Текст книги "И ветры гуляют на пепелищах…"

Автор книги: Янис Ниедре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Янис Ниедре
И ветры гуляют на пепелищах…

Глава первая

Всадники придержали коней: впереди, преграждая путь, лежали с корнем вырванные деревья, опираясь на обломанные сучья, И дальше, насколько можно было различить в полутьме, навалены были искореженные сосны и ели, валами залегал подрост. А надо всем – хмурое сердитое небо.

Наверное, страх темноты сшей безмолвной силой заставил одного из всадников, того, – что был пощуплее, натянуть поводья и воскликнуть:

– Сполохи играют – к беде!.. Леший завел нас к засеке заморских песиголовцев. Правду говорили люди, что немчины уже за Науйене, уже рыщут вдоль границы княжества.

– Болтают! – оборвал его второй из трех путников, ростом покрупнее. – Хозяин бурь промчался краем леса, вот и все дело. Такие вековые кряжи не свалить людям всей округи, соберись они вместе. А в Герцигской земле немецких латников наберется едва столько, чтобы усадить в три полоцких струга, какие стоят на Даугаве.

– Едва столько? – переспросил щуплый. – Тогда, надо думать, каждый из них сильнее тридевяти богатырей, рожден медведицей и шутя вырывает деревья – иначе как бы удалось им покорить уже без малого всю Герцигскую землю, загрести земли ливов и эстов и подобраться к владениям русского князя?

– Подобраться-то подобрались, да ухватить их у рижского живоглота руки коротки. Да и словно мы не знаем, кто отдал тевтонам родные края латгалов, кто надел колодки на свободных землепашцев, кто выдал их жен и невест чужакам на потеху!

– Недаром прозвали тебя златоустом, Юргис-попович. Тебе уговорить других все равно что охотнику добыть медведя или пахарю поднять целину, это у тебя в крови. Но для меня в словах твоих мало веса. Чересчур много злобы ты накопил в себе, Юргис.

– А ты – холопской покорности, Пайке.

– Ладно вам, братцы, – вмешался третий, до той поры молчавший. Судя по облику, человек бывалый. – Заря еще не занялась, топь не отличить глазом от сухой земли. Спешимся, передохнем тут, пока проснутся птицы, тогда хоть видно будет, куда коню ноги ставить.

– Если бы правду говорил Пайке, не стоило нам и возвращаться в родные края. Могли прозябать на старом месте, кормились бы – и ладно, – откликнулся тот, кого назвали поповичем. Совета передохнуть, однако, не отверг. – Будь по-твоему. Остановимся, пусть кони переведут дух перед дальней дорогой.

Путники спешились и по извилистой лесной тропе довели коней до излучины ручья. Сняли поклажу – седельные сумы, луки, боевые топоры, сложили рядком на прошлогодней траве. Подрагивавших от предрассветного озноба лошадей завели в ольшаник, сами же присели, положив оружие, чтобы было под рукой. Всякого разбойного люда, готового напасть на путника, развелось повсеместно великое множество, а в чистом поле, близ чужих границ, встречался он и того чаще. Не от хорошей жизни торговые гости, ближние и дальние, пускались нынче в путь только под защитой своих дружин. Хотя и платили князьям, правителям замков и крепостей немалые деньги и немало отдавали товаров за то, что князья и правители сулили купцам свободный и безопасный путь.

– Чуете – на опушке ветерком повеяло. Светает. Скоро солнце взойдет. – Старший из путников вытащил из-за пазухи пучок сухих кореньев, стал жевать.

Трое сидели лицом на восток. Небо уже зарумянилось, и можно было хорошо разглядеть их.

Дружинниками, доподлинными воинами русских или литовских знатных людей, или просто искателями удачи их, пожалуй, назвать было нельзя. Не походили они ни на охотников, ни на людей из торговой охраны. Не было у них нагрудников и щитов, без которых не обходятся дружинные люди, – ни железных наколенников, налокотников, поножей, ни широких поясов под мечи, палицы да секиры. Но все же под плащами поблескивали кольчужные рубахи, позванивавшие при резком движении, а на головах были рысьи шапки с нашитыми на них медными бляшками – снаряжение свободных людей и воинов. На боку у каждого висел длинный нож в ножнах, ноги были обуты в сыромятные сапоги с колючими шпорами.

