Текст книги "И ветры гуляют на пепелищах…"

Автор книги: Янис Ниедре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Да, правда, крепких мужчин в селении можно было перечесть по пальцам одной руки. Матери с дочерьми выходят вместо мужчин в поле, на подсеку, возят бревна. Однако Валодзе, Ирбе и все прочие не считают Степу дармоедом. Если и приходит он в сарай, – веять зерно, лен трепать, – гонят назад, к его работе. Говорят – то, что он делает, другой не осилит.

– Выходит – хорошо прижился ты тут?

– На своего бога я не в обиде, в лес его не прогоню. А вот ты вроде бы все еще мечешься, словно перелетная птица, что отбилась от стаи.

– Да, похоже.

– И не видишь, на какую кочку сесть?

– Не вижу места. Гнездо мое в Герциге разорили коршуны. Новое свить не дают вороны-стервятники. У отбившейся птицы нет своей стаи, которая защитила бы от хищников.

– Юргис-книжник мог бы осесть тут, по соседству со Степой.

– Ты скажешь, – обзавестись женой, народить детей, пособлять сельчанам насколько достанет сил, а в свободное время царапать на бересте рассказы о былом? – усмехнулся Юргис.

– О том, что пришлось повидать людям из наших краев. Но прежде – записать мудрость, какая накопилась у стариков. Тебе бы послушать во время одной только масленицы, что вечерами говорят и поют здешние люди, тебе бересты не хватило бы записывать.

* * *

Вот и масленица позади. Катались с горок, валялись в сугробах, плясали вокруг заснеженных елок, кормили коров и мелкий скот охапками сорванной в положенное время и высушенной в тени мяты. Вечером – игры и песни, люди отгадывают загадки, приглашают духов очага, закрома, полей и других на особо приготовленный ужин, которым угощают незримых глазу, но всегда ощущаемых вблизи отцов и матерей из другого мира.

Прошла масленица. Веретена, прялки, моталки сложены в сухом месте до следующей зимы, в большой чулан в риге снесены ткацкие станы, и старухи уже натянули на них основу для праздничных и простых тканей, для белоснежных шерстяных шалей и сагш.

Пролетела масленица. Но девчонки, мотавшие челноки, и мальчишки, следившие за лучинами в светцах, все не унимались, распевая песню, что звучала во время катанья на санках:

 
В масленицу ехал прямо,
Чтобы долгим вырос лен.
На качелях я качался,
Чтоб водились телочки.
 

Распевали и слышанное от ряженых, и поминовения отошедшим в иной мир. Одна девчонка полпесни пропела жалобно, словно выпь, призывающая росу, другие подхватили, превращая последние звуки в протяжное «и-и-я!».

Так до тех пор, пока совсем маленькая девчушка не надумала запеть шуточную песню. Взрослые тут же прикрикнули на нее:

– Не озорничай! Божьи песни – не корзинка для золы, куда бросают что попало!

«Божьи песни – не корзинка для золы… Не должны неправые речи соседствовать со словом святой церкви!»– Юргису показалось, что вновь слышит он полоцкого настоятеля, укоряющего монахов. И прежде других – одного, из пинских знатных людей, у которого нет-нет да и выскакивало вольное словцо. (Был он не один такой в монастыре, однако другие не попадались на заметку преосвященному.) «Кто поминает грех, тот сам в него впадает, – поучал настоятель. – А если кто осквернился дурным помыслом, хоть бы сам того не ведая, то, когда сие становится ему известно, он тоже, считается, согрешил».

Божества и божьи песни… Упоминание греха и впадание во грех… Что за озорная мысль мелькнула в уме! Что церковные заповеди и языческие поверья связаны в один пучок… Похоже. Однако же тут, в глухом селении, да и не только тут, а везде по ерсикской земле, где привелось бывать Юргису, древнее, что названо языческим, сочетается с божественным так тесно, как два ореха в одной скорлупе.

Березам, рябине, отгоняющей зло, коровьей покровительнице Маршавине, духам очага сельчане поклоняются куда охотней, чем святым великомученикам. Хотя детей их крестил священник во имя сына божьего и святого духа и на шее у них висит на цепочке греческий крестик. А слова, завещанные предками, те же, что и провозглашаемые христианским священником: «Бойся и возлюби единого!»

Но, помнится, читал Юргис в скриптории, что так же было и в других землях, иудейских, еще задолго до нас. Иначе отчего в писании столько возмущения идолопоклонством в общинах верующих? Сколько призывов истребить поклоняющихся кумирам? Не пощадить брата своего, жену и отца…

– Без дела скучает братец? – Незваная рядом с Юргисом тихонько присела средняя дочь старой Валодзе, светловолосая Марша. Наклонила голову набок, как любопытный малыш, протянула ему на ладонях толстый моток красно-коричневой пряжи – такой, что не обхватить пальцами. – Не подержит ли Юргис шерсть, пока Марша смотает ее в клубок? – Проговорила она это вместе и просительно, и игриво. А улыбнулась ласково, даже очень. В слабом, колеблющемся свете от дымящих и потрескивавших лучин в треногах и настенных светцах Юргис скорее угадал улыбку Марши, чем увидел, И почувствовал всю ласку и нежность, что были в этой улыбке. Недаром еще на масленицу, когда играли в снежки, Марша, кидаясь снегом и стрекоча, как молодая сорока, прыгала вокруг Юргиса, а потом повалила его в сугроб и, раскрасневшись как мак, сама повалилась на него, и был в девичьих глазах такой призыв, что Юргис просто растерялся. И потом, среди бела дня или при свете очага, когда они случайно (но необычно часто) соприкасались плечами, взгляд Марши снова вызывал у него смущение. Неотступно, непрестанно. И, надо думать, это заметили и Валодзе и другие женщины.

– Подержу. – Он вытянул руки, расставленные на ширину мотка. Наверное, лучше было бы ему сказать «подержу твой моток»– так ей было бы приятнее. И кто знает – может быть, тогда она, надевая моток на его ладони, прикасалась бы к ним подольше.

– Марша свяжет варежки для приданого. Подарит жениху, – засмеялась она, лукаво глянув, и начала мотать клубок. – Мягкие рукавицы с широким узором, с двойной бахромой. Из темно-синих и желтых, как солома, и красных, как рябина, нитей. А как только начну вывязывать узоры, придется тебе мне помочь.

– Помочь вязать?

– Да не вязать. А сделать узоры. Каждая, кто вяжет или вышивает сагшу, делает узор по-своему, переиначивает те, что видела раньше. И уж кто-кто, но сын поповский Юргис в нашем селении лучше всех – знает книжные письмена.

– Письмена эти для узора на варежках не годятся.

– Не годятся, так не годятся. Но вот умелая вязальщица и вышивальщица поясов читает свои узоры так же, как книжники – свои знаки. Когда Степа развертывает свою исписанную бересту, он читает по ней прадедовские сказания слово в слово так, как их слышал. И о лешем, что завел войско не в ту сторону, а тем временем на Герциге напали песиголовцы, и о призрачной красавице с Ерсикского холма, которая пробудит всех павших за родную землю храбрецов, едва кто-нибудь угадает и произнесет вслух ее имя.

– И все же буквы для узора никак не подходят.

– А разве я говорю, что подходят? Я говорю, что ты покажешь их мне. А я по-своему вплету их между знаками небесной горы и ужа, между бараньими рожками. Ведь добрый скот должен быть и в стаде жениха, а бывает ли стадо богатым без овечек, дающих шерсть? Хотя люди держат мало овец…

Дальше Марша заговорила о телятах и жеребятах, о курочках, – и они под пальцами вязальщиц и вышивальщиц принимают облик своеобразного узора. Все это – часть жизни любого двора. Об унесенной, задранной зверем скотинке и стар и млад горюют так же сильно, как об ушедшем человеке. Слабого ягненка или теленка люди выхаживают в риге на соломе, нянчат, как младенца.

Щебетанье Марши сливалось с усилившимся гомоном вокруг ткацких станов, с разговорами ткачих и вышивальщиц. Похоже, одна из мастериц, пришивавшая медные завитки, о чем-то заспорила с соседкой.

 
Золотой я крест видала,
Прямо в воздухе висел.
Господи, какое чудо,
Как на землю не упал! —
 

потрясая рукой с поднятым пальцем, пропела соседская девица, пришедшая нынче вечером, чтобы разукрасить праздничную сагшу.

– И все же ветвистый крест и крест пятиконечный в одну строку узоров не поместишь, – не соглашалась Валодзе. – Ровно садовая пижма рядом с диким репейником. Крест счастья, пора бы тебе знать, он под покровительством Лаймы.

– Ветвистый крест – он и огненный крест, – поддержала Валодзе хилая старушка, ткавшая пояс. – Как огненный знак этот куда раньше возник. Мать моей матери, земля ей пухом, рассказывала, когда я еще маленькой была, древнее предание, что сохранилось у крестьян, расчищавших землю под пашню. Предание об «агни» – святом огне, который в давние времена разводили в дубовом пне, когда приходили в рощу, чтобы принести жертву отцу огня, Перкону. В ту пору Перкон и Солнце были главными в небесах. Тогда люди, селившиеся на расчищенной от леса земле, первый огонь в очаге зажигали от огня, что родился при ударе грома. Ниспосланный Перконом огонь хранили как зеницу ока. И знак громового огня ставили ка крыше как святую защиту, вырезали его на орудиях. Рядом с солнечным крестом, который теперь стал колечком. Нынче-то солнечный крест вознесли в большой почет церковные отцы. Вот потому в украшениях, в тканях и вышивках старый крест не сочетается в узорах со знаками огня, небесной горы, священного дерева и ужа. Знаки жизни не сплетаются с теми, что почитает церковь.

– Юргис, – Марша перекатывала в ладонях смотанный клубок, – братец, нынче мой черед задавать корм коровам. Нести полову и гороховую солому из омета. Я боюсь одна. Пойдем, Юргис, со мною…

* * *

– Юргис, у полочан – Георгий, означает несущий свет или борющийся за свет. Человеку, названному Юргисом, не к лицу топтаться в стороне от пути, которым ходят носители зла, как топчется нищий плакальщик у дверей проповедника. Зло надо выжигать каленым железом, убивать на месте, как убивают обратившихся в жабу или медянку злодеев!

Юргиса удивила та страсть, с какой старая Валодзе требовала кары для злодеев. Нельзя позволить им осквернять землю, по которой ходят честные пахари, не смеют они находиться под солнцем, согревающим набухающие почки и лепечущих детей.

«Зло не перестанет сеять беды, не обессилеет само по себе. Злое надо вырубать клинком, закаленным в горниле ненависти, и зарывать в мертвой земле, в которой ничто не прорастает, которую не рыхлят муравьи, которую избегают черви».

За неделю до масленицы девушки ушли из селения, чтобы в отдаленной роще на болоте нарезать еще не покрывшихся почками веток на веники. Ушли веселыми щебетуньями, а вернулись перепуганными, в разорванной одежде, таща едва дышавшую, в крови, подружку.

– Насильники… Кабаны дикие… Подонки правительские… – всхлипывали девушки.

Насильники напали на девушек неожиданно, словно рыси с дерева. Были они в нагольных полушубках, в кольчужных рубахах. По облику один – запечный дух из риги, другой смахивал на медведя, вырывающего пни. Схватили, повалили. Мада укусила того, что набросился на нее, и вырвалась, но второй пересилил Чиепу, хотя она и сопротивлялась, кричала и звала на помощь. Теперь, если и придет она в себя, все равно останется опозоренной. А что делать, если придется родить от оборотня ребенка, которого никто из своих не возьмет на руки, не примет в семью, в род? Как жить девушке? Бежать в лес, топиться, или утопить новорожденного и влачить свои дни с камнем позора на шее?

А дальше что? Женщинам селения приходится делать мужскую работу, а значит – постоянно выходить за ограду селения. Что ждет их? Работниц должно охранять вдвое больше защитников. Таких, кому по силам совладать с разбойниками. Степа, Юргис да несколько стариков тут не подмога, как бы ни старались они защищать девушек.

Пока женщины селения ломали над этим голову, с Герцигекого озера пришел усталый человек. И принес печальную весть:

– Убили Урбана. На берегу реки, у обрыва. Видно, выследил кто-то из тевтонских прихвостней. Может быть, из тех, что любят ловить рыбку в мутной воде – собирают для господ дань, хватают людей для всяких повинностей, загоняют зверя на господской охоте. Чернорясные немцы, да и те, что в белых плащах с крестом, сами не любят мараться в крови, если есть под рукой кто-то, готовый услужить, кто будет зубами грызть и душить даже и детей со стариками, если пожелают его повелители. Стены дома глубже всего грызут свои древоточцы, а не пришлые. Старый Урбан носил на шее царырадский медный крестик. В герцигской церкви он молился русским святителям и ушедших в другой мир кормил на православном кладбище. А когда проходил мимо молельни на озере, то крестился по-своему. Люди хотят похоронить его на герцигском кладбище и собраться для этого во множестве, как было, когда хоронили своих при Висвалде, – продолжал человек. – Вот и понадобился нам царьградский проповедник.

– Где ж его взять?

– У вас живет поповский сын Юргис.

– В уме ли ты! – встрепенулся Степа. – Юргис не проповедник. Да и слаб он еще для большого перехода.

– Однако же учился Юргис в греческой церкви! И может сказать людям лучше, чем любой проповедник герцигских времен: правый семь раз упадет, а все же встанет. Ведь и самого его мучили, пытали, морили, держали в яме, в землю вбивали – и все-таки жив он…

Гонец проговорил это слишком громко для уставшего человека. Голосом, привыкшим окликать через все поле, созывать народ. Голосом воина или кормчего на судне. Похожим голосом говорил в конце лета на том берегу Даугавы с литовским посланцем ушедший теперь в иной мир Урбан, бывший воин вольной Герциге, посланный теми, кто готов был бороться за свободу родной земли.

«Может быть, пришедший с озера тоже из тех бойцов за свободу, что укрываются в шалашах и землянках на болотных островах, ожидают большой весенней грозы, жуют что придется, но не позволяют насильникам свободно разгуливать, где им захочется. Не позволяют… Стараются не позволить. Как трава вейник, которая, сколько ее ни топчи, только шире ветвит корни под плотной землей и еще уберегает другие растения, послабее».

– Я на ногах держусь теперь крепко, – не согласился Юргис со Степиным возражением. – А если и споткнусь, авось окажется по соседству куст или жердь, на что опереться.

– И люди, – подтвердил человек с озера. – Люди, попович. Они согреют твое сердце. Наши, что были с Урбаном, станут беречь тебя пуще глаза. Встанет родня плечом к плечу – и мышь не проскочит. Только речь проповедника должна быть такой, чтобы слова глубоко врубались в сердца. Люди очень стосковались по доброму глотку чистой воды. А на похоронах скорбные песни будут петь все, до кого долетит звон герцигского колокола.

* * *

Северный ветер резкими толчками гнал черные, как печная сажа, низко летевшие облака, вздымал пепел пожарищ, раскачивал изуродованные сучья обгоревших лип, рябин, ясеней, что росли во дворах. На месте сожженного поселения (о том, что здесь жили люди, напоминали теперь лишь камни очагов, немногочисленные обгоревшие железки да остатки изгородей) пепел не был еще смыт дождями. Он поднимался столбом при каждом порыве ветра, иногда завиваясь вихрем, как комариный рой в летнюю жару.

Кто мог теперь определить, какая из груд золы была раньше большой ригой, какая – двором всем известного лошадника, какая – баней? Вроде бы там, под могучим обгорелым дубом, поднимался построенный лишь год назад дом бортника, а за ним – овин многодетной матери с навесами с четырех сторон, с длинным ометом с краю. Тем самым, где Юргис помогал Марше насыпать полову в ведра и где ее испугал шорох под стрехой. Так напугал, что она прижалась к Юргису грудью и животом, тесно прижалась, и дала ему губы. И Юргис целовал ее горячие губы, целовал так долго, пока оба, словно кто-то незримый толкнул их, не упали, обнявшись, на кучу гороховой соломы.

Ветер развеивал пепел сожженного селения Целми. Порой он гудел, словно в искалеченных деревьях хрипели потрескавшиеся ивовые свирели.

Юргис и сопровождавшие его бродили по опустевшей земле, ворошили головни, затоптанную траву, обуглившиеся кусты, обломки изгородей, межевые колья на поле. Искали следы жизни. Там и сям на месте бывшего жилья меж головнями попадались кости, но скотины, не людей. Огненная буря не застала людей под крышей. То ли они успели убежать, то ли были выгнаны из домов прежде, чем постройки запылали. Иначе что-нибудь от них да осталось бы. Что-нибудь, что дало бы знать, какие события произошли в селении за те полтора дня, пока тут не было Юргиса.

– Загорелось разом со всех сторон, – решил старший из спутников Юргиса, когда они во второй раз обошли пожарище.

– Подожгли в одно время, – согласился второй, помоложе – плотный, рыжебородый, в меховом кафтане и кожаной шапке. За пояс у него был заткнут прадедовский боевой топор – узкий каменный клин на длинной рукояти. Вооруженный так, он не отходил от Юргиса на похоронах Урбана, не отходил и на поминках, и даже тогда, когда к молодому проповеднику протискивались женщины – приложиться к православному кресту, повздыхать, попросить благословения или, напротив, произнести проклятия кому-то.

– Надо думать, подожгли поселок при набеге, бросали на крыши горящие факелы. А прежде вывели со дворов людей и скотину. Вывели, а потом угнали – всех вместе или же порознь, привязав к седлам. А напали, вернее всего, немчикские сборщики податей либо стая немецких прихвостней. Грабители из эстов, с того берега Даугавы или из иных мест взяли бы добро, молодых женщин, мужчин в неволю, сожгли бы двор-другой, где сопротивляются сильнее. Сборщики податей секли бы женщин и детей (если бы мужчины попрятались или отказались платить), терзали и мучили бы захваченных, чтобы те заплатили за сбежавших, – но не стали бы оставлять за собой один лишь пепел. Так лютует только заморский сброд, едва какая-нибудь крестьянская община не уплатит положенную подать. Тевтонские живоглоты хватают, на страх другим, и молодых и старых вместе с детьми, грабят все, что попало, и опустошенное поселение сравнивают с землей.

– Разве селение не уплатило подать? – Об этом Юргису ничего не приходилось слышать.

– Говоришь, как маленький! Откуда же там, где одни старики да женщины, возьмутся те возы ржи, стада, круги воска, что требуют господа, откуда, если мужчин селения угнали правители замков?

– Здешних людей давно предупреждали о пожаре знамения божьи, – промолвил старший с неслыханным именем Робам. – Осенью в этих местах все клены, что росли подле домов, оделись красной листвой снизу до самых макушек. А когда во дворе стоят красные клены, в доме непременно случится пожар, так тебе скажет любой провидец. Верно, Янис?

– Так говорят. И еще – что пришедшему на пепелище не следует долго на нем задерживаться. Не то молния может ударить.

– Какая еще молния? – не понял Юргис.

– Молнии, попович, бываютвсякие, – ответил Робам. – Случается, разоритель рассчитывает поживиться на месте грабежа еще чем-нибудь, если сумел затаиться, как провалившийся в подкладку боб. А то родичи похищенных, либо еще кто. Кони у нас хоть куда. Сядем-ка лучше в седла и поскачем отсюда.

– И не той дорогой, какой шли сюда. – Янис направился к кустам, где в затишке укрыты были лошади.

Робам разыскал среди обломков изгороди крепкую жердину, только этим летом срубленную. Когда все трое сидели в седлах, Янис вынул из-за пояса топор: теперь следовало держать его наготове.

– Робам первым поедет, я последним, – распорядился Янис. – Тронемся в сторону Калупе. Там прокладывают летнюю дорогу для торговых обозов с их охраной – к русской границе. Юргису-поповичу надо спешить к надежным людям. Окрестности Герциге – не место для него. Ну, с богом. И глядите в оба! У леса тоже есть глаза, как у поля – уши. А живая оса лучше мертвого медведя.

