Текст книги "Одиночество в глазах (СИ)"

Автор книги: Яна Рейнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Как ты его найдёшь? – удивлённо выгибает бровь Томас и замечает на лице Германа беглую улыбку. У Хэйса ладони чешутся от негодования: этот засранец наверняка уже нашёл способ связаться с Тарьеем. Лицо Германа окрашивается нескрываемой радостью. Томас знает, что друг никогда не терял надежду. Он упрямо пресекал попытки Хэйса познакомить его с очередным смазливым коллегой и отмахивался от напутственных речей о будущем. Томмераасу не нужно было будущее без Тарьея. Без его Тарьея.

– Я уже нашёл, – на губах Германа расцветает тусклая улыбка, и Томас замирает от его вибрирующего голоса. Томмераас светится, как начищенный таз, и ёрзает на стуле от нетерпения. Сердце яростным пламенем пробивает грудную клетку, а голова становится тяжелее с каждым новым вздохом. Герман мечтает скорее увидеть Тарьея. – Он работает в «ManiaModels» фотографом.

– Откуда узнал? – спрашивает Томас, и Герман съёживается под его острым взглядом. Хэйс быстро замолкает и выжидающе смотрит, будто пробирается в душу по лестнице подозрений шаг за шагом – ребро за ребром. Томмераас не одобряет неутихающего рвения лучшего друга, потому что хочет оградить его от страданий. Герман не думает о последствиях – чувства все ещё затмевают разум. Если он не попытается собрать по крупицам то, что они с Тарьеем развалили по неопытности полгода назад, никогда не простит себе этого.

– Лиза разболтала, что у них появился новый сосед, – ухмыляется Герман и тянется правой рукой к виски. Томас резко ударяет по пальцам, как вредному ребёнку, и без лишних слов отбирает бутылку. Тело прошибает нервная дрожь, и Томмераас нуждается в успокоительном, но друг не позволит напиться среди белого дня. Герман задумчиво смотрит в окно, но скрыться от беспокойных мыслей не получается. Вязкий пучок застрял в голове, как жалящее копьё – яд распространяется по организму медленно и болезненно.

– Значит, никакого звонка от его родителей не было? – Томас косится на Германа с сухим подозрением, но всё понимает без слов. У Томмерааса на лице отпечатано багровыми отметинами, что он зависим. Хэйс никогда не видел, чтобы кто-то был настолько одержим человеком. Герман был поглощён безумной любовью, которая отняла у него почти полгода жизни – мирной, яркой и будоражащей. Улыбчивый неунывающий Герман остался где-то в отголосках прошлого, превращаясь в неуловимую тень, облеченную в сеть боли и разочарования.

– Я всё придумал, – увлечённо тараторит Герман, упираясь локтём в шершавую столешницу. В его шоколадных глазах пляшут шальные искры, растекающиеся мириадами звёзд на молочно-белом лице. Томмераас впервые за долгое время выглядит счастливым, и Томас не сдерживает улыбки, глядя на него. Навязчивая идея Германа может завести его в беспросветные дебри одиночества, и тогда всему может придти крах. Сейчас он не думает об этом, потому что сердце работает в полную силу, как заряженная батарейка, а разум очищается: – Главное, чтобы Лиза раньше времени не узнала, что мы с Тарьеем встречались. Марлон знает правду.

– Почему ты так уверен, что он ничего не рассказал Лизе? – Томас выглядит озадаченным, но думает только об одном – как оградить Томмерааса от ямы, которую тот собственноручно себе роет. Голос у Хэйса трескуче-сухой, врезается колючками под кожу, но Герман словно не замечает ничего вокруг. У него на сердце тёмно-красная метка в форме ангела, его солнечного мальчика Тарьея – такая же кроваво-красная, как его бейсболка. Именно Томмераас её ему подарил, на его семнадцатый день рождения.

– Я виделся с ним три месяца назад, – Герман лениво чешет затылок и поднимает глаза на Томаса. Тот внимательно слушает и время от времени кивает, будто соглашается. Он слышит ломкие нотки в голосе Томмерааса, но волнения не выдаёт, запаковывая его в коробку незатухающего интереса. Герман чувствует, как по вискам молотком долбит страх, но продолжает: – Он говорил, что Тарьей просил его молчать.