Кто они? Гонцы или лазутчики знатного человека, высокого церковника, богатого купца?

Может быть, один из них – везущий грамоту посланец, а двое других – его спутники и телохранители? Отправляясь из одного края или замка в другой, человеку негоже выезжать в одиночку. Человеку не дано ни медвежьей силы, ни кабаньих клыков, ни рысьей ловкости, ни птичьей быстроты, а врагов у него – не перечесть. И самые опасные из них – люди. Они не позволят чужаку пройти беспрепятственно. Накинут на него пеньковую сеть или приставят нож к горлу и будут грозить расправой, пока схваченный не перестанет сопротивляться. А дальше быть ему рабом или холопом, только чудо сможет спасти его от такой судьбы.

Из троих путников тот, кого назвали Юргисом-поповичем, был не только самым видным, но и моложе прочих. Молодец в жениховской поре. Темный плащ и рысья шапка оттеняют его рыжебородое, обветренное лицо с прямым, расширяющимся книзу косом и острым взглядом.

Пайке уже стар. Белые как лен усы, кудель бороды. Иссиня-черная накидка стянута на плече узлом, а не застегнута пряжкой-сактой, как у тех двоих.

Третий, кряжистый, больше остальных похож на воина. Голову его обрамляют выгоревшие волосы и окладистая седая борода. Серый кафтан сильно потерт, накидка в одних заплатах. Глаза он держит опущенными, словно старается, отгородившись от всего мира, поглубже заглянуть в себя самого.

Но все же чувствуется, что они – дети одного рода, из союза латгальских родов. В речи их ясно слышится латгальский выговор. Но мелькают в разговоре и слова из языка кривичей, на каком говорят жители Полоцка, полочане; надо думать, путникам привелось немало пожить на Руси, меж людей русского князя. А Юргис порой вставляет в свою речь и книжные слова, какие в ходу среди служителей православной церкви.

– Кажется мне, кум Пайке жалеет про себя о дерзком замысле тайком вернуться в Герциге, – проговорил Юргис.

– Эх, други… – вздохнул старший.

– А что, правду говорит Юргис, – ответил Пайке. – Зря подались мы окольными путями в такую даль. Разумней было бы поклониться рижскому епископу и с его благословения спуститься по Даугаве на плотах.

– Оскверниться католическим крестом, признать заморских насильников правителями Герцигской земли? – ощетинился Юргис. – Так, по-твоему?

– Может, и не совсем так. Однако…

– Что – однако?

– Кто знает, святые какой церкви сидят там, на небесах…

– А кто тебе не дает поклоняться, как наши предки, матерям Земли, Дома, Того света? Кто мешает украсить жертвенники Перкона и Солнца, которым молились отцы и деды?

– Я не о том. Вот думаю: а не пересилят ли святые римской церкви чудотворцев и мучеников, чтимых кривичами?

– Чушь несешь.

– Это как сказать…

– Тогда зачем же Пайке обещался идти с Юргисом до самой Герцигской земли? – спросил кряжистый.

– Верно говорит Миклас: зачем? – подхватил Юргис.

– Да разве не устало мое сердце мыкаться на чужбине? Или я не знаю, что близок уже конец моим земным делам и пора мне присоединиться к предкам, лечь в песчаном холме подле тех, кто на том свете пашет, убирает хлеб, бортничает, ловит рыбу…

– Только потому, значит?

– А чего еще желать дожившему до седин в этой жизни, которую так перевернула Мать Бедствий?

– Вот, значит, кто перевернул: Мать Бедствий?

