Текст книги "Hollywood на Хане (СИ)"

Автор книги: Ян Рыбак

После завтрака мы все уходим вниз. Я выхожу первым. Маршрут пустынен сегодня, несмотря на прекрасную погоду, и за всё время спуска я встречаю лишь Илью Левченко, да перед самым скальным поясом троицу молодых бельгийцев. Уже на скалах обнаруживаю приотставшую от своих девушку-бельгийку, и мы обмениваемся с ней несколькими фразами. Она узнала меня: «ты парень из RedFox Team»!.. – так она окрестила нашу группу, поскольку мы все, как близнецы щеголяли в одинаковых ядовито-зелёных курточках от «РедФокс». Говорит, что устала, интересуется, близко ли второй лагерь, и будут ли ещё скалы. Сочувственно, киваю головой: сперва «нет», затем «да»…

На скальном поясе я какое-то время нерешительно изучаю пучок разнообразно изношенных верёвок, которыми провешен крутой траверс. Пытаюсь оценить вероятность срыва и его последствия, затем убираю ледоруб на рюкзак и прищёлкиваюсь обоими «усами» к тем перилам, которые кажутся мне наименее потёртыми. Спускаюсь лазанием по крутым, скользким, жидко припорошенным скалам, где не знаешь, что лучше: довериться пожилым верёвкам или максимально сосредоточиться на лазании. Кошки мерзко скрежещут, вниз по склону брызгает мелкая каменная крошка…

Попив чая в первом лагере, за полчаса сбегаю вниз к морене.

На леднике бушуют реки. Третий день подряд стоит солнечная погода, и распустившиеся от безнаказанности потоки воды несутся, закусив удила. Ледник почернел и опал, порос каменными грибами на тонких ледовых ножках. Меня не радует всё это великолепие, поскольку я знаю: скоро погода испортится, и случится это именно тогда, когда она будет нужна нам больше всего: на последних выходах…

В базовом

Сегодня у нас день отдыха. За завтраком все сидят хмурые, небритые, задумчиво ковыряют манную кашу…

Гоша, как обычно, приходит поздно, почти ничего не ест, во всём ищет художественные смыслы.

Пристально смотрит на остатки хлеба, барабанит пальцами по столу, затем взглядывает на меня и значительно подымает вверх палец:

– Вчерашний хлеб!..

– Что «вчерашний хлеб»?..

– Хлеб!.. Хлеб – это ещё один способ заработать в базовом лагере. Открыть пекарню на леднике: «Тянь-Шаньский хлеб»…

– А-а…

Творческий человек, перебивающийся случайными подработками и зависящий от прихотей таких ветреных материй, как художественная мысль и вдохновение, Гоша любит строить сугубо материальные прожекты надёжного заработка. Ему нравится прочно стоять на земле обеими ногами… Предыдущими Гошиными проектами были: а. сдавать в лагере двуспальные кровати законным и преступным парам,

б. открыть тир, дабы пережидающим непогоду восходителям было чем развлечься.

Он неизменно делится со мной своими финансовыми озарениями, которые так же неизменно вводят меня в глухой ступор. Настолько глубокий, что я не умею даже отшутиться…

«А-а…» – это всё, что бывает у меня сказать на тему тира или пекарни, но я пытаюсь вложить в это междометие максимум поддержки и сочувствия.

Надо сказать, Гоша умеет быть неожиданным, – этого у него не отнимешь.

В первые дни по прилёту высота сыграла с ним злую шутку: Гоша пьянел, шалел и временами напрочь терял чувство реальности. За ужином – я говорю сейчас о дне прилёта – он оглушил нас диковатой выходкой. С нами за столом сидели молодые и, не в обиду им сказано, интеллигентные ребята из Архангельска. Конкретно напротив Гоши, сидела маленькая светлая девочка с русыми косичками и волевыми скулами румынской гимнастки. Гоша, рот которого не закрывался ни на минуту из-за переполнявших его чувств, скакал с темы на тему, как горный козлик, и из под его золотого копытца разлетались перлы ошеломительного остроумия и всеохватной эрудиции. Он жестикулировал столовым ножом и обращался ко всем, кроме волевой девушки, обнаруживая, таким образом, свой интерес к ней и некоторое юношеское смущение… Девушка же в разговоре не участвовала, вела себя тихо и тщательно пережевывала пищу.

Вдруг Гоша умолк, уронив затуманенный взгляд в собственную нетронутую тарелку, и я решил, что он иссяк, но я ошибся: Гоша вспоминал анекдот и собирался с духом.

Наконец, решившись, он встрепенулся, поёрзал, не то вздохнул, не то просто набрал воздух в лёгкие и, глянув в упор на девушку с косичками, произнёс: «Анекдот! Слушайте анекдот!..»

