Текст книги "И ветры гуляют на пепелищах…"

Автор книги: Янис Ниедре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава пятнадцатая

Его католическому преосвященству, айзкраукльскому комтуру ордена девы Марии. От рыцаря Христова округов Ликсны, Дриссы и Науйиене брата Бенедикта почтительное послание.

Пишу Вам, высокий господин и повелитель, это послание на одре болезни, духовным взглядом уже заглядывая в царствие небесное и созерцая нашу покровительницу, пречистую деву Марию. Плоть моя уже чувствует близость места, где все мы будем, ибо все мы суть прах и в прах возвращаемся.

Высокий комтур и повелитель!

Едва лишь до ушей моих дошла радостная весть о том, что Круста Пиле со всеми принадлежащими ему землями перешел под власть орденского стяга и бича, я велел подданным католической церкви в здешней местности надеть в честь этого события праздничное платье. Ибо наконец-то вновь, после того как русские на Пейпус-озере обратили наши смоковницы в сухие жерди, после того как маловеры стали засылать своих служителей к нечестивым, на пастбищах всевышнего снова зазеленела трава. И Ливонский орден вновь выпустил стада свои к полноводным потокам. Правда, орденскому братству еще предстоит утвердить знаки своей власти на воротах вновь отстроенной рижской церковью Ерсики и подчинить орденскому суду людей обоих берегов Даугавы, равно как и все добро с полей и из амбаров на этих берегах. И сделать это надлежит быстро, ибо и Ерсики, и Науйиены домогаются литовские кунигайты. Литовцы перековывают орала свои на мечи и серпы на копья. И пусть даже ливонский епископ окрестит короля литовского, Литва не прекратит взимать дань с латгальских поселений, не прекратит продавать здешние земли за вино и выпивать его. Литвины – это те, кто хотя и заискивает перед господом, но остаются чужаками в стане его величия. Они хотят жить на свой лад, пока не станет снова так, как уже было, и будет делаться то, что уже делалось. Ибо говорит Соломон: «Сбивание молока производит масло, толчок в нос производит кровь, так и возбуждение гнева производит ссору».

Моему ничтожеству сделалось известно, что накануне великого поста горсть сыновей литовских вельмож из числа тех, кто ненавидит безвинного, переправились через Даугаву неподалеку от Ерсики и, завывая наподобие волков, жаждая крови, взяли путь на Полоцк, чтобы вкупе с русскими обратить солнце во тьму, а месяц – в кровь. А вместе с литовцами ускакал и сын умершего ерсикского попа Юргис. Тот самый, что из мрака явился и чье слово уводит во мрак.

Высокий комтур, святой отец!

В населенном латгалами и селами Герцигском крае волки будут выть друг на друга и драконы станут вылупляться в замках, а святители римской церкви станут проводить дни свои в позоре до тех пор, пока рыцари девы Марии не добьются, чтобы земля, зараженная преступлением, извергла жителей своих. Во всей Ерсике надо поскорее сделать так, чтобы тамошним людям труд стал в тягость, чтобы было у них много работы и не было времени вслушиваться в лживые слова. Ибо кто не бережет золото и серебро господне, тот выдает сынов и дочерей своих на погибель. Если же послушание при этом не будет еще достигнуто, мужчин и женщин, из тех мест следует увезти подальше от их пределов, подобно тому, как были проданы дети иудейские и дети иерусалимские. А затем в ерсикских поселениях следует разместить привезенных из других краев и говорящих на другом языке людей, с которыми у латгалов не было бы понимания. Иначе во владениях католической церкви по обе стороны Даугавы не будет конца страхам, лихорадке и чахотке. И глаза затуманятся, и души испытают муки, и тщетно будут тевтоны сеять свое семя.

Да случится так, что все опасности, представшие вечером, развеются прежде еще, чем рассвет!

