Текст книги "И ветры гуляют на пепелищах…"

Автор книги: Янис Ниедре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава восьмая

Его католическому преосвященству комтуру айзкраукльскому от рыцаря Христова, брата Бенедикта почтительнейшее приветствие.

Да падут горы пред господом и да постигнет проклятие тех, кто не пришел на помощь господу против сил зла.

Да погибнут души нечестивых подобно преступным филистимлянам, и да обрушится мир на них, кто свои заблуждения ставит превыше блага рыцарей Христовых.

Заблудший катеградский монах Амброзий поразил сам себя и вскоре вынужден будет взывать подобно пораженному проказой Иову: «Для чего ночь не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?»

Полоцкого лазутчика Юргиса везут ныне в замок епископа Николая на Даугаве, где Юргис пребудет в оковах до прибытия епископа.

Юргис в одиночестве. Всемогущий позволил мечу гнева своего упасть на голову телохранителя Юргиса – Микласа. Второй прислужник полоцкий тяжко изранен в схватке и более не в силах сеять вред. Земля радуется и ликуют долины, ибо поредело войско слуг дьявола. И земля процветет, охваченная радостью и торжеством, когда скатится голова Юргиса и не останется среди наших братьев по вере никого, кто оскверняет пищу и вино, вкушаемое ими.

Господь бог сказал: «Ты проповедуешь уставы мои и берешь завет мой в уста твои».

Оттого я, ничтожный раб веры, осмеливаюсь вновь преклонить колени перед высоким комтуром и при этом изложить свои всеподданнейшие мысли.

Полоцкий Юргис пребывал у скрывающихся в лесах злоумышленников, у язычников вновь окрещенного Ерсикского края, которые стремятся возобладать над нами и хотели бы своими руками перевешать своих властителей, не щадя ни духовных лиц, ни старцев.

Юргис обретался и среди находящихся в бегах ремесленников постигнутого господним гневом города Ерсики, а также вольных людей, обитающихся на Бирзакском острове. Некий рыцарь Христова братства, направляющийся в Науйиене и Дриссу через Ликсну, краткое время тому назад был на развалинах Ерсикского замка и теперь сообщил мне, ничтожному, что узнал эту новость от торговых людей Висвалда, живущих в бирзакском поселении.

Упомянутые рыцарем торговцы и менялы, кому милосердие отца небесного не позволяет хранить в сердце вражду к немецким торговым людям в Риге, находящимся под защитой католической церкви, охотно поставили бы свои лавки близ дворов рижского купечества. По их словам, они с радостью вели бы дела с рижскими торговцами, если бы обладали уверенностью, что не подвергнутся мести со стороны язычников Бирзакского острова – кузнецов, златокузнецов и ткачей, тех, кто на острове одержим злобными замыслами. Они возмущают людей в поселениях Даугавского побережья, тайно принимают как русских, так и литовских посланцев и шлют в те края своих гонцов. В случаях, когда до их нечестивых ушей долетают вести о достойных сожаления неурядицах между Христовым орденом и епископом, или же о заслуживающих не меньшей печали столкновениях между войсками епископа и короля датского, или о вторжении литовских язычников во вновь присоединенные владения святой церкви, укрывающиеся в Бирзаках ликуют, словно почуявшие запах крови стервятники. Вследствие этого, миролюбивым торговцам в Бирзаках приходится уподобляться сернам, что изгнаны с пастбищ и теряют силы перед преследователями.

Хотя всевышний положил римской церкви править всеми и повсеместно, тот край, где мы живем, стал чересчур тесен как для тех, кто возвещает истинное слово господне, так и для тех, кто сообразуется не с божьей волей, но с людской. Ибо кто обрел благодать, идет с миром, а кто меняет путь свой, тот обречен погибели.

Господин мой комтур! Не ко вреду католического, осененного крестом рыцарства послужило бы, если бы твое преосвященство выказало больше уважения к епископу Николаю. И одарило бы его кое-какими приятными для плоти благами, или же, когда епископ направится из Риги в свой Круста Пиле, устроило его святости удачную охоту на землях комтурства. За трапезным столом можно было бы договориться и о полоцком Юргисе. Так, чтобы бог отнял у язычников свою мудрость, но оставил им толику благоразумия.

Мое ничтожество полагает, что содержать Юргиса надлежит в одном из подвалов епископского замка. Там же, где и ерсикский Висвалд. Чтобы прикованный к цепи языческий царек, всегда возбуждавший ненависть к Риге, разжигавший войны против нее и пренебрегавший дружбой католической церкви, мог переговариваться с Юргисом. Подвалы замка укрывают в своем мраке все, там темно, как в приречном ивняке, но защитница наша, праведная божья матерь, позаботится, чтобы узники сблизились друг с другом и языки их развязались. Тогда нам стали бы известны замыслы язычников. И рыцари Христовы смогли бы сокрушать язычников железным бичом с такой легкестью, будто это сосуды горшечника.

Пребывай вечно на престоле своего достоинства, господин мой комтур, а равно и все ближние твои.

Брат Бенедикт из Ликсны

Год господень

1237

Глава девятая

– А-а-а!..

Юргис не вел более счета дневным сумеркам и темени ночей. Слишком много сменилось их здесь, в каменной норе, похожей на колодец, накрытый крышкой. Но страшный крик падающего с обрыва в воду человека звучал в ушах вновь и вновь. И Юргис снова видел, как летит вниз незнакомый человек в лохмотьях, с лицом грязным и растрескавшимся, словно земляной пол, как рушится он в бурлящий поток. Один из тех людей, что, надрываясь и не разгибая спины, сновали подле стен замка, между грядами камней и кирпича, между рядами расколотых, обтесанных, разъятых на доски стволов, среди строительных подмостей, нагруженных телег и волокуш.

Еще за полверсты до Круста Пилса стал слышен доносившийся со стройки стук и скрип, свирепые голоса, общий гомон, порой заглушаемый криками боли, страха и злобы, на языках латгалов, селов, ливов и еще других. И непрестанными окриками: «Тащи! Шевелись! Быстрей!..»

Когда Юргисовы стражи осадили коней у брода через речку – напротив недавно воздвигнутой каменной башни с зубчатой вершиной, над высоким обрывом над Даугавой показалась кучка людей – и вдруг рассыпалась в разные стороны: люди спасались от верзилы, размахивающего над головой тяжелой палицей. Верзила гнал их по самой кромке обрыва, и когда один из убегавших вдруг резко повернул ему навстречу – палица обрушилась, и попытавшийся сопротивляться полетел с обрыва головой вниз.

«А-а-а!..» Крик, и его отголосок канули в речную пучину. Но остались в ушах Юргиса. Они звучали в нем и вокруг него здесь, в тесном полутемном подвале, вместе с перекличкой караула наверху, с разговорами подневольных и окриками старост. Звучали, хотя от внешнего мира Юргиса отделяла стена из дикого камня и воздух с воли вливался в подвал лишь через два окошка, скорее отдушины в стене, под самым сводчатым потолком.

Заточенный в епископском замке, Юргис делил свою судьбу с другими такими же узниками. Правда, присутствие их он скорее угадывал – по доносившемуся временами звону цепей, по звуку шагов за стеной и за дверью. Иногда, когда рабы – уборщики подвала выносили бадью с испражнениями и приносили воду и скудный хлеб, звуки эти становились слышными. Юргис представил, что подземелье башни разделено на тесные клетушки, словно на каменные гробы. И по ту, и по другую сторону от него. Но сколько таких клетушек, сколько несчастных заточено в каждой и что это за люди – угадать было невозможно.

Допрос ему устраивали только однажды. Сразу после того, как гедушские ратники пригнали его сюда. И допрашивали более для порядка, чем желая добиться признания в злых умыслах против епископа и орденских рыцарей. Кто помогал, кто давал коней? Где укрыты кони сейчас? Много ли людей живет на Бирзакском острове?

