Текст книги "И ветры гуляют на пепелищах…"

Автор книги: Янис Ниедре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Уборщики и стражи уволоклись подвальным коридором. Юргис, подойдя к запертой двери, прислушался: не зазвучат ли приближающиеся шаги. Раз Пайке в замке, раз он заодно с тевтонами – после смерти литовца он не может не заглянуть в клетушку Юргиса. Его предательская душонка позволит оставить неудовлетворенным любопытство его повелителей, Юргис же, в свою очередь, без посредничества Пайке не сможет исполнить свой обет.

«Ржа земная, ржа небесная падет в воду, сгложет камень… Не сгложет плоть крещеного человека!» – повторял Юргис слова латгальского заговора, что приближает желаемое и отгоняет недоброе.

«Ржа земная, ржа небесная…»

Казалось, Юргис попал во власть незримого мучителя, Духа болезни. Невидимые челюсти впились в затылок, грызут крестец, колют бедра, коленные суставы.

Больно ложиться, больно засыпать…

Венец творения господня – человек, в которого создатель вдохнул жизнь после всех прочих тварей, и в поле и дома подвергается назойливым преследованиям кровососов, созданных в первые пять дней творения. И тогда красе и гордости всего живого приходится испытывать адские муки, ибо он не знает, кто из вредоносных напал на него и какими жертвами можно от него откупиться, какими заговорами оградиться. Не всякий человек мил земным и подземным духам, не всякий способен проникать в бывшее, сущее и будущее. Не каждый бывает прорицателем или колдуном…

Но, может быть, боли в крестце и затылке – вовсе не дело злых духов-мучителей? Может быть, ломота и колотье – от холодного сквозняка, леденящего тело? Люди постарше вечно жалуются на холод, зарываются в горячий пепел печи в риге, прикладывают к больному месту нагретые камни. По возрасту Юргис вроде бы к ним не принадлежит еще, но – только, по возрасту…

«Ржа земная, ржа небесная падет в воду, сгложет камень…»

Пайке не придет. Никто не явится сегодня. Так что Юргису остается лишь, пока еще хоть что-то можно различить, сгрести в кучу раскиданную по полу солому, зарыться в нее и попытаться согреть себя собственным дыханием.

Греться – и ждать удобного случая…

Ждать, надеясь на справедливость бога и людей?..

Справедливость истинную, какая исцеляет душу, какую призывают и которой отдают свою кровь чистые и честные люди во всех краях.

Во всех ли?

И в той заморской земле, откуда приплыли сюда тевтонские латники, разорители отчизны?

Ну, нет! Такие могли родиться только от союза камней и шипов, и вскормить их могли разве что упыри, змеи и жабы.

Хотя – и в других странах злодеев немало.

В той же Герцигской земле хотя бы. Кто такие – правители Аулы, Категрада, Гедушей? Кто?

А в Литве? Умерший с проклятиями вспоминал хозяев литовских и прусских замков, что продались немцам. За деньги, за разные блага и ложные почести добровольно сдавали вторгшимся литовские города, замки и селения вместе с крестьянами.

И если бывают у литовских кунигайтов удачи на поле битвы против тевтонского войска, то пусть скажут спасибо простым людям своей земли – тем, чья жизнь проходит в трудах, в лесу ли, на морском ли берегу. Это они единодушно встали на битву за свободу, покинули родные селения, теплые углы, жен и детей, чтоб жизнью своей отразить смерть. Маленькие люди разорвали свитую знатью веревку измены. Пахари, охотники и рыбаки пронзали слывшие неуязвимыми латы, валили с ног боевых коней и лишили ореола могущества тех, кто поддерживал знать.

* * *

– Ох!.. Господин боже! Дева Мария!.. О Мать Духов! Горе мне, горе! – дурным голосом причитал кто-то в подвальном коридоре, в той стороне, где выход. Вопли приближались, и вот наконец раздались совсем близко, рядом с Юргисовой дверью. – Ох! Помилуйте! Спасите!..

Послышались шаги стражи. Что-то упало, покатилось. Кто-то со смаком выругался:

– Пес свинячий!