Пишет Бенедикт из Ликсны, Дриссы и Науйиене

Год господень

1251

Глава шестнадцатая

Свечи нещадно коптили обильной бурой копотью. Пламя росло, колебалось, распространяя запах горелого. Когда тусклые язычки покачивались, из углов кельи выползали причудливые тени, вырастали, метались, словно привидения, по столу, что стоял посреди кельи, напротив окошка величиной с банную отдушину. На столе стояли трехсвечные светильники, горшочки с красками, лежали острые писальца, кисточки, железные щипцы, стопа пергаментных листов, над которыми сгорбился Юргис.

Когда пламя свечей начинало меркнуть, Юргис, отложив писальце, брал щипцы и подравнивал обгоревшие концы фитилей. Огоньки снова светлели, уродливые тени ускользали в углы, сливались со сводчатым потолком, расстилались по полу. И тогда ряды букв на пергаменте становились хорошо видны.

А также и голова писавшего, его лицо.

Юргис был уже стариком. Из-под его монашеской скуфьи выбивались пряди седых волос, такими же были борода и клочковатые брови. Лицо и лоб избороздили глубокие морщины, глаза, всегда доброжелательные, запали, почти провалились в глазницы и казались блекло-холодными, точно ледяными.

Юргис провел ладонью по листу, в верхней части которого большими, словно вырезанными из желтого дерева крушины, буквами было написано церковное оконечное слово: АМИНЬ. Написано угловатыми буквами полоцких кривичей.

Юргис обмакнул писальце в горшочек с краской, но в тот же миг раздался удар большого колокола Софийской церкви, созывавшего монахов и иных верующих на богослужение.

– Останется лист незавершенным, – пробормотал Юргис про себя. – Останется до завтра. До дня святого мученика Никона. Да так оно и приличнее. Отцу епископу по душе получать в праздники святых красивые подношения. А сей список с Евангелия киевской Софийской библиотеки назвать красивым не стыдно. Каждая буква, мною переписанная, выглядит точь-в-точь такой, как и в образце.

Юргис умел теперь не только точно передавать тексты, но и приятно их разрисовывать, украшая начало листа заставками.

Он стал гасить свечи. Уже набрал в грудь воздуху, чтобы задуть последнюю, и вдруг замер, не закрыв рта.

Тайник! Прежде чем покинуть келью, надо проверить тайник. Лежит ли кирпич ровно, как подобает. Когда Юргиса давеча потревожили, он, засунув свои собственные записи в углубление в стене, заложил отверстие кирпичом – и только. А если в его отсутствие кто-то явится в келью и станет искать? Хотя по монастырскому уставу в часы служб все монахи и служители монастыря должны участвовать в общей молитве… Тем не менее небрежно положенный кирпич может привлечь внимание.

Юргис направился в угол возле двери, осветил свечой стену, с которой, от времени и сырости, осыпалась часть известкового раствора, соединявшего кирпичи. Нагнулся, похлопал ладонью по кирпичу и затем, поставив светильник, быстро выскользнул в дверь. Опоздавших к началу богослужения нынче наказывают. Раньше были предупреждения и устные порицания, а вот теперь…

К счастью, в длинном коридоре он оказался не единственным. Впереди, в нескольких шагах, шествовали два монаха, подальше еще один затворял дверь кельи. Юргис опустил полы рясы, подобранные было, чтобы не наступить в спешке, сложил ладони перед грудью и пошел, умеряя шаг, приноравливаясь к идущим впереди.

Интересно, кто из двух монастырских пастырей будет служить сегодня? Или кто-нибудь из молодых? Нынешние полоцкие властители, литовские кунигайты, хотя и сулили не вмешиваться в дела православной церкви (их заботы, мол, лишь о княжеском доме да дружине), однако сказанного не слишком придерживались. Как и монгольские мурзы, что определяют дань для русских людей, – хоть и не обложили повинностями православных служителей – однако в покое церковь все же не оставляли. В Сарае, в русских владениях ханов, посвящен был в православные епископы обладатель ярлыка, монгольского знака власти. И попробовал бы Рязанский или Муромский монастырский игумен пренебречь волей Сарая!

