Текст книги "Я в Лиссабоне. Не одна (сборник)"

Автор книги: Януш Леон Вишневский

Ну, он и пришел.

* * *

Наташа изменила свое отношение к Васяне-Обрубку. Стала убирать за ним говно. И уже на следующей неделе сказала мне, что неплохо было бы Васяню-Обрубка вымыть. Это меня здорово удивило, но я решил, что это у нее рецидив хипповой юности такой. А потом вспомнил, какое гнетущее воздействие на меня произвел огромный и черный – прямо как у коня – хер Васи, и стал нерешительно отказываться.

– Тогда я сама его помою, – сказала она решительно.

Я только благодарно кивнул. Она пошла мыть Васю, который совсем деградировал и уже даже разговаривать почти не мог. А я продолжил думать о том, как все несправедливо устроено в этом мире. Ох уж эти молдаване долбаные… Туземцы, недооценившие все блага белой цивилизации! Я даже стихотворение написал.

– Только послушай, Наташа! – сказал я.

Встал у входа в комнату и прочел нараспев:

 
…то предание рассказывают индейцы
селения Бельцы,
предки которых некогда жили
поблизости от большого озера, созданного инопланетными пришельцами – жителями Атлантиды, царившей на землях нынешней Молдавии.
Эта Атлантида звалась Молдавская Социалистическая Советская Республика.
Что значат эти четыре слова, мы до сих пор не знаем,
не сумели расшифровать, потому что, по некоторым данным,
наши предшественники из погибшей культуры МССР
(я сокращаю для удобства)
были гораздо более развиты, чем мы,
и у них были белые волосы и голубые глаза —
как на голубом глазу
говорю.
 

 
Как свидетельствуют находки раскопок неутомимых археологов Академии наук Молдавии,
цивилизация, обитавшая на наших землях задолго до нас, отличалась высоким уровнем развития культуры.
Люди эти были сведущи в земледелии, экономике, сельской жизни, астрономии, машиностроении и прочих областях жизни человеческой, которые для нас теперь – лишь пустые слова.
Слава
Молдавии независимой,
уровень развития ее науки, культуры и общественной жизни был так высок, что,
если сравнивать образно, нынешняя Молдавия в сравнении с далекой, загадочной МССР – это кусок дерьма, красующийся подле алмаза.
Прошу вас не отчаиваться,
ведь теоретически дерьмо может попасть в болото, стать торфом
и через пять миллионов лет давления тонн болотной жижи стать графитом, а затем…
Да-да, то предание рассказывают индейцы
селения Бельцы,
предки которых некогда жили
поблизости от большого озера, созданного инопланетными пришельцами – жителями Атлантиды, царившей на землях нынешней Молдавии.
Эта Атлантида звалась Молдавская Социалистическая Советская Республика.
Что значат эти четыре слова, алмазом написанные на сердцах?
Иными словами, не все потеряно, у нас есть один шанс из ста, и я прошу
существо с лицом советника президента Ткачука
внести это в протокол и не называть меня
внутренним врагом государства при составлении очередной речи для выступления президента.
 

 
Продолжу о цивилизации…
Многие поражаются: «Это все равно, что грязные арабы
на землях Египта, – говорят они. —
Общего у них, Египта фараонов и Египта русских туристов,
только земля».
 

 
Ученые недоумевают, каким образом
цивилизация гораздо более развитая, чем наша, исчезла с этой земли нашей же.
Выдвигаются самые разнообразные гипотезы.
Некоторые утверждают,
что причиной послужила техногенная катастрофа: примерно такая, в результате которой погибла Атлантида Платона, ну, например, прорвало водохранилище Гидигича, и вода покрыла загордившихся от хорошей жизни людей МССР.
Другие считают, что причина – в загадочной чуме, в поветрии страшной и загадочной болезни.
Я ничего не считаю,
я просто иногда выхожу на окраины города и любуюсь странными сооружениями – обитатели цивилизации МССР называли их заводами,
а как именно они использовали эти культовые, очевидно, сооружения, мы до сих пор так и не знаем…
 

…В голове у меня раздались слышные только мне аплодисменты… Я замолчал и, раздувая ноздри, постоял немного молча, впечатленный собой.

