Текст книги "И ветры гуляют на пепелищах…"

Автор книги: Янис Ниедре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Мне должно сообщить сыну поповскому Юргису печальную весть, – проговорил прелат приглушенно. – Всевышнему, создавшему небо и землю, угодно было призвать из грешной юдоли священника Ерсикской греческой церкви Андрея. Такова была его воля. Нам же, смертным, дано лишь преклонять перед ним колени, повторяя: «Да пребудет воля твоя ныне и во веки веков». И молиться: «Отче наш, да не минует твоя милость тех, кто не внимает словам безбожным и не становится на путь греха».

Итак, послушник монастырский! Ради отца твоего предадим забвению причину, что привела тебя сюда, в Ерсику, завещанную рыцарям пресвятой девы его государем, что отошел в вечность. – Прелат прищурился, – Забудем. Хотя епископу и ордену девы Марии заметен любой шаг, неугодный римской церкви.

Еще в дни правления ныне упокоившегося во Христе епископа рижского Альберта церкви были известны даже наиболее потаенные из замыслов полоцкого князя: захватить торговый путь по Даугаве и удобные пристани в ее устье. Были известны. Как и ныне… Для римской церкви нет сокрытого мраком. Ни большого, ни малого.

Но повторяю: забудем. И поговорим о том, что более угодно господу. Садись и будь гостем! – Обладатель драгоценного креста указал Юргису на стул – тот, что располагался напротив его кресла.

«Будь гостем…» Юргис медленно приблизился. «Будь гостем, значит будь послушным…» В этом, наверное, и кроется причина доброжелательности католика. В славянских землях известно: правители римской церкви никогда не творят доброго ради добра.

– Отвык я сидеть на стульях, – отговорился он, думая об умершем отце и о том, как разгадать замышленную церковником хитрость. Что у монаха-воина на уме какая-то хитрость, Юргис готов был присягнуть, положив руку на раскаленное железо.

– Господь осушит слезы на глазах мужа. И смерти не будет более. Ни горя, ни забот, ни стенаний, – прелат словно читал проповедь. – Садись, я сказал. – То было уже не приглашение, но приказ.

Юргис неловко примостился на краешке стула.

«Когда сидишь, не болтай ногами, иначе черт заставит плясать», – вдруг вспомнилось ему слышанное в детстве.

– Всевышнему было угодно, чтобы иерей греческой церкви покинул сей мир, – промолвил прелат торжественно. – И теперь у прихожан Ерсикской греческой церкви нет более духовного пастыря. А это плохо, весьма плохо. Без духовного пастыря люди могут впасть в духовную сонливость, а нечистый, пользуясь этим, успеет посеять в людских сердцах дурное семя. Из дурного же семени вырастают дурные дела: лжесвидетельства, кощунства, убийства. Следовательно, место покойного священника в Ерсике должен занять достойный преемник. А кто может быть более достойным, нежели его сын? Фогт Крестового замка выдаст воспитаннику Полоцкого монастыря коня под седлом из оленьей кожи, дорожные сумы, снабдит продовольствием.

Оседланную лошадь?.. Продовольствие?.. Юргис решил, что он и в самом деле слышит лишь воображаемые слова.

– Иногда молебен служит и пономарь, что же говорить об ученом переписчике Евангелия? К тому же епископ полоцкий так или иначе будет искать священника среди того народа, из которого состоит приход церкви. Таковы установления греческой церкви, и мы, рыцари девы Марии, находясь в этой стране, не пренебрегаем ими. Хотя временами между ливонской церквью и герцигским владетелем и бывали несогласия, католическая курия не прибегала к насилию. Человек видит то, что перед глазами, всевышний же читает в сердцах. Не так ли?

«Словно бы одним католикам доступна истина», – собрался было перечить Юргис.

