Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)

Глава III
Из Хатвана на галицийскую границу

Во все время пути до Лаборца в батальоне, которому предстояло еще пешком дойти до полей побед и добыть там воинскую славу, не прекращались странные разговоры, в той или иной мере отдававшие душком государственной измены. Так было в вагоне, где находились вольноопределяющийся и Швейк; то же самое, хотя и в меньших масштабах, происходило повсюду. Даже в штабном вагоне царило недовольство, так как в Фюзешабони из полка был получен приказ, согласно которому порция вина офицерам уменьшалась на одну восьмую литра. Конечно, не был забыт и рядовой состав, которому паек саго сокращался на десять граммов. Это выглядело тем загадочнее, что никто на военной службе и не видывал саго.

Тем не менее приказ следовало довести до сведения старшего писаря Баумтанцеля. Он же страшно оскорбился и почувствовал себя обворованным, так как, по его словам, саго теперь – дефицитный продукт, и за кило он мог бы получить не меньше восьми крон.

В Фюзешабони выяснилось, что в одной из рот пропала полевая кухня, а между тем именно на этой станции должны были наконец сварить гуляш с картофелем, на который возлагал такие надежды «генерал от сортиров».

В результате проведенного расследования установили, что злосчастная полевая кухня вообще не выезжала из Брука и, наверно, до сих пор стоит где-нибудь там, за бараком № 186.

Как выяснилось впоследствии, персонал этой полевой кухни накануне был посажен на гауптвахту за дебоширство в городе и ухитрился остаться там на все время, пока его маршевая рота проезжала по Венгрии.

Маршевая рота, оставшаяся без кухни, была прикреплена на довольствие к другой полевой кухне. Правда, здесь не обошлось без скандала, потому что между солдатами обеих рот, выделенными для чистки картошки, начались контроверзии; те и другие заявили, что они не болваны и работать на других не будут. Пока они спорили, обнаружилось, что, собственно, вся история с гуляшом и картошкой была лишь ловким маневром. Солдат тренировали на тот случай, если на передовой будут варить гуляш и придет приказ «Alles zuriick!». Тогда гуляш из котлов выльют, и солдаты останутся несолоно хлебавши.

Хотя подготовка в дальнейшем не имела трагических последствий, в данный момент она была очень полезна. Теперь, когда дело дошло до раздачи гуляша, раздалась команда: «По вагонам!» И эшелон повезли дальше, в Мишкольц. Но и в Мишкольце гуляша не выдавали, так как на другом пути стоял поезд с русскими пленными, а потому солдат из вагонов не выпускали. Зато им была предоставлена полная свобода предаваться мечтам о том, что гуляш раздадут в Галиции, когда они вылезут из поезда. Тогда гуляш признают испорченным, негодным к употреблению и выбросят.

Гуляш отправили в Тисалёк, в Зомбор. Солдаты уже совсем отчаялись получить его, как вдруг поезд остановился в Новом Месте у Шятора, где под котлами снова развели огонь, гуляш разогрели и наконец раздали.

Станция была перегружена. Сначала должны были отправить два поезда с боеприпасами, за ними – два эшелона артиллерии и поезд с понтонными отрядами. Здесь скопились, можно сказать, поезда всевозможных частей армии.

За вокзалом гонведы-гусары поймали двух польских евреев, отняли у них корзину с водкой и, придя в хорошее настроение, вместо платы били их по мордам. Делали они это, по-видимому, с разрешения начальства, так как рядом стоял их ротмистр и, глядя на эту сцену, довольно улыбался. Тем временем за складом другие гонведы-гусары залезли под юбки чернооких дочерей избитых евреев.

На станции стоял также состав, в котором на фронт везли самолеты. Рядом, на втором пути, отбывал в обратном направлении поезд, нагруженный тоже орудиями и самолетами, но уже выбывшими из строя. Тут были свалены подбитые самолеты и развороченные гаубицы. Все крепкое и новое ехало туда, на фронт, остатки же былой славы отправлялись в тыл для ремонта и реконструкции.

