немедленно к вам. Устройте все это в полковой канцелярии немедленно и тотчас же возвращайтесь в роту. По-вашему, скоро тронемся?

– Торопиться некуда, господин обер-лейтенант. Когда мы отправлялись с девятой маршевой ротой, нас целых четыре дня водили за нос. С восьмой то же самое. Только с десятой было лучше. Были мы в полной боевой готовности, в двенадцать часов получили приказ, а вечером уже ехали, но зато потом нас гоняли по всей Венгрии и не знали, какую дыру на каком фронте нами заткнуть.

С тех пор как поручик Лукаш стал командиром одиннадцатой маршевой роты, он находился в состоянии, называемом синкретизмом, – по имени той философской системы, которая старалась примирить противоречия понятий путем компромисса, доходящего до смешения противоположных взглядов. А поэтому он ответил:

– Да, может быть, это и так. По-вашему, мы сегодня не тронемся? В девять часов совещание у полковника. Да, кстати, знаете о том, что вы дежурный? Я только так. Составьте мне… Подождите, что, бишь, должны вы мне составить? Список унтер-офицеров с указанием, с какого времени каждый из них служит… Потом провиант для роты. Национальность? Да, да, и национальность… А главное, пришлите мне нового денщика. Что сегодня прапорщику Плешнеру делать с командой? Подготовиться к отправке. Счета?.. Приду подписать после обеда. Никого не отпускайте в город. В кантину, в лагерь? После обеда на час… Позовите сюда Швейка… Швейк, вы останетесь пока у телефона.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, что я еще не пил кофе.

– Так принесите кофе и останьтесь в канцелярии у телефона, пока я вас не позову. Знаете, что такое ординарец?

– Это тот, кто на побегушках, господин обер-лейтенант.

– Итак, чтобы вы были здесь на месте, когда я вам позвоню. Напомните еще раз Ванеку, чтобы нашел для меня какого-нибудь денщика. Швейк! Алло! Где вы?

– Здесь, господин обер-лейтенант, мне только что принесли кофе.

– Швейк! Алло!

– Я слушаю, господин обер-лейтенант. Кофе совсем холодный.

– Вы, Швейк, хорошо знаете, что такое денщик, поговорите с ним, а потом скажете мне, что он собой представляет. Повесьте трубку.

Ванек, прихлебывая черный кофе, в который подлил рома из бутылки с надписью «Tinte»[171]171
  Чернила (нем.).


[Закрыть] (сделанной из предосторожности), посмотрел на Швейка и сказал:

– Наш обер-лейтенант так кричит в телефон, что я разобрал каждое слово. Вы, Швейк, по всему видать, близко знакомы с господином обер-лейтенантом?

– Я его правая рука. Рука руку моет. Попадали мы с ним в переделки. Сколько раз хотели нас разлучить, а мы опять сходились. Он на меня во всем полагается. Сколько раз уж я сам этому удивлялся. Вот только что вы слышали, как он сказал, чтобы я вам еще раз напомнил о том, что вы должны ему найти нового денщика, а я должен поговорить с ним и дать о нем отзыв. Господину обер-лейтенанту не каждый денщик угодит.

* * *

Полковник Шредер вызвал на совещание всех офицеров маршевого батальона. Он ждал этого совещания с нетерпением, чтобы иметь возможность высказаться. Кроме того, надо было принять какое-нибудь решение по делу вольноопределяющегося Марека, который отказался чистить отхожие места и как бунтовщик был послан полковником Шредером в дивизионный суд.

Из арестантского отделения дивизионного суда он только вчера ночью был переведен на гауптвахту, где и находился под стражей. Одновременно с этим в полковую канцелярию была передана до невозможности запутанная бумага дивизионного суда, в которой указывалось на то, что в данном случае дело идет не о бунте, так как вольноопределяющиеся не обязаны чистить отхожие места, но тем не менее в этом усматривается нарушение дисциплины, каковой поступок может быть искуплен им примерной службой на фронте. Ввиду всего этого обвиняемый вольноопределяющийся Марек опять отсылается в свой полк, а следствие о нарушении дисциплины приостанавливается до конца войны и будет возобновлено в случае нового проступка вольноопределяющегося Марека.