– Не жизнь, а грёбанная мелодрама, – раздражается Томас, возмущённо кривя губы. Он проклинает себя за то, что жалеет Германа, но поделать с собой ничего не может. Перед ним сидит не тот озорной темпераментный парень, которого он знал всю свою жизнь – вместо него пепельно-белый призрак с запавшими глазами и разбитым сердцем. Томмераас из кожи вон лезет, чтобы вывести из крови пьянящий наркотик под названием «Тарьей», но боль никуда не уходит – она питается разрушающей любовью, расплавляя грудную клетку. Томас выстреливает вопросом, как атомной бомбой запускает в душу: – И что ты собираешься делать?

– Сегодня в «ManiaModels» показ: я собираюсь в нём участвовать, – пожимает плечами Герман и улыбается так широко, будто ему только что вручили ключи от машины. Томас встряхивает длинной чёлкой, спадающей на лицо, и рассматривает побледневшее лицо лучшего друга. В груди покалывает гнетущий страх, от которого мурашки рассыпаются по коже ледяными пузырьками. Томмераас надевает переливающуюся маску спокойствия, выцеживая из глаз остатки боли. Не получается, потому что Хэйс слишком хорошо его знает.

– С какого перепуга? – голос Томаса леденеет, грубеет под прицелом жемчужно-карих глаз напротив. Герман усмехается и отворачивается – кривится от жжения вен, по которым течёт не кровь, а кипучая лава. Он приглушённо вздыхает и крутит в руках телефон – в голове разрастается рана, кровоточащая обрывочными воспоминаниями. Образ Тарьея в клейкой ленте прошлого кажется таким знакомым на ощупь, таким близким, таким тёплым. В ушах разражается звон отчаяния, потому что Томмераас слишком долго не видел своего мальчика.

– У меня есть деньги и связи, – выдавливает на полувздохе, растягивая каждое слово почти по слогам. Герман не чувствует себя счастливым, купаясь в деньгах, которыми его снабжают родители, которые он зарабатывает на выступлениях и показах. Лишь гложущая пустота сдавливает горло. Лишь ноющий страх одиночества ковыряет сердце раскалённым прутом. Томмераас чувствует себя потерянным бедняком: он нуждается не в богатстве и головокружительной славе – ему нужна любовь. Ему нужен человек, ради которого он горы свернёт.

– Заебись, – Томас поджимает губы и поднимает большой палец вверх в знак одобрения. Герман замечает его презрительный взгляд, но оправдываться не спешит. Он не перестаёт думать о Тарьее уже третий день, после их телефонного разговора. Томмераас собирался с силами позвонить или написать, но струсил. Парень в глубине души осознавал, что Хэйс абсолютно прав – он просто нагло лезет в жизнь Тарьея, не спрашивая разрешения. В груди колет стальная игла подозрений: нужна ли его любовь Сандвику? Томас кладёт тёплую ладонь на плечо друга и осторожно спрашивает: – А ты потом не пожалеешь об этом?

– Я люблю его, Томас, – тихо произносит Герман и прикусывает губу почти до крови. Это выстраданное признание дремало под стеклянной оболочкой сердца достаточно долго, как скрытая болезнь, и не давало о себе знать до последнего. Томмераас устал отрицать очевидное и давиться той всепожирающей любовью, которая загробила его жизнь. Нужно было окончательно расставить все точки над «i», пока у него ещё оставались силы. Силы жить и надеяться.

*****

За кулисами творится настоящий хаос: полуголые модели носятся со своими костюмами, распихивая локтями недовольных стилистов; дизайнер коллекции костюмов пытается перекричать многоголосый шум и приготовить парней к выходу. Люди, которые не имеют к моде ни малейшего отношения, считают, что парни-модели гораздо собраннее и спокойнее в работе, в отличие от девушек. Они глубоко заблуждаются, потому что перед показом парни теряют контроль над разумом и с головой ныряют в океан страхов. Подобные выражения Хенрика Холма не касаются, потому что у него за плечами немалый опыт. Сейчас ему плевать на суетящихся коллег и гнев главного дизайнера – он может смотреть только на Тарьея, который стоит так близко и нервно теребит пальцами свой фотоаппарат.