Подпоручик Дуб убеждал солдат, собравшихся около разбитых орудий и самолетов, что это военные трофеи. Но вдруг он заметил, что неподалеку от него, в центре другой группы, стоит Швейк и тоже что-то объясняет. Подойдя поближе, подпоручик услышал рассудительный голос Швейка:

– Что там ни говори, а все же это трофеи. Оно, конечно, на первый взгляд очень подозрительно, особливо когда на лафете ты читаешь «к. и. к. Artillerie-Division».[282]282
  Императорский и королевский артиллерийский дивизион (нем.).


[Закрыть] Очевидно, дело было так: орудие попало к русским, и нам пришлось его отбивать, а такие трофеи много ценнее, потому что… Потому что, – восторженно воскликнул он, завидев подпоручика Дуба, – ничего нельзя оставлять в руках неприятеля! Это все равно как с Перемышлем или с тем солдатом, у которого во время боя противник вырвал из рук походную фляжку. Это было еще во времена наполеоновских войн. Ну, солдат ночью отправился во вражеский лагерь и принес свою флягу обратно. Да еще заработал на этом, так как ночью у неприятеля выдавали водку.

Подпоручик Дуб просипел только:

– Чтобы духу вашего не было! Чтобы я вас здесь больше не видел!

– Слушаюсь, господин лейтенант! – И Швейк пошел к другим вагонам, дополнив свою речь такими словами, что, услышь их подпоручик Дуб, он вышел бы из себя, хотя это было совершенно невинное библейское изречение:

– Вмале и узрите мя и паки вмале и не узрите мя.

Подпоручик был настолько глуп, что после ухода Швейка снова обратил внимание солдат на подбитый австрийский аэроплан, на металлическом колесе которого было четко обозначено: «Wiener-Neustadt».[283]283
  Винер-Нейштадт (нем.) – город в Австрии.


[Закрыть]

– Этот русский самолет мы сбили под Львовом, – твердил он.

Эти слова услышал проходивший мимо поручик Лукаш. Он приблизился к толпе и во всеуслышание добавил:

– При этом оба русских летчика сгорели.

Потом, не говоря ни слова, двинулся дальше, обругав про себя подпоручика Дуба ослом.

Миновав несколько вагонов, Лукаш увидел Швейка и попытался избежать встречи с ним, так как по лицу Швейка было видно, что у него много накопилось на душе и он горит желанием обо всем рассказать своему начальству. Швейк направился прямо к нему.

– Ich melde gehörsam, Kompanieordonanz.[284]284
  Осмелюсь доложить, ротный ординарец (нем.).


[Закрыть] Швейк просит дальнейших распоряжений. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уже искал вас в штабном вагоне…

– Послушайте, Швейк! – резко и зло обрушился на подчиненного поручик Лукаш. – Знаете, кто вы такой? Вы что, уже забыли, как я вас назвал?

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, такого забыть нельзя. Я не какой-нибудь вольноопределяющийся Железный… Это было еще задолго до войны, находились мы в Карлинских казармах. Был у нас полковник, то ли Флидлер фон Бумеранг, то ли другой какой «ранг».

Поручик Лукаш невольно усмехнулся этому «ранг», а Швейк рассказывал дальше:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, наш полковник ростом был вдвое ниже вас, носил баки, как князь Лобковиц, словом, был похож на обезьяну. Бывало, рассердится, подпрыгнет выше своего роста. Мы прозвали его «резиновый дедушка». Это случилось как раз перед каким-то первым мая. Мы находились в полной боевой готовности. Накануне вечером во дворе он обратился к нам с большой речью и сказал, что завтра мы все останемся в казармах и отлучаться никуда не будем, чтобы в случае надобности по высочайшему приказанию перестрелять всю социалистическую банду. Поэтому тот, кто опоздает и не вернется сегодня в казармы, а воротится только на другой день, есть предатель, ибо пьяный не сможет застрелить ни одного человека да еще, пожалуй, начнет палить в воздух. Ну, вольноопределяющийся Железный пришел в казармы и говорит: «Резиновый дедушка в самом деле не глупо придумал. Ведь это совершенно верно. Если завтра никого в казармы не пустят, так лучше вообще не приходить», – и, осмелюсь доложить вам, господин обер-лейтенант, исполнил это как пить дать!