Брякнули засовы. Дверь каменного мешка отворилась, и внутрь, напутствуемый толчком и пинком, ввалился оборванец. Похоже было, что перед тем его протащили за волосы через густую заросль, сквозь шипы и колючки, и остались на человеке лишь обрывки рубахи, обгорелые, обуглившиеся – словно только что из огня. Икры и ступни его побурели, потрескались, словно то была не живая плоть, а обрубки долго лежавшего, морившегося в болотной жиже дерева. То ли человек, то ли дух нечистый…

Упав на пол, человек свернулся клубком, ладонями прикрыл кровоточащие, подобные лапам крота, ступни и взвыл еще громче:

– Ой… Горе мне, горе!..

Не сразу сообразил Юргис, что корчится на полу не кто иной, как переметнувшийся к тевтонам бывший щитоносец ерсикского вотчинника – Пайке. Или же очень смахивающее на него привидение, какое может явиться в бредовом кошмаре. От настоящего Пайке у него только и осталось, что по-старчески усохшее тело, плоский нос, уши торчком да белые, словно лен, волосы. Не столь уже, правда, белые, какими были они в Полоцке, да и недавно еще, во время последних двух встреч. Усы, брови, борода его свалялись в клочья, покрылись рыжими пятнами – надо полагать, опалило их искрами от костра, а то и от пожара.

Пайке захрипел, выговаривая слова, как если бы горло его было обварено кипятком:

– Хоть бы конец скорее… Милосердная дева Мария, заступница, избавь от мучений мира сего…

– Что с тобой, Пайке?

– Геенна огненная! Горю я, горю!

– Пить хочешь? Вот вода…

– Горю! Горю, как полено в огне очага… Меж камнями пробиваются языки пламени… Ноги жжет… Ноги Пайке… Ноги Висвалда…

– Висвалда?

– Ноги владетеля Висвалда… Его! Обнаженные ноги владетеля, созданные выступать в царьградских сапожках… Голыми ногами подпрыгивал Висвалд на горячем полу…

– Не в горящей же печи! – Юргису пришло на ум сказанное в писании о трех мужах, брошенных в пещь огненную.

– Над топкою. На раскаленных камнях… Господи боже! – закричал Пайке, касаясь ладонями обожженных, потрескавшихся, окровавленных ступней.

Лишь по прошествии времени Юргис понял из его причитаний – где, на каких камнях жгли Пайке и как поджаривали закованного в цепи ерсикского владетеля.

Поджарен! Владетель Царьграда-на-Даугаве, повелитель земель латгалов, селов и Аутинского края, союзник князя полоцкого, зять кунигайта литовского и вассал епископа рижского Висвалд задохнулся в дыму своей же горящей плоти. Закованный в цепи. В Круглой башне Крестового замка, на полу, раскаленном, словно камни в бане, на которых вода превращается в пар.

Едва лишь стало известно, что ворота Пскова отворились для ливонской церкви, глаза рижских христиан епископ Николай объявил, что законные наследники владетеля Герциге принесли в дар церкви девы Марии, а также ордену все входившие в наследство земли, все крепости с живым и неживым, что было в них и к ним принадлежало. Затем правитель замка потребовал, чтобы заточенный владетель Висвалд удостоверил дар своих наследников подписью, сделанной кровью. Своей кровью на дарственных записях. Дабы подтвердить, что, перед тем как покинуть грешную землю, последний владетель Ерсики признал идущим от бога требование папы Гонория: всем владениям князей русских, городов и монастырей надлежит подчиниться католическому наследнику святого Петра – папе римскому. Висвалд, однако, дать подпись отказался. И остался при своем языческом упорстве и сатанинском заблуждении. По этой-то причине полномочное лицо епископа повелело поджаривать его на раскаленных камнях. Пока сатана и слуги его не покинут тело грешника.

Как же стал Пайке соучастником этой муки? Чего ради оказался в печи рядом с Висвалдом?