Но прелат опередил его. На одном дыхании он спешил выложить все, что подтверждало или могло подтвердить сказанное. Напомнил, что рижская курия, когда Висвалд стал вассалом епископа Альберта, не принуждала владетеля перейти в католичество. В Риге, в церковном дворе, Висвалд получил из рук епископа свои утраченные было земли на правах лена, сохранив свою прежнюю веру, Прелат восхвалял и далее Христовых рыцарей, относившихся к служителям греческой церкви с бережением. Испокон веков, по его словам, Христовы братья были добрыми соседями русских торговых гостей. Даже и в самой Риге живут полоцкие купцы. Кроме того, епископ Ливонии… И рыцари Христовы…

Глава двенадцатая

…Разбиты, значит, тевтоны! Сказанное доньским правителем не ветер насвистел. Русские воины на Пейпус-озере и вправду одолели прибывших из-за моря любителей бряцать оружием, и те в своих замках на землях латгалов дрожали теперь за свою шкуру. Боялись, как бы дружины князя полоцкого не нагрянули в низовья Даугавы, не выжгли бы возведенные орденцами укрепления, как бы не захрустели шеи рыцарей черного креста в петлях виселиц – ведь именно так поступали в захваченных землях они сами. И только с большого перепуга правитель Круста Пилса нашел для Юргиса мирные слова, уговаривая узника стать православным церковнослужителем у латгалов. Со страха… Как-никак, сейчас в ерсикской округе оставалось хорошо если два десятка рыцарей – горсточка против русских дружин.

Беспрестанно подгоняя дарованного мерина, кое-как переставлявшего негнущиеся ноги, дергая повод, ударяя носками в пахи, Юргис благополучно одолел часть пути до холма Асоте, и тут, ослабив повод, позволил лошади ковылять выбранным ею путем – к роднику на краю зеленой поляны.

«Пить хочет, наверное, И травки не мешает пощипать этому мешку с костями…»

Всю дорогу точил Юргиса червь сомнения. «Неправильно, неверно сделал! Не надо было соглашаться с тевтоном, обещать не надо было. Врагу своей земли, своей веры дай только мизинец – он вцепится в него и затянет всего тебя…»

Юргис с этим сомнением спорил. Убеждал себя, что иначе нельзя было. На свободе можно хоть самую малость сделать для соплеменников. В Литве живы, по слухам, потомки Висвалда. Не зря-же там, в каменном мешке, дал Юргис клятву литовскому вотчиннику, Вот узнают люди правду о судьбе герцигскего владетеля… Да и окольным путем – в проповедях, в чтениях Евангелия – можно сказать то, о чем молчат тевтоны, повлиять на мысли тех, кто пришел молиться. А в лесных чащобах и на болотных островах собираются храбрецы, вооруженные цепами и вилами. Такие способны сделать так, что и оставшиеся здесь тевтоны обретут заячьи ноги… Да, тьма рыцарей девы Марии полегла на Пейпус-озере. А кто не погиб и не убежал, тех увели в плен привязанными к коням русских ратников. Пленных придется выкупать. Рижским обладателям серебра и дорогих товаров, а также заморской родне рыцарей доведется раскошелиться, если только их достояние еще не съели ржавчина и моль. Ведь из стран заката пришла сюда – самая голь.

Вот так-то: волны на Даугаве поднимаются от ветров, дующих с востока. И если бы Юргис тогда в Круста Пилсе сказал «нет», один бог знает, дожил бы он до того часа, когда ветер перейдет в бурю. Даже стервятники, перед тем как удирать, прячут недоеденную добычу…

– Помогай бог!

То босоногий оборванец. На молодце – лохмотья рубахи, короткие вытертые штаны, на голове копна светлых волос, шея, грудь, руки и ноги потемнели под солнцем, лицо темнокрасное, словно намазанное глиной.

Приблизился он незаметно, будто из-под земли вырос. Стоял, крутя пальцами деревянную палочку, которой были сколоты штаны, и виновато поглядывал на Юргиса, словно просил прощения.

– Храни бог твоего коня, что так охотно щиплет траву, – добавил он еще, сам же жадно косился на дорожные сумы Юргиса, плетенные из лыка, раздувшиеся от ковриг и кульков с едой. Губы паренька подрагивали, кадык дергался. Наголодался, надо думать, и при виде съестного слюнки потекли.

«Совсем как Степа тогда…»– промелькнуло у Юргиса.

И правда, натяни парень на себя звериные шкуры, в каких был Степа, когда вытащили его в тот раз из берлоги, – незнакомца вполне можно было назвать Степиным близнецом.