– Волнуешься? – Тарьей подводит глаза и растерянно касается плеча Хенрика. Ему нужно на чём-то сосредоточиться, чтобы не думать о показе, который начнётся через несколько минут. Впервые Сандвик будет фотографировать моделей во время показа, и решение Камиллы, безусловно, ему льстит. Но липкий страх хлещет по коже ледяной плетью, затягивая на каменистое дно беспокойства. Тарьей вслушивается в дыхание Холма и медленно успокаивается.

– Пока ты рядом, нет, – Хенрик смеётся тихо и заразительно. Тарьей смотрит на его сухие губы и лучистые глаза, утопая в них без остатка. Каждый удар сердца доносится до ушей свинцовой дробью, проваливаясь в овраг страсти. Холм не помнит, что такое волнение, а Тарьей не помнит своего имени. Он по уши влюблён в высокого блондина, стоящего напротив, и не хочет думать о том, как много за спиной нерешённых проблем и трудностей. Сандвик попался на крючок, и Хенрик навсегда у него под кожей.

– Засранец, – Тарьей толкает его в плечо, и тот наигранно морщится от боли, с трудом сдерживая улыбку. Сандвик читает на лице Хенрика сливочное спокойствие, смешанное с сахаром теплоты. Холм смотрит сверху вниз и осторожно берёт за руку, переплетая пальцы. У Тарьея сердце нараспашку – веет любовью в лицо, смывает с кожи тёмные разводы сомнений. Он удачно забывает о предстоящем показе, тает под настойчивым взглядом двух сапфиров. – Тебе незачем волноваться, потому что это далеко не первый в твоей жизни показ.

– Ти, посмотри на меня, – Хенрик обхватывает горячими ладонями лицо Тарьея и заглядывает в его изумрудные глаза. Он чувствует, как кожа блондина пульсирует вспышками тревоги, а сердце громко тарабанит, норовя вырваться наружу. Холм не понимает, что больше выводит Тарьея из равновесия – предстоящий показ или его прикосновение. – Ты справишься, потому что ты талантливый фотограф. Камилла хвалила тебя.

– Я знаю, просто это не обычная фотосессия, – кивает Тарьей и украдкой поглядывает на длинные пальцы Хенрика. Он слишком близко. Он слишком пристально смотрит. Кровь в венах бурлит с такой силой, что Сандвик едва удерживается на ногах. Дыхание перехватывает не от волнения. – Мне нужно фотографировать моделей в движении.

– И меня, – мурлычет Хенрик, проводя большим пальцем по щеке Тарьея и практически вжимая его в стену. Сандвик боязливо смотрит по сторонам, но Хенке не даёт ему пошевелиться – активно трётся пахом о его штаны. Сандвик закусывает губу, сдерживая волну возбуждения, и чувствует, как кровь приливает к лицу. Дышит тяжело, глаза застланы брызгами прибоя в сияющих глазах напротив. Смятение распыляется в воздухе, скрываясь в уголках трепещущей души.

– Что значит «и тебя»? – свистящим голосом бормочет Тарьей и опускает руку на талию Хенрика, притягивая его к себе. Воздух между ними накаляется до предела, трещит огненными искрами, обжигая пеплом раскрой багряных губ. Сандвик дрожит в руках Хенрика, а тот не хочет отпускать его. Через пару минут начнётся показ, и Холму выходить первым, но сейчас его не волнует работа. Есть только он и Тарьей, раскрасневшийся и возбуждённый.

– Перестань нервничать, – Хенрик касается носом к носу Тарьея, и тот смущённо дёргается. Хенке улыбается так нежно, что у Сандвика мутнеет всё перед глазами. Он не чувствует рук, не видит мечущихся вокруг моделей – просто дышит Холмом, который нависает над ним, как гранитная скала. Он пьёт дурманящие нотки родного голоса, собирая буквы по крупицам и нанизывая на струны души. Холм выбывает почву из-под ног одним лишь клейким взглядом: – Просто думай обо мне, когда будешь фотографировать, и всё получится.

– Я люблю тебя, – Тарьей сдаётся и целует жадно, требовательно, звонко. Раздвигает языком влажные губы Хенрика и зарывается пальцами в пшеничные взлохмаченные волосы. Сандвик сливается с холодной стеной в безликую тень, ощущая на шее давление цепких ладоней, и углубляет поцелуй – проходится языком по кромке зубов, сплетается в неравной борьбе с языком Хенке. Это игра на поражение. Побеждённого определяет пожар в груди, от которого не бежишь – просто поддаёшься языкам пламени, пока любовь сильнее, чем когда-либо.

Хенрик выходит на подиум первым, и густой шум голосов в зале сменяется волной восхищённых возгласов и аплодисментов. Он скользит по глянцевой полосе расслабленной упругой походкой, качая бёдрами в такт ритмичной мелодии. Лёгкая улыбка, идеально уложенные пшеничные волосы и черный обтягивающий костюм. Тарьей знает, почему Камилла постоянно выбирает Хенрика для открытия показов – чтобы сразить наповал с первой минуты и завладеть вниманием важных гостей, как только их любопытный взгляд коснётся мраморного лица.

Холм твёрдо идёт вперед, собирая в охапку воспалённые взгляды женской половины зала. Сандвик понимает, что ревность неуместна и бессмысленна, но упрямо сверлит глазами каждый изгиб родного лица. Изучает голодным взглядом, пробует на вкус молочную кожу, кусает пухлые румяные губы и цепляется глазами за талию. Хенрик слишком соблазнительный в этом костюме, но Тарьей вспоминает, что должен фотографировать, а не глазеть. Он медленно вырывается из всеобщего гипноза, заправленного стихийным восторгом, и берёт в руки фотоаппарат, свисающий на шее.

Фотография за фотографией, вспышка за вспышкой, а в мыслях лишь текучий лёд любимых глаз, который растекаются тягучей карамелью по венам. Холм незаметно подмигивает Тарьею, и тот окончательно сбрасывает с плеч каменный груз волнения. Он чувствует себя востребованным фотографом, который может выполнять работу качественно. Пока Хенрик проходится по подиуму и возвращается обратно, никто в зале не дышит. Сандвик провожает Хенке цветущей улыбкой и делает завершающие снимки. Он справляется благодаря Холму, который заполняет его мысли тёплым морем, который колотится в сердце ударами молнии.

На подиуме появляется следующая модель, и на лицах гостей бледнеет немое удивление. Высокий шатен в черном велюровом костюме. Наглухо запечатан в своей сумрачной таинственности: руки спрятаны в карманах, а шею едва приоткрывает воротник дегтярно-черной рубашки. Тарьей проходится по худощавому силуэту морозным взглядом и испуганно сжимает объектив фотокамеры. Перед глазами плывет туман ослепительных вспышек, который рассекают громкие разговоры зрителей. Сандвик не фотографирует, не двигается. Он смотрит пристально и растерянно, впитывая каждую чёрточку лица. Тарьей помнит эти шоколадные глаза с янтарным отливом, каштановые волосы, припорошенные золотом, и лукавую улыбку. Сандвик не дышит, не видит никого вокруг. Он будто проваливается в пустоту, попадает за долю секунды в другое измерение, где его жизнь распинают на кресте прошлого. Он видит Германа, который изящной походкой двигается по подиуму прямо на него. Сердце Тарьея издаёт приглушённый треск, который ноющей болью ударяет в виски, как выстрел. Садвик падает, роняя на пол фотоаппарат, и последнее, что он видит, – расплывающийся силуэт Томмерааса. Неужели прошлое будет преследовать юного фотографа вечно?