Службу правил нелюбимый епископом Симеоном отец Платон, коего монастырский люд прозвал Мрачным. Новгородец (а Новгородцем меж собой называли Симеона) открыто своей неприязни к Платону не являл. Однако Юргис чувствовал, – и не один он, – что Новгородец не сокрушался бы, если бы Мрачный служил обедни не в Полоцке, а в ином каком месте.

Когда Новгородец проверял Юргисовы отчеты за израсходованный пергамент и краски (средства для переписывания киевского Евангелия епископ отпускал самолично), то сказал он слова, прежде от него не слыханные:

– Всемогущий наслал на православную церковь страшные испытания. Всемогущий не желает, чтобы монастырские служители искали в церковных писаниях что-либо, говорящее о некогда существовавшем для всех народов золотом веке. Не хочет всевышний, чтобы в священных книгах искали сказанное о волшебном камне, как делали порой переписчики и толкователи. «Как вы, будучи злы, можете даяния благие давать детям вашим», – сказал Иисус; иными словами, как переписчик, сам будучи грешным, может создавать божественные книги? Попович Юргис любит читать писания греческих мудрецов. И приходилось слышать, что по нраву Юргису повторять их изречение: «Истинное знание не содержит противоречий». Потому меня мучат сомнения: не хочет ли Юргис-попович писать нечто из своей головы, выискивать в священных книгах якобы противоречивое, рассуждая о том, что общего в суждениях всемогущего и людей. Если это так, то Юргис может вскоре оказаться на пути к погибели душевной. Церковь есть извечное установление божье, сошедшее на землю вместе с его сыном. А посему единственное, что надлежит делать монахам в скриптории – это множить число списков евангельских, кои есть исполнение божественных пророчеств и служат, вкупе с описанными чудесами, к распространению христианской веры.

Поминал еще епископ смоленского попа Авраамия, который пустил в прочтение им самим сочиненную книгу и едва избежал костра. Отпуская Юргиса, Новгородец строго предупредил:

– Списывать! Только списывать, что задано!

Юргис понял: во времена, когда изливается чаша гнева господня, в нынешнюю пору вселенской смуты, когда земли еще вчера могущественного князя нынче попирают копыта завоевателей, – любая своя строка, если попадет она в руки недоброжелателей, становится опасной. В особенности, если там записаны совершившиеся события и сказано слишком мало слов, приятных для слуха нынешних правителей. Описание событий может стоить головы и летописцу, и тому, под чьим кровом оно сделано, и родичам их, и родичам их родичей, семье и всей братии.

Нынче описывать происходящее может осмелиться разве что сам игумен, либо пустынник, живущий среди зверей, отрешенно от людей. Нынче это так.

Но Юргис не в силах был удержаться не писать своего. Потому что нужно ему было высказать неутешную боль сердца, рассказать о судьбе родной земли, и нельзя было заменить это ни молитвой и постом, ни епископскими и настоятельскими поучениями. На клочках пергамента, что удавалось сберечь из отпущенных для переписывания листов, или же на кусках бересты Юргис должен был запечатлеть все, что знал о латгалах, селах и других племенах у Балтийского моря с того дня, как пристали к ерсикскому берегу погребальные лодки, как умер мучительной смертью в темнице правитель Висвалд. Записать, что произошло после того, как Юргис оставил родину.

Порою возникало него чувство, что он снова в руках тевтонских прислужников и, связанный, опутанный веревкой, ковыляет за лошадьми стражников по дороге в Круста Пиле. И что за спиной его укрывается некто, беспрестанно шепчущий на ухо: «Не быть тебе свободным, пока не напишешь повесть о своем времени».