Живая оса… Так-то вот, Юргис-книжник, служитель верных отчизне людей, искатель герцигского знамени, призывавший Висвалда! Для здешних ты всего лишь живая оса. Чуть лучше, чем мертвый лесной хозяин, у которого нет даже осиного жала. Юргис на родной земле мало чем отличается от любого жителя. И должен скрываться, если не хочет жить под крылом вотчинников. Под защиту знати отдаются пахари, пастухи, бортники, рыбаки, чтобы выжить в этом мире, которым правит звериная жестокость. В этом мире выживают те, кто добровольно покоряется сильным, соглашается служить им, отдавать им всю жизнь свою и своих детей, если этим можно умерить жестокость господ.

Юргис возвращался на родину, исполненный веры во всемогущество доброго и правдивого слова. Думал, что как искры порождают пламя, так и толика добра, заложенная в человеке при его рождении, может расти и множиться, приближая человека ко всевышнему, который есть начало и конец всего. Стремясь сюда, Юргис был уверен, что стоит людям понять, чего в действительности добивается православная церковь, – и жизнь на земле отцов повернется к лучшему. Православная церковь хочет, чтобы люди в Герцигской земле остались при своей вере, которая неразделима с порядком жизни, основанным ими самими и их владетелем, в то время как немцы своим католичеством, напротив, лишь вселяют в людей вражду, заставляя знать лишаться покоя от иноземной роскоши, которая будто бы станет и им доступна, если примут благословение папы римского.

В памяти Юргиса было живо слышанное в Полоцком монастыре. В дальних странах, у теплых и ледяных морей, в устьях великих рек процветали некогда державы, чье величие воспевалось и певцами, и жрецами. И государства эти были могучи благодаря единству государей, духовенства и простых людей. Одна земля, одно солнце, одно понимание добра и зла! А едва лишь единство нарушалось, от великих империй оставались одни воспоминания. Воспоминания и развалины…

Пепелище сожженного селения осталось далеко позади. Всадники покружили по лесным тропам, по звериным путям, часто приводившим к лесным озерам, шумевшим камышом; проехали поросшие кустарником долины и пригорки. Но не заметили никакой опасности.

Не только угрозы, но даже признаков присутствия человека не встретилось им ни на полях, ни у озер, ни на реках, не говоря уже о лесе.

Люди, может быть, скрываются, как поступают в пору сбора податей крестьяне, бортники и ремесленники? Может быть, они покинули обжитые места и пустились на поиски другого, более спокойного угла? Когда знать хватается за мечи, подданным приходится бежать подальше.

Возможно, у спутников Юргиса был особый нюх. Они чуяли, где может поджидать их опасность, и заблаговременно сворачивали, ехали в объезд перелеска, лужка, речного берега…

И верно, чутье у них было острое.

Проехав несколько верст, всадники остановились на опушке молодой рощицы, у ручья, чтобы напоить коней. По одну сторону начинался густой ельник, по другую – молодой густой осинник, какой вырастает на месте выгоревших болот. В ельнике перекликались чижи, над ручьем разносился короткий, резкий крик пестрого дятла, в кронах деревьев щебетала птичья мелочь.

– Побудем здесь немного, отдохнем. – Юргис прислонился к стволу дерева.

– Отдохнем, – согласился Янис.

Через какое-то время к путникам приблизилась собачонка. Буро-черная шавка с пораненной задней лапой. Приближалась она медленно, словно просила прощения, словно каялась в своей вине. Остановилась на расстоянии полета камня, припала к земле, вытянула морду и передние лапы и уставилась ка людей покорным собачьим взглядом.

– Когда чужая собака приходит в дом, это к большой удаче, – пробормотал Робам, шаря за пазухой – верно, в поисках съестного.

«К большой удаче…»

Так говорила и Марша. В тот раз, когда оба они, Марша с Юргисом, лежали, обнявшись, под черемухой, в стороне от выгона, и мимо них пробежал незнакомый пес. Марша прошептала Юргису на ухо:

– Хочу от тебя сына… У меня будет от тебя сын!