========== Глава 11. Без вины виноваты ==========

Комментарий к Глава 11. Без вины виноваты

Хух, я наконец-то вернулась после долгого заплыва в мир экзаменов, которые, к сожалению, ещё не закончились. Надеюсь, что вы будете рады появлению новой главы так же, как и я. Спасибо огромное всем, кто ждал и поддерживал, я жду с нетерпением ваших отзывов)

_________________________________________________

Tomine Harket, Unge Ferrari – Nostalgi 3Millioner

Future World Music – Life Goes On

Red – Nothing and Everything

Осталась последняя глава, двенадцатая, поэтому заглядывайте в мой паблик https://vk.com/rainy_hurt_fanfiction за спойлерами :3

Можно научиться плавать или водить машину, готовить овощное рагу или танцевать хип-хоп. Невозможно научиться терять людей. Захлопывать за ними дверь, освобождая в голове ящики воспоминаний. Без сожаления стирать их номера телефонов и удалять входящие сообщения, пропитанные любовью и заботой. Рвать в клочья фотографии, на которых запечатлены самые счастливые моменты. Выбрасывать на помойку подарки и забавные безделушки, напоминающие о них. Выдирать из головы воспоминания, растекающиеся щемящей теплотой в груди.

Каждый человек, занимающий место в твоей душе, никогда не уходит из твоей жизни бесследно. Оставляет в груди едкий дым сожаления, нещадно разъедающий оболочку сердца. Хлещет холодным лезвием по горлу, отбирая последние клочки воздуха. Забирается наркотиком под кожу, превращая кровь в раскалённую смолу. Без родного человека твоя жизнь становится серой и удушливой, обвиваясь черной петлёй вокруг шеи. Ты упиваешься своим жалким существованием, коротая дни в стеклянном футляре из боли и отчаяния, и перестаёшь замечать окружающих, которые нуждаются в тебе. Ты слишком часто забываешь о людях, которые вытягивают тебя из пропасти, жертвуя собственными стремлениями и чувствами. Ты должен помнить, что усидеть на двух стульях невозможно. Мы без вины виноваты, потому что не умеем отпускать. Порой нужно потерять самого близкого, чтобы обрести того, кто жизнь за тебя отдаст.

– Хенрик? – Тарьей сонно потирает глаза, приподнимаясь на кровати, и жмурится от слепящего солнечного света, заливающего палату. Голова раскалывается от пронизывающей боли, растекающейся стеклянным крошевом по вискам, а перед глазами всё плывёт как в тумане. Нежно-вкрадчивый аромат лаванды, мёда и табака волной ударяет в нос: Сандвик не видит, но чувствует – Хенрик здесь. Испуганные мятно-зелёные глаза скользят по снежно-белому потолку, а сердце царапается о рёбра.

– Малыш, ты наконец проснулся, – мягкий шёпот Хенрика щекочет уши сладкими нотками, и Тарьей приподнимается на кровати, чтобы внимательнее рассмотреть лицо возлюбленного. Дряблый голос Сандвика заметно тревожит Хенке, но он умело использует своё главное оружие, которое никогда его не подводит, – выразительная улыбка, которая точным выстрелом выбивает из головы остатки страхов и сомнений. Тарьей выглядит уставшим и озадаченным, но Хенрик не спешит колотить его острыми расспросами. Тень прошлого повисла над их головами всепоглощающей темнотой.

– Где я? – морщится Тарьей, исследуя давящие белые стены испуганным взглядом. Он ловит себя на мысли, что смутно помнит последние события, разворачивающиеся на показе, но в груди ноет серая тоска. Хочется скулить от горького чувства вины, которое обжигает душу языками пламени. Сандвик гонит прочь из головы докучный образ Германа, потому что возле него всё ещё сидит до жути взволнованный Хенрик и как-то по-дурацки улыбается. Тарьей вляпался по уши, но не находит подходящего способа выбраться из капкана прошлого.

– Ты в больнице, – Хенрик нежно берёт Тарьея за руку и смотрит лихорадочно-влюблёнными глазами, будто вытаскивает взглядом из края пропасти. Сандвику хочется верить в то, что цепкая петля прошлого не завяжется на его шее снова, с нечеловеческой силой. Что он не вернётся в грязное болото прошлого, где любовь гаснет тлеющим угольком в объятиях обид и ненависти. Что Хенрик не отвернётся от него, оставляя на съедение внутренним демонам. Из холодных вод размышлений его вырывает трескучий голос Холма: – На показе ты упал и сильно ударился головой.

– Голова раскалывается, – Тарьей устало потирает затылок, но руку Хенрика не отпускает до последнего. Он уверен, что если отпустит – Хенрик уйдёт навсегда. Сотрясение неслабо повредило его здравый рассудок, выпуская из толщи сознания скрытые страхи. Сандвик пытается привести мысли в порядок, вспоминая о работе: – Что с показом?