– А скажешь, нет? Когда мы из разоренной немчинами Герциге искали спасения в русской земле, когда вонзали ножи в стволы берез священной рощи, надрывая сердца близких, мы верили, что скоро вернемся. Немало герцигского добра было отдано князю полоцкому, чтобы кривичи защитили латгалов в трудный час. Мы надеялись вернуться с полоцкой дружиной, под крестами русских знамен и отплатить заморским насильникам. Верили: вступим в землю отцов под стягом святого Георгия, вслед за владетелем герцигским Висвалдом… Только уплыл владетель Висвалд на ладье духов…

– Неправду говоришь! – вскочил Юргис. – Никто, ни свой, ни чужой, не видел, чтобы садился Висвалд в ту ладью. А страшная весть эта пошла от тех, кто отпал от русской церкви – из замков, где знать распивает меды, братаясь с заморскими песиголовцами.

– Ладно, пускай знать братается с песиголовцами, пускай весть о смерти владетеля Висвалда пустили по свету злые языки. Однако у князя полоцкого и своих забот хватает. С той поры, как нахлынули на Киевскую Русь косоглазые со своими луками и стрелами, а княжеские дружины не смогли выстоять против них – полоцкие вотчинники да купцы зарывают свое добро в землю, уж не надеются на мечи и палицы княжеской дружины.

– Даже и в таком роду, где в чести всякий завет предков, попадаются трусы. А сколько их в том множестве родов, каким правит князь? Только не трусы спасут народ. Пусть настали для Киева тяжелые времена, пусть дрожат за свое добро полоцкие богатеи… Еще не покрыта саваном латгальская земля! Мы поднимем тех, кто остался верен земле отцов, чьи мечи и секиры не заржавели – тех, кто встанет под красное, с белым крестом, знамя Герциге. Мы развернем его, сплотим людей и призовем Висвалда, чтобы он вновь встал во главе своего воинства.

– Призывать к сражениям? Я этого не хочу.

– Не хочешь освободить землю отцов?

– Вопреки силам земли и неба?

– Пока есть кому поддерживать в народе огонек веры в его бессмертие – народ не умрет.

– Без сухого топлива нет огня.

– Верно: от сырых поленьев да осиновых чурок он тускнеет и гаснет, – кивнул Юргис. – У такого огня и собака замерзнет… Ну что ж, выходит, недолго мы с Пайке пробыли в товарищах. А потому разумнее будет нам расстаться немедля. На расстоянии крика ворона отсюда влево отходит тропа. Она ведет к Дриссе, латгальскому городку на русском берегу Даугавы. Там пристают торговые струги с верховьев реки, собираются торговые люди из Риги, Кокнесе, из Круста Пиле – Крестового замка. В Дриссе обитает немецкий монах. Он, если ему заплатить, дает позволение именем католического креста беспрепятственно спускаться по Даугаве. Плюнь через левое плечо, Пайке, и ступай прочь!

– Это как же, браты? – пискнул Пайке, словно согнанная с ветки птица.

– Так ты принесешь меньше зла герцигскому делу, чем держась с нами.

– Проваливай! – И Миклас, показав Пайке спину, направился к лошадям. – Солнце уже вышло из ночной ладьи. Нам пора.

– Самое время, – взялся за повод и Юргис. – Думаю, через, засеку переведем коней в поводу. Им легче, да и скорее будет.

– Проведем, – согласился Миклас. Перешагнул через лежавший ствол и вдруг застыл.

– Бабочка! Душа предка. Первая весенняя бабочка…

– Светлая! – отозвался Юргис. – Значит, сулит нам светлые, хорошие дни.

* * *

Лесной вывал остался далеко позади. Нахоженная когда-то зверем, а потом человеком лесная тропа заворачивала теперь в густом бору к северо-западу. Земля под густыми кронами лежала в полумраке, хотя зеленую чащобу щедро заливало светом весеннее солнце – почитаемый людьми золотой крест в небесной синеве. Всадники продвигались под неумолчный гам лесных обитателей, их тревожные, предостерегающие крики: хриплые, резкие – больших птиц, писк, щебет, свист, воркованье, щелканье – малых. Слышались то рев, то всхрап, то трубные крики зверей. Казалось – все живое, что обитало в ветвях, кустах, в подросте, у корней, громко выражало свое недовольство нарушением привычного порядка в зеленом царстве. Порой на открытом месте тропу перед всадниками перебегала стайка лисят или волчат: лисята – длинными прыжками, волчата – семеня, перекатываясь кубарем, играя, как котята. Укрывшись в чаще, сбивались гурьбой, выглядывали, чтобы подивиться на странные, раздражающе пахнущие существа, громко топающие по земле.