– Ну, как? – спросил я.

Я был ужасно собой доволен. Первое стихотворение в прозе да пять лет Молчания! Я уже даже представлял себе эти строки в своей автобиографии: «Первое стихотворение в прозе за Пять Лет Молчания… Имярек, прошедший сквозь горнило страданий…» Но Наташа сказала только:

А-а-а-а…

Причем, с весьма отсутствующим видом, который она в последнее время стала принимать все чаще.

– Что «а»? – спросил я.

– А, ну да, да, – сказала она.

– Что да-да?! – зло спросил я.

– Ну, неплохо, – сказала она виновато.

Потом глянула почему-то себе на руки и сказала осторожно:

– Милый, а может, не одни только, по твоему выражению, «молдаване ебучие» виноваты в том, что ты сидишь дома и ничего не делаешь?

– Они выкинули меня с работы! – гордо сказал я.

– Их газеты разорились, причем все, – сказала она.

– То есть они и СЕБЯ выкинули с работы, – сказала она.

– А ты уже пятый год ничего не делаешь, – напомнила она.

– Так, может, пора чем-нибудь заняться? – спросила она.

– Брось, – сказал я, – эти молдаване ебучие перекрыли нам, русским, кислород, дохнуть нечем. Где найти рабо…

– У меня знакомый еврей открыл магазин, – сказала она, – и ему нужны экспедиторы. – Альбац его фамилия, – сказала она.

– Я?! – спросил я. – Экспедитор?! – сказал я.

– Все равно не получится, – сказал я, – обязательно эти молдаване ебу…

– Как же ты узнаешь, перекрыли они тебе кислород или нет, если ты даже НЕ ПРОБУЕШЬ? – спросила она.

Я отмахнулся и спросил:

– Так тебе понравились мои стихи?

* * *

В магазин все-таки пришлось устроиться. Наташа стала нервничать и намекать на возможный уход. Это огорчало и пугало: мужчина в моем возрасте и положении не сразу бы нашел себе замену этой бесплатной машинке для секса. А регулярный секс значил для меня очень много. Само собой, секс чаще всего бывает ТОЛЬ-

КО у женатых. Все разглагольствования на эту тему холостяков просто треп. Снять бабу, потратить на нее деньги и время, отвести куда-то и оприходовать – если кто-то станет говорить вам, что проделывает такое КАЖДЫЙ день, то это – гнусная ложь. Это элементарно затратно и трудно. Женатый же имеет секс каждый день. Я хотел и утром, и вечером. Правда, по утрам теперь пришлось отменить. Ведь я стал рано уходить на работу. Работенка попалась не пыльная, но была в ней одна проблема.

Там действительно нужно было работать.

А это меня всегда отвлекало от действительно важного. Наблюдения жизни! Так что на третью неделю я, вроде случайно, уронил ящик с бутылками, полаялся с боссом и швырнул ему в лицо свою рабочую кепку – ну вроде как заявление, – после чего ушел. Не спеша прогулялся по центру города, стараясь не заходить на центральную площадь – там постоянно шли какие-то митинги, а я проявлял гражданскую пассивность (попросту трусил), – и побрел домой.

У ворот Васяни-Обрубка не было. «Значит, уполз на кладбище», – подумал я. Открыл ворота и зашел в дом, придумывая, что сказать вечером Наташе, когда она вернется. Но так ничего и не придумал, потому что она была дома. Сидела на какой-то подушке и скакала вверх-вниз.

– Дрочим, старушка? – сказал я взбудораженно и начал было расстегиваться.

Но она так побледнела, что пришлось мне присмотреться к тому, на чем она скакала. И был это, чтоб ее, Васяня-Обрубок.

– Боже, – сказал я, глядя туда, где они сцепились, как завороженный.

– Милый, я должна все объяснить, – сказала она.

– Все и так понятно, – сказал я.

Со стороны это напоминало огромный сук.

– Как, черт возьми, ты в себя это взяла? – спросил я.

– Почему он, блядь, не реагирует?! – сказал я.

– Мы растягиваемся, милый, – ответила она на первый вопрос.