– Спасибо на добром слове, – ответил Юргис и усмехнулся – И за конягу моего тоже. – Привстав на колени, подтянул поближе суму со съестным и пригласил оборванца присесть. – Отведаем что бог дал. Издалека идешь, верно?

– С Унгуров, с Унгурской равнины.

Крепко ухватив протянутый ему ломоть хлеба, парень рывком поднес его ко рту, впился зубами. Откусив, проглотил, почти не жуя, сразу откусил еще.

– Видно, сосед, ты еще не подкреплялся нынче. – Юргис ощупал кулек с бобами, зачерпнул горсть, передал голодному.

Чем больше вглядывался в него, тем больше сходства замечал между ним и Степой. Даже нос был так же приплюснут.

– Нет, не ел.

– И далеко путь держишь?

– Далеко… А может, и не очень.

– Как понять?

– Да так просто. Брожу – гляжу, где бы пристроиться. Где тепло и котел не пустой. Ищу вольного человека с крепкой крышей над головой, с сильной родней, что может выручить в тяжелый час.

– Иначе сказать, ходишь по свету, ищешь хозяина. Так?

– Так.

– Своих лишился?

– Нет у меня своих. Один, как сухая лесина.

– Как сухая лесина… – повторил Юргис, ожидая, что еще скажет незнакомец.

– Брюхо бродит, хлеба ищет, – немного помолчав, заговорил тот. – Который год уже у людей в этих местах с хлебом хуже некуда. Надо думать, опостылели люди богу, а может, хозяйки, вынимая хлебы из печи, клали их навзничь, а этого матери Дома и Полей не любят. В наших краях ведьмы голода таращатся изо всех углов. По весне люда вслед за отощавшей скотиной выходят на луга, дочиста выщипывают молодые хвощи, всякую съедобную траву, собирают вороньи яйца, ловят кротов, сорок, варят похлебку из крапивы. Старые да слабые кругом все повымирали, дети большей частью тоже, а кто выжил – ползают как мухи. Землю, лес, озера, реки, надо думать, ведьмы заколдовали. Куда ни глянь – сухостой и труха.

Зато заморские господа в подворьях живут сыто. У немчиков в закромах и погребах хватает и того, что взращивают люди, и того, что дают матери Леса и Воды. Крестьянам, чтобы не протянуть ноги, не остается ничего иного, как идти к немчинам в батраки.

– Так-таки ничего иного?

– Немчины в свой котел не положат мясо с запашком. – Казалось, парень не слыхал вопроса. – Тухлятину бросают собакам или холопам. Всего у них вдоволь – бобов, которые они неизвестно почему окрестили свиными, и серого гороха, и отрубей на варево для батраков. А если человек раз в день сытно ел, он с ног не свалится. Даже если тяжести будет таскать – не надорвется. Хотя и вся жизнь человеческая – одна сплошная тяжесть, с первых дней до гробовой доски. Взять хоть мой род. Почитай, все мужики нашли свой конец под грузом на горбу. Валили лес, перетаскивали валуны и карчи, таскали лен из мочил. Правда, вот бабкиному брату выпало встретить смерть свою в бане на полке. А сводная сестра матери по отцу дожила до преклонных лет. Не было сходки, посиделок или поминок по заколотой свинье, где бы не зашел разговор о матушке Медне. В молодости похитили ее налетчики, бросили на седло, повезли в Литву. А она обвела их вокруг пальца, ночью сбежала и по звериным следам добралась до селения…

– Ну, вот и поговорили, и мерин мой насытился, пора трогаться дальше, – поднялся Юргис. – Мой путь вверх по Даугаве, а тебе сосед, сдается, в другую сторону?

– А мне все едино. Я бы охотно и с тобой… Сбегал бы к ручью, когда пить захочешь, мерину нарвал бы травы. У Будриса руки ловкие, глаза зоркие…

– Глаза – это ты верно. Полные сумы мои сразу углядел, – усмехнулся Юргис. «А живется парню нелегко. И на Степу он все же смахивает».

– Ну, Будрис, пусть будет по-твоему. Пойдем вместе, пока не надоест. Я, видишь ли, герцигский церковный книжник и в занятых тевтонами местах на меня могут смотреть косо.