Предстояло еще одно дело. Одновременно с вольноопределяющимся Мареком был переведен из арестантского дивизионного суда на гауптвахту самозванец взводный Тевелес, который недавно появился в полку, куда был послан из загребской больницы. Он имел большую серебряную медаль, нашивки вольноопределяющегося и три звездочки. Он рассказывал о геройских подвигах шестой маршевой роты в Сербии и о том, что от всей роты остался он один. Следствием было установлено, что с шестой маршевой ротой в начале войны действительно отправился какой-то Тевелес, который, однако, не имел прав вольноопределяющегося. Была затребована справка от бригады, к которой во время бегства из Белграда 2 декабря 1914 года была прикомандирована шестая маршевая рота, и было установлено, что в списке представленных к награде и награжденных серебряными медалями никакого Тевелеса нет. Был ли, однако, рядовой Тевелес во время Белградского похода произведен во взводные – выяснить не удалось, ввиду того что вся шестая маршевая рота вместе со всеми своими офицерами после битвы у церкви Св. Саввы в Белграде пропала без вести. В дивизионном суде Тевелес оправдывался тем, что действительно ему была обещана большая серебряная медаль и что поэтому он купил ее у одного босняка. Что касается нашивок вольноопределяющегося, то их он себе пришил в пьяном виде, а продолжал носить потому, что был постоянно пьян, ибо организм его ослабел от дизентерии.

Открыв собрание, прежде чем приступить к обсуждению этих двух вопросов, полковник Шредер указал, что перед отъездом, который уже не за горами, следует почаще встречаться. Из бригады ему сообщили, что ждут приказов от дивизии. Солдаты должны быть наготове, а ротные командиры обязаны бдительно следить за тем, чтобы все были на месте. Затем он еще раз повторил все, о чем говорил вчера. Опять сделал обзор военных событий и напомнил, что ничто не должно сломить боевой дух армии и отвагу.

На столе перед ним была прикреплена карта театра военных действий с флажками на булавках, но флажки были опрокинуты и фронты передвинулись. Вытащенные булавки с флажками валялись под столом.

Весь театр военных действий ночью до неузнаваемости разворотил кот, которого держали в полковой канцелярии писаря. Кот нагадил на Австро-Венгерский фронт и хотел было зарыть кучку, но повалил флажки и размазал кал по всем позициям, оросил фронты и предмостные укрепления и запакостил армейские корпуса.

Полковник Шредер был очень близорук.

Офицеры маршевого батальона с интересом следили за тем, как палец полковника Шредера приближался к этим кучкам.

– Путь на Буг, господа, лежит через Сокаль, – изрек полковник с видом прорицателя и продвинул по памяти указательный палец к Карпатам, при этом влез в одну из тех кучек, с помощью которых кот старался сделать карту театра военных действий рельефной.

– Was ist das, meine Herren?[172]172
  Это что такое, господа? (нем.)


[Закрыть] – с удивлением обратился он, когда ему что-то прилипло к пальцу.

– Wahrscheinlich, Katzendreck, Herr Oberst,[173]173
  По всей вероятности, кошачий кал, господин полковник (нем.).


[Закрыть] – сказал за всех очень вежливо капитан Сагнер.

Полковник Шредер ринулся в соседнюю канцелярию, откуда послышались громовые проклятия и ужасные угрозы, что он заставит всю канцелярию вылизать языком оставленные котом следы.

Допрос был краток. Выяснилось, что кота две недели тому назад притащил в канцелярию младший писарь Цвибельфиш. По выяснении дела Цвибельфиш собрал все свои манатки, а старший писарь отвел его на гауптвахту и посадил впредь до дальнейших распоряжений господина полковника.

Этим, собственно, совещание и закончилось.

Вернувшись к офицерам, весь красный от злости, полковник Шредер забыл, что следовало еще потолковать о судьбе вольноопределяющегося Марека и лжевзводного Тевелеса.

– Прошу господ офицеров быть готовыми и ждать моих дальнейших приказаний и инструкций, – коротко сказал он.

Так и остались под стражей на гауптвахте вольноопределяющийся и Тевелес, и, когда позднее к ним присоединился Цвибельфиш, они могли составить «марьяж», а после этого стали приставать к своим караульным с требованием, чтобы те выловили всех блох из тюфяков.

Потом к ним сунули ефрейтора Пероутку из тринадцатой маршевой роты. Когда вчера распространился по лагерю слух, что отправляются на позиции, Пероутка исчез и утром был найден патрулем в Бруке «У белой розы». Он оправдывался тем, что хотел перед отъездом посмотреть знаменитый стекольный завод графа Гарраха у Брука, а на обратном пути заблудился и только утром, совершенно изможденный, добрел до «Белой розы» (в действительности же он спал с Розочкой из «Белой розы»).