Всадники, чуть пригибаясь в седлах, молчали, настороженно всматриваясь и вслушиваясь, чтобы не упустить признака опасности. А пока угрозы не было, предавались воспоминаниям о прошлом и мыслям о будущем. Больше о будущем: такие мысли, словно крепко свитая веревка, связывали бывшее и пережитое с ожидаемым, с желаемым и возможным.

Уже одно то, что оба путника были давно оторваны от родной стороны и за это время родные места их не однажды подвергались набегам охочих до грабежа завоевателей, оставляющих пепелища на месте процветавших поселений, – уже одно это давало обильную пищу и сомнениям, и раздумьям.

Миклас попал в полоцкую землю вместе с ницгальским вотчинником Ницином. Бежали от немцев и своры их прихлебателей, что налетали на поселения латгалов, хватали и уводили пахарей, охотников, бортников, преследовали латгальских вотчинников, собиравших дань князю полоцкому зерном, воском, пушниной, железным товаром, тканями и украшениями – дань за обещанную князем и православной церковью защиту от набегов близких и далеких злодеев.

Впервые на Ерсикскую землю тевтоны пришли с дарами и угощениями и принесли весть, что их католический епископ Мейнхард получил разрешение благородного и славного князя полоцкого проповедовать на побережье Даугавы учение Христа-спасителя и милосердие пресвятой девы. Лицемеря и не скупясь на посулы, монахи, словно спутанные куры, разбрелись по ерсикским селениям, обходя православные молельные дома. Распевали непонятные тягучие песни, пугали небесными знамениями, грозившими якобы здешнему люду божьими карами, если не обратятся жители в истинную веру Христову. Однако взамен не обретали ничего иного, кроме скромных угощений и пожеланий доброго пути. Так что вскоре пришлось миссионерам римской церкви взять ноги в руки и убираться подобру-поздорову, ибо князь полоцкий, разгневавшись, собрал дружины – свою, ерсикского Висвалда и литовскую – для похода на тевтонское гнездо в устье Даугавы. Поход, однако, не состоялся: князь смоленский повздорил с литвинами. Висвалд в одиночку не стал затевать большой брани. После этого чужаки осмелели, и вскоре кокнесскому князю Вячко пришлось покинута свои владения и искать прибежища во Пскове, а потом – следующей осенью – рижские крестоносцы нежданно вторглись в ереикские земли и дотла сожгли город Ерсику – самый крупный на Даугаве. При этом захватили в плен жену Висвалда, дочь кунигайта литовского, и заставили владетеля заключить ленный договор с рижским епископом Альбертом. Прошло время и тевтоны повторили нападение на Ерсику и окрестные замки, городки и поселения, все наглее разоряя земли латгалов. Тогда-то вотчинник Ницин со своей дружиной и пустился в Полоцк – и Миклас с ними, лелея надежду вскоре возвратиться в родные края.

Однако летний зной сменился, зимними вьюгами, потом снова пришла пора теплых летних дождей, а путь на родину для нициновского дружинника Микласа по-прежнему оставался закрытым, словно засекой. Ницин завел дела с полоцкими купцами, Миклас же определился на службу к монастырской братии. Там и встретился он с монастырским переписчиком книг Юргисом. Сдружились. И вот весной Юргис дал ему серебряных и медных денег, чтобы купить коней и оружие.

«Настоятель полоцкой церкви хочет переслать герцигскому священнику божественную книгу. Мы должны будем ее доставить. А попутно сделать и еще одно. Старухи в латгальских поселениях болтают, что костлявая с серпом еще в минувшем году постучалась в окошко к властителю Висвалду и древоточцы в стенах проскрипели ему отходную. Что, мол, уж сколько времени, как нет Висвалда на этом свете. Но так говорят лишь недруги латгальского государства, чтобы вселить в наших соплеменников уныние. А правда должна быть такой: правитель Висвалд в укромном месте созывает воинов, что остались верными родной земле. И пока мы будем везти священную книгу, наше дело – оповещать соплеменников об этом. Чтобы в них не гасла вера в правоту и в силу Висвалдова меча. Даже и теперь, когда над Полоцком нависли татары с их кривыми саблями».