– Косо? – переспросил Будрис. И быстро-быстро нарвал охапку травы, поднес мерину, огладил его.

«Похоже, ладный парень», – пристроив сумы, Юргис забрался в седло.

Они пустились в путь по тропе, навстречу течению Даугавы. Изредка останавливались, чтобы отдохнуть.

Перешли вброд речку Неретку, обогнули разрушенные поселки и, разговаривая, уже приближались к границе Гедушей. Будрис оказался неуемным разговорщиком. Расспрашивал, а больше все сам говорил. И рассуждал.

– Те три Лаймы, что бродят по свету, распоряжаясь судьбами людскими, теперь, я слыхал, разделились, и в наших краях осталась одна из них, третья, та, что приносит зло, – рассказывал Будрис. – Две другие – ну, та, что дарует все лучшее, и вторая, что дает просто добро, гуляют, видно, по ту сторону Даугавы. По земгальским и литовским равнинам. Одаривают свободных землепашцев. На тамошних землях собирают будто бы урожай сам-девят. На заливных лугах пасется такой скот, что вымя по земле волочится. Каждому взрослому мужчине дают коня с седлом и коваными удилами. А каждая девица в поре невесты получает дойную корову и пару белорунных овец. Обо всем важном в их жизни земледельцы судят сами на своих сходках. И торговые гости у них честь по чести обменивают на их добро железо и медь, ничего не утаивают и не обманывают.

Говорил он и о других счастливых землях.

– Путь туда через вековой лес могут прорубить те, кому посчастливится завладеть волшебным мечом с письменами на клинке. Оттого-то все знатные люди этого берега, все правители замков пытались заполучить побольше мечей с надписями. А сейчас, угрожая петлей, мечи хватают тевтонские латники. Боятся видно, что оружие герцигских кузнецов может нести на себе заговорное слово.

– Ну и умен ты, сосед. Искатель счастья, вернее.

– Да зови соседом, – откликнулся Будрис. – Я же сказал: брюхо бродит, ищет хлеба. Когда кругом шныряют песиголовцы, и крестьянин не знает, можно ли выйти в поле, боится, что посев не принесет урожая, – перестали соображать люди, кому молиться, кому жертвы приносить, кому служить. Послушай, церковник! – коснулся он руки Юргиса. – А не сделать ли нам крюк? Вглубь, мимо большого бора, до озера. Слыхал я, что в чащобах там на островах укрываются вольные люди, они не хотят служить ни тевтонам, ни своим вотчинникам. В Гедушах говорят…

– В Гедушском замке? – Казалось, Юргиса коснулась горячая ладонь. – Ты бывал в Гедушах?

– Той весной.

– Что там, как живут?

– Живут, как жили.

– А в замке что? – Юргису хотелось услышать о ней, – В свое время была у гедушского правителя дочь Дзилна. Говорили, собиралась она… отдавали ее в жены немецкому латнику.

– А что ей станется? Ест парную дичь, жирный творог, пьет свежее молоко, умывается соками. Носит рижские наряды и плодит детей. Только в Гедуши нам не с руки. Из замка на острова весть о нашем приходе долетит как на крыльях ветра. Да еще приукрашенная. Русский священник, мол, водит дружбу со знатью. А простым людям от знати приходится беречься. На островах же народ, по слухам, живет твердый как кремень.

– Вот оно как… – Юргис перегнулся, чтобы поправить стремя. Нет, Будрис – не Степа и не близнец его. Может, он и не Будрис вовсе. Может статься, в Круста Пилсе… Не зря же сказал тевтон: «Духу господа никогда не возобладать в человеке, если плоть грешна…»

– Нет уж, давай-ка прямо. На Герциге…

Над Ерсикским холмом лежало черное, грозное небо. Резкий ветер гнал вереницы облаков, кружился над холмом, над пепелищем города. Гиевно клокотавшая Даугава захлестывала берега, взбивала иену близ места, где стоял ранее замок. Казалось, земля, небо, вода и воздух стремятся запугать человека, чтобы не ходил он туда, где высился некогда вызывавший восхищение город с сотнями домов, с церквами и сторожевыми башнями, со знаменами. Даугава и само небо гневаются, видя на месте знаменитого замка деревянные строения, жалкие и убогие, словно на задворках опустошенного войной и чумой края.