* * *

Ситуация осталась по-прежнему невыясненной. Поедут или нет? Швейк по телефону в канцелярии одиннадцатой маршевой роты выслушал самые разнообразные мнения: пессимистические и оптимистические. Двенадцатая маршевая рота телефонировала, будто кто-то из канцелярии слышал, что предварительно будут производиться упражнения в стрельбе по движущейся мишени и что поедут потом. Этого оптимистического взгляда не разделяла тринадцатая маршевая рота, которая телефонировала, что только что из города вернулся капрал Гавлик, слышавший от одного железнодорожного служащего, будто на станцию уже поданы вагоны.

Ванек со злобой вырвал у Швейка трубку и закричал, что железнодорожники ни хрена не знают и что он сам только что пришел из полковой канцелярии.

Швейк с удовольствием оставался на своем посту у телефона и на вопрос «Что нового?» отвечал, что ничего определенного пока не известно.

Так он ответил и на вопрос поручика Лукаша.

– Что у вас нового?

– Ничего определенного пока не известно, господин обер-лейтенант, – стереотипно ответил Швейк.

– Осел! Повесьте трубку.

Потом пришло несколько телефонограмм, которые после всяческих недоразумений Швейк принял.

В первую очередь ту, которую не могли продиктовать ему ночью из-за того, что он не повесил трубку и спал. Телефонограмма эта касалась списка тех, кому была сделана и кому не была сделана противотифозная прививка.

Потом Швейк принял запоздавшую телефонограмму о консервах. Вопрос этот был уже выяснен вчера.

Затем поступила телефонограмма всем батальонам, ротам и подразделениям полка:

«Копия телефонограммы бригады № 75692. Приказ по бригаде № 172.

При отчетности о хозяйстве полевых кухонь следует при наименовании нужных продуктов придерживаться нижеследующего порядка: 1 – мясо, 2 – консервы, 3 – овощи свежие, 4 – овощи сушеные, 5 – рис, 6 – макароны, 7 – крупа, 8 – картофель, – вместо прежнего порядка: 4 – сушеные овощи, 5 – свежие овощи».

Когда Швейк прочел все это старшему писарю, Ванек торжественно заявил, что подобные телефонограммы кидают в нужник.

– Это придумал какой-нибудь болван из штаба армии, а потом это идет по всем дивизиям, бригадам, полкам.

Затем Швейк принял еще одну телефонограмму, которую продиктовали так быстро, что он лишь успел записать в блокноте что-то вроде шифра: «In der Folge genauer erlaubt gewesen oder das selbst einem hingegen immerhin eingeholet werden».[174]174
  Бессмысленный набор немецких слов.


[Закрыть]

– Все это лишнее, – сказал Ванек после того, как Швейк страшно удивился тому, что он написал, и трижды вслух прочел все. – Одна ерунда, хотя – черт их знает! – может быть, это шифрованная телефонограмма. У нас нет в роте шифровального отделения. Это также можно выбросить.

– Я думаю то же самое, – сказал Швейк, – если бы я объявил господину обер-лейтенанту, что in der Folge genauer erlaubt gewesen oder das selbst einem hingegen immerhin eingeholet werden, то он бы обиделся.

– Некоторые бывают, скажу я вам, такие недотроги, что прямо ужас! – продолжал Швейк, опять погружаясь в воспоминания. – Ехал я однажды на трамвае с Высочан в Прагу, а в Либне подсел к нам некто пан Новотный. Как только я его узнал, я пошел к нему на площадку и завел разговор о том, что мы, дескать, земляки, оба из Дражова, а он на меня разорался, чтобы я к нему не приставал, что он якобы меня не знает. Я стал ему все объяснять, чтобы он припомнил, как я еще маленьким мальчиком ходил к нему с матерью, которую звали Антония, а отца звали Прокоп, и был он стражником в имении. Но он и после этого не хотел признаться, что мы знакомы. Так я ему привел в доказательство еще более подробные сведения: рассказал, что в Дражове было двое Новотных – Тонда и Иосиф, и он как раз тот Иосиф, и мне из Дражова о нем писали, что он застрелил свою жену за то, что она попрекала его пьянством. Но тут он размахнулся, а я увернулся, и он разбил большое стекло на передней площадке перед вагоновожатым. Ну, нас высадили и отвели, а в комиссариате выяснилось, что он потому так щепетилен, что звали его вовсе не Иосиф Новотный, а Эдуард Дубрава, и был он из Монтгомери в Америке, а сюда приехал навестить родственников.