Целовал Пайке католический крест. И клялся монахам в Ликсне, что разоблачит перед рыцарями злые умышления ложных евангелистов. Доставленный в Круста Пиле, обещал он христианским братьям проникнуть в преступные замыслы Висвалда и тех, кто шел за ним. Обещал завоевать доверие знатного узника. Но – не завоевал…

– О, горе мне, горе!..

Глава десятая

Его католическому преосвященству, комтуру ордена девы Марии в Айзкраукле. От священнослужителя Ликсны, рыцаря Христова Бенедикта.

Благословенны поступающие так, чтобы власть их возобладала над всем живым. И да будут низвергнуты те псы, и те безбожники, и те смертоубийцы, и те слуги ада, и всякий, кто лживо говорит и делает!

Высокий комтур!

Весть о смерти злого духа сих мест, владетеля языческой Ерсики Висвалда, воспринята была христианской братией в округах Ликсны, Дриссы, Науйиене и иных подвластных новокрещенным правителям замков с благодарственными песнопениями под звуки кокле и свирелей.

Случилось так, как сказал господь: «Наведу на них ужасное для них, потому что я звал – и не было отвечающего, говорил – и они не слушали, а делали злое в очах моих и избирали то, что неугодно мне».

Земли по обоим берегам Даугавы, осененные тремя знаменами владения прежней Ерсики стали ныне вратами, открывающими широкий путь в языческую Русь, к ее крепостям, городам, нивам, пастбищам и иным угодьям. Вскоре окажутся и они под святым престолом Ватикана и скипетром короля германского. И недалек уже тот день, когда всевышний повелит пролиться над просторами безбожной Руси ливню, огню и сере и могучий смерч подхватит византийских еретиков. Я, ничтожный, уже готов воспеть «аллилуйя», едва лишь придет весть, что над башнями Пскова воздвигнут католический крест. Известно мне, незаметному, что богобоязненные русские бояре готовятся передать сию крепость ливонскому ордену, снискав католическое благословение. Ибо тем самым имена их будут вписаны в великую книгу жизни, и они не будут преданы всепожирающему пламени.

Высокий господин и комтур!

Я, ничтожный, сужу: в тот миг, когда ангел сходит с небес с ключами вечности и браздами правления в руках, когда желание отца церкви римской повелевать сатанинской Русью осуществляется, ордену рыцарей Христовых в Ливонии надлежит самой твердой рукой, вооруженной карающим бичом, действовать на вновь приобретенных землях. Кажется мне, что католический епископ рижский чрезмерно мягко обходится с хулителями слева божьего. Сегодня в Ливонии церкви и ордену нет нужды соблюдать заключенные некогда с русскими договоры и соглашения, как делалось это прежде, когда в Полоцком, Псковском, Новгородском, Киевском княжествах стояли наготове сильные дружины и русские могли послать в бой тысячи и тысячи хорошо вооруженных конников. Тогда на просторах Руси не было еще монгольских всадников с их луками. Но что нам считаться с договором, заключенным с русскими князьями, по которому в пределах Ерсики сохранялись молельные дома греческой церкви и ее служители? Рыцарям, верным матери божьей, не подобает щадить проповедников нечестивой византийской ереси, а равно и тех, кто снабжает их неприемлемыми для католицизма молитвенными книгами.

За горло надлежит схватить того дракона, того древнего змия, того черта и диавола, который вылупляется в еретической греческой церкви. Выцедить надо черную кровь из присланного сюда Полоцком поповского сына Юргиса, которого уже два года поят и кормят в подвалах Круста Пилса. А также поднять на дыбу живущего на воле в Пилишках попа Андрея и подобных ему лжепастырей в иных местах бывшей Ерсикской земли. Вскоре уже вся Русь, вплоть до покоренных монгольскими богатырями земель, окажется под скипетром римским. Чего же ради допускать сатанинский блуд, поддерживая среди языческих латгалов веру в какое-либо небесное заступничество, помимо католического?

После смерти Висвалда орден должен выполоть все, пусть даже самые ничтожные плевелы, заглушающие наше угодное господу дело.

Лишь после этого слуги истинно Христовой церкви могут рассчитывать на полагающееся им воздаяние за их нелегкий и святой труд. Лишь тогда смогут они вновь осушать чашу, из которой пили. Смогут наряжаться в тонкие и блестящие ткани, ибо дорогая ткань эта есть не что иное, как святая истинная вера.