Ведя лошадь в поводу, Юргис, а за ним и Будрис перешли мелкую речку Истеку, прошли берегом Даугавы и стали подниматься туда, где прежде находился город латгалов, прославленный торговыми гостями по всему даугавскому водному пути… Едва лишь путники оказались наверху, как из гряды туч, надвигавшихся со стороны земли селов, метнулся огненный змей, бросился в сторону Ерсики, и вслед за тем небо расколол оглушительный грохот.

– Перкон едет! Перкон грозит! Мерина надо укрыть! – встревожился Будрис.

– Где?

– Хотя бы под мостом.

– Нашел место.

– Не гневи Перкона! – Будрис вырвал повод из рук Юргиса и, успокаивая заволновавшуюся лошадь, пошел напролом через кусты. Наверное, к подъемному мосту, что лежал надо рвом.

– Я в этом году гром впервые слышу. Надо поваляться по земле, чтобы оставили все болезни. – Юргису вовсе не хочется встречаться с жителями отстраивающейся Ерсики.

В раскатах грома он не расслышал, что ответил Будрис. Полил дождь. Будрис продолжал ломиться через кусты, Юргис же бросился в другую сторону, к ветвистому дубу у высокого известнякового берега.

«Обожду здесь, – решил он. – Когда грозу пронесет, надо будет от Будриса отделаться». Юргис не забыл, что в темнице он дал клятву литовскому вотчиннику, а Будриса брать в Литву с собой нельзя. О Гедушах Будрис рассказывает, как о родном доме, да еще понадобилось ему встретиться с вольными людьми на островах…

В Литву надо!

Если переплыть Даугаву и подняться на дигнайский берег, то до литовской границы – один переход. В Дигнае, конечно, как и в Ерсике, могут стоять тевтоны. Однако если выбрать местечко поукромнее и переправиться в темноте?..

Помогай бог!

Гремело уже в стороне Ерсикского болота, уходило к Бирзакам, а дождь все лил не унимаясь. Юргис оторвался от дерева и прыжками помчался вдоль откоса. Укрываясь под скалами, он сможет добраться до поросшего сосняком мыса. Осмотрится, найдет подходящее место…

На беду, низкая часть берега оказалась усеянной острыми осколками камня, как если бы наверху, перед бывшими городскими воротами, множество народу кололо железными кирками глыбы известняка и сбрасывало осколки вниз. Юргис был обут в постолы из бараньей кожи, тонкие, как поношенная посконина. Бежать в таких по острым камням – все равно что валяться на бороне.

Идти приходилось с оглядкой. Юргис шел, настороженно озираясь. Как недалеко успел он отойти ото рва! Сейчас он старался держаться поближе к откосу, к бело-розовой стене, испещренной трещинами, осыпями, углублениями, кое-где поросшей кустарником, а местами даже и ольхой. Когда Юргис приблизился к одному из кустов, росшему примерно на высоте его плеча, он заметил темное отверстие, уходившее вглубь. Рядом на земле лежал плоский камень примерно такой же величины, как и сама дыра.

«Как бы затычка… Сдвинутая или упавшая заглушка».

Юргис еще раз огляделся, потом подпрыгнул, ухватился пальцами за нижний край отверстия и, помогая себе коленями и ступнями, стал протискиваться в нору. Насколько можно было разобрать в темноте, сразу за входом лаз расширялся, нора делалась просторнее и уходила дальше в глубину.

Звериная нора? Укрытие лазутчика? Или подземный ход? Потайной выход из бывшего замка, под городскими валами, прямо на берегу? Таких ходов под городскими стенами было вырыто множество: жители укрепленных мест всегда старались приготовиться к неожиданной осаде. Существовал потайной подземный ход и в замке Висвалда. По нему Юргиса еще мальчиком отец выводил из города в часы второго разорения Ерсики. Где-то в середине хода была ловушка: бездонный колодец, которого не знающему о нем никак не миновать. Такая ловушка может оказаться и в другом ходе.

«Защитите, все добрые духи! Не оставьте меня!»