– Я налила ему из чекушки, – ответила она на второй вопрос.

Я покачал головой.

– Почему ты не на работе? – спросила она.

– Я уволился, – горько сказал я.

– Молдаване… – кивнула она понимающе.

– Типа того, – сказал я и крикнул: – Слезешь ты или нет?! Она покряхтела и жалобно сказала:

– Милый, мне кажется, нас заклинило…

* * *

Дальше начался настоящий ад.

Пока Наташа пыталась соскочить с огромного хера Васяни-Обрубка, я вызывал «скорую». От ерзания моей молодой супруги в члене Васи что-то щелкнуло, раздулось, и он стал ЕЩЕ больше. От этого Наташа стала кончать. С криками, матерной руганью и воплями о помощи. Я от этого нервничал еще сильнее, «скорая» ехала, конечно же, медленно, так что за те три часа, что мы ждали врачей, бедняжка едва не умерла. Я о Наташе, конечно. Васи-лий-Обрубок валялся в отключке… А когда приехали врачи, нам, конечно же, не помогли. Парочку загрузили на носилки и под хохот соседей потащили в машину. Наташа все еще кончала.

– Придется оплатить бензин, – сказал врач, ухмыляясь в сторону.

Я оплатил. И услуги медиков оплатил, стоя в коридоре под градом насмешек всего персонала больницы. Наташе вкололи чего-то в ягодицу и, пока она ВСЕ ЕЩЕ кончала, вкололи что-то в член Васи. Спустя еще часа полтора пара, наконец, расцепилась. Меня позвали взглянуть на член Васи. Под самым его основанием все было перевязано ниткой. Наташа, смущаясь, объяснила, что сделала это ради долгой эрекции и просто забыла о нитке. Мне показалось, что она лжет, курва бесстыжая, и ей силы воли не хватило слезть с его члена, когда я пришел домой. Пьяный бомж, похрапывая, начал приходить в себя. Хирург подозвал меня к себе и объяснил, что член у Васи стоял чрезвычайно долго, кровь вообще не циркулировала, поэтому разрушительные процессы необратимы. Начнется гангрена.

– Бедняге отрежут и хер? – спросил я.

Он кивнул. После этого я узнал, что обо всяком случае членовредительства врачи обязаны докладывать полиции.

– А членовредительство налицо, – сказал он, хихикая, – вернее, на член…

Мы сошлись на десяти тысячах долларов. Это была стоимость моего дома по тем безумным временам. Он дал мне две недели сроку, и я пошел проведать Наташу. Она лежала в палате чуть смущенная, но явно НАТРАХАВШАЯСЯ.

– ЗАЧЕМ? – единственное, о чем я ее спросил.

– Он был такой… завораживающе – огромный, – ответила она.

– Ну, ты хоть его вымыла? – спросил я.

Она хотела что-то ответить, но я, плача, вышел и больше не видел ее никогда.

Я продал дом и, зашив вырученные деньги в рубашку, уехал жить в Подмосковье. К сожалению, эти пронырливые молдаване понаехали и сюда, так что толком я не смог устроиться и на новой родине. Работать не стал. Снял квартиру и начал сидеть у окна. В Москве расстреляли какое-то здание из танков, в Чечне началась первая война, а потом и вторая, взорвались дома, листья то падали, то зеленели, а я все сидел и смотрел в окно.

Иногда до меня – из перешептываний местных молдавских дворников – доходили слухи о том, что происходит в Молдавии. Например, я слышал девичью фамилию Наташи. Оказывается, она стала известной журналисткой, телеведущей и активной участницей национального возрождения. Возненавидела русских. Боролась с ФСБ. А те, чтобы ее скомпрометировать, напоили девушку спиртным со снотворным и подложили ей в постель карлика с невероятно огромным членом. Говорили, этот русский агент-карлик выебал таким образом ВСЕХ активистов национально-освободительного движения…

Еще дворники говорили, будто в Кишиневе стали работать очистные, и перестало вонять говном с утра до ночи. Но это была совсем уж фантастика, так что я перестал их слушать.