Юргиса, сына ерсикского священника, подростком вместе с другими детьми латгальских вотчинников воины князя полоцкого увезли с собой, чтобы они не попали в руки крестоносцев: тевтоны выискивали детей в замках по берегу Даугавы, чтобы взрастить их покорными слугами римской церкви, прислужниками ватаги иноземных разбойников. Юргисов отец, поп церкви в Ерсикском замке, принадлежал к хорошему роду; архиерей полоцкий и в Ерсике, и в других православных землях посвящал в сан лишь грамотных людей из добрых родов. Пастырей для жителей Ерсики православные епископы подбирали из латгалов, чтобы посвященные учили в родном краю слову божию, и крестили бы, и заботились о процветании церквей и молитвенных домов. Зато для заморских монахов, для ненасытного рыцарства всякий здешний церковник был – прямое исчадие ада. Католики держались того, что истинная вера – только их вера. И чтобы подорвать православие на берегах Даугавы, учиняли облавы на детей знати и священников.

Из Ерсики избавители увезли Юргиса неожиданно, словно воры молодую красавицу. Посадили на коня и помчали, наперегонки со злыми вьюгами, по лесным гатям, мимо медвежьих берлог, навстречу резким, с восхода и полудня, ветрам. Повезли во владения великого князя полоцкого, чей город высился на крутом берегу Даугавы.

До того Юргису и невдомек было, насколько велик город русского князя. Рожденному и выросшему в стенах латгальского замка на утесистом берегу, среди дубовых и сосновых бревенчатых домов, среди жилищ и церквей дружинников, привыкшему видеть с колокольни опоясанные земляным валом дома и бани торговых и ремесленных людей по ту сторону укрепления, Юргису Ерсика казалась величайшим и богатейшим городом из всех, какие только есть на свете. Не зря ведь из дальних стран в Ерсику приплывали торговые гости на парусных судах, украшенных резными звериными головами, не зря платили они пошлину тканями, солью, железом, украшениями и деньгами – римскими и иными. И не зря Ерсику называли еще Царьградом – по имени далекого сказочного южного города, который, как рассказывали, великаном раскинулся на берегу бескрайнего моря, был богатейшим и неприступнейшим из всех городов мира и носил также имя Византия.

Да, не было до поры до времени для Юргиса города лучше Ерсики. Но вот сын ерсикского священника увидел Полоцк – и сник, словно птенец на морозе. Господи, какая мощь! Невиданное число деревянных и каменных строений, проходы между ними застланы гатью, а сколько людей ремесленных и торговых! А церкви! Белые, как пена на порогах Даугавы, с округлыми куполами, синими и золотыми, со сверкающими, устремленными в небо звонницами!

«Какое множество каменотесов и других мастеров трудилось тут, возводя эти дома и храмы…»

На городской площади ерсикских юношей разделили и увезли в разные концы. Юргиса доставили на церковное подворье, где четырехугольником стояли здания со слепыми, почти без окон внешними стенами, зато над главными воротами под кровелькой сиял крест в золотых лучах. Юргиса определили в монастырь, где в коридорах пахло лампадным маслом и можжевеловым дымом.

Сначала его привели в помещение с глинобитным полом, с распятием, висевшим на стене. Тут им занялся монах в долгополой черной рясе. Накормил, расспросил. И потом отвел в просторную комнату, где сидел длиннобородый, могучий, как лесоруб, святой отец в черной, тонкого сукна дорогой рясе, поверх которой на блестящей цепочке висел золотой наперсный крест. «Отец епископ», – прошептал Юргису приведший его монах и велел кланяться и перекреститься тремя перстами, касаясь лба своего, груди и плеч.