Протиснувшись внутрь, Юргис нащупал близ входа несколько камней, пригодных, чтобы при надобности завалить вход.

Лежа на животе и нашаривая путь руками, он собрался было двинуться вглубь.

– Ты чего тут ищешь? – внезапно прозвучал в непроглядной тьме старческий голос.

* * *

– Будем дожидаться вместе, – закончил бывший житель Ерсики свое долгое повествование. – Гороха и бобов у меня мешочек. Есть и рыбка речная, ком конопляного масла да коврига. Коли тратить с умом, дня на четыре хватит. Если даже литовцу что помешает и он придет только в конце недели. Так договорено у наших с литвинами: в первое летнее полнолуние. А в знак того, что лазутчик пришел, на том берегу вечером зажгут два куста можжевеловых или хоть сухую траву. Потом ночью, близ первых петухов, я в таком разе переправлюсь через реку. Теперь грести будем вдвоем. Заодно перескажешь кунигайтову гонцу всё, что надо. И лопнет скорлупа неведения. Поймешь, куда тебе деваться и что делать, а чего не делать. Согласен?

– Пусть будет так, – согласился Юргис. Да и что еще он мог сказать? Сама Мать Удачи положила к его ногам то, что он искал. Добрые духи, которых призвал он ка помощь, влезая в нору, не отказали в поддержке. Здесь, в полуобрушенном подземком ходе, встретил гонца вольных ерсикцев Урбана, да еще в такую пору, когда тот ожидал встречи с литовским посланцем.

О Ерсике и ее жителях Урбан знал все, что только могло остаться в памяти после бедствий и смут. Как подгоняли тевтоны строителей своей Ерсики. Сколько и какой силы в обиталище немчиков, названном временным замком. В каких краях Герциге заправляют тевтонские волки, а где еще уцелели свои вотчинники. В каких местах косила людей Черная Мать, из каких поселений взяты люди в неволю, какие подати и сколько раз в год собирают теперь с латгалов. Как стонут ремесленники, где промышляют торговые гости, в какой церковке ставят свечи царьградским святым и в какой – лопочут черноризные немецкие монахи.

В пределах Герциге ныне все не так, как было в свое время, в то лето, когда Юргис прибыл в эти края с полоцким Евангелием.

Урбану то лето хорошо запомнилось. Он тогда был в отряде с бирзакскими островитянами. Обитал в чащобе за Бирзаками, в Пилишской стороне, где укрывалась вольница, свободные охотники и мстители. Ну, там, где Юргис окрестил мальчонку, нарек его новым именем. Слава богу, малец теперь растет бойким, что олененок, как и надеялась его мать. Когда ребенку дают имя, какое по нраву его духу-хранителю, все болезни и хвори слезают с него, как со змеи – старая кожа. Человек, чье имя угодно духам, не часто поддается лихорадке, редко мучают его ломоты и прострелы. В тот час, когда попович находился в хижине Марини, Урбан был по ту сторону Даугавы, в дальнем походе у литовцев. Нес кокле слепого герцигского сказителя и вел его самого под руку, приглядывая за провожатыми, обвешанными оружием. А когда сказитель пел людям прадедовские пророческие песни, Урбан прислушивался – что говорили люди, какие советы давали старые насчет того, как хранить копья, как ладить щиты…