Писал Бенедикт из Ликсны

Год господень

1239

Глава одиннадцатая

Юргис больше не следил за сменой времен года. В долгой неволе все солнцевороты для него смешались. Забылось, когда был Михайлов день, когда – масленица, когда придет Юрьев день, в который женщины забивают откормленных петухов и выпускают коров на пастбище.

В подземелье Юргис провел года четыре, а то и пять. Уже не тот он был: видеть стал хуже, да и ослабел весь. И если еще не утратил облика человеческого, то лишь потому, что одиночество его бывало недолгим. Совсем один он в своей клетушке находился, наверное, месяца два. Тевтоны не уставали направлять в темницы Круста Пилса все новых узников – молодых, старых; и вотчинников, участвовавших в войне, и торговых людей из Ерсики и отдаленных краев, и старейшин из поселений, и даугавских кормчих. Почти каждый сотоварищ Юргиса по заключению приносил ему хоть крупицу внешней жизни и тем поддерживал стремление оставаться на ногах, двигаться. А движение – уже жизнь. Ибо все живое движется, и во всем живом обитает неуемная жажда движения.

Юргис согласен: сверх сил человеческих – преступить волю вседержителя, нарушить судьбу, которая при рождении человека вплетается в звездный узор на небе или кладется в колыбель вместе с ниткой, которой перевязали пуповину.

Но даже самый прозорливый провидец и толкователь примет будущего не может безошибочно сказать: тебе, мол, суждена именно эта горестная яма, и остается лишь произнести слова прощания. Или же: жизнь твоя будет долгой и легкой. Раз-другой в жизни может оступиться каждый. Даже и тот, кто родился в рубашке Лаймы. И поэтому нельзя прежде времени уверять: невзгоды, обрушившиеся на тебя, и есть твой удел, и из черных дней, которыми ты сейчас идешь, тебе вовек не выбраться.

Не может быть того, чтобы бог и духи – носители жизни желали гибели рода людского. Перед тем, как за грехи наслан был всемирный потоп, бог повелел Ною построить ковчег спасения. Бог отличил праведного Ноя среди людей.

Кажется, и Юргис в своих помыслах и делах был праведен. Справедлив к отягощенным несчастьями, к слабым, к попираемым ногами. Справедлив во имя божьей и людской справедливости, протягивал руку тем, кто, идя по дороге, не страшится волчьего воя.

Те, кого вталкивали в клетушку к Юргису, кроме разве немногих, совсем уже лишившихся рассудка, обогретые сочувствием собрата по несчастью (многое ли мог он: подать воды, подложить подстилку под голову, под больное место), начинали, не мешкая, рассказывать о своих бедах. Кто таков, где рос, чем занимался, кто в роду его с материнской стороны и кто – с отцовской. Как он одевался в своих краях, что ел в тяжелые времена и что там едят теперь…

Услыхав, что Юргис обретается в темнице уже который год, вновь пришедший принимался рассказывать о нынешних делах там – наверху, под солнышком. Как в края с перебитым или вымершим от мора населением пригоняли говоривших на ломаном или вовсе чужом языке пахарей, коровьих и овечьих пастухов, рыбаков из чужих мест. Там, где воцарились тевтоны, дань берут не так, как прежде, во времена владетеля Висвалда. Если простой человек не собрался вовремя спрятать подальше мучицу для себя и детей, останется он при пустом сусеке. Не отдашь своей волей церковную часть – пришлют своих холопов братья рыцари. А за ними придут и те, в чьих руках власть неправедная.

Неправедных судей узники поминали прежде всех прочих.

Оборотни, упыри – так надо было звать их! И откуда только высыпало такое множество их? Какие волчицы, какие стервятничьи самки их вскормили? Не будь выродков, говорящих на нашем языке, знающих наши обычаи и дедовские песни, заморские латники вряд ли осмелились бы так нагло рыскать окрест.