Просто сидел себе, ждал, пока деньги кончатся, и не задумывался о том, что со мной произойдет, когда это произойдет. Очень наивно с моей стороны… Вроде как ждать зиму, надеясь в глубине души на то, что она все-таки не наступит. Мысли о зиме, в свою очередь, наводили меня на мысли о Васяне-Обрубке. Интересно, как он там, без хера? Мысли о хере навевали на меня мысли о Наташе. Ну, и так без конца. А потом деньги кончились, и меня выставили из съемной квартиры. Вещей у меня было всего на одну сумку – из дому-то я почти не выходил. Так что я приехал на какой-то вокзал налегке и, слегка дрожа от холода, сел в электричку. Что делать и куда ехать, я не знал. «Интересно, попаду ли я, пересаживаясь с одной на другую электричку, во Владивосток», – подумал я.

Почему именно во Владивосток, я не знал.

Может быть, потому, что ехать туда дольше всего?

– Куда ты едешь? – спросил меня человек в форме.

Я задал этот вопрос себе, и меня будто током ударило. Я молчал, потрясенный тем, что ехать-то мне НЕКУДА.

– Кто ты такой? – спросил он.

– Ты пьяный? – спросил он.

– Тебе нехорошо? – спросил он.

– Эй, – позвал он меня.

Я молчал, лишь смотрел на него удивленно.

– Кто ты?! – переспросил он.

– Кто ты – и кто я, – сказал я медленно.

– Я контролер, а ты? – спросил он с издевкой.

– Я? – спросил я его медленно и недоуменно.

– Ты, – сказал он насмешливо.

«И правда, – подумал я. – Кто я?» Мужчина ждал.

– Я поэт, – медленно сказал я ему единственное, что меньше всего смахивало бы на ложь.

Встал на сиденье электрички, та тронулась, и я нараспев начал читать:

 
…то предание рассказывают индейцы
селения Бельцы,
предки которых некогда жили
поблизости от большого озера, созданного инопланетными
пришельцами – жителями Атлантиды, царившей на землях
нынешней Молдавии.
Эта Атлантида звалась Молдавская Социалистическая
Советская Республика.
Что значат эти четыре…
 

Контролер, махнув рукой, пошел дальше. Но я все равно дочитал. Люди в вагоне занимались кто чем и не обращали на меня никакого внимания. Но когда я закончил, кто-то передал мне какую-то мелочь. Получалось как раз на обед.

Я сел и, кажется, понял, чем буду заниматься в ожидании Владивостока.

Денис Епифанцев
Джеймс

Я замираю перед витриной Girard-Perragaux Pets.

В витрине копошатся механические щенки. Они сделаны в ретро-стиле, у них иллюминаторы в медных боках: посверкивают вращающиеся шестеренки, крутятся колесики и вздыхают поршни. Щенки играют, встают на задние лапы, звонко тявкают. Старинные электрические лампы накаливания на витых шнурах освещают собачек желтым, как будто их слегка припудрили, светом.

Зимний день в Нью-Йорке.

Я кутаюсь в пальто и шарф.

На ногах широкие брюки и непромокаемые ботинки с мехом.

Под ногами платформа «Нью-Йорк»: где-то глубоко под этой мелкой сеткой вибрируют антигравы. Если замереть, можно почувствовать, как Нью-Йорк дрейфует в сторону Исландии.

Несмотря на ледяной ветер с крупицами льда, которые шлифуют лицо, если идти против; на холод, который забирается под пальто и свитер, как руки насильника, и обжигает спину… Несмотря на это, мне кажется, будто я счастлив. Определенно счастлив. Ну, задумайся, какое это удовольствие – чувствовать. Какая это радость – иметь тело.

Я пытаюсь глубже спрятаться в шарф, щетиной цепляюсь за складки и ловлю ноту парфюма, который нанес полчаса назад в магазине. Чувствую прикосновение шерсти свитера к спине и плечам. Чувствую, как ткань штанов, подчиняясь порывам ветра, обнимает ноги. И обувь – мягкая и податливая – не пропускает холод. Ноги в этом холоде кажутся обжигающе горячими.