С той поры минуло дважды по три года. В сырую землю легло немало богатырей. На местах девятью девяти больших поселений родного края ныне расплодился цепкий кустарник, растут кривобокие осинки и простирают к небу свои белые, словно кости, сучья обгорелые дубы и липы. Уцелевшие жители притворяются ослабевшими, а сами тайно расчищают на лесных опушках местечки под репу, коноплю, горох и лен, чтобы было чем прожить, когда чужие живоглоты снова опустошат лари и закрома. В дни праздников и сходок, хоронясь от власть имущих, женщины и девушки не кутаются более в красивые сагши, не надевают блестящих веночков, не достают чеканные с акты и перешедшие от матерей серебряные украшения. И собравшись вместе, ступают сторожко, в ладоши бьют тихо и в пастушьи свирели дудят приглушенно. Места жертвоприношений и могильные холмы старики посещают теперь больше для заклинаний, когда удается раздобыть нитку или щетинку из одежды немчина или его запряжки, или же из одежды тех, кто прислуживает иноземцам. Такую нитку нужно обернуть вокруг тухлого яйца, а яйцо в полночь положить к священному дереву или рядом с могилой, назвать имя притеснителя и упрятать принесенное поглубже в землю. Навещая ушедших, люди стонут и плачут. Кое-кто начинает даже задабривать силы тьмы, чтобы научили быть покорными. Клянутся никогда не выносить на свет божий хранящийся под крышей боевой топор предков… Дядя Урбана – славный мастер ковать оружие. Торговые люди, приезжавшие в Герциге, его навещали одним из первых, на празднествах и торжествах ему подносили полный рог разом с самыми уважаемыми людьми. Когда Герциге обратилась в пепел, когда тамошние умельцы переселились в Бирзаки, вольные охотники впустую просили мастера, чтоб выковал им боевые топоры, Дядя только все закалял да полировал кривую саблю по образцу Царьграда великого, со звериными головами на рукоятке – чудо, а не саблю. А закончив, отнес ее правителю с просьбой отвести ему для кузницы клочок земли близ пристани. Сулил работать мирно и в мире воспитывать свое потомство. Правитель саблю взял, только кузней у дяди пока и не пахнет.

– Прав ты, попович: после того, как замучили владетеля Висвалда, нужна сердцам людей герцигских сильная весенняя гроза. Такая, чтобы все перетряхнула, чтобы развеяла робость и доверчивость. Когда водил я слепого сказителя, он пел старое сказание о труде, разуме и неразумии. В старые времена, говорил он, слонялись люди по свету без дела. Дни напролет валялись на боку да глядели, как собирают пищу птицы, как промышляют звери, как текут реки. Потом пришел странник и стал учить, чтобы у птиц и зверей перенимали умение работать. Имя того пришельца было Труд. Расшевелил он людей, и стали они пахать землю. Разыскали ровные долины, подняли целину, посеяли зерно. Однако случился потоп, и посевы погибли. Тогда Труд велел пройти через лес, за которым найдут они брата его по имени Разум, и он их научит, как быть. Прошли люди лес, встретились с Разумом, и Разум сказал: если год дождливый, хлеб надо сеять на пригорках, если сухой – в низинах. А еще подарил Разум людям корову, чтобы давала молоко, коня, чтобы тащил соху и телегу, и овцу – чтобы из ее шерсти прясть нити и ткать одежду. Люди сделали, как велел Разум. Вспахали землю, посеяли зерно, вырос хороший хлеб. Люди убрали хлеб, обмолотили, сгребли в кучи, а что дальше делать – не знают. Пока они прикидывали так да этак, пришел злой старик и взялся разделить урожай. И поделил зерно на две кучи: большую и малую. Большую отдал старым, малую – молодым. Старые прогнали Разум, загребли свою часть, стали есть, объелись и впали в леность. А тут снова неурожай. Спохватились старики, начали кликать Разум, только он больше не отозвался. И сейчас еще люди, спохватившись, призывают Разум, забывая, что давно сами его прогнали.

– С литовскими вождями почтенный Урбан часто бывал вместе?

– Случалось. Это сейчас я с краешка, а при светлой памяти владетеля Висвалда…

– С самим владетелем?

– В его дружине. В те дни был я и сильным, и ловким, и зорким. Благословенное было время, когда Висвалд вскачь водил свою дружину – так было ему угодно называть нас, его войско. – Урбан не то рассказывал это Юргису, не то вспоминал вслух. В утреннем свете отблескивала рябь на реке. Оба дожидавшихся вестей с того берега закрыли вход в свое убежище плитами известняка и лежали у стены.