Ну а полковник Флидлер, царство ему небесное, такая был бестия! Весь следующий день он рыскал по Праге и вынюхивал, не отважился ли кто-нибудь из нашего полка вылезти из казармы, и неподалеку от Прашной браны, на счастье, наткнулся на Железного. Он тут же на него набросился: «Я тебе сатам, я тебе научу, я тебе покашу кузькину мать!» Наговорил ему всякого добра и загреб с собою в казармы, а по дороге наболтал ему разных гадостей с три короба, угрожал всячески и все спрашивал его фамилию: «Шелесный, ты проиграль, я рад, что тебе поймаль, я тебе покашу «den ersten Mai».[285]285
  Первое мая (нем.).


[Закрыть] Шелесный, Шелесный, ти тепер мой, я тебе запереть, крепко запереть!» Железному все равно нечего было терять, и он, когда они проходили по Поржичу мимо «Розваржила», шмыгнул в ворота и скрылся через проходной двор, лишив тем самым «резинового дедушку» удовольствия посадить его под арест. Полковник так рассвирепел, что в гневе снова забыл фамилию преступника. Пришел он в казармы и начал подскакивать до потолка (потолок был низкий). Дежурный по батальону очень удивлялся, почему это «дедушка» ни с того ни с сего заговорил на ломаном чешском языке, а тот знай кричит: «Метный запереть!», «Метный не запереть!», «Сфинцовый запереть!», «Олофьянный запереть!» И тут начались страдания «дедушки». Он каждый день расспрашивал, не поймали ли Медного, Свинцового, Оловянного. Он приказал выстроить весь полк, но Железного, об истории которого все знали, уже перевели в госпиталь, – он по профессии был зубным техником. На этом вроде все закончилось. Но одному из нашего полка посчастливилось проткнуть в трактире «У Буцеков» драгуна, который волочился за его девчонкой.

Построили нас в каре. Все должны были выйти, даже больные. Кто был очень плох, выводили, поддерживая с двух сторон. Делать нечего, – пришлось и Железному выйти. На дворе нам прочли приказ по полку, примерно в том смысле, что драгуны тоже солдаты и колоть их воспрещается, так как они наши соратники. Какой-то вольноопределяющийся переводил приказ, а полковник озирался по сторонам, словно тигр. Сначала он прошел перед фронтом, потом обошел каре и вдруг узнал Железного. Тот был в сажень ростом, так что, господин обер-лейтенант, очень было комично, когда полковник выволок его на середину. Вольноопределяющийся сразу умолк, а наш полковник ну подскакивать перед Железным, вроде как пес перед кобылой, ну орать: «Ты мне не уйти, ты мне никуда не уйти, не удрать, ты опять говорить, что Шелесный, а я все говориль Метный, Олофьянный, Сфинцовый. Он Шелесный, потзаборник, а он Шелесный, я тебе научиль, Сфинцовый, Олофьянный, Метный, ты Mistvieh, du Schwein,[286]286
  Грязная скотина, ты свинья (нем.).


[Закрыть] ты Шелесный». Потом закатил ему месяц гауптвахты. Вдруг недели через две разболелись у полковника зубы, и он вспомнил, что Железный – зубной техник. Приказал он привести его в госпиталь и велел рвать зуб. Железный дергал этот зуб с полчаса, так что «дедушку» раза три водой отливали, но зато он стал кротким и простил Железному оставшиеся две недели. Вот оно как получается, господин обер-лейтенант, когда начальник забудет фамилию своего подчиненного. А подчиненный никогда не смеет забывать фамилии своего начальника, как нам говаривал этот самый господин полковник. И мы долгие годы будем помнить, что когда-то у нас был полковник Флидлер… Не очень я надоел вам, господин обер-лейтенант, своим рассказом?

– Знаете, Швейк, – ответил поручик Лукаш, – чем чаще я вас слушаю, тем более убеждаюсь, что вы начальников своих не уважаете. Солдат должен и много лет спустя говорить о своих начальниках только хорошее.

Видно было, что поручика Лукаша этот разговор начинал забавлять.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – как бы оправдываясь, перебил его Швейк, – ведь он, господин полковник Флидлер, давно умер, но если вы, господин обер-лейтенант, желаете, – я буду говорить о нем только самое хорошее. Он, господин обер-лейтенант, был для солдат ангел во плоти. Такой добрый, прямо что твой святой Мартин, который раздавал мартинских гусей бедным и голодным. Он делился своим офицерским обедом с первым встречным солдатом, а когда нам всем приелись кнедлики с повидлом, дал распоряжение приготовить к обеду свинину с тушеной картошкой. Но по-настоящему он проявил свою доброту во время маневров. Когда мы пришли в Нижние Краловицы, он приказал за его счет выпить все пиво в нижнекраловицком пивоваренном заводе. На свои именины и на день рождения полковник разрешал на весь полк готовить зайцев в сметане с сухарными кнедликами. Он был так добр к своим солдатам, что как-то раз, господин обер-лейтенант…

Поручик Лукаш нежно потрепал Швейка за ухо и дружелюбно сказал:

– Ну уж ладно, иди, каналья, оставь его!

– Zum Befehl, Herr Oberleutnant![287]287
  Слушаюсь, господин обер-лейтенант! (нем.)


[Закрыть] – Швейк пошел к своему вагону. В это время у одного из вагонов эшелона, где были заперты телефонные аппараты и провода, разыгралась следующая сцена.

Там, по приказанию капитана Сагнера, стоял часовой, так как все должно было быть по-фронтовому. Приняв во внимание ценность телефонных аппаратов и проводов, по обе стороны вагонов расставили часовых и сообщили им пароль и отзыв.

В тот день пароль был «Карре»,[288]288
  Шапка (нем.).


[Закрыть] а отзыв «Хатван». Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами, поляк из Коломыи, по странной случайности попал в Девяносто первый полк.

Ясно, что он не имел никакого представления о «Карре». Но так как у него были все же кое-какие способности к мнемотехнике, он запомнил, что начинается это слово с «к». Когда дежурный по батальону подпоручик Дуб спросил у него пароль, он невозмутимо ответил «Kaffee». Это было вполне естественно, ибо поляк из Коломыи до сих пор не мог забыть об утреннем и вечернем кофе в брукском лагере.

Поляк несколько раз прокричал свое «Kaffee», а подпоручик Дуб прямо шел на него. Тогда часовой, помня о своей присяге и о том, что стоит на посту, угрожающе закричал: «Halt!» Когда же подпоручик Дуб сделал по направлению к нему еще два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил на него ружье и, не зная как следует немецкого языка, заорал на смешанном польско-немецком языке: «Бенже шайсн, бенже шайсн!».[289]289
  Буду стрелять! – Солдат-поляк плохо говорит по-немецки, и у него выходит «scheißen» вместо «schießen», то есть «срать» вместо «стрелять».


[Закрыть]

Подпоручик Дуб понял и начал пятиться назад, крича: «Wachkommandant! Wachkommandant!»[290]290
  Начальник караула! Начальник караула! (нем.)


[Закрыть]

Появился взводный Елинек, разводящий у часового-поляка, и спросил у него пароль, потом то же сделал подпоручик Дуб. Отчаявшийся поляк из Коломыи на все вопросы кричал: «Kaffee! Kaffee!» – да так громко, что было слышно по всему вокзалу.

Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась паника, которая кончилась тем, что разоруженного честного солдата отвели в арестантский вагон.

Подпоручик Дуб имел определенное подозрение на Швейка. Швейк первым вылез с котелком из вагона – он это видел. Дуб дал бы голову на отсечение, что слышал, как Швейк кричал: «Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!»

После полуночи поезд двинулся по направлению Ладовце – Требишов, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов, принявший этот маршевый батальон за маршевый батальон Одиннадцатого венгерского гонведского полка, который проехал эту станцию еще ночью. Без сомнения, ветераны были пьяны и своим ревом: «Isten, ald meg a kiralyt!»[291]291
  Боже, храни короля! (венг.)


[Закрыть] – разбудили весь эшелон. Отдельные солдаты из наиболее сознательных высунулись из вагонов и ответили им: «Поцелуйте нас в задницу! Eljen!»[292]292
  Слава! (венг.)


[Закрыть] Тут ветераны заорали так, что стекла в окнах вокзала задрожали: «Eljen! Eljen a Tizenegyedik regiment!»[293]293
  Слава! Слава Одиннадцатому полку! (венг.)


[Закрыть]

Через пять минут поезд шел по направлению к Гуменне. Теперь повсюду отчетливо были видны следы боев, которые велись во время наступления русских, стремившихся пробиться к долине Тиссы. Далеко тянулись наспех вырытые окопы; там и сям виднелись сожженные крестьянские усадьбы, а рядом с ними – наскоро сколоченные постройки, которые указывали, что хозяева опять вернулись.

К полудню поезд подошел к станции Гуменне Здесь явственно были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут солдаты своими глазами увидели и убедились, как жестоко после ухода русских обращаются власти с местным населением, которому русские были близки по языку и религии.

На перроне, окруженная венгерскими жандармами, стояла группа арестованных русинов. Среди них было несколько православных священников, учителей и крестьян из разных округов. Руки им связали за спиной веревками, а сами они были попарно привязаны друг к другу. У большинства носы были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили их во время ареста жандармы.

Поодаль забавлялся венгерский жандарм. Он привязал к левой ноге православного священника веревку, другой конец которой держал в руке, и, угрожая прикладом, заставлял несчастного танцевать чардаш. Жандарм время от времени дергал веревку, и священник падал. Так как руки у него были связаны за спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки перевернуться на спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм хохотал от всей души, до слез. Когда священнику удавалось приподняться, жандарм снова дергал за веревку, и бедняга снова валился на землю.

Этому положил конец жандармский офицер, который приказал до прибытия поезда отвести арестованных за вокзал, в пустой сарай, чтобы никто не видел, как их избивают.

Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство офицеров осудило такую жестокость.

– Если они действительно предатели, – считал прапорщик Краус, – то их следует повесить, но не истязать.

Подпоручик Дуб, наоборот, полностью одобрил подобное отношение. Он связал это с сараевским покушением и объяснил все тем, что венгерские жандармы со станции Гуменне мстят за смерть эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги. Чтобы как-то обосновать свое утверждение, он заявил, что еще до войны в июньском номере журнала «Четырехлистник», издаваемого Шимачеком, ему пришлось читать о покушении на эрцгерцога. Там писали, что беспримерным сараевским злодеянием людям нанесен удар в самое сердце. Удар этот тем более жесток и болезнен, что преступление лишило жизни не только представителя исполнительной власти государства, но также его верную и горячо любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети остались сиротами.

Поручик Лукаш проворчал про себя, что, вероятно, здесь, в Гуменне, жандармы тоже получали «Четырехлистник» Шимачека с этой трогательной статьей. Вообще все на свете вдруг показалось ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал потребность напиться и избавиться от мировой скорби.

Он вышел из вагона и пошел искать Швейка.

– Послушайте, Швейк, – обратился он к нему, – вы не знаете, где бы раздобыть бутылку коньяка? Мне что-то не по себе.

– Это все, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, от перемены климата. Возможно, на поле сражения вам станет еще хуже. Чем дальше человек удаляется от своей первоначальной военной базы, тем тошнее ему становится. Страшницкий садовник Йозеф Календа тоже как-то отдалился от родного дома. Шел он из Страшниц на Винограды и остановился по дороге в трактире «У остановки». Сначала-то все шло хорошо, а как пришел он к водокачке на Корунную улицу, как стал летать по всей Корунной из трактира в трактир до самого костела Святой Людмилы, – вот тут-то силы его и оставили. Однако он не испугался, так как в этот вечер побился об заклад в трактире «У ремиза» в Страшницах с одним трамвайным вагоновожатым, что в три недели совершит пешком кругосветное путешествие.