– Он продолжается, и я прямо сейчас должен ехать туда, – Хенрик отвечает максимально спокойно, но за его натянутой улыбкой Тарьей распознаёт очерки беспокойства. За последние пять минут Холм раз десять поглядывал на телефон, кривя губы от липкого недовольства. Сандвик был на двести процентов уверен, что Хенрику звонят с работы, и мысленно готовился его отпустить. Сердце в его груди боязливо тарабанило от растерянного вида Хенке: – Камилла трезвонит мне целый час.

– Чёрт, я сорвал показ, – Тарьей раздосадовано ударяет себя ладонью по лбу и утыкается носом в белый накрахмаленный пододеяльник. В этот момент он был готов отдать всё, что имел за душой, лишь бы спрятаться от хлёстких ударов судьбы, пронзающих сердце остриём ножа, под больничным одеялом. Чтобы не видеть покорного взгляда Хенрика. Чтобы не слышать его жарких признаний в любви. Чтобы отмотать время назад и вернуться под крышу родительского дома, в Берген. – Теперь у тебя будут из-за меня проблемы.

– Расслабься, Ти, – Хенрик отрицательно качает головой и целует в щёку, зарываясь пальцами во взлохмаченные пшеничные волосы. Холм по привычке крепко зажмуривается, впитывая тягуче-медовый аромат каждой клеточкой. Сердце под вратами ребер неслышно бьётся – протестует, скрипит, сжимается. Парни отдали бы всё на свете, чтобы навеки раствориться в объятиях друг друга, не отрываясь ни на минуту. Пусть время остановится, пусть мир подождёт. Хенрик мастерски успокаивает Тарьея, поглаживая его околелую ладонь: – Фотографы справятся и без тебя, их там почти десяток.

– Ладно, тогда поезжай и заставь всех захлебнуться слюной, – лениво улыбается Тарьей и выпускает Хенрика и объятий. В последний момент ловит его за рукав джинсовой куртки и целует в нос с такой порывистой нежностью, что у Холма коленки подкашиваются. Он непонимающе выгибает бровь, собирая губы в благодарной улыбке, но уже через мгновение черная туча волнения опадает кляксами на его бледную кожу. Хенке с тревогой смотрит на поникнувшего Тарьея, которого водит со стороны в сторону. Сотрясение даёт о себе знать.

– Отдохни ещё немного, и вечером я заберу тебя домой, – Хенрик бережно укрывает Тарьея одеялом и проводит ладонью по его щеке, угощая добродушно-хитрой улыбкой. Сандвик сглатывает горький ком вины, сжимая от злости кулаки. Он зол на самого себе за то, что водит Хенке за нос. Убивает их любовь в зародыше, упрямо дёргая за ниточки прошлого. Обухом по голове ударяет внезапное признание Хенрика, которое Сандвик абсолютно не был готов услышать здесь и сейчас: – Я люблю тебя.

Тарьей ныряет с головой под одеяло и судорожно закрывает глаза, кривясь от едкого запаха стирального порошка и лекарств. Голова раскалывается то ли из-за полученного сотрясения, то ли из-за мучительных мыслей, отравляющих сознание тёмными вспышками. В ушах эхом тянется глухой звук захлопывающейся двери, за которой несколько минут назад скрылся Хенрик. Сандвик мечтает поскорее провалиться в сон, долгий и беззаботный, чтобы ощутить желанную свободу, но ржавые обручи сомнений сдавливают горло мёртвой хваткой.

Целый месяц Тарьей усиленно работал над собой, круша толстые стены, которые выстроил вокруг своего сердца. Кирпичик за кирпичиком – страх за страхом. Когда Сандвик встретил Хенке, он понял, что его жизнь вывернулась наизнанку. Чувства, которые были похоронены на дне истерзанного сердца и не подавали признаков жизни не один месяц, неожиданно всплыли на поверхность. Вспыхнули с сокрушающей силой, заполняя собой каждый уголок заиленной души, стирая в пыль незабытые обиды, выжигая липкие следы боли, собирая осколки невыплаканных слёз. Тарьей навеки утонул в лунных нефритах с золотыми искорками понимания. Потерялся в песочных волосах, смело играющих с ветром. Растаял на пухлых румяных губах с терпким привкусом табака и мёда.

Сандвик даже не подозревал о том, что сможет влюбиться снова, после того, как собственноручно воткнул кинжал в спину любимого человека. Герман был его первой любовью. Выстраданной, простосердечной, вырванной зубами из лап тотального презрения и насмешек, но чувственной и жгучей – до сбитого дыхания и дрожи в коленках. Тарьей боялся внезапно зародившихся отношений, но Томмераас был одним из тех немногих парней, которые ради любви были готовы пройти сквозь огонь и воду. Сандвик знал, что тот бы бросился за ним на край света, если бы он позволил, если бы попросил. Но всё разрушилось из-под лёгкой руки Тарьея. Рассыпалось на глазах, как песочная башня. Разбилось на стеклянные ошмётки, как потускневшая ваза. Сандвик посчитал нужным уйти без объяснений, чтобы не причинять боль, но сделал вдвойне больнее. Спустя полгода парень точно не ожидал увидеть своего бывшего, потому что их морозное расставание до сих пор висело на шее камнем.

– Я думал, твой парень никогда не уйдёт, – неуверенный стук в дверь вытягивает Тарьея из оков больничного одеяла. До одури знакомый сиповатый голос ударяет по лицу грубой пощёчиной, оседающей на коже алыми разводами смущения. Коньячные глаза смотрят настойчиво, с нескрываемым холодом, и горло Тарьея полосует немой страх. Он так виноват перед Германом, что даже сотни самых задушевных слов не хватит, чтобы вытравить колючую боль. А ведь больно им обоим.

– Герман, ты … пришёл, – хрипит Тарьей сдавленным голосом и неловко приподнимается на кровати. На Германа не может смотреть спокойно, но в груди так сильно колет, что слёзы набегают на глаза. Прячет трясущиеся руки под мятой тканью пододеяльника, а в мыслях растекается кипучая смола пустых слов. Сандвик не может вытянуть из шумного водоворота спутанных обещаний заветные извинения. Нет, не извинения. Лихорадочную мольбу о прощении, запёкшуюся горечью на языке.

– Мы должны были встретиться при других обстоятельствах, но я не мог не придти, – Герман чеканит деревянным голосом, как свинцовой дробью в замерзающее сердце. Всё такой же горячий – с солнечным блеском в медово-карих глазах и хитрой ухмылкой на губах. Но уже совсем другой – колючий, задумчивый и обиженный – не подпустит к себе ни на метр, будто закрылся в несокрушимой каменной крепости. – Как ты себя чувствуешь?

– Я в порядке, – Тарьей тяжело вздыхает и опускает глаза. Нет сил смотреть на Германа, который прожигает взглядом насквозь и впивается ледяной обидой под рёбра. Будто и не прошло полгода. Грёбанных полгода. Будто сердце почти не ноет от росчерка боли на бледном лице Томмерааса. Будто дышать стало легче. Наглая ложь. Голос предательски дрожит и ломается: – Ты не должен переживать, потому что это я виноват перед тобой.

– По-моему, это ты только что получил сотрясение, когда меня увидел, – Герман как обычно отшучивается, заматывается в кокон немой грусти и скрывается под маской равнодушия. Ему больно от одного лишь нервного взгляда Тарьея, но ещё больнее от того, что он больше не его. Сердце скрипит и трепыхается, как испуганная птица, и Герман через силу выдавливает из себя каждое слово: – Даже не знаю, как расценивать твою реакцию.

– Я испугался, – Тарьей всхлипывает так тоскливо, что Германа прошибает трескучим зарядом молнии, загоняя под кожу толстую иголку сожаления. Робко поглядывает на смертельно-белое лицо Сандвика и сдерживает себя, чтобы не обнять. Так хочется вдохнуть родной запах, что лёгкие в груди лопаются, обрызгивая рёбра кровавыми ожогами. Так хочется прикоснуться к бархатистой коже, окрашенной мириадами родинок. Самый близкий и самый желанный.