Чувствую, как бьется сердце: гонит кипящую кровь от ног вверх к озябшей спине, а холодную от головы вниз – чтобы там ее согреть.

Мне тепло, хорошо. Я специально замираю перед витриной, дабы этим внутренним взглядом осмотреть тело, осознать его. Не витрина мне интересна – мое отражение в ней.

Я провел последние двадцать лет в диком космосе. Андроидом работал на «Европе». Когда-нибудь мы обязательно пробьемся и узнаем, есть ли там жизнь – под этой толщей льда: ну эти фантастические киты, что живут там уже миллионы лет, или их хитиновые покровы, или остатки их цивилизации. Когда-нибудь.

Обязательно.

Но не сегодня.

Сегодня у меня отпуск.

Или так – я решил, что пора уже вспомнить, ради чего я все это делаю.

Двадцать лет в диком космосе, в теле андроида: можно забыть, зачем ты на это соглашаешься. Все же знают, что секс – прежде всего тело, а когда твое сознание перенесли в машину, у которой нет желез, гормонов и всего такого – электроны не заменяют тестостерон, – ничего не отвлекает от работы. Двадцать лет ты только и делаешь, что считаешь, прогнозируешь, анализируешь. Ты избавлен от лишнего, от всего слишком человеческого, ты думаешь о том, как сделать то или это, как оптимально распределить усилия. Экономика. Прагматика.

За двадцать лет, что ты был машиной, очень легко забыть, зачем ты на это соглашался.

И я тушу окурок о его грудь. Левую грудь. Пониже ключицы. Он не смотрит на меня. Молчит. Его лицо чуть подернулось судорогой.

Выбирая между всеми удовольствиями обитаемой Вселенной, я решил вернуться на Землю. Транснейронный перенос сознания занял чуть меньше часа, благо тело было заказано заранее, Костя позаботился об этом. Я не совсем уверен, будто это – то, чего я хочу. Мне кажется, Костя воплотил свои фантазии: почти два метра ростом, широкие накачанные плечи, узкие бедра… блондин с зелеными глазами.

Я бы предпочел быть брюнетом с простыми карими глазами, ниже ростом и более худым, но уже не стану спорить. Ждать новое тело не долго, но слишком долго для меня – внутри что-то свербит, пульсирует. У машины, конечно, ничего такого не бывает, но что-то же я чувствую…

После всех этих лет в космосе, когда я был андроидом, когда ощущений нет, все эти чувства, это тело, кожа, пальцы, которые обжигает стаканчик с кофе, купленный в Starbucks’e, – и ледяной ветер, волосы, мех, шерсть, свитер… Какое это удовольствие – иметь тело!

Я смотрю на себя в витрине. Этому телу двадцать лет.

Зимний день в Нью-Йорке. Тусклый.

Небо затянуто серыми тучами.

Я смотрю на собачек в витрине.

Девочка.

Девочка в пальтишке и шапочке, как будто уменьшенная копия мамы: это из-за того, что на ней такое же пальто, как и на матери, стоящей рядом, только маленькое, прижала руки и лицо к холодному стеклу. Она задыхается от восторга, оставляя на нем белое, быстро исчезающее дыхание.

– Смотри, мама. Мама! Смотри! Какие. Давай купим! Я буду с ней гулять.

Ох.

Три дня назад в Шанхае.

Маленькая девочка гуляла с механической собачкой.

Водила ее на поводке. Платьице в цветах, белые носочки, белые сандалии. Коричневый поводок.

Собака залаяла на нас, когда мы проходили мимо, – спонтанность, заложенная в программе.

– Кити, – улыбнулась няня в синем форменном платье.

– Кити! – сказала девочка строго собачке.

Три дня назад в Шанхае.

Не знаю, кто как, а мы первым делом, получив новые тела, отправились в Шанхай.

Клубы, рестораны, бани, одежда из шелка и кожи, все, что можно попробовать на вкус: еда, выпивка, парфюмерия. Хотелось все вспомнить: вкус, запах.

Это как запой.

И, конечно, самое главное… То, ради чего стоит иметь тело и ехать в Шанхай, – «Дом цветов».

Все, что ты хочешь.