Он все дальше и дальше удалялся от своего родного очага, пока не устроил привал у «Черного пивовара» на Карловой площади. Оттуда он пошел на Малую Страну в пивную к «Святому Томашу», а потом, сделав остановку «У Монтагов», пошел выше, остановился «У брабантского короля» и отправился в «Прекрасный вид», а оттуда – в пивную к Страговскому монастырю. Но здесь перемена климата дала о себе знать. Добрался он до Лоретанской площади, и тут на него напала такая тоска по родине, что он грохнулся наземь, начал кататься по тротуару и кричать: «Люди добрые, дальше не пойду! Начхать мне (простите за грубое выражение, господин обер-лейтенант) на это кругосветное путешествие». Все же, если желаете, господин обер-лейтенант, я вам коньяк раздобуду, только боюсь, как бы поезд не ушел.

Поручик Лукаш уверил его, что раньше чем через два часа они не тронутся и что коньяк в бутылках продают из-под полы тут же, за вокзалом. Капитан Сагнер уже посылал туда Матушича, и тот принес ему за пятнадцать крон бутылку вполне приличного коньяка. Он дал Швейку пятнадцать крон и приказал немедленно действовать; только никому не говорить, что это для него и что он его посылал, так как это, собственно говоря, дело запрещенное.

– Не извольте беспокоиться, господин обер-лейтенант, все будет в наилучшем виде: я очень люблю все запрещенное, нет-нет да и сделаю что-нибудь запрещенное, сам того не ведая… Как-то раз в Карлинских казармах нам запретили…

– Kehrt euch – marschieren – marsch![294]294
  Кругом – шагом – марш! (нем.)


[Закрыть] – скомандовал поручик Лукаш.

Швейк пошел на вокзал, повторяя по дороге все задания своей экспедиции: коньяк должен быть хорошим, поэтому сначала его следует попробовать. Коньяк – дело запрещенное, поэтому надо быть осторожным.

Только он свернул с перрона, как опять наткнулся на подпоручика Дуба.

– Ты чего здесь шляешься? – налетел тот на Швейка. – Знаешь меня?

– Осмелюсь доложить, – ответил Швейк, отдавая честь, – я бы не хотел узнать вас с плохой стороны.

Подпоручик Дуб пришел в ужас от этого ответа, но Швейк стоял спокойно, держа все время руку у козырька, и продолжал:

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я хочу знать вас только с хорошей стороны, чтобы вы меня не довели до слез, как вы недавно изволили выразиться.

У подпоручика Дуба от такой дерзости голова пошла кругом, и от негодования он едва нашел в себе силы крикнуть:

– Пшел отсюда, негодяй! Мы с тобой еще поговорим!

Швейк ушел с перрона, а подпоручик Дуб, опомнившись, последовал за ним. За вокзалом, тут же у самой дороги, стоял ряд больших корзин, опрокинутых вверх дном, на которых лежали плоские плетушки с разными сладостями, выглядевшими совсем невинно, словно все это добро было предназначено для школьной молодежи, готовящейся к загородной прогулке. Там были тянучки, вафельные трубочки, куча кислой пастилы, кое-где – ломтики черного хлеба с колбасой, явно лошадиного происхождения. Под большими корзинами хранились различные спиртные напитки: бутылки коньяка, водки, рома, можжевеловки и всяких других ликеров и настоек.

Тут же, за придорожной канавой, стояла палатка, где, собственно, и производилась вся торговля запрещенным товаром.

Солдаты сначала договаривались у корзин, пейсатый еврей вытаскивал из-под столь невинно выглядевшей корзины водку и относил ее под кафтаном в деревянную палатку, где солдат незаметно прятал бутылку в брюки или за пазуху.

Туда-то и направил свои стопы Швейк, в то время как от вокзала, словно завзятый сыщик, за ним наблюдал подпоручик Дуб.

Швейк забрал все у первой же корзины. Сначала он взял конфеты, заплатил и сунул их в карман, при этом пейсатый торговец шепнул ему:

– Schnaps hab’ich auch, gnädiger Herr Soldat.[295]295
  Водка у меня тоже имеется, достоуважаемый господин солдат (нем.).


[Закрыть]

Переговоры были быстро закончены. Швейк вошел в палатку, но заплатил только после того, как господин с пейсами раскупорил бутылку, а Швейк попробовал. Коньяком он остался доволен и, спрятав бутылку за пазуху, направился к вокзалу.