«Письму учен ли?»– спросил епископ, сначала повелев монаху повернуть Юргиса лицом к свету. «Умею». Но когда подали ему кусок бересты и уголек, сын ерсикского иерея нарисовал те узоры, что ткали женщины у латгалов: крестик – знак неба, треугольник – знак горы небесной, куст с тремя крестиками – знак матери божьей.

– В Евангелии подобного нет. Хотя ты изобразил и святой крест, – сказал епископ. – Однако в неведении твоем нет идолопоклонства. Ерсикский иерей покорно просил обучить его сына письму. В скриптории святой Софии книжник просветит тебя, если от сердца хочешь служить святой троице.

– Хочу, – подтвердил Юргис, не поняв, впрочем, что значит «служить троице».

– Да будет воля его. Тебя окропят святой водой, оденут как служителя божия, а братия святой Софии уделит тебе от хлеба своего… – и епископ коснулся золотого креста на груди.

Дальше жизнь пошла, как если бы брел он по занесенной снегом дороге. Жил Юргис в тесной, как лисья нора, келье, носил рясу и ежедневно ходил в церковное книгохранилище. Учился читать православные божественные книги.

В тот раз Юргис пробыл в Полоцке неполных четыре года. Выучился понимать и нараспев читать людям слова Евангелия, научился разбираться в скоплении корявых литер на разбухших от многолетней сырости страницах. И выводить омоченной в краске тонкой кисточкой из конского волоса киевские буквы, помогая братии, переписывавшей редкостные книги.

В монастыре он начал постигать и необъятность населенного мира. Самая быстрая птица может лететь годы, но так и не долетит до пределов его, до места, где свод небес сходится с земной твердью, колыбелью и могилой всего живого.

Узнал Юргис также, что за полоцкой землей простираются бескрайние русские земли, со многими, манящими торговых и ремесленных людей, богатыми и могучими городами. Дальше лежат обширные пастбища, а если миновать и их, взгляду путника откроется необозримая водная гладь – теплое море, на берегах которого возвышаются окруженные каменными стенами сказочные города с белыми дворцами и храмами. Узнал: неправда, что во всем мире судьбы людские определяют Мать Земли с Небесным Отцом, девой Марией и святыми угодниками. Книжники, приезжие из киевской Софии и Царьграда, рассказывали о далеких, лежащих под южным раскаленным солнцем землях, где люди имеют другой облик и молятся иным богам. И что еще дальше, за владениями девяти государей, находятся моря, в которых вместо воды течет горячий песок, а за ними – на удивление богатые пахотные угодья. Среди камней в том краю блестит чистое золото, в глубине вод сверкает жемчуг. Еще узнал Юргис в монастыре, что в особых хранилищах полоцкого скриптория содержатся привезенные из сказочных далей, высеченные из камня и убранные драгоценностями боги и герои – бородатые и молодые, все как живые по облику. А в княжеской сокровищнице – чужеземные кубки из золота и серебра и роскошные вазы с поющими золотыми птицами. И чудесные свирели и кокле, чей звук так прекрасен, что услышавший его как бы лишается разума. И что у полоцких знатных и торговых людей есть множество серебряных и бронзовых кружков, на которых изображены лица грозных бородатых людей, и ценность, этих кружков такая же, как у кривичских, литовских или латгальских денег, серебряных гривен и обручей.

Проведенные в Полоцком монастыре годы были для ерсикского поповича временем обретения знаний – однако и тоски и муки сердечной. Дни проходили и уходили без молодого веселья, без друзей, чаще всего проводил он их в одиночестве, словно сидел в клетке, где слышал лишь утренние и вечерние наставления монаха Симеона. Зато ночами, вытянувшись на лавке и закутавшись в козью шкуру, во снах и думах молодец часто бродил по родной земле.