Когда проводишь двадцать лет в диком космосе, времени на самом деле очень много. Можно учиться, читать, слушать музыку. Я смотрел кино. То старое развлечение, которое появилось во втором тысячелетии.

Все эти мужчины и женщины. Автомобили на колесах. Все эти странные истории про страсть.

Я смотрел – и тогда, наверное, у меня появилась эта идея. Я не могу сказать, когда точно, я даже плохо себе представляю, как она сформировалась. Все же знают, что сексуальное – это телесное вначале, а когда у тебя вместо тела кусок железа, откуда может появиться желание? Сложно понять, но оно появилось.

Это было даже не желание, это как картинка, открытка: вот я, вот он. Мы в комнате. Жалюзи на окнах. Он сидит на кровати, я стою перед ним, между его ног. Он расстегивает пуговицы на моей рубашке. Я держу его за подбородок и провожу подушечкой большого пальца по его губам, тушу сигарету ему о грудь. На коже появляется красный ожог. Он сдерживает стон.

Я беру его за затылок.

Что будет потом, я плохо себе представлял. Эта картинка в моей голове была статична. Свет. Стены. Дешевые репродукции. Разобранная постель. Как будто эти двое – они на сцене, а вот я сижу в темном зале и наблюдаю.

Главное не это. Главное, что Он был Джеймс Дин.

Я видел его в тех фильмах, восстановленных по памяти клонированных режиссеров и кинокритиков, где он что-то такое делал. Я не очень понимал, что именно, но там был момент… Это был фильм «Нет смысла бунтовать», когда он дрался с кем-то, падал на землю и у него была разбита губа. там еще была кровь – очень яркая, красная. он смотрел – и вот этот взгляд и поза, в которой он лежал… Это, наверное, что-то личное, какой-то фетиш – гипнотический, завораживающий.

Косте, напарнику, с которым мы работали, я сказал, что хочу съездить на Землю, купить тело и вспомнить, как это – быть человеком.

Заказ на Джеймса нужно было делать заранее. Связаться с людьми на Земле. После закона 2032 года, который регулирует производство тел и, в частности, запрещает клонирование тел для «цветочных домов», сделать это трудно. Даже на Земле, которая давно уже не центр Вселенной, что-то подобное можно найти только в Шанхае.

Считается, раз они живые, и даже если сознание их – просто набор цитат, регулируемый программой, это все равно насилие, а насилие запрещено. Но в насилии и суть. Я не прав?

Ведь это же просто тело? Нет?

Как все было? Как я себе и представлял: железная дверь в грязном переулке под красным фонарем.

Обитые густой бордовой тканью стены, сонные объятия глубоких кресел, медовые золоченые рамы с летними пейзажами, неподвижный, как мутная речная вода, дым сигарет, тягучая китайская музыка… А потом вошел он. Молча курил рядом со мной, пока мы ужинали.

Костя ушел с сиамскими близняшками, а мы поднялись в комнату.

Тусклый свет, небольшая комната, открытая дверь в прохладную кафельную ванную, кровать.

Он молча снял рубашку и штаны, аккуратно сложил их на стул и сел. Прикурил одну сигарету от другой. Пепельница у кровати полна окурков.

Я будто смотрел на все со стороны. Запоминал каждую секунду. Каждую тень на его теле.

Он был возбужден – ткань широких трусов под углом поднималась, плавно очерчивая головку. В центре растекалось темное пятнышко смазки. Я расстегнул ремень и выпростал рубаху. Отобрал у него сигарету, взял рукой за затылок, коснулся ладонью волос.

Из-за стены негромко звучала музыка.

На секунду я замер, чтобы запомнить, проверить, та ли эта сцена: вот он, вот я. Это было так красиво, это было именно так, как я хотел. Я спустил трусы со штанами до колен и засунул свой член ему в глотку так глубоко, как только мог – его нос уперся мне в живот: казалось, если он высунет язык, то сможет облизать мне яйца. Пока он задыхался, сдерживал рефлекс, шумно дышал носом, я выдохнул дым в потолок.

Потолок был белый, от жалюзи его пересекала ребристая тень.