Да, под рукой Симеона Новгородца переписчик книг Юргис, сын поповский из Ерсики, украдкой пишет в стенах Полоцкого монастыря заветное, свое.

Пишет славянскими буквами, но на понятном соотечественникам и, надо надеяться, доступном для будущих поколений языке. Как знать, может быть, окажется среди читателей и его, Юргиса, потомок. «У меня будет сын от тебя…»– сказала Марша.

В часы ночной бессонницы, когда к перемене погоды – к дождю, к метели или к зною – все члены тела, старые шрамы терзает боль, что свирепей разъяренного пса и которую нельзя унять ни отваром кореньев, ни нагретым камнем, обернутым в тряпицу, ни молитвами, – Юргис, метаясь в бреду, порой видит стройного парня с льняными волосами. Сына своего и Марши, сына, возросшего в далекой земле отцов.

Юргису кажется, что Марша выжила. Осталась жива в час гибели поселения. Проходившие Ерсикской землей торговые гости рассказывают: правители округов в пределах бывших земель Висвалда порой обмениваются захваченными у соседей пленниками и похищенными людьми, иногда целыми общинами, которые поселяют в опустошенных местах, среди чужеплеменных. Правители замков – немцы и породнившаяся с ними местная знать – уже сколько времени для усмирения людей обмениваются жителями своих поселений.

Как оклик с другого берега, – раздалось под церковными сводами заключительное «аминь». Склонились головы в черных скуфьях, взметнулись руки в широких черных рукавах, совершая крестное знамение, губы зашептали церковные словеса, издавна звучащие при богослужении. Потом монахи расступились, пропуская священника, и вышли вслед за ним.

Оказавшись вновь в своей келье, Юргис затеплил свечу, перелистал исписанные страницы Евангелия, ожидая, пока снаружи не воцарится полная тишина. Тогда, прикрывая свет, подошел к тайнику, где хранились его писания. Вытащил свободный кирпич, пошарил в углублении, извлек несколько берестяных и пергаментных свитков. Развернул один из них. Стал читать.

«Когда здешние жители стали выращивать яблони, саженцы самых сочных они сажали на могилах предков. Чтобы деревце росло под покровительством ушедших, пока не созреют плоды, не упадут на землю, не расколются и не вытечет из них сок – для лакомства предков…»

«В 1237 году католический епископ присоединил разбитый в битве при Сауле Орден меченосцев к Тевтонскому ордену. Орден стал подчиняться самому архипастырю католической церкви, папе римскому. В дальнейшем миссия христианского слова в балтийских землях была заменена миссией меча…»

«…В давние времена у границ латгальских земель сошлись дороги на восход и закат и обратно. При проходе и проезде торговых людей в замках Герциге копился подаренный Балтийским морем янтарь. Местный люд янтаря не ценил подобающе и продавал в далекие земли. Отдавал и менял за белую и красную медь, за звонкое серебро и другие пригодные для ковки металлы. Меди и серебра в Герциге скопилось весьма много. Обитавшие в Риге кривичские торговые гости рассказывают: только из Висвалдова наследства немцы собрали в замках и городах триста пятьдесят горшков чистого, еще не обработанного ремесленниками, серебра. И воз мешков с раковинами каури, пришедшими через руки арабов с берегов жарких полдневных морей; раковины эти латгалы и селы называли головками священных ужей…»

«…В ерсикских замках крепкое питье хранили в глиняных сосудах – амфорах, привезенных с берегов Черного моря…»

Нет, эти обрывки не для летописи. Книга времени должна быть повествованием о величии отчей земли, о вторжениях захватчиков на родные, унаследованные от прадедов просторы, о нашествиях Черной Матери, о засыпанных песками бедствий колодцах и источниках чистой воды.