Виделись ему башни и ворота ерсикских укреплений, высоко возносящихся к небу, и радужно поблескивавшие окна во дворце владетеля, слышался звон церковных колоколов и звучный голос пастыря, читающего проповедь перед золотыми образами. Видел. Юргис лодки под парусом, и весельные плоты, и чужеземные корабли с резными фигурами, пристающие к берегу напротив его города с семью воротами в башнях – в том месте, что отведено для торговых гостей, проходивших большим водным путем между Полоцком и Кокнесе. И Дигнайский замок на южном берегу, где воины Висвалда стерегли дорогу из Литвы на Русь. Внутри укреплений, в особых сараях, хранилось болотное железо для ерсикских кузниц. Во снах видел Юргис и поднятое на высоком ясеневом древке знамя – красное с белым крестом посредине; его поднимали всякий раз, когда прибывали высокородные гости либо купцы из дальних стран. Порой во сне Юргис бродил извилистыми городскими улицами мимо домов в полтора-два этажа, сложенных из смолистых сосновых бревен и опиравшихся на дубовые колоды. Город был населен торговцами, кузнецами и златокузнецами, ткачами, гончарами. Дорожки к их домам были выстланы ровными жердинами, так что и в осеннюю грязь можно было пройти по этим уличным настилам, не замочив ног.

В сонном полубреду Юргис в монастырской келье разговаривал с погибшей при тевтонском набеге матушкой, светил ей свечой, подавал клубок пряжи, когда она натягивала на стане основу для узорчатой шали. Заходил в мастерскую златокузнеца, седобородого умельца, выделывать украшения. Там-то он и увидел впервые ее. Солнечноволосую девушку с украшенной крестиками из медной проволоки темно-синей сагшей через плечо, с блестящим медным веночком на голове. Дочь правителя Гедушского замка. Увидев, так опешил, что поскользнулся. Девушка засмеялась, взмахнула углами сагши, словно птица перед полетом. С того дня Юргис как только освобождался, спешил в город. Надеялся вновь встретить солнечноволосую.

Однако – не встретил. В час, когда владетель с малой дружиной переправился через Даугаву, чтобы в Дигнайском замке встретиться с литовским кунигайтом, на Ерсику ночью налетели крестоносцы. Не окажись Юргис в ту пору вместе с отцом на острове Плоню, где стояла молельня для корабельщиков, наверное и его настиг бы меч разбойника. Или сгорел бы он в разграбленной церкви, как матушка и весь причт.

После трех лет, проведенных в Полоцке, где во сне и наяву старался Юргис не пропустить знамений, ожидая, когда возвестят они свободный путь домой, однажды узнал он, что во вновь отстроенный Ерсикский замок ко владетелю Висвалду прибудет тевтонский епископ Альберт. Там, перед лицом князя полоцкого, заключат они мир и соглашение о беспрепятственном торговом пути по Даугаве от устья до истоков. Тогда посланцы из Ерсики стали созывать разбросанных по всему Полоцкому княжеству латгальских юношей. И Юргис на большом русском струге под парусом доплыл до Ерсики. До места, где ветер носил пепел над городским пожарищем и пристанскими сваями.

Но отстроенный замок уже оживал. Восстановлены были бревенчатые дубовые, заполненные глиной, укрепления, пахло свежим деревом от срубов владетельского и дружинного домов, от церкви с высокими, из перекрещенных бревен, звонницами, амбаров, оружейной кузницы, складов. А на месте сожженного города виднелись пока шалаши и землянки да один-два деревянных домика под лубяными крышами – обиталища корабельщиков и сборщиков пошлины. Зато на кладбищенском холме на месте вырубленных зеленели уже молодые березки, дубки, липы.

В городе осели кузнецы – оружейники и мастера по трудовому снаряду, стекловары, литейщики колоколов, ткачи, сапожники. В знакомой мастерской постукивал молоточек златокузнеца. Часто-часто, словно дятел на сухой сосне. И лишь ее не было – той, что стояла перед глазами Юргиса все проведенные на чужбине годы.

Юргис помогал отцу, звонил в тонкоголосые, дешевого литья колокола во временной церковке, поставленной ка пепелище, и вслушивался в толки стариков о том, что предвещают облака на заходе солнца и крики ранних птиц, о чем шепчет листва на кладбищенском холме. И ждал…

А потом пережил еще одну жуткую, в вихрях пламени, ночь. На этот раз тевтоны напали из-за Даугавы, откуда всегда приходили литовские друзья, родичи жены Висвалда. Налетели на замок неожиданно, как осенняя буря. Палицы и мечи косили и мужей, и стариков, петли, пеньковые веревки душили женщин и детей. Душераздирающе кричали ограбленные и бросаемые в огонь. Однако церковный домик сразу не тронули, и пастырь воспользовался этим. Вместе с Юргисом втиснулся он в полуобвалившийся подземный ход, что шел от сожженного прежде висвалдова дворца; был этот ход вырыт в давние времена для спасения людей правителя в грозный час. Проползя под землей, пастырь с сыном выбрались на поверхность уже по ту сторону укрепления, на берегу реки. Пользуясь темнотой, добрались до лесного селения на краю большого болота, где собрались уже уцелевшие от полона люди из знатных родов, из купцов, из литовских поселенцев – торговых гостей с их челядью. Спасшиеся были как бы не в своем уме и почти сразу же начали препираться: кого винить в беде? И почему тевтоны преступили мирный договор?

– На кресте клялись, на святой воде клялись, перед иконой католической богоматери и перед светлым образом православного чудотворца, – возмущались люди познатнее. – Как это рижский епископ допустил разбой?

– Это тевтоны мстят Герциге за то, что Висвалд слишком уж дружен был с Литвой. Меченосцы орденские, вот кто жжет Герциге, – некий литовский вотчинник знал, видимо, более прочих.

– Тевтонский орден – под римской церковью. А власть римской церкви здесь в руках рижского епископа. И орден должен повиноваться епископу.

– На словах повинуется. Но не на деле.

– Не может быть такого, чтобы орден подчинялся епископу лишь по видимости!

– Может или не может, а только так оно и есть. Орденские немчины посулов епископа не выполняют. Хлынувшие из-за моря крестоносцы – не матери небесной воинство, а ворье. И старшины ордена самое большое препятствие делам своим видят в действиях рижского епископа. В его мирных договорах с правителями латгальских и русских земель, с литовскими кунигайтами, – гнул свое литвин. И не скупился на упреки.

– В приключившемся, в тевтонских бесчинствах более всего виноваты сами правители герцигских замков. Разохотившись до заморского серебра, ластились к заморским нечестивцам и в жадности своей продали и собственный род и отчизну.

– Где измена, долго искать не надо. Это каждый видит, кого не поразила слепота.

– Вспомните: кто помог тевтонам первый раз вломиться в Герцигекий замок? Кто нашептал епископу о договоре Висвалда с тестем, кунигайтом Даугерестом, которого немчины схватили, когда возвращался он из Новгорода, а после уморили?..

– Кто оставил под Ликсной копейщиков и лучников из поселений и с островов, собравшихся для священного боя? И задержал там, пока тевтонские псы не собрали немалое войско латников? Кто?

Ерсикские богатеи схватились за дреколья. И как знать, может, отправили бы литвина на тот свет, не вмешайся тут смельчаки, что готовились в долгий путь – на Русь. Они выручили литвина и пошли на Полоцк. И Юргис примкнул к ним.

– Буря валит те деревья, что высохли или корнями слабы. Здоровые же хоть и гнутся, но снова выпрямляются, – сказал на прощанье отец. – Твое место, сын, там, где правда. Иди и возвращайся домой с силой. Полоцкие святые – они и наши святые.

За время пути Юргис сдружился с Лабисом, гонцом литовского кунигайта. Несколько лет назад Лабис возглавлял литовский отряд, что шел под полоцким стягом на татар. Раненного в схватке Лабиса полочане привезли к жившему на Руси целителю из великого Царьграда. Врачуя раны телесные, решил лекарь исцелить и рассудок литовского знаменщика. Мир велик, прекрасен и богат, поучал он. И венцу творения, человеку, негоже жить во тьме, пробираясь словно по кротовым норам. Человек призван к великому. Он должен умножать благо, накопленное его родом и всеми иными родами. То благо, которое посланцы всевышнего, отцы веры, вложили в мудрые письмена. В монастырских книжных хранилищах можно обрести наимудрейшие тайны и пророчества всего мира.