– Где был, подлец? – преградил ему дорогу подпоручик Дуб.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, ходил за конфетами. – Швейк сунул руку в карман и вытащил оттуда горсть грязных, покрытых пылью конфет. – Если господин лейтенант не побрезгуют… я их пробовал, неплохие. У них, господин лейтенант, такой приятный особый вкус, как у повидла.

Под мундиром обрисовывались округлые очертания бутылки.

Подпоручик Дуб похлопал Швейка по груди:

– Что несешь, мерзавец? Вынь!

Швейк вынул бутылку с желтоватым содержимым, на этикетке которой черным по белому было написано «Cognac».

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – проговорил Швейк, ничуть не смутившись, – я в бутылку из-под коньяка накачал немного воды для питья. У меня от этого самого вчерашнего гуляша страшная жажда. Только вода там в колодце, как видите, господин лейтенант, какая-то желтоватая. По-видимому, это железистая вода. Такая вода очень полезна для здоровья.

– Раз у тебя такая сильная жажда, Швейк, – бесовски усмехаясь, сказал подпоручик Дуб, желая возможно дольше продлить сцену, которая должна была закончиться полным поражением Швейка, – так напейся, но как следует. Выпей все это сразу!

Подпоручик Дуб наперед представил себе, как Швейк сделает несколько глотков и дальше уже будет не в состоянии, а он, подпоручик Дуб, одержав над ним полную победу, скажет: «Дайка мне немножко, у меня тоже жажда», и как будет выглядеть лицо этого мошенника Швейка в этот грозный для него час. Потом он подаст рапорт и так далее.

Швейк открыл бутылку, приложил ее ко рту, и напиток глоток за глотком исчез в его горле.

Подпоручик Дуб оцепенел. Швейк на его глазах выпил все, не моргнув глазом, швырнув порожнюю бутылку через шоссе в пруд, сплюнул и сказал, словно выпил стаканчик минеральной воды:

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, у этой воды действительно железистый привкус. В Камыке на Влтаве один трактирщик летом делал для своих посетителей железистую воду очень просто: он бросал в колодец старые подковы!

– Я тебе дам старые подковы! Покажи колодец, из которого ты набрал эту воду!

– Недалеко отсюда, господин лейтенант, вон за той деревянной палаткой.

– Иди вперед, негодяй, я хочу видеть, как ты держишь шаг!

«Действительно странно, – подумал подпоручик Дуб. – У этого негодяя ничего не узнаешь!»

Швейк шел, предав себя воле Божьей. Что-то ему подсказывало, что колодец должен быть впереди, и поэтому он совсем не удивился, когда колодец действительно оказался. Мало того, и насос был цел. Они подошли к колодцу. Швейк начал качать, и из насоса потекла желтоватая вода.

– Вот она, эта железистая вода, господин лейтенант, – торжественно провозгласил он.

Приблизился перепуганный пейсатый мужчина, и Швейк попросил его по-немецки принести стакан – дескать, господин лейтенант хотят пить.

Подпоручик Дуб настолько опешил, что выпил целый стакан воды, от которой у него во рту остался вкус лошадиной мочи и навозной жижи. Совершенно очумев от всего пережитого, он дал пейсатому еврею за этот стакан воды пять крон и, повернувшись к Швейку, сказал:

– Ты чего здесь глазеешь? Пошел домой!

Пять минут спустя Швейк появился в штабном вагоне у поручика Лукаша, таинственным жестом вызвал его из вагона и сообщил ему:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, через пять, самое большее через десять минут я буду совершенно пьян и завалюсь спать в своем вагоне; смею вас просить, чтобы вы, господин обер-лейтенант, меня в течение по крайней мере трех часов не звали и никаких поручений не давали, пока я не высплюсь. Все в порядке, но меня поймал господин лейтенант Дуб. Я ему сказал, что это вода, и был вынужден при нем выпить целиком бутылку коньяка, чтобы доказать, что это действительно вода. Все в порядке. Я, согласно вашему пожеланию, ничего не выдал и был осторожен. Но теперь, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уже чувствую, как у меня отнимаются ноги. Однако, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, пить я привык, потому что с господином фельдкуратом Кацем…

– Изыди, бестия! – крикнул, но без гнева, поручик Лукаш, зато подпоручик Дуб стал в его глазах по крайней мере еще процентов на пятьдесят менее симпатичным, чем был до сих пор.