Книги времени должны возникать из повествований о дружеской общности соседей, о мирном житье, об укреплении границ родных земель (как поется в песне: «Лучше голову сложу я, чем отдам я землю предков»); в них надо сказать и о силе, что сплотит и латгалов, и селов, и других прибалтов, сплотит людей, разбросанных по тайным лесным укрытиям, чтобы не уставали они валить лес, строить риги, амбары и клети, ставить срубы вновь вырытых колодцев на дотла выжженных войной землях по обе стороны Даугавы, Лиелупе и других латавских рек. Та сила должна быть совсем иной, чем молитвы православной или католической церкви о помощи всемогущего, о содействии церковных чудотворцев.

Юргис снова пошарил в узкой нише. Извлек еще несколько свитков. Развернул один, другой. Читал и перечитывал.

«Тевтоны, отцы римской церкви, объявили: „Земля-кормилица находится во власти правителей, как небо – во власти всемогущего. Все, что есть под небом, есть от бога. И правители суть от бога. Поэтому правители наделены властью поступать с землей по своему усмотрению. Отбирать у одного, давать другому, делить и переделять. Правителям дана власть отдавать в ленное владение нивы, пастбища и сады и воинам, и слугам церкви. Чтобы те передали ее для обработки двуногому яремному скоту, который будет пахать, сеять, жать и плодами земли содержать правителей и их войско, монахов и священников, кои молят бога, пресвятую матерь божию и всех святых“.

„…После крещения кунигайта литовского Миндовга Ливонский орден частично прекратил воевать с Литвой. Но все же удержал Жемайтию. Тогда часть литовских кунигайтов восстала против Миндовга, но была разбита“.

„…В 1262 году литовский кунигайт Миндовг подписал клятвенный договор с русским князем Александром Невским, одержавшим победу на Пейпус-озере, Оставшийся верным отчей земле ерсикский люд стал приносить божествам предков в священных рощах троекратные жертвы. В надежде на то, что вскоре тевтонов и их лизоблюдов изгонят из городов и селений, что рухнут их замки на Даугаве, И что людям Ливонского ордена воздастся той же мерой, какой они отмеряли защитникам Ерсики, То есть пленных тевтонов бросят в подземные темницы, сгноят в подвалах замков. Пламя пожрет немецкие укрепления в Ерсике, Науйиене, препятствующие латгальским ремесленникам и торговым людям свободно держать путь к Балтийскому морю и к русским городам в верховьях“.

„…В 1256 году магистр Ливонского ордена. Людвиг договорился с рижским архиепископом и получил для ордена третью часть Ерсикского замка. Северный Царьград – Ерсика была уже полностью восстановлена и впредь будет считаться совместным владением архиепископа рижского и Ливонского ордена. Хотя и построенная из бревен и обнесенная земляными валами, Ерсика остается мощным сторожевым бастионом на Даугаве также и против литовцев, владеющих ныне Полоцком, Однако тевтоны дрожат от страха при мысли, что литовцы могут в любой миг обратить свое войско против Ерсики, и тогда знать бывшего государства Висвалда переметнется к литвинам, станет вассалом Литвы. Ибо сказано в писании: если кто однажды предал своего господина, тот предаст его трижды“».

Юргис развернул еще один берестяной свиток, исчерканный острой стекляшкой прямоугольник. То были его попытки приспособить славянские письмена для латгалов, уподобляя их узорным знакам, принятым, у ерсикских ткачих и вышивальщиц.

Возвратившись из Ерсики в Полоцк, Юргис узнал, что книжники и их ученики в киевской Софийской церкви стали делать на каменных стенах надписи о происходивших событиях, пользуясь переиначенными на русский лад греческими буквами. Чтобы написанное могли прочесть и люди, не очень смыслящие в грамоте. Юргис вспомнил старую Валодзе, ее вязания и узоры. Поскольку времени у него тогда было в избытке (Симеон Новгородец только еще начал доставать пергамент для евангелий), Юргис, уединяясь в отведенной для работы келье, стал сличать греческие литеры с узорами, которые видел на сагшах Темень-острова, в Бирзаках и селении Целми. Пробовал записать то, что когда-то поведала сказительница Ожа с Темень-острова, разматывая свой пояс – песнопение латгалов и селов о небесной горе:

 
Съехались сородичи на холме высоком,
Вешали мечи…
 

От пребывания в сыром тайнике большая часть процарапанных на бересте значков настолько слилась с трещинками коры, что местами уже трудно было отличить, где начертано тут природой, а где – рукой человека.