Пригрозить, правда, не преминули: «Не сознаешься – схватит тебя палач за загривок… Завизжишь, как ободранный, и тогда-то уж все расскажешь, все, еще до того, как встанешь голыми ступнями на раскаленный печной под, до того, как опустят тебя в котел с кипящей смолой!»

Грозивший был в кольчуге, чернобородый, на груди висел на цепи католический крест. Напарник его, тоже с крестом, помалкивал.

«Господи, простри с высоты руку твою, избавь меня и спаси меня от руки сынов иноплеменных…» Слова эти, заученные с детства, Юргис шептал, словно заклинание, помогающее, когда дух твой подавлен. Ибо чего стоит стремление человека держаться правды, идти по пути истины, если не приходится ему ожидать людского милосердия?

Нет, Юргис-книжник, неразумным было, сверх меры неразумным безудержное чтение древних мыслителей в монастырском скриптории. Того же Гераклита. О вечно живом огне, что непрерывно изменяется, тут сгущаясь, там разрежаясь, вдруг вспыхивая и умножая в людях смелость, честность и самоотверженность.

Что толку от полученного у дохристианских мудрецов понимания того, что судьбу племен и целых народов определяют пророки и правители, чьи цели могут быть противоположны: у одних – призыв к благородному сознанию, у других – подчинение плотским страстям. И что по этой причине всякий, принадлежащий к людскому роду и наделенный разумом, должен стремиться к братству с первыми и ратовать против вторых.

– А-а-а!..

Снова – отчаянный вопль тонущего. Обман перенапряженного слуха? Или действительно только что кричал в ужасе человек? Истошный крик еще одного мученика за стенами Юргисовой темницы? Вот за этой самой стеной, вроде бы, откуда сейчас доносится стук.

Юргис приложил ухо к стене, сложенной из известняка пополам с красными кирпичами, напряг слух.

В Полоцком монастыре в пору приезда епископских или княжеских ближних людей старые, наученные хитростям монахи нередко подслушивали, о чем велись разговоры в соседней келье: прижимали к стене блюдце из тонкой греческой глины или белого камня, а к блюдцу – ухо. Порой любопытство оставалось неудовлетворенным, но чаще услышать удавалось, и тогда черноризцы напускали на себя многозначительный вид. Однако тут, в подвале, у Юргиса не было блюдец, звонких, как колокольцы, и уху приходилось улавливать звуки прямо через камни. Он стукнул несколько раз кулаком в стену в том месте, где послышался звук. Насторожился. Но ответа не было. Не иначе – он ослышался и принял стук упавшего снаружи камня за зов из соседней клетушки.

«Епископ Николай строит свой замок из камней и человеческих костей! – с ужасом передавали в Гедушах, в загоне для пленников, пригнанных кто из Ерсики, кто из земли селов. – В основание главной башни заложены кости замученных латгалов и людей из соседних земель. В стену всякого воздвигнутого немчинами укрепления вмурованы не одни лишь валуны, но и черепа людей. Сколько людей сгинуло тут, перетаскивая камни с дальних полей и от реки, поднимая и повертывая их, чтобы уложить в ряд кладки?..»

Однако собранным в гедушском загоне пленникам было невдомек, каким дьявольски огромным был начатый епископом Николаем Круста Пиле, Крестовый замок. Угловые башни отстояли одна от другой на таком расстоянии, на каком уместилась бы вся ограда обширного поселения. А валуны и битый камень добывали не только для стен епископского замка, но и для домов дружинников и управителя, для амбаров, кладовых, для конюшен, мельничных сараев, кузниц, для каменных заборов…

Заскрипела и стукнула задвижка по ту сторону двери. Пронзительно визжа, как побитая собака под палкой, отворились сколоченные из толстых плах и схваченные железными скрепами створки.

«Мучить пришли?..»

Нет, всего лишь за бадьей с нечистотами. Старики-невольники, такие, кто еще дышит и ковыляет, но в строительном деле может быть разве только помехой. А в рыцарских подвалах должна быть чистота не меньшая, чем в конюшне хотя бы. Иначе вонь от мочи и кала станет донимать самого правителя, его гостей и приближенных. Поэтому старики под присмотром стражей раз в сутки приходили прибрать в клетушках узников. Заменить пустые туеса на налитые водой, принести холодную похлебку и кусок с кулак величиной называвшейся хлебом лепешки из лузги. Вооруженные алебардами стражи стояли в это время в дверях, приглядывая и за узниками, и за уборщиками, а когда бывали не в духе – приказывали узникам топтаться на полу каменного мешка, либо стоять неподвижно с поднятыми руками.

Но на сей раз кроме уборщиков и стража в клетушку к Юргису вошел еще кто-то. Сутуловатый человек в длиннополом подпоясанном кафтане, в меховой шапке, с палкой в руке. Остановился близ двери, а когда рабы уже вынесли нечистоты и принесли воду и еду, протиснулся мимо стража и приблизился к Юргису.

– Какой же видится сегодня святая гора небесная Юргису-поповичу? – прокряхтел он.

– Пайке!

– Он самый. Милостью рыцарей пречистой девы Марии.

– От них пришел?

– А также с благословения служителей католической церкви.

Пайке приблизил лицо к лицу Юргиса. И хотя стоял полумрак, Юргису почудилось, что лицо это за минувшие дни изменилось, словно коснулась его волшебная палочка. На щеках Пайке возникли новые темные морщины, на верхней губе – шрам, во рту – черные дыры вместо выбитых зубов. «Кто это его столь крепко отделал? Был ли он уже таким у заброшенной риги в гедушском краю (тогда Юргис только голос его успел услышать), или уже здесь, в Круста Пилсе, успел так измениться?»

– Не из уст ли всевышнего происходит бедствие и благополучие? – Удивление Юргиса пришлось Пайке по душе: гляди, мол, каким знатоком писания стал я! – Едва лишь после заката солнца восходит месяц, как выходят из нор ежи и лисы и хищники ночные и становятся властителями, – добавил старик еще. Наверное, чтобы изумление было полным.

Так оно и было. Юргис помнил: тот Пайке, что выезжал вместе с ними из Полоцка, на проповедника никак не походил. А сейчас – словно обучался у толкующих сны или у католических попов; разговаривают те и другие похоже.

– Пора тебе, Юргис-попович, пасть на колени перед пресвятой девой и ее распятым сыном, И с мольбой в сердце, посыпая голову пеплом, признаться, что неправо противился советам латинской церкви и своего отца, попа Андрея: не выступать против власть имущих, воздать кесарево поставленным богом кесарям. («Вот оно что: и о разговорах Юргиса с отцом в Пилишках наслышан Пайке!») Верные слуги святой церкви сейчас дают тебе последнюю возможность спасти свою плоть от истребления, душу же – от власти ада.

– Ты хочешь, чтобы я католиком стал, что ли?

– Не обязательно. Признав истинного бога, человек может совершать угодные ему дела и служить рыцарям девы Марии разными способами.

– Это чтобы я им служил?

– Надо думать, ты не знаешь, что тот, кого ты пустился искать из Полоцка, находится в этом самом подвале?

– Владетель Висвалд!

– Владетель поверженной в прах перед господом и богоматерью земли Герцигской Висвалд, именно.

– Жив! Висвалд герцигский жив!

– Еще дышит, – прервал Пайке восторги Юргиса. – Висвалд, враг христианской проповеди…

– Разве же он враг христианства?

– Владетель Герциге всегда был врагом слова божия, а еще больше – братства святой Марии. – Казалось, устами Пайке воистину заговорил католический монах. – Герциге всегда была угрозой и ловушкой для всех, живших вдоль Даугавы, крещеных и некрещеных. Владетель постоянно разжигал вражду и войны против рижских властей, Висвалд отвергал союз и дружбу с ними. Пора бы тебе знать это.

Юргис промолчал.

Итак, владетель Висвалд – тут, по соседству, в каменном мешке. И Пайке его поносит. Болтает, что Висвалд разжигал вражду… Ну, сказали бы это захватчики – тевтоны или хотя бы продавшийся им вотчинник… Но вольный латгал Пайке, честно проживший свой век старик?..

Пайке, видимо, истолковал молчание Юргиса по-своему. Может быть, как признак появившихся сомнений или страха.

– Я мог бы попробовать помочь тебе сделать шаг по пути раскаяния. Мог бы воззвать к благородству рыцарей, чтобы они дали тебе больше свободы. Ну, хотя бы позволили встретиться с кем-нибудь с воли. Если бы ты нашел, как отблагодарить главу воинов или высокого прелата. В Гедушах мне довелось слышать, что в Бирзаках тебе прислуживал какой-то латгальский паренек. Я мог бы переговорить с ним. Надо только знать, где можно его найти. Я бы мог еще просить рыцаря, в чьей власти находятся заточенные здесь люди, чтобы он позволил тебе приблизиться к клетушке Висвалда, побыть с ним. Надо думать, поповичу хочется свидеться с владетелем? Было ведь у тебя такое желание, когда ты покидал Русь?

– Было.

– Так что пораздумай.

Пайке не стал торопить с ответом. Можно и подождать… Он повернулся и вышел из клетушки.

* * *

Дни тянулись, словно пауки, выползавшие из своего убежища на раскинутую в отдушине, под самым сводом, паутину. Находилась она так высоко от пола, что, лишь подпрыгнув, можно было дотянуться до нее кончиками пальцев. Чтобы отвязаться от кошмарных видений, одолевавших его, когда сгущался мрак, Юргис расхаживал по клетушке: два шага вдоль одной стены, полтора – вдоль другой. Иногда останавливался, трогал рукой стену в том месте, где день назад (или, может быть, неделю?) кто-то пытался подать весть о себе. Перед тем, как пришел Пайке и стал склонять к предательству.

Да, к предательству. Иначе это не назвать. Пришел вместе со стражей, свободно разговаривал с Юргисом, советовал, чтобы Юргис добровольно выдал ему, где скрываются вольные люди, побуждал человека, ненавидящего поработителей родной земли, юлить перед осквернителями ерсикских святынь – тогда, мол, выживешь… Будешь дышать, говоря словами Пайке. Дышать, ходить, есть хлеб, выращенный честными хлебопашцами, пить прозрачную воду из чистой кружки. Будешь дышать – и заставлять себя забыть свою молодость, свою душу.

«Если бы мать моя вскормила меня сывороткой вместо молока… Если бы рос я среди угнетенных, стенающих рабов… Если бы так». – Но Юргис не привык подчиняться принуждению, когда сильные пускают в ход кулак, да еще в железной рукавице. Он привык равняться на тех, кто не признает жизни ради себя одного, кто знает, что такое доброта, кто находит радость в честном труде и сердечной чистоте.

Так не только Юргис думал. Подобные мысли излагали и святые чудотворцы, и хранители прадедовских заветов. Те же мысли – в книгах, что читаются ищущими истину.

«Познай самого себя», – было написано на камне в храме древних греков, посвященном богу Аполлону. «Познай самого себя, чтобы стать лучше», – так истолковывали эту надпись греческие мудрецы. Переписывая в Полоцком монастыре русские летописи, иные любители древней мудрости пускались рассуждать о смысле жизни человеческой. Словно бы не про них писана заповедь царьградской церкви: «Верь всемогущему!» Что остается нетленным, после того как человек завершает свой земной путь? Что хотя бы как едва теплое дыхание доносится до тех, кто родится и будет жить после него? Теплое дыхание…

Дни наползали и уходили.

Потом в клетушку, где находился Юргис, бросили второго узника. Не втолкнули, не внесли – бросили. Два стража перетащили через порог обмякшее тело и швырнули на пол, словно мешок половы в овине. Был полдень, свет зимнего солнца, проникавший в отдушину, позволил видеть происходившее в каморке.

Узник был крепко избит. Одежда разодрана в клочья. Похоже, прежде это были вышитая рубашка и кафтан, но с них успели содрать всю медь, все вышивки – все, чем гордится свободнорожденный, когда выходит на люди. Волосы незнакомца слиплись в грязно-рыжий, вымазанный кровью колтун. В крови были лицо, шея, руки. Руки эти, казалось, побывали между вращавшимися жерновами – тяжелыми, грубыми жерновами.

Юргис перевернул избитого на спину, подложил под него тощий мешок с трухой, на котором спал, обрызгал водой губы, шею, стал растирать грудь, пытался вернуть страдальца в сознание. Юргису случалось видеть, что лекари так поступали с хворыми. И все повторял ему на ухо – Проснись!

Чужой, однако, глаз не открывал и не отзывался.

– Колесо возмездия может зажать пальцы в тиски, распорядиться участью любого слуги сатаны. Любого, кто противится увещаниям святой церкви, – прозвучало за спиной.

Дверь каморки отворилась и внутрь протиснулись Пайке и здоровенный монах с темным, словно опаленным лицом.

– Для каждого грешника наступит однажды миг, когда станет он взывать к небу: «Для чего вышел я из утробы, коль вижу труды и скорби и дни мои исчезают в бесславии?» И дни его станут исполнены ужаса. Ибо господь с высоты не спросит о нем, и сияние не распространится на него… – молвил монах густым голосом.

Пайке приблизился.

– Ты еще не видел владетеля Висвалда, попович. А в прошлый раз даже не откликнулся на предложение.

– Много ли толку – увидеть еще одного искалеченного узника?

– Висвалд герцигский не искалечен.

– Из того, что довелось видеть, могу судить, что рыцари девы Марии охотнее видят непокорных с переломанными конечностями либо вовсе без них, нежели разгуливающими на здоровых ногах.

– Но сам ты, однако, цел и невредим.

– Гнию в подземной норе. И без помощи провидцев знаю, что нить моей жизни может прерваться в любой миг.

– Предел терпения римской церкви высок, – вставил внимательно прислушивавшийся к разговору монах.

Стукнул засов. Юргис вновь остался наедине с лежавшим без чувств незнакомцем.

* * *

Усилия оказались не напрасными: товарищ Юргиса по несчастью пришел все-таки в себя. Застонал, приподнял веки, по губам прошла дрожь. Как если бы он проговорил что-то, но столь слабо, что Юргису не разобрать было. Или же узник говорил не по-латгальски?

Юргис перетащил собрата на свою постель, напоил еще раз, растер, успокаивая:

– Выживешь! Выживешь! Только не сдавайся!

Повторил это по-латгальски, по-русски, по-литовски.

Похоже, литовская речь подействовала на лежавшего более прочих. Он повернул голову, открыл глаза. Верно, пытался понять, где он и что с ним. Однако длилось это лишь мгновение, и он снова впал в беспамятство.

– Испустил дух. Вытащить наверх, на псарню. – И появившийся с уборщиками страж уже собрался было сволочь обескровленного в ров. (Свалочные места для убитых и замученных были неотъемлемой частью германских установлений на отвоеванных у язычников землях.)

– Да жив он! Жив! Только что мы с ним разговаривали! – встал Юргис на пути стража.

– Как это разговаривали?

– Как человек с человеком. Словами.

– Какими?

– Обычными. Он пить просил.

– По-латгальски?

– А как же, – соврал Юргис. Раз уж начал лгать, держись дальше.

– А еще что сказал литвин?

– Больше ничего. Пить просил…

– Ничего? Ничего, говоришь?..

Страж замахнулся бердышом, однако не ударил и не стал понапрасну тратить слова, втолковывая узнику, обреченному сгнить здесь, какие способы пыток известны местному палачу и какие из них брат-рыцарь, в ведении которого находятся узники, прикажет применить к язычнику – хулителю девы Марии. Что для дробления пальцев пользуются железными клещами, узник видит и сам. К тому, кто сейчас валяется в беспамятстве, изобретение ливонских рыцарей было применено с толком.

Тем не менее страж оставил лежавшего в покое. И даже проявил снисходительность: велел уборщикам принести еще соломы для подстилки, второй туес с водой и ломоть хлеба.

Теперь Юргис знал: его собрат по несчастью – литвин. Попавший в беду литвин. Может быть, гонец от литовских кунигайтов в одно из русских княжеств, а может быть, литовский торговый или даже знатный человек. Тевтоны могли схватить любого путника.

Может, накрыть его охапкой камыша, которую внесли только что?..

– Спаси бог.

Это литовец сказал.

– Спаси бог, братка. Всего более за то, что растер. Потому и не покинула меня Мать моей жизни. Уже вышла она из сердца и пробиралась в глотку, чтобы улететь. А ты вернул ее назад, в грудь. И спаси бог за то, что заступился перед латником. Я слыхал, как вы разговаривали. Был в тот миг в памяти…

– Не говори много. Ты еще слаб сверх меры.

Юргис снова поднес к губам сотоварища воду, накрошил в рот хлеба, омочил изувеченные пальцы. Хотя много воды на это расходовать нельзя было: впереди долгая ночь была и долгое утро. Да рыцари святой девы могут и вообще забыть о существовании узников на день-другой…

– Юргис-попович… Может, самого ерсикского попа сын? – вслух подумал изувеченный. – Или какого епископа русского?

– И ерсикского, и русского епископа полоцкого. А ты откуда знаешь мое имя?

– Так тебя тевтонский страж назвал. Значит, ты – из герцигских церковников?

– Из них.

– Не слыхал ли, где обретается владетель Висвалд?

– Тут. В подвалах. В оковах.

– Откуда знаешь?

– Пролаза один, переметнувшийся к немцам, хотел меня провести. Звал поглядеть на повергнутого властителя.

– Добром звал?

– Силой не волокли.

– А ты?..

– Не пошел. Почуял: латинистам, заморским оборотням, доставлю этим радость. А то и похуже.

– Братка… – прохрипел литвин.

– Нельзя тебе говорить.

– Мне надо сказать… Мне надо слышать все, что можно, о Висвалде. Пока еще держится во мне жизнь…

* * *

– Сделаю! Клянусь, что исполню! – Юргис схватил литвина за руку, чтобы принести обет, но тут же выпустил ее, вспомнив о раздробленных пальцах.

– И доставишь весть… в Аугштайте? – Прерывисто дыша, выталкивал слова литвин.

– Кунигайту аугшайтскому. Подам знак. – Юргис взбил подстилку собрата по беде, чтобы хоть этим попытаться подольше удержать в нем жизнь. Подольше… В том, что жизнь вскоре покинет изуродованную плоть литвина, сомневаться не приходилось. Если бы даже окропить сейчас жертвенной кровью алтари всех божеств латгальских, свалить под священными дубами целые кучи цветов, принесенных молящимися за него, и множество цветной пряжи – все равно тело литвина уже обтекали незримые глазом ужи Матери Призраков. Просто удивительно было, как сумел он всю ночь продержаться в сознании, как хватило у него сил сказать столь многое и важное, сказать так, чтобы его поняли.

Может быть, именно воля не оставить этот мир, пока тайну свою не передал живым, позволила ему пребывать в сознании.

«Молчание – врата мышления, – говорил владетель Висвалд родичам жены и своим людям. – Если некое действие вашего правителя кажется вам непонятным, даже неверным – обдумайте случившееся без слов, спокойно. Если, конечно, полагаетесь вы на правителя и верите, что он свято чтит волю богов и заветы прадедов…»

Как говорят, Висвалд сказал это братьям своей жены, посылая к немецкому епископу гонца с таким посланием: «Накануне Михайлова дня приду в Ригу со знатными людьми из крепостей моего края. Приду, дабы принять от епископа рижского ленные знамена Герцигского государства. Одновременно отказываюсь от прав владетеля земли Талавской, что ныне уже в руках меченосцев. С поры, когда Варайдот из Аутине, Таливалд из Беверина и Русин из Сатекле переметнулись к тевтонам и позволили католическим священникам окропить их головы святой водой римской церкви».

«…Висвалду возвращена будет невредимой жена его, дочь кунигайта литовского, схваченная в плен меченосцами вместе с ее подругами и приближенными. Висвалд получит как ленное владение самое Ерсику и впредь будет править землями, что простираются до Талавы на севере, до Друи на юге, и от левого берега Даугавы на закате до владений русских князей псковского, новгородского и полоцкого на восходе. Владетель Висвалд будет свободен от ленных обязательств перед Ригой в случае войны и не будет сражаться под знаменами немецких рыцарей». Таков был навязанный владетелю Герциге договор.

Не принять его Висвалд не мог. В тот миг владетель герцигский был лишен помощи союзников, русских и литовцев. Хотя сам он со своими дружинами неизменно выступал бок о бок с русскими князьями и литовскими кунигайтами, чтобы отогнать от долины Даугавы нагрянувших из-за моря хищников. Во время нападений на немецкие укрепления в Икшкиле и Саласпилсе мечи и боевые топоры ерсикцев вызывали у крестоносцев не меньший страх, чем русская и литовская конница. Но в час, когда была предана разгрому Ерсика, когда семья владетеля оказалась в плену, князь полоцкий сцепился со смоленским, литовцы схватились с князем полоцким…

Изувеченный литвин, принадлежавший к роду кунигайтов, поведал латгальскому книжнику еще и другое – о том, как попал Висвалд в подчинение к немцам. О новом вынужденном договоре с епископом рижским – после того как тесть Висвалда Даугеруте, возвращаясь из Новгорода, попал в плен к тевтонским орденцам и умер в заточении в Цесисском замке, а немцам стало известно о тайном союзе Герциге и Литвы. Вскоре Висвалду пришлось лишиться части своих земель, отошедших к Даугавгривскому монастырю, что близ Риги. Когда в Ливонию прибыл легат папы римского Вилюм Моденский, Висвалд принес ему жалобы и на епископа, и на капитул тевтонского ордена. Однако, несмотря на смелость, лишился после этого науйиенских и ликсненских земель.

Но главным из всего рассказанного Юргису была тайна, ради которой и пришел литвин в бывшие владения Висвалда, ради которой и подвергся пыткам. Оказалось: тевтоны, вознамерившись уже теперь завладеть всеми землями Висвалда, объявили, что был-де у Висвалда и еще один договор с Ригой. И по этому договору после смерти Висвалда все земли и богатства. Ерсики перейдут в руки епископа. Того, якобы, пожалел сам Висвалд. И эту тевтонскую брехню разносят вотчинники Дигнайского, Остравского и Доньского замков. Они твердят, что потомства у Висвалда нет и что он покинет сей мир без прямых наследников.

Однако в Аугшайте, в семье кунигайта, уже многие годы растут дочери, рожденные Висвалду его женой.

Конечно, сейчас Висвалд во власти тевтонов. Однако дружина литовской родни свершит небывалое, Литвины захватят в плен епископа рижского либо орденских главарей, чтобы затем обменять их на Висвалда.

Вот почему Юргис должен проникнуть к заточенному Висвалду в каменный мешок, где терпит он свои муки.

А проникнув – добиться, чтобы…

* * *

Умершего литвина вынесли из подвала к вечеру, когда небо уже совсем потемнело. Пайке ни с уборщиками, ни со стражей не пришел. Не показался он и до того, в часы утренней приборки, когда рабы пинками пытались заставить подняться уже окоченевшего пленника, а вслед за тем набежали допросчики и набросились на Юргиса с угрозами, требуя, чтобы он рассказал все, что открыл литовец перед смертью, что бормотал он в бреду. («Если не расскажешь – поступим и с тобой, как с этим язычником. В Круста Пилсе хватит приспособлений, развязывающих язык любому слуге дьявола».)

Юргис отвечал им упрямо и независимо – насколько может быть независимым продрогший и ослабевший пленник. И хотя имя Пайке так и просилось с языка, Юргис не произнес его, чтобы не спросили: зачем он понадобился тебе сейчас? Ведь совсем недавно, перед появлением литвина, ты отверг предложение твоего бывшего спутника. Хочешь встретиться с Висвалдом? Но дева Мария не допустит, чтобы обманывали ее верных служителей. Литвин открыл тебе что-то важное. Не то, что ты тут плел…