Как, к примеру, правитель Доньского замка…

Доньского правителя больше всех иных поносил изувеченный вотчинник из Прейльской округи. Поносил, сколько позволял кровоточащий рот.

«Шныряет вокруг, словно неприкаянный пес, выгнанный хозяином. И едва лишь учует, где что не по нраву немчинам, сразу спешит к гедушскому разбойнику, тому, что в белом плаще с крестом. Доносит, где люди в селениях зарывают хлеб, где укрывают скотину, воск и кожи. Докладывает, кто из старейшин и вотчинников отлучался в чужие края без тевтонского соизволения. Словно бы вотчинники Висвалда стали подневольными людьми. Словно бы запахана межа, отделяющая свободных от рабов. Словно бог вотчинника не на тех же небесах живет, где и бог бедняка».

Однажды по зиме, уже после двух проведенных в темнице маслениц, в яму к Юргису втолкнули видного собой человека. С широкой, как у вола, грудью, угловатой головой и торсом, как у каменотеса.

Не изувеченного, не избитого, совсем не такого, какими бывали до него сотоварищи Юргиса. Только вот языка великан, похоже, лишился. Сам ни звука и на сказанное Юргисом – ни слова.

Постояв немного под отдушиной, обойдя клетушку, как бы и не заметив соседа, ощупав стены – растянулся на соломе, глухой ко всему.

Так и первый день, и второй…

Когда была нужда – вставал, шел к бадье, возвращался и молчал себе дальше.

И когда раб приносил хлеб с водой – тоже.

«Немота его, верно, разбила. Или чары на нем такие?» – гадал Юргис. И бросил попытки общения.

Однажды поутру каморку открыл новый страж, ранее не виденный. В кольчуге, со слегка скошенной набок головой.

Увидев его, сосед Юргиса вскочил на ноги и закричал на чистом латгальском языке на весь подвал:

– Стегис из Асоте! Кум Стегис!

Однако воодушевление мнимого немого не вызвало отклика в страже. Он угрожающе замахнулся, попятился и хотел уже захлопнуть дверь.

– Постой! – жалобно воскликнул великан. – Постой, хоть выслушай! Мне надо поговорить с рыцарем братом Себастином. С высокородным братом Себастином!

– А на дыбу не хочешь? – ухмыльнулся страж. – Нет в Круста Пилсе никакого брата Себастина, – добавил он уже из-за двери.

– Нету? – оборотился детина к Юргису. – Значит, рыцарь Себастин тоже – вместе с прочими? Там… в беде?

– Не ведаю, о чем это ты, сосед.

– Да о том, что орден разбит на Пейпус-озере.

– На каком Пейпус-озере?

– На том, что в землях эстов.

– Тевтоны на озере воевали, что ли?

– Ты что – в бочке жил?

– Тут вот я жил, С той поры, когда владетель Висвалд ушел в мир теней.

– С той поры… – кажется, только теперь молодец стал соображать, куда попал и кто его сосед. – Это выходит… четыре, нет, пять лет и зим. Один все время?

– Как когда. Бывало, что другие несчастные делили со мной горький хлеб. Только про битву на Пейпус-озере никто из них не поминал.

– Не знали. – Детина отвернулся. – Не могли знать. С прошлого года… С той поры, как русский князь Александр отнял у тевтонов сданный боярами Псков, рыцари Христовы и монахи потеряли охоту говорить о походе на славянские языческие земли.

– А с тобой говорили?

– Я – благословенный католическим пастырем правитель Доньского замка. А ты кто таков – все укрываешься в соломе, пока других приводят и уводят без возврата?

– Я – служитель православной церкви.

– Тогда мне гадать не нужно. Понимай так: братья Христовы держат тебя для особого дела. Чтобы обменять на какого-нибудь из своих, угодивших в плен.