«Надо бы подкрасить написанное краской… И как я раньше не подумал?»

Юргис свернул густо покрытые письменами пергаменты и кусочки бересты, спрятал в тайнике. Поднялся и, подойдя к окошку, стал глядеть в ночь. Сквозь узкую щель можно было разглядеть краешек неба, несколько звезд.

Юргис принялся считать их. Так заведено издавна. Если человек хочет, чтобы сбылись его желания, он должен каждый вечер сосчитать на небе семь звезд. Одни и те же звезды надо считать девять вечеров подряд. Но делать это через окошко монастырской кельи было вовсе не просто. Лишь малый кусочек неба был виден в окне, да и звезды, оказывается, не стояли на месте. Юргис выбирал все новые и новые, но ни разу ему не удавалось наблюдать их все девять вечеров. Уже на пятый или шестой вечер примеченные им огоньки укрывались за кровлей церкви, возвышавшейся напротив монастырского здания.

На этот раз Юргис, считая, теснее прижался к окошку, встал на цыпочки, но так и не нашел двух из сосчитанных прошлым вечером звездочек. То ли зашли за церковный купол, то ли совсем закатились.

Юргис, пятясь, отошел на шаг, другой. И вдруг застыл, как пораженный молнией. За окном вспыхнул яркий свет. Кусочек неба, на который он смотрел, пересекала необычно яркая звезда, ее хвост похож был на метлу. Она падала вниз, роняя белые искры.

– Хвостатая звезда! Падучая хвостатая звезда! Небесное знамение. К войне, к большому кровопролитию…

«И встал я на песке морском и увидел выходящего из воды зверя, – читал Юргис мысленно строчки из переписанного Евангелия. – И творил он великие знамения и огонь низводил с неба перед людьми».

Последний лист переписанного Евангелия, сверху вдвое большими против обычных буквами Юргис накануне вывел АМИНЬ. Сейчас он дописывал лист одинаковыми, витиеватыми русскими буквами (порой вместо одной буквы ставя другую – как выговаривались они в полоцком наречии), излагая краткую историю своего труда:

«Сии книги завершены в году 6778, а по нашему летоисчислению 1270 года марта месяца 23 дня, в день святого мученика Никона. В этот же день были знамения на солнце. Писал эти книги я, Юргис, сын иерея из городища Ерсика, прозванного Латышом, старанием монаха Симеона, от святого Георгия себе на услаждение и всем крещеным на радость».

Юргис вписал о знамениях на солнце. И подлинно, в тот день солнце на миг столь потемнело, что монастырские служители, а равно миряне у ворот стали креститься в страхе («Плачет солнце о грехах человеческих!»), однако на уме у него было виденное ночью. Но о ночном огне никто не упоминал, да и видел его Юргис в час, когда всем честным христианам положено предаваться ниспосланному господом сну; так что заговорить о виденном Юргис не осмелился. Было боязно. Епископ мог спросить – «Бодрствовал, говоришь, видел падучую звезду? Бдил, хотя всей монастырской братии надлежало пребывать в охраняемом ангелами сне?..»

Очень старым чувствовал себя Юргис, старым и бесконечно усталым. Боялся он епископской кары, которой не избежать, если узнает Новгородец о своеволии переписчика книг.

Хотя бы знать: живет ли на Ерсикской земле молодец, которого Марша могла бы называть сыном Юргиса?..