Я держал крепко, двигался резко. Вначале он был безвольный, но, когда начал задыхаться, а глотка стала сжиматься, уперся мне в живот руками, отталкивая. Чуть прикусил. Я двигался все резче. Он стал бледнеть. Я кончил и отпустил его.

Он упал на спину, перевернулся на бок и зашелся, согнулся в кашле и хрипе – сплевывая сперму и утирая слезы.

Костя позаботился о том, чтобы член, как и все тело, был большим. Девять с половиной дюймов в длину и больше двух дюймов в диаметре.

Смазывая член, другой рукой я разминал его задницу. Он стоял на четвереньках, опершись на локти, опустив голову. Выгнув спину, подняв задницу вверх. Сначала я использовал один палец, потом два, потом три. Это заняло какое-то время, но даже это не помогло – ему было больно, когда я вошел первый раз. Очень больно.

По комнате расплывался приторный, искусственный клубничный запах смазки.

Я видел, как дугой выгибается его спина, чувствовал, как он сжимается, как он пытается сбежать, отсрочить момент, когда я войду в него полностью.

Я держал его за бедра, а потом, раздвинув ягодицы, стал смотреть, как мой горячий член медленно входит в него. Я видел пот, который выступил у него на лбу и шее, ладонями чувствовал его жар, чувствовал, как все внутри него горит: в этот жар и входил.

Смирившись, он стал податлив.

Мои яйца коснулись его.

У меня слегка кружилась голова. Пластинку за стеной, кажется, заело.

Я двигался в нем, чувствуя, как он сжимается от каждого моего толчка, и, чем больше он сжимался, тем глубже мне хотелось войти. Я взял его за член – твердый, тяжелый, горячий – и немного подвигал рукой, обнажая головку.

Он сдерживал стоны.

Я зажег новую сигарету и перевернул его на спину. Положив ноги на плечи, подложив подушку под бедра, я снова вошел в него. Он уже не испытывал боли. Мы были мокрые и скользкие от пота, он держал меня за бедра и сам толкал вперед, издавая порой какие-то животные крики.

Я потушил окурок о его грудь. Он даже не заметил.

Я коснулся языком ожога.

Когда кончал, чуть не откусил ему нижнюю губу. Я видел тонкий лоскут бледной кожи, из-под которого показалась кровь.

О, Будда, как же мне было хорошо…

А потом я лежал рядом, мой член все еще был в нем, переводил дыхание и трогал ожог. Кожа на ощупь. Моя кожа, его кожа. Руки, пальцы. Мое тело. Мы оба липкие от пота. Едкий запах в комнате. Запах клубники, пота и чадящих благовоний, которые, как и музыка, пробивались из соседней комнаты.

Я облизал его плечо. Плечо было кислым. Он закурил. Я поцеловал его. Вкус крови и табака. Я спустился к груди – мелкие густые волоски, твердый, как камень, сосок – попробовал на вкус живот, провел языком ниже. Облизал яйца. Провел языком вдоль всего члена. Мои пальцы снова вошли в него. Я двигался у него внутри, облизывал головку и водил кольцом из пальцев вдоль члена. Он кончил быстро. Горьковато-миндальный вкус.

А потом нам принесли завтрак: это означало, что вечер кончился.

Я принял душ: как будто много маленьких горячих иголок впивается в тело. Оделся. Костя ушел еще раньше.

Я медленно шел в отель. Тяжесть земного притяжения, легкая одеревенелость после бессонной ночи, ощущения тела… Я шел медленно, солнце слепило глаза, дул теплый ветер.

В голове пусто. Мне очень хорошо, я ничего не чувствую, я совершенно пуст, я глупо улыбаюсь… Через пару часов сна в отеле, или когда мы будем тихоокеанским экспрессом возвращаться домой, – тело вернет себе способность чувствовать. Но сейчас это такой тонкий намек, такое тонкое обещание… замри – и услышишь.

Я смотрю в зеркальное отражение витрины. Ветер задувает под пальто и холодит спину. Я вижу Джеймса Дина, вижу, как он сидит на кровати, курит. Я стою рядом, ремень расстегнут – секунда – тусклый свет, ребристая тень жалюзи.