– Правитель страны не рождается так, как всякая жизнь на земле, его создают люди. Старейшины округов, вотчинники. Когда люди поклонялись одним только духам земли и неба, разговаривали в час теней с предками, когда не воздвигали еще башен с крестами и колоколами в наших краях, когда нужды рода решались на родовых собраниях, – тогда правителей не было. Лишь одна беда была в ту пору; люди ходили с оглядкой, жили, опасаясь набега двуногих волков. Временами в округе, какую не пересечь от восхода солнца до заката, истреблялось все живое. И тогда старейшины родовых семей избрали одного правителя для всех – такого, кто держал сильную дружину и мог воздавать налетчикам тою же мерой. И герцигский Висвалд…

– Был мудрым владетелем, – не дал Юргис закончить бывшему доньскому правителю.

Поминая Висвалда, оба узника нередко сцеплялись. Совсем как столкнувшиеся на выгоне соседские козлы. Один превозносил Висвалда, другой – поносил. Один упрекал ерсикских вотчинников в своекорыстном предательстве, второй валил на Висвалда все вины без разбора. Хулил и за то, что пренебрегал он дружбой вотчинников, и за заносчивость, и за жестокий характер. И еще за недостойное поведение, из-за которого многие правители замков, когда война с тевтонами стала затягиваться, отступились от него.

– В своем самовозвеличивании Висвалд уже видел, как поднимается головой до небес. Выше кунигайта литовского, русских князей и даже государя Царьграда великого. Наряжаться он желал уже только в заморский пурпур, носить царьградские доспехи и дамасские клинки. И украшал себя лишь изделиями киевских мастеров.

В дни торжеств знатным людям, старейшинам вотчинных родов, приходилось кланяться ему ниже, чем сгибались бояре перед полоцким или псковским князьями. А кому из своих такая надменность была не по нраву, тех…

Что же постигло самого правителя Доньского замка? Старший сын убеленного сединами, уважаемого далеко за пределами своей земли латгальского вотчинника, Доте всегда в числе первых выступал на защиту отечества. Куда бы ни призывал владетель, где бы ни ущемлялись интересы своих, туда и шел Доте. Даже в эстонские края ходил. Однажды окольными путями, по топям и чащобам, пробрался он в тыл врага. Выждал, пока не вступили в битву главные силы, а тогда нежданно ударил на эстов из засады. Обратил в бегство, заставил бросить обозы. Висвалд в тот раз захватил богатую добычу – коней, оружие. А испокон веков заведено: военную добычу делят между участниками, всеми дружинниками. Полагалась своя доля, понятно и доньской дружине.

Висвалд спросил, что хотел бы получить сам Доте. Тот отвечал, что ему приглянулись тонкорунные овцы. С такой же легкой шерстью, какую на иноземных торжищах добывают за янтарь и воск. Такие овцы были в числе прочей добычи. Висвалд же раздарил овец своим ближним, направо и налево. А Доте достался всего один баран и один козел. Всего-то!

А разумно ли обошелся Висвалд с тевтонами? Пришельцы из-за моря поставили на берегу речки Ридзене свои торговые дворы. Висвалд собрал латгальское воинство и вместе с литовцами начал поход, чтобы прогнать немцев.

Ах, Висвалд хотел богатого, сильного Герцигского государства? Такого, какое опасались бы задирать охотники до чужого добра? Говоришь, он отомстил тевтонам за бесчинства людей католического епископа? Воздал рижанам за перебитых кормчих князя полоцкого, что вели свои суда в земгальский порт?

Чушь и околесица!

Благо Герциге заботило Висвалда не более, чем белку – вышелушенная шишка. Он приказал вздернуть на дыбу самых искусных златокузнецов Герциге за то лишь, что братья не поспели к сроку изготовить заказанный Висвалдом серебряный наперсный крест с изображением самого владетеля. Такие кресты носили русские князья.

Ах, какие поставил православные храмы в замке и в городе? Но не потому ли только возвел их Висвалд, что хотел уподобиться русским князьям? Церкви с дорогими крестами, с ликами чудотворцев в золотых окладах он строил, дабы внушить людям страх перед земным владетелем. Однажды, после удачного похода на Сакалу, он на сходе старейшин потребовал, чтобы впредь его титуловали «магнус»– великий. Так якобы именовались великие полководцы в каком-то латинском государстве. Понадобилось ему, видишь ли, подражать римским правителям!..