Швейк осторожно влез в свой вагон и, укладываясь на своей шинели и вещевом мешке, сказал, обращаясь к старшему писарю и ко всем остальным:

– Жил-был один человек. Однажды он надрызгался и попросил его не будить…

После этих слов он перевернулся на бок и захрапел.

Вскоре выдыхаемые им винные пары наполнили все помещение, так что повар-оккультист Юрайда, втягивая ноздрями воздух, воскликнул:

– Черт побери! Пахнет коньяком!

У складного стола сидел вольноопределяющийся Марек, достигший наконец после стольких злоключений должности батальонного историографа.

Ныне он сочинял впрок героические подвиги батальона, и видно было, что ему доставляет большое удовольствие заглядывать в будущее.

Старший писарь Ванек давно с интересом следил, как прилежно пишет вольноопределяющийся и при этом хохочет во все горло. Он встал и наклонился к вольноопределяющемуся, который стал ему объяснять:

– Страшно весело писать историю батальона впрок. Главное при этом, чтобы все развивалось систематически. Во всем должна быть система.

– Систематическая система, – заметил старший писарь Ванек, скептически улыбаясь.

– Да, – небрежно обронил вольноопределяющийся, – систематизированная систематическая система при написании истории батальона. Мы не можем с самого начала одержать большую победу. Все должно развиваться постепенно, согласно определенному плану. Наш батальон не может сразу выиграть мировую войну. Nihil nisi bene.[296]296
  Ничего, кроме хорошего (лат.).


[Закрыть] Для обстоятельного историографа, как я, главное – это прежде всего составить план наших побед. Например, вот здесь я описываю, как наш батальон (это произойдет примерно месяца через два) чуть не переходит русскую границу, занятую сильными отрядами неприятеля, скажем, донскими полками. В это время несколько вражеских дивизий обходят наши позиции. На первый взгляд кажется, что наш батальон погиб, что нас в лапшу изрубят, и тут капитан Сагнер дает приказ по батальону: «Бог не хочет нашей погибели, бежим!» Наш батальон удирает, но вражеская дивизия, которая нас обошла, видит, что мы, собственно говоря, мчимся на нее. Она бешено улепетывает от нас и без единого выстрела попадает в руки резервных частей нашей армии. Вот, собственно говоря, с этого и начинается история нашего батальона. Незначительное происшествие, говоря пророчески, пан Ванек, влечет за собой далеко идущие последствия. Наш батальон идет от победы к победе. Интересно, как наши люди нападут на спящего неприятеля, для чего, однако, им необходимо овладеть слогом «Иллюстрированного военного корреспондента», выходившего во время русско-японской войны в издательстве Вилемека.

Наш батальон нападает на спящий неприятельский лагерь. Каждый из наших солдат выбирает себе одного вражеского солдата и со всей силой втыкает ему штык в грудь. Прекрасно отточенный штык входит, как в масло, только иногда затрещит ребро. Спящие враги дергаются всем телом, на миг выкатывают удивленные, но уже ничего не видящие глаза, хрипят и вытягиваются. На губах спящих врагов выступает кровавая пена. Этим дело заканчивается, и победа на стороне нашего батальона. А вот еще лучше. Будет это приблизительно месяца через три. Наш батальон возьмет в плен русского царя, но об этом, пан Ванек, мы расскажем несколько позже, а пока что мы должны подготовить про запас небольшие эпизоды, свидетельствующие о нашем беспримерном героизме Для этого мне придется придумать совершенно новые военные термины. Один я уже придумал. Это способность наших солдат, нашпигованных осколками гранат, к самопожертвованию. Взрывом вражеского фугаса одному из наших взводных, скажем, двенадцатой или тринадцатой роты, оторвет голову.