Герман нервно встряхивает головой и садится на край кровати. Расстояние более чем безопасное – соблазна не будет. За один лишь невинный мятный взгляд готов простить самые безрассудные ошибки. Готов отпустить журчащую в сердце боль, утягивающую на дно и перекрывающую доступ кислороду. Готов наплевать на проклятое расстояние, которое разрушило их отношения и растоптало их обоих. Ладони предательски потеют, а на языке змеёй извивается очередная доза колкостей. Томераас не умеет выплёскивать гнев по-другому. Постоянно ломает себя, задевает других, но всё равно продолжает жить, давясь муками самобичевания. Сегодня есть шанс вернуться в то время, когда всё только строилось. Когда они с Тарьеем ещё были по-детски счастливы и по-настоящему влюблены. Хочется верить в то, что тропинка в прошлое ещё не заросла сорняками серьёзных забот и проблем.

– Предсказуемо, потому что обычно ты выбираешь вариант попроще – сбежать без объяснений, – вырывается у Германа на автомате, как заученная мантра. Говорит быстро и неразборчиво, будто задыхается, но Тарьей слушает. Послушно принимает нещадные удары, размазывающиеся солью по бередящим ранам. Он знает, что заслужил огромное ведро помоев из злости и обид за своё мерзкое поведение. Томмераас ищет в пещере своего сознания объяснение поступку Тарьея, но не находит. Опять наступает на те же грабли в попытке сохранить отношения, которые давным-давно себя изжили.

– Ты имеешь полное право на меня злиться, потому что я поступил, как подонок, – Тарьей бормочет скомкано и тихо, преодолевая резь в горле. Туманный взгляд мажет по лицу Германа, и Сандвик обречённо вздыхает. Он никогда не найдёт нужных слов. Он никогда не вернёт доверие Томмерааса. Он никогда не перечеркнёт свой подлый поступок. Неизлечимая вина будет вечно болтаться у него на шее грязной петлёй.

– Я не смогу винить тебя вечно, даже если захочу, – Герман грустно улыбается и пододвигается ближе к Тарьею. Шоколадные глаза воспалённо мерцают, цепляясь за каждый миллиметр лица Сандвика. Томмераас настороженно смотрит и снова тонет, вырывая из глубин израненного сердца любовь. Он никогда не разлюбит Тарьея, потому что таких, как он, больше нет. Добрый, заботливый и преданный. Даже самые сильные чувства исчезают под дулом времени, когда рядом появляются другие люди, а в голове выстраивается крепость новых желаний. К сожалению, Томмераас – однолюб.

– Ты, наверное, меня ненавидишь, – Тарьей с опаской косится на Германа, и его сыпучий голос распадается черным углём у Томмерааса в груди. Давит на грудную клетку бетонной плитой. Распаривает топором беломраморную кожу. Впивается когтями в сердце, выдирая пульсирующую плоть. Сандвик чувствует нарастающее напряжение в воздухе: – Но ты должен знать, что я не хотел причинять тебе боль.

– Ти, ты бросил меня без видимой на то причины – просто потому, что тебе так захотелось, – укоризненно выпаливает Герман, вскакивая на ноги. Он норовит броситься к двери и поскорее покинуть палату Тарьея, но дымка недосказанности больно режет глаза. Разговор с Сандвиком ещё не закончен, хотя его итог не сулит ничего хорошего. – А меня ты спросил?

– Моя жизнь превратилась в полнейший пиздец, и я не знал, как с этим разобраться, – обессилено разводит руками Тарьей и стягивает с себя покрывало. Рассматривает свои исхудалые руки и чувствует, как кровь кипучей лавой растекается по венам, ускоряя волну сердцебиения. Герман стоит слишком далеко, а так хочется прикоснуться к его сильным рукам, окунуться с головой в океан его коньячных глаз.

– Вместе мы бы со всем справились, – Герман возмущённо качает головой и снова садится на кровать рядом с Тарьеем. Тот заметно нервничает и скользит глазами по серым стенам, но слова сжимают горло колючей проволокой, не позволяя свободно вздохнуть. Так много нужно рассказать, объяснить, но ранить нельзя. Невозможно сделать больно тому, кого когда-то любил по-настоящему. – Я бы никогда тебя не оставил, ты же знаешь.