Говоришь, соперничать с русскими князьями было нужно Висвалду для того, чтобы охранить Герциге от захватчиков? От всех, кто стремился овладеть долиной Даугавы, водным путем от северных звезд к южным? Говоришь, был Висвалд смелым и неустанным борцом против притеснителей и всякой нечисти?

Да уж, конечно, смелым – если Юргис считает, что это от смелости Висвалд пустился наутек, столкнувшись с опасностью, когда под его знаменами не оказалось конных отрядов.

Не так ли произошло в пору первого захвата Герциге? Так! И сто раз так! Когда епископ Риги со своими рыцарями, паломниками, горожанами и другим народом двинулся из Кокиесе вверх по Даугаве и напал на защитников замка. Когда тевтоны ворвались, Висвалд бежал на лодке на тот берег. Бросив жену и ее приближенных на произвол одетых в кольчуги молодчиков.

Где был в тот миг Доте, спрашиваешь? Что сделал Доте, чтобы помешать поражению родной страны? Доте был в отцовском замке. А Дони от Герциге – в дневном переходе, если скакать по прямой.

Потом? Ну, потом Висвалд отправился в Ригу – выпрашивать прощение у епископа Альберта. Называл католиков своими братьями во Христе, признавал, что проучен был суровою карой, огнем и мечом. В Риге Висвалд обещал не следовать впредь языческим заблуждениям, жить в мире с римской церковью. В те дни Доте сопровождал Висвалда в Ригу как свидетель. Видел, как преклонил колени Висвалд, когда епископ взял три ленных знамени Герцигского государства. Латинская церковь возвратила ему латгальские земли, и Висвалд обещал католическому архипастырю свою дружбу, посулил открыть епископу злые умышления Литвы и русских, едва лишь о них узнает. Таким путем он вернул свободу своей жене – дочери кунигайта литовского и ее приближенным.

Говоришь, не было у него иного пути освободить владетельницу и прочих пленников? Не было у него такой дружины, чтобы разбить тевтонов? А что ж при их нападении он сбежал за Даугаву? Этому дивился едва ли не каждый второй из латгальских старейшин. Вот почему многие – и в их числе правитель Доньского замка Доте – придерживались заключенного в Риге договора.

И опять мелешь пустое, Юргис-попович. Врешь ты, что тевтоны нарушили договор, что они снова напали на отстроенный Герцигский замок и сожгли его. То были не люди епископа, а рыцари из Кокнесе, латники комтура.

И нет у Юргиса права швырять в Доте каменья упреков, обвинять его и тех, кто с ним согласен, в том, что не поддержали они Висвалда в его мелком стремлении отомстить. Доте, как и множество прочих, изголодались по мирному хлебу. Навоевались! А тут появился рыцарь брат Себастин. Мудрый рыцарь. Ему приглянулась дочка Доте. Породнились…

Почему, говоришь, не защитил Себастин своего тестя? За что заточили тевтоны доньского правителя? Ошибка, пустая ошибка. И зависть кое-кого из соседей. Не могли они вынести, что у Доте такой влиятельный зять.

Себастин ведь не отсиживался в Дони. Благородный рыцарь всегда спешит туда, куда призывает военный рог. И на сей раз тоже. Труба позвала к русским рубежам, на Пейпус-озеро. Сборы к походу на Псков затянулись. Некогда было Себастину навещать тестя. А тут некстати подвернулись сборщики церковной подати. Потребовали скот, хлеба, пива. Доте вместо того показал им, откуда ноги растут. Не лезьте, мол, в поместье рыцарской родни. И еще похлеще показал…

* * *

– Юргис, книжник из Полоцка, велено выходить!

Дверь каменной клетушки распахнулась до отказа. На пороге появился монах в рясе с капюшоном.

– Сыну попа велено выходить!

«Сын попа, книжник из Полоцка…» С той поры, как Юргис оказался в темнице Круста Пилса, не было еще случая, чтобы стража обращалась к нему уважительно. Не иначе как он повредился в уме, если уж стало мерещиться такое… Вот почему Юргис мешкал, делал движение к выходу – и снова останавливался. За годы, проведенные в сырых стенах, не раз уже чудилось ему всякое, чего на самом деле не было. Даже рубился он с призраками, с лешими и русалками…

– Да выходи же, сын попа Андрея!

Показалось, что вызывавший доброжелательно кивнул. Словно гостеприимная хозяйка, отворяющая ворота перед пришедшим издалека путником – в знак того, что он может войти смело, что он желанный гость.

Но Юргис все еще медлил. Не то собираясь взять с собою что-то с подстилки, не то сказать нечто узнику, лежавшему на соломе у стены, Лишь после третьего оклика двинулся Юргис к выходу, вытянув перед собой руки. Когда узника выводят, руки ему связывают.

– Засиделся, ноги не ходят, верно? – участливо спросил монах. – Ну ничего. С божьей помощью…

Кивнув, чтобы следовал за ним, монах неспешно зашагал по коридору в сторону выхода, к каменной лестнице, что поднималась к дневному свету – яркому, резавшему глаза.

– Держись за перила. – Монах понял, что узник отвык от дневного света. – Держись. Поднимайся Осторожно.

«Что кроется за его благожелательностью? – пытался сообразить Юргис. – Неужели меня и вправду, как говорил Доте, обменяют на попавшего в неволю тевтона?»

Юргиса отвели в умывальную, оттуда – в чулан под лестницей, набитый тканями, одеждой, шапками, обувью, мешками, лубяными коробами. Низко поклонившись монаху, босоногие рабы в длинных, ниже колен, рубахах принялись одевать Юргиса понарядней. Примерили рубаху, штаны, тканый пояс. За пояс засунули льняной платочек с зеленой, елочками, вышивкой в углах – вытирать губы. Обрядили, как жениха на смотрины.

«Потом поместят меня туда, где держат знатных… В теплую, солнечную комнату. Кормить станут жирно, чтобы раздобрел. Только… на кого же меня хотят менять? Может, божьей волей правители Круста Пилса обменяют меня на кого-то из тевтонских рыцарей? Когда отец небесный решает обратить страдания человеческие в счастье, он заботится о том, чтобы радость эта была достойна его самого. Венец творения, человек, есть частица величия самого создателя, частица страданий Христа и его чудес. Мученик православной церкви учил: „Ты становишься истинным, ощущая близость создателя, ощущая страдания Христовы и чудо воскресения“».

А чудеса продолжались: Юргису подали обильную еду и питье.

Когда поел – поднесли кувшин с чистой водой. Чтобы прополоскать рот и обмыть пальцы. Как пристало отведавшему ниспосланную богом пищу единоверцу.

«А сейчас время отдохнуть. Полежать на мешке, набитом свежей соломой. В теплой, сухой комнате», – предвкушал Юргис.

Тут он, однако, не угадал. Его ввели в палату с высоким сводчатым потолком, с большими, цветного стекла окнами, как в соборе. Был тут алтарь, стол на гнутых ножках, три сиденья со спинками – спинка одного из них была высокой, прямой, ее украшала резьба. Стояло много ветвистых подсвечников с тяжелыми, длинными восковыми свечами. На дальней стене – копье, меч, блестящий щит и на нем католический крест; на другой, глухой стене – черное распятие Христа в терновом венце.

Близ алтаря стоял некто – полувоин, полусвященник католической церкви. Макушка его была выбрита, узкий венчик светлых волос окаймлял виски и затылок. На груди висел выложенный сверкающими каменьями крест. Похоже, что человек этот принадлежал к тем, кому здесь подчинялись.

– Сын поповский Юргис, ваше преосвященство, – сопровождавший Юргиса склонил голову и, пятясь, проскользнул в дверь.

– Послушник Полоцкого монастыря? – спросил по-русски тот, кого называли преосвященством.

– Переписчик Евангелия в монастырском скриптории.

– Переписчик является монастырским послушником. – Церковник дотронулся до креста, подернул в одну, в другую сторону. Казалось, золотая цепь натирала ему шею. – Святой церкви известно: к переписке святого писания допускаются лишь те, кто приобщен к духовному знанию. – И очень медленно, словно неся святые дары, он опустился в кресло с высокой спинкой.