– Гонял без передышки. Из Герциге в Литву. Оттуда в Кокнесе. В Аутине, в Новгород, в Полоцк… Еще не успеешь как следует начистить медь на своем снаряжении, как трубач уже трубит в рог, зовет собираться в новый поход. В другие края, к другим замкам. В замки своей земли Висвалд заглядывал на краткий миг, только чтобы коней напоить, а не для пиршеств, как биверинский или аутинский владетели в своих землях. Мудрому (Мудрым Урбан почтительно именовал герцигского владетеля), наверное, на роду было написано, либо свыше определено царьградской церковью, приходить к другим народам с миром: к кривичам в верховьях Даугавы, к северным мореходам, что добрались до устья Даугавы, что у ливов. Знаменщик Мудрого Кампий, сын двоюродной сестры идрицкого правителя, был немного чудаковатым, любил состязаться – у кого рука сильнее. Я ему все три пальца разогнул, и тогда он, попивая медовуху, выболтал все, что знал о Висвалдовых делах. «У нашего Висвалда мудрость княжеская. И свои плечи широкие расправляет, как Ярослав Мудрый, чей серебряный, выложенный каменьями образ он вешает на шею в дни торжеств, когда надевает свое длинное, в Царьграде Великом шитое, затканное золотом платье. Он говорил: всевышний на небесах и верные его дружинники – повелители земли, вод и ветров мало где в мире были так щедры на земное плодородие, как в нашем краю. И еще на удобные пути нам для торговых гостей, говорящих на разных языках, от юга до земель Отца Севера, до его ледяного дворца. Нигде нет столь удобных пристаней, как в излучинах Даугавы и в ее притоках. Ни на востоке, ни на западе не сыскать таких, даже если бы искать взялись сразу все волшебники и чудотворцы, ухитрись кто-нибудь созвать их всех вместе. Дворы торговых гостей на Даугаве и в стороне от реки, в замках на сухопутных дорогах, словно бы созданы для торговли иноземными товарами, дабы менять их на наш воск, пушнину, тонкие изделия златокузнецов, на привозимый куршами янтарь, который в Царьграде у теплого моря и во всех странах заката взвешивают на тех же весах, что и золото. Кто доставляет соль и железо, искали торговые места на Даугаве еще в те времена, когда наши прадеды не умели печь ржаной хлеб, когда ячмень, коноплю и бобы сеяли в борозды, проложенные суком от дерева. Благословенна и еще раз благословенна земля у Даугавы, наша Герциге. Надо только повесить на воротах прочный замок мира…» И прав был Кампий: хватало у Висвалда и осмотрительности старца, и мудрости церковного книжника.

Пососав конец водяного стебля (их немало было припасено в убежище), Урбан стал рассказывать дальше: как женился Висвалд на дочери литовского кунигайта и во главе литовского войска громил захватчиков, как выдал своих сестер за именитых кривичских бояр, как на масленицу, катаясь в санях вместе с жителями Герциге, одарял певцов. «Приду к русским или к. Литве – везде у меня родня, везде друзья!»– говорил он.

Потом рассказал Урбан, как созвал владетель в свой замок городских ремесленников, показывал им привезенные из дальних стран вещи – литье из железа, меди и серебра, изделия оружейников и златокузнецов – и побуждал разобраться, как все это сделано. И сказал: если научатся они делать так же или лучше, то много им будет добра от вотчинников, а самым искусным священник вручит кресты с образом чудотворца. И каждый умелец получит право держать столько подмастерьев, сколько захочет. Подмастерья эти смогут носить длинные волосы, их не станут, как рабов, каждые две недели стричь под горшок.

– Когда дигнайские кузнецы ухитрились изготовить в своих кузнях из болотной руды косы в шесть пядей – было это впору первых заморозков, я хорошо помню, – Мудрый повелел накрыть пиршественные столы для всех герцигских умельцев. Для тех, кто копал руду, подвозил руду и дрова, прокладывал дороги. И для тех тоже, кто вырубал ольшаник на болотах. И молвил: в сказке Даугаву рыли все звери и птицы, и бог, награждая их, не отличал больших от малых. Пусть же в праздник моих кузнецов голоса и большие и малые звучат так, чтоб дрожала земля! В праздник моих кузнецов! – повторил Урбан и, причмокивая, высосал влагу из зеленого стебля. – Но не по нраву был Висвалд большей части здешних вотчинников, родовитых правителей больших замков. – Придвинувшись к выходу, Урбан прислушался к доносившимся извне звукам, помолчал, словно раздумывая – о чем еще рассказать, и заговорил снова, вновь соединяя нить воспоминаний: