Текст книги "Одиночество в глазах (СИ)"
Автор книги: Яна Рейнова
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
========== Глава 13. Одиночество в глазах ==========
У каждого человека есть слабое место, которое не спрячешь ни под медной маской решимости, ни под поволокой равнодушно-глухого голоса, ни под раскатистым смехом. Страх ломает всех без исключения. Липкий, колючий, опустошающий. Забирается под кожу скользкой змеёй, смешиваясь с кровью. Разгоняет по жилам яд, высасывая все силы до последней капли. Сдавливает горло ржавыми обручами. Оплетает сердце мертвенно-черной паутиной. Раздирает острыми когтями сердце. Нестерпимая боль помогает бороться со страхами, зашитыми под кожей: она заливает собой их ростки, иссушает почву, на которой они созревают, и вытягивает из пропасти. Научиться жить с болью может далеко не каждый, но безумцев хватает. Они выбирают самый опасный путь – обвитый колючей проволокой страхов, заполненный ухабами и непреодолимыми преградами. Для того, чтобы наказать себя, приглушить боль, не желая двигаться дальше.
Боль может убить человека – выдрать душу с корнем, лишить здравого рассудка, стереть с лица земли, закопать в яму одиночества. Но даже самая лютая боль не способна лишить человека самого главного – способности чувствовать. Облегчение, радость, нежность, страх и любовь. Любовь – это тот чистый, неугасимый огонь в груди, который принуждает жить, отпустить нестерпимые страдания, вырваться из лап страха и пойти вперёд. Чтобы найти людей, которые вдохнут в нас жизнь, поставят на ноги, поверят и полюбят так безмерно сильно, насколько только позволит сердце. И тогда одиночество в глазах осыплется померкшим пеплом под ноги, освобождая путь для настоящей любви.
Тарьей битый час вертится перед зеркалом, пытаясь натянуть злополучную бабочку. Она болтается на шее удавкой, постоянно выскальзывая из рук, и Сандвик едва сдерживает себя, чтобы не разорвать её на маленькие кусочки и не выбросить в мусорное ведро. Парень на дух не переносит официальные приёмы, а ещё больше он ненавидит огромное скопление людей. Потому что это годовщина свадьбы его родителей, и в ресторане соберутся все близкие и дальние родственники. Тарьея в жар бросает от одной только мысли об этом. Наверное, только ленивый не станет обсуждать тему его ориентации. Сандвику не стыдно ни капли, но перед родителями жутко неудобно. Так не хочется портить им праздник.
Тарьей уже второй день дома, а осознавать, насколько жестоко обошёлся с родителями, начинает только сейчас. Сбежать от них в чужой город, не обмолвившись и словом, было чудовищной ошибкой, которой нет никаких оправданий. Мама с детства учила, что проблемы нужно решать, а не сбегать от них, закрываясь в себе. Сандвик вырос, но великой истины так и не усвоил, продолжая лезть на рожон. Боль, причинённая близкому человеку, всегда возвращается бумерангом и стегает в разы сильнее. Всё началось гораздо раньше – не два месяца назад, когда Тарьей отправился в Осло.
Жизнь Тарьея в корне изменилась полтора года назад – когда он впервые встретил Германа. Влечение к нему не стало для парня открытием, потому что он давно знал, что девушки его не интересует. Томмераас лишь помог ему в этом убедиться. Как пишут сердобольные романтики, это была любовь с первого взгляда. Чувства переполняли, бурлили в груди с неимоверной силой, и Тарьей не мог им сопротивляться, да и не хотел на самом деле. Всё закрутилось быстро и захватывающе горячо: от каждого неосторожного взгляда ладошки потели, а от сочных поцелуев сердце пожаром вспыхивало.
Сандвик не верил, что сможет когда-нибудь влюбиться по-настоящему, потому что душу разъедал страх быть непонятым и отвергнутым. Его родители открыто презирали гомосексуалистов и даже на секунду не задумывались, что их сын может быть одним из них. Тарьей влюбился – безудержно, простодушно, по-настоящему. Прошёл, изведал, прочувствовал все колеи любви – от тягучей страсти до громящей ревности. Это были идеальные отношения, и с каждым днём становилось всё труднее, их скрывать, потому что без Германа Сандвик уже не жил. Доводилось придумывать глупейшие поводы, чтобы съездить в Осло, потому что не видеть Томмерааса было равносильно атомной катастрофе.
Однажды утром Тарьей проснулся с мыслью, что ему с Германом больше нет спасения. Сандвик не хотел, чтобы от гнева родителей пострадал и его парень. Который был абсолютно ни в чём не виноват. Который даже не подозревал, что их отношения разрушатся в одно мгновение, осыплются порохом под ноги, разорвутся тонкими нитями. Тарьей помнит тот проклятый день. Помнит свои дрожащие руки и застывшие глаза Германа, полные слёз и ядовитого непонимания. Сандвик уехал без объяснений, как трус, и даже номер сменил, лишь бы не возвращаться в прошлое, которое ещё совсем недавно было дивным раем, его утраченным счастьем. С того дня его жизнь покатилась в пропасть, с которой Тарьей до сих пор не может выбраться.
– Мам, мне обязательно идти в этом костюме? – Тарьей недовольно выгибает бровь, рассматривая своё отражение в зеркале. Как много тёплых воспоминаний вытягивает за собой эта черная бабочка. Подарок Хенрика, первый и единственный. Душа у Сандвика такая же пепельно-черная, загрубелая, изломанная. – Я чувствую себя не в своей тарелке.
– Тарьей, мы с папой решили отпраздновать нашу годовщину в ресторане, а там будет много гостей, – Глория с задумчивой улыбкой наблюдает за сыном, опершись на дверной косяк. Кажется, будто она не видела сына полгода, а то и больше. Причёску сменил и похудел ужасно – одна кожа да кости. Ведёт себя чересчур сдержанно, отстранённо и не рассказывает почти ничего. Больше всего пугает его взгляд – по-взрослому тяжёлый, хмурый, беспомощный. Глория с трудом узнаёт в этом парне своего сына.
– Я боюсь туда идти… – голос Тарьея натягивается струной и лопается с режущим треском, – после всего, что произошло.
– Ты – наш сын, и мы всегда будем любить тебя, что бы не случилось, – мама беззвучно подходит к Тарьею и со спины обнимает за плечи. Мягко смотрит на его отражение в зеркале и гладит по макушке, как в детстве. Она точно знает, что никогда не перестанет любить своего сына. Сплетни, колкие насмешки – всего лишь источник человеческой глупости, которую нужно задавливать в зародыше, пока не заполонила грудь сизым дымом. Ничто не заставит Глорию отказаться от собственного сына. – Мы не должны были отпускать тебя.
– Всё хорошо, мам, – Тарьей улыбается всполошенно грустно и уклоняется от внимательного взгляда матери. Сейчас ему меньше всего на свете хочется её расстраивать. Сандвик уже и так неслабо поиздевался над ними: заставил волноваться, обвинять себя во всех смертных грехах, а ведь всегда был виноват только он, и от этого не уйдёшь. Морозно-тяжелый шлейф вины, окутывающий спину, гложущий сердце. – Не будем вспоминать об этом.
– Не нравишься ты мне, Тарьей, – Глория качает головой и нехотя отпускает сына. Вязкое замешательство в его глазах режет больнее ножа, барабанит током по вискам, сыплет солью на открытые раны. Она не понимает, что творится с её сыном. – Я вижу, что тебя что-то беспокоит, ты ходишь как в воду опущенный уже второй день. Ты точно больше не обижаешься на нас?
– Мам, мне не в чем вас обвинять, – Тарьей сидит на диване, нервно болтая ногой, и прячет уставшие глаза за раскрытой ладонью. Сердце матери не обманешь: она слышит уже вторую ночь подряд, как Тарьей давится рыданиями в подушку, а потом закрывается в ванной до самого утра. – Вы не могли понять меня, а я пытался наказать вас за это и сбежать. Теперь всё это в прошлом, и я с вами.
– Ладно, не будем о грустном, – Глория сдаётся и порывистым шагом следует к двери, даже не оглядывается ни разу. Теперь она уверена на все двести процентов, что поступила правильно. Мать позаботилась о сыне. – Собирайся, мы с папой будем ждать тебя в машине.
*
Тарьей уже несколько минут копошиться на кухне, не в силах найти стакан. Его не было дома какие-то два месяца, а, кажется, что прошла целая вечность. Будто обои на кухне приобрели другой оттенок. Будто мебель расставлена по-другому. Будто посуда лежит уже не на своих местах. Может, это и вовсе не его дом? Так, всего лишь картинная копия, удачно вписывающаяся в воображение. Нет, Сандвик помнит этот родной запах – аромат вишнёвого джема и свежеиспечённых булочек. Ничего не изменилось – изменился только он сам.
– Мам, ты что-то забыла? – Тарьей бросает короткий взгляд на дверь, услышав знакомый скрип. Наверное, Глория, как всегда в спешке, забыла ключи на комоде или вышла из дома в тапочках. Ничего не меняется, и радость необъяснимая скоблится под рёбрами порхающим мотыльком. Тарьей до сих пор не верит, что он дома, что он рядом с родителями – его настоящей семьёй. А разве была когда-нибудь другая?
– Кажется, это ты забыл попрощаться, – Тарьей медленно сходит с ума. Неужели до слуховых галлюцинаций уже докатился? Этот до слёз знакомый прокуренный голос текучим льдом заполняет вены. Расплавленной смолой хлещет по позвонкам, выворачивает наизнанку. Свинцовой дробью прошибает сердце – плачущая трель любви, живой и незабытой. Сандвик лишь смаргивает с ресниц точеный образ и до боли закусывает губу.
– Хенрик? – Тарьей оборачивается, плотно сжав пальцы в кулак, и почти не дышит.
Одно мгновенное столкновение взглядами, и у Тарьея не остаётся сил сдерживать слёзы. Волнение искристым градом сыплет в глаза, и его ведёт куда-то в сторону. Хенрик ловит его за талию, крепко прижимая к себе, и заглядывает прямо в глаза. Как же Сандвик соскучился по этому взгляду – пламенному, тягучему, любящему. Когда можешь рассмотреть в глазах напротив каждую прожилку эмоций, распутать все туманные мысли, узелок за узелком, и облегчённо вздохнуть. Потому что никогда не увидишь там едкой боли, холодящей душу. Никогда больше не поймаешь во взгляде злость, фонтаном колотящую под кожей. Только безграничное счастье, которое ещё вчера казалось далёким и почти невозможным.
– Ты всё ещё меня помнишь – это хороший знак, – Хенрик улыбается непривычно радостно и, поспешно убирая руку с талии Тарьея, протягивает ему букет красных роз. У Сандвика от удивления все слова застывают в горле ледяной корочкой. Хенке смотрит так пронзительно нежно, будто и не расставались ни на день, будто не было никакого предательства, не было боли и слёз. Это всё больше похоже на сказку.
– Что ты здесь делаешь? – Тарьей подозрительно жмурится, и голос предательски дрожит, как оголённый провод – вибрирует, трещит, рвётся и наземь опадает щепками обрывистых воспоминаний. Господи, неужели прошло три недели? Долгих, невыносимых три недели без Хенрика.
Тарьей неловко переминается с ноги на ногу, сжимая в руках розы. Странно, но на стеблях нет шипов, ни одного. Чтобы не причинить Сандвику даже крохотной капли боли. Говорят, физическая боль заглушает душевную, но Тарьей перестал в это верить уже давно. Он чувствует себя выгоревшим, опустелым лесом, где остались лишь острые пеньки надежд. Кажется, Хенрик снова к нему возвращается, штормовым ветром встряхивает за грудки и вдыхает в него жизнь. Хенке особенно красивый сегодня – в идеальном смокинге, с идеальной укладкой, с идеальной улыбкой на пол-лица. Тарьей полностью забывает о родителях и об их годовщине свадьбы.
– Знаешь, ты должен гордиться своими друзьями, – Хенрик краем глаза цепляет каждое движение Тарьея, видит, как лихорадочно дёргаются мышцы его лица. Но слишком близко он не подходит. Не хочется доводить Тарьея до обморочного состояния. – А ещё у тебя просто мировая мама.
– Это она тебя позвала? – охрипшим голосом тянет Тарьей, наливая себе стакан воды. Мысли в голове путаются в клубок отчаяния, и Сандвику по-прежнему кажется, что он сходит с ума. Хенрик так близко, на расстоянии вытянутой руки, и вполне реальный. Тарьей совсем по-другому представлял их встречу, готовил серьёзную речь, сшитую с порывистых извинений, но нужные слова расползлись по углам сознания, заполняя голову звенящей тишиной.
– Лиза вчера позвонила твоей маме на домашний, рассказала всю правду, и вот я здесь, – Хенрик полосует спину Тарьея горящим взглядом и медленно сокращает между ними расстояние. Лишь несколько шагов отделяют его от человека, к которому он мчался, наплевав на все правила дорожного движения, на скребущую боль в груди, на собственную гордость. – Кстати, твои родители только что уехали в ресторан без тебя.
– Конспираторы хреновы, – Тарьей развязывает на шее бабочку и резко поворачивается к Хенрику, насилу не столкнувшись с ним лбами. – Зачем я только напялил этот дурацкий костюм и бабочку?
– Ты безумно соблазнительный в костюме, – Хенрик бережно касается ладонью щеки, и Тарьей широко распахивает глаза. Холм победно улыбается и руку убирать не торопится. Сандвик не ждал открытого проявления нежности, не надеялся увидеть знакомую тёплую улыбку, но Холм настроен более чем решительно, иначе попросту не приехал бы. – Тебе идёт бабочка, которую я подарил.
– Это моя любимая бабочка, – Тарьей заливается краской, плавится под бархатными прикосновениями родных рук, и коленки подкашиваются от страха. Нежданная близость накрывает волной, затапливает разум, душит, и это уже ненормально. – Я пойду поставлю цветы в вазу.
– Стой, подожди пожалуйста, – Хенрик не даёт вырваться, не позволяет сдвинуться и лишь крепко держит за плечи, всем телом прижимая Тарьея к кухонному. У Сандвика в груди вместо сердца раскалённый уголь переворачивается, и бисеринки пота щекочут висок.
– Что? – Тарьей испуганно поднимает глаза, облизывая губы. Впервые за три недели так близко – в глаза. Пусть Холм никогда из рук его не выпускает – таких цепких, горячих, родных.
– Я должен извиниться перед тобой за то, что тогда так поступил – пропал неизвестно куда, да ещё и на все твои звонки и сообщения не отвечал, – Хенрик чеканит как по нотам, не открывая глаза, и Тарьей послушно проглатывает каждое его слово. – Когда Лиза наконец мне дозвонилась и рассказала, что ты уехал в Берген, я чуть с ума не сошёл. Я подумал, что потерял тебя навсегда.
– Я больше не мог оставаться в Осло, зная, что ты меня ненавидишь, – Тарьей виновато всхлипывает, обводя клейким взглядом свои ботинки. Он так и не научился смотреть в глаза и говорить откровенно, не запирая чувства под замок. Вечно мычит себе под нос, краснеет, как девчонка, и страхом паническим давится. Маленький ребёнок. Даже извиниться перед любимым человеком мужества не хватает.
Сердце загорается предупреждающе красным, воет сиреной о помощи, когда Хенрик слышит в голосе Сандвика слёзы. Как тогда, два месяца назад, когда бежал за ним даже без прозрачной надежды быть замеченным, услышанным, понятым. Просто боялся его потерять и бежал следом, тормоша замученные лёгкие оковами ребер. Шестеренки срывает будто по щелчку пальцев – одним тихим всхлипом, и Холм сгребает Тарьея в охапку. Загораживает от всего мира, обнимает крепко-крепко и мажет подбородком по шее. Он простил его, простил, почти что сразу, потому что не может по-другому. Никак.
– Ти, какой же ты дурак, – пронизывающий голос Хенрика струится у Тарьея под кожей. – Если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Я злился, мучился и не понимал, что нужно делать. Но я понял одно: несмотря на все трудности, мои чувства к тебе не изменятся. Я не могу представить свою жизнь без тебя.
– Прости меня, Хенке, прости, – Тарьей утыкается носом Хенрику в грудь и бормочет смущённо, расплывчато. – Я не должен был тебя предавать, я не должен был целовать Германа. Всё, что было до тебя, – это прошлое, а ты – моё настоящее и будущее. Я люблю только тебя.
– Я знаю, малыш, знаю, – Хенрик обнимает ещё сильнее и улыбается, по-детски счастливо и широко. Он снова вспоминает маму Тарьея и мысленно её благодарит. Кажется, у него будет самая добрая тёща. Потому что муж определённо будет самый лучший, самый любимый. – Есть один способ, который поможет нам забыть о прошлом навсегда.
*
Хенрик толкает Тарьея в сторону кровати, надавливая горячими ладонями на плечи, и опускается перед ним на колени. Он лукаво улыбается, обнажая белоснежные зубы, и скользит пальчиками по ткани брюк, обтягивающей колени Сандвика. Медленно стягивает с него штаны, будто испытывает, дразнит, издевается. Хенке опускается к Тарьею на колени, поставив ноги по обе стороны, и пристально заглядывает в сверкающие возбуждением глаза. Холм даже представить не мог, что его мальчика так легко завести. Он обводит пальцами бледные скулы, касается большим пальцем линии губ и хитро прищуривается. Хенрик ведёт какую-то двусмысленную игру.
Пальцы Хенрика опускаются ниже – царапают гладкую шею, пуская электрические заряды по артериям. Тарьей подтягивает Холма ближе, и тот начинает ловко расстёгивать его рубашку, но отпечатки румянца на щеках выдают его с потрохами. Он так долго ждал этой близости с Хенриком, но в то же время боялся. Сандвик уже давно не девственник, но с Хенке хочется по-другому. Медленно, сладко, особенно. Чтобы запомнить каждый миг.
Хенрик решительно двигает бёдрами, скользя по чужому паху, и пускает новую волну возбуждения, заставляя Тарьея краснеть, как девчонку. Но смущение растворяется в воздухе ровно в тот момент, когда Холм добирается до последней пуговицы. Хенке не хочется снимать рубашку с Сандвика, и он лишь раздвигает её полы в стороны: Тарьей выглядит до одури сексуально. Хенрик не хочет снижать собственное возбуждение ни на градус.
Холм выцеловывает каждый сантиметр лица Тарьея, слизывая горькие бисеринки страха со щёк, вырисовывает языком причудливые узоры на шее и нежно оглаживает торс. Сандвик протяжно выдыхает, хватается одной рукой за шею Хенрика, проминая позвонки, оглаживая кожу и царапаясь, когда его язык находит особенно чувствительные точки. Вторая рука спускается вниз – к медленно, но ритмично двигающимся бёдрам. Тарьей осторожно вытаскивает член Холма, обхватывая его ладонью, и к толчкам бёдер прибавляются неспешные ласки рукой.
Хенрик теряется от каждого прикосновения Тарьея, плавится под его горячими пальцами и прерывисто дышит, закатывая глаза от наслаждения. Дыхание неровное, рваное, жаркое, и Сандвик готов кончить только от одного его вида: растрёпанные пшеничные волосы, прилипающие ко лбу, искусанные губы и затуманенные возбуждением глаза. Их первая ночь запомнится навсегда.
Хенке поднимается россыпью мокрых поцелуев к ключицам и проводит по ним кончиком носа, вдыхая аромат чужого парфюма – едва уловимые нотки ванили, яблока и лимона. Хенрик застывает на несколько мгновений, щекоча распалённую кожу своим горячим дыханием, и продолжает скользить губами по телу Тарьея, лаская его плечи, грудь, шею, оглаживая бёдра, поясницу и выгибающуюся под ладонями спину.
Холм пихает Тарьея на кровать, и тот с головой проваливается в голубые воды покрывала, трескающие по спине морозом. Хенке нависает над ним гранитной скалой, неотрывно смотрит сверху вниз и касается его члена, сжимая и скользя большим пальцем по обнажённой головке. Хенрику нравится наблюдать за Сандвиком: тот тяжело дышит, почти дрожит и уже на полпути до того, чтобы умолять. Но Хенке просить не нужно: он сам знает, как сделать своему мальчику приятно. Он знает, что ему нужно.
Взгляд Хенрика пьянит похлеще дорогого вина, разрезает в клочья, заставляет смотреть в ответ и не отворачиваться. Тарьей крепко вцепляется пальцами в светло-голубое покрывало, закрывая глаза. Думать и говорить не хочется. Прошлое тонкой нитью оборвалось где-то глубоко под рёбрами, освобождая от стальных оков. Теперь он не ощущает ничего, кроме освобождения. И всё, о чём он может сейчас думать, – это Хенрик, ласкающий его тело. Холм делает какие-то невообразимые вещи, будто околдовывает его, и тело Тарьея растекается на кровати жидким воском. Незабываемые ощущения.
Сандвик дёргает Хенрика на себя, вовлекая его в поцелуй, потому что смотреть в его глаза дальше стало совершенно невозможно – он чувствует, как всё тело немеет, воспламеняется, горит. А ему ещё хочется дожить до оргазма, не превратившись в расплывшееся на кровати пятно.
Целуются жадно, сочно, влажно, прикусывают губы друг друга и сталкиваются языками, отнимая последние глотки воздуха. Тарьей льнёт всем телом к Хенрику, трётся о него, злостно комкая проклятый костюм, который Холм не удосужился снять до конца. Но раздевать его сейчас нет времени и сил – хочется получить его целиком и полностью прямо сейчас, без промедления, без сомнений.
Хенрик голодным взглядом щекочет тело Тарьея, хрипло стонет и пытается выпутаться из собственных штанов. Холм понимает всё без слов. Выуживает из кармана тюбик со смазкой, выдавливая несколько капель на ладонь. Смотрит голодным взглядом на раскрасневшегося Сандвика и не может отвести глаз. Вспотевший лоб. Хмельная улыбка, рдеющая на губах. Призывно раскинутые ноги. Холм облизывает глазами каждый сантиметр его тела и движется навстречу.
Хенрик одной рукой крепко обвивает талию Тарьея, оставляя терпкие поцелуи на спине, а другой рукой проталкивает два пальца внутрь, медленно растягивая. Член болезненно ноет, но Холм торопиться не собирается. Он хочет, чтобы Сандвик запомнил их первый раз как нечто волшебное, удивительное и безумное. Только они вдвоём в комнате Тарьея, наедине с любовью, ломающей воздух оголёнными проводами. И эта любовь больше никогда не будет мучительно-тяжёлым грузом. Потому что в объятиях друг друга останавливается мир.
Холм оглаживает внутреннюю сторону бедра Тарьея, покрывая пламенными поцелуями тощий живот, и ползёт вверх. Сандвик улыбается так ярко, что у Хенрика фейерверки перед глазами взрываются, рассыпаясь где-то под рёбрами лоскутками страсти. И Хенрик плывёт, светится, заражает своей лихорадочно-нежной улыбкой, переливающейся счастьем. Тарьей несмело кивает, зовёт, приглашает, и у Холма кончается терпение. Он крепко сжимает бёдра Сандвика, дразняще проводит головкой члена между ягодицами и входит одним резким движением.
Тарьей гортанно постанывает с каждым новым толчком, закрывая глаза от наслаждения, и тонет в Хенрике без остатка. Кажется, Сандвик не видел его целую вечность, а прошло от силы три недели. Так долго хотелось заполнить эту щемящую пустоту внутри, в щепки разорвать страхи и снова почувствовать себя нужным. В подкорке мозга золотисто-желтым зашиты до боли знакомые черты лица, бархатные худощавые руки и губы слаще мёда. Текучий лёд в глазах сменился прежним блеском бирюзовой пастели. За этот влюблённый взгляд можно всё отдать.
Тишину разрезает лишь волна шумных вздохов и шелест простыней под разгоряченными телами. Хенрик сжимает бёдра Сандвика почти что до синяков, вколачивается размашисто и жёстко, собирая с его губ палящее желание, крупицу за крупицей. Тарьей кончает, когда Хенке сжимает его член рукой – стонет долго, в голос, не сдерживая себя. Он сжимается, как под языками колючего пламени, и его кожа нагревается, искрит. Хенрик кончает с именем Тарьея на губах, растягивает по буквам, шепчет так сладко, будто на последнем дыхании.
Хенрик обессилено падает на кровать рядом с Тарьеем, успокаивая клокочущее дыхание, и оставляет на его губах короткий поцелуй. Тарьей льнет к нему, прижимается всем телом, боится оторваться даже на мгновение. Счастье находи́ться рядом с любимым человеком не сравнимо ни с чем. Чувствовать жар его тела, вдыхать его запах, видеть его сияющие глаза. Хенрик мысли читает по одному лишь взгляду – обнимает Тарьея за шею, нежно гладит его ещё совсем короткие волосы и улыбается куда-то в макушку. Они больше не вспомнят, что значит одиночество.
*
Прошло полгода
Тарьей с запалом читает интервью в журнале, расположившись на коленях у Хенрика, и всячески пытается игнорировать гневное сопение над головой. Холм ему и так всё утро покоя не даёт с этой проклятой статьёй, которую посвятили им обоим. Название ещё такое хитроумное, причудливое: «Сердце Хенрика Холма покорил парень с одиночеством в глазах». Утром Сандвику с трудом удалось отвоевать у парня этот злосчастный журнал, потому что тот намеревался спустить его в мусорное ведро. Чтобы якобы неудачные фотографии из совместной фотосессии не мозолили ему глаза. А его не смущает тот факт, что у этого модного журнала миллионный тираж? К тому же у Тарьея никто разрешения не спрашивал, когда за шиворот тащил в фотостудию, слёзно упрашивая подтянуть карьеру им обоим.
– Господи, не показывай мне эти позорные фотографии! – Хенрик недовольно цокает языком и прибавляет громкость на телевизоре. Взлохмаченный, насупленный, раздраженным. Так и источает всем своим видом ядовитое возмущение. Будто у ребёнка конфету отобрали. А ведь сам же втянул их в это болото.
– Эй, что тебе не нравится? – Тарьей со злобно-насмешливой улыбкой пихает Холма в бок и чуть ли не носом тыкает его в фотографии. Они же здесь вместе, красивые и такие влюблённые, – больше ничего не нужно. – Я вообще-то тоже на них есть.
– Я соглашался только на интервью, – Хенрик тянется к Тарьею за поцелуем, но тот неожиданно уклоняется. Ему нравится дразнить Холма, ему нравится впитывать кипучую злость в его глазах, слизывать пламенную страсть с его губ. А Хенрик выглядит не на шутку возбуждённым. – Зачем я только согласился представлять наше агентство…
– К тому же ещё и меня за собой поволок, – Тарьей жадно рассматривает фотографии, но Хенрика к себе всё-таки подпускает. Никогда не хватает смелости мучить его слишком долго, а без прикосновений у него вообще крышу сносит. – Я же не модель.
– Ты – мой парень, Ти, и я хотел, чтобы ты был со мной рядом в такой ответственный день, – Хенрик правой рукой обнимает Тарьея за плечи и пристально впивается глазами. Он всегда так делает, когда пытается донести что-то крайне важное, и Сандвику это нравится. Завороженно смотреть ему в глаза – сверкающе-голубые и бездонные. Ловить его каждое слово. Держать его за руку. Быть рядом с ним каждую гребанную секунду, потому что по-другому и быть не может. – У нас же теперь одна жизнь на двоих.
– Ты так говоришь, как будто мы уже женаты, – Тарьей издаёт нервный смешок и натыкается на подозрительно серьёзный, цепкий взгляд.
– В ближайшем будущем обязательно, – решительно заявляет Хенрик, откидываясь на спинку дивана. Укутывает Тарьея в своих объятиях и нежно целует в висок. Так целомудренно и робко, что у Сандвика кожа мурашками покрывается. Потому что у них всё серьёзно. Потому что они уже полгода вместе.
Тарьею даже подумать страшно о том, что когда-нибудь всё изменится. Они станут старше, перейдут на тот новый уровень, когда уже пути назад не будет, потому что всё слишком серьёзно, потому что слишком крепко связаны. Дорогу назад уже давно никто не ищет. Со времён их первой ночи, когда Сандвик официально представил родителям своего парня. Это было до ужаса неловко, странно и местами смешно, но Тарьей выдохнул с облегчением. С его плеч свалилась самая тяжёлая ноша. Теперь всё ощущается по-другому, и Тарьей точно знает, что без Хенрика у него будущего нет.
– Я не хочу себе в мужья балабола, – отшучивается Тарьей, пряча залитые румянцем щеки в ладонях. Он хочет себе такого мужа, ещё как хочет.
– Ах, вот так, значит? – Хенрик обиженно надувает губы и отодвигается почти что на край дивана. Расплывшуюся на губах улыбку скрыть не получается. Он уже думать забыл о журнале, об их с Тарьеем интервью и фотографиях. Рядом с ним он обо всём забывает. – Я к нему с самыми серьёзными намерениями, а он – в кусты.
– Перестань возмущаться и прочитай лучше мой ответ на последний вопрос интервью, – Тарьей показательно громко раскрывает журнал и указывает пальцем на последний абзац. В этих строчках его глубокие чувства пускают корни, прорастают, цветут, без шуток и без лакировки. Только голая правда. Черным по белому выписана его любовь.
– «Тарьей, почему вас называют парнем с одиночеством в глазах?»
– Ответ ниже, читай вслух, – Сандвик нетерпеливо ерзает на диване и косится на Хенрика. Он испытывает его терпение, нагло дёргает за ниточки обострившихся чувств. Как был засранцем, так и остался. Любимым засранцем.
– «На самом деле меня так называл только Хенрик, когда мы ещё даже не встречались. Рядом с ним я понял, что никогда больше не буду чувствовать себя одиноким. Потому что Хенрик – особенный человек: он умеет любить искренне, бескорыстно, всем сердцем. Он помог мне понять, чего я хочу от жизни. Я хочу настоящего счастья, хочу семью. Я хочу всегда быть рядом с Хенриком».
– Я люблю тебя, – сдавленным голосом тянет Хенрик и впивается в губы Тарьея томительным поцелуем. Требовательно кусает губы, опаляет шею жарким дыханием, с привкусом утреннего кофе, и Сандвик плывёт. Полностью отдаётся его рукам, с наслаждением закрывая глаза. Его сердце неистово колотится в груди, стучит по ребрам, рвётся навстречу Хенрику и оседает звонким ритмом у него в груди. Одно сердце на двоих.
Парня с одиночеством в глазах больше нет. Тарьей стал мужчиной с любящим сердцем, чью любовь будет вечно охранять Хенрик Холм.
Конец.