И он рассказал нам анекдот настолько чудовищно пошлый и вызывающе неприличный, что застольный гомон разом смолк, видавшие виды мужи потупились, вилки повисли в воздухе, а пустая тарелка из-под салата застыла удивлённой буквой «О»…

Девушка с косичками замерла, уставившись в недоеденный мясной пирог: в правой руке нож, в левой вилка – остриями вверх и немного вперёд, в сторону Гоши… Она перестала жевать, скулы её побелели. Просидев несколько секунд в полном окаменении, она вдруг продолжила жевать «с того же места», словно её сняли с клавиши «пауза»…

Гоша, совершивший этот странный, зачем-то понадобившийся ему акт свободной воли, обмяк, невнятно хмыкнул и продолжил прерванную на анекдот лекцию о путях и методах документального кинематографа…

Посуда пустеет, народ постепенно разбредается, нам же спешить некуда, потому мы с Лёшей и Сашей Ковалем остаёмся в столовой, продолжая трепаться обо всём на свете. Подошел, загадочно улыбаясь, Валера:

– Знаете сколько Кристофу лет?..

– Под шестьдесят?.. – угадал я осторожно, с учётом того, что активная жизнь на свежем воздухе молодит человека по общепринятому мнению.

– Сорок семь!..

– Срочно надо бриться… – сказал я, задумчиво помолчав и пощупав свою ещё не бороду, но уже не щетину.

– Чего это ты всполошился?.. – ироничные смешки и насмешливые взгляды.

– В кино снимаемся, всё же… Хочу выглядеть на «Большом Экране» свежо и молодо. Чужого мне не надо, но и своего не отдам… И вообще, кто бы говорил! – возвращаю я Валере, который всегда, в любых условиях ухожен и выбрит с германской тщательностью.

– Пойду спрошу режиссёра, не порушит ли его художественный замысел неожиданное бритьё главного героя… – сказал я, решительно покидая компанию.

На следующий день за завтраком я сидел гладко выбритый – поспешил, пока Гоша не передумал – и разглядывал Кристофа, которому очевидно было наплевать, как он выглядит, поскольку он будет прекрасно выглядеть в любом возрасте.

С Кристофом Профи я познакомился сразу же по прилёту в базовый лагерь. Собственно, он был первым, с кем я познакомился в этом лагере. Вертолёт улетел, а я, перетащив к краю морены свой рюкзак, вернулся на посадочную площадку за каким-то общественным барахлом. Среди бочек и ящиков копошился, отыскивая свои вещи, рослый бородатый мужик явно заморского происхождения, поодаль сидели трое парней из обслуги лагеря. Когда я подошел, мужик выпрямился, протянул мне руку и приветствовал, как сторожил новоприбывшего. У него были добрые заинтересованные глаза, живая мимика, и отчетливый французский акцент.

– Вы знаете, кто это? – спросил меня кто-то из ребят.

– Не-а…

– Это Кристоф Профит… Слышали о таком?

– !!!!!!!! – немая сцена… Кто же из образованных любителей гор не слышал о Профите!.. Справедливости ради, надо заметить, что по-французски его фамилия читается, как Профи, с ударением на последнем слоге, но, учитывая, что все в лагере и я сам называли его Профитом, я и тут продолжу называть его этим русизмом. В своё время, я уже был высмеян на форуме известного альпинистского сайта за педантичную приверженность правилам французской фонетики, вовремя не догадавшись, что фраза «стена Пети Дрю» кажется забавной русскому глазу.

Итак, я стоял в двух шагах от легенды французского и мирового альпинизма: скоростное соло на Юго-Западной стене Пти Дрю по маршруту American Direct (за 3 часа 10 минут!..), новый маршрут по северо-западному гребню К2 в связке с Пьером Беганом… Всё это – бриллианты, гранённые для королевских корон, и даже если бы их обладатель не совершил более ничего примечательного – а он совершил!.. – они обеспечили бы ему место на троне альпинистского королевства…

Король смотрел на меня умными, много повидавшими глазами и приветливо улыбался.

– Хотите мы вас с ним сфотографируем?

– Да нет… да ладно… – Отмахнулся я. Нет ничего глупее, чем искать знакомства с великими, а уж фотографироваться на их фоне, как на фоне Колизея или Триумфальной Арки – верх пошлости. Впрочем, это слабость, которой подвержены очень многие, если не все, и редко кому удаётся устоять перед искушением потешить своё тщеславие.

И тут Кристоф, видимо догадавшись, о чем идёт речь, указал на мой фотоаппарат и произнёс просительным тоном: «Let's do photo?..». С французской элегантностью и врождённым тактом он решил проблему: Кристоф Профит просил оказать ему честь, сфотографировавшись вместе с ним на фоне Хан-Тенгри, и я, разумеется, не мог ему отказать…

В дальнейшем, наблюдая за Кристофом, я вновь и вновь убеждался, что являюсь свидетелем редкого природного феномена: скромная и обаятельная личность, лишённая малейших признаков «звёздной болезни» и являющаяся притом несомненной звездой самой первой величины.

Французов у нас было трое, их звали Кристоф, Патрик и Фантен, и жили они не на территории базового лагеря, а прямо на леднике – в собственном просторном шатре, похожем на надувную летающую тарелку. У входа в шатёр прозрачным амурным намёком были сымпровизированы три лежанки – ох уж эти французы!.. – но свободное от восхождений время они проводили, всё же, не на них, а в палатке-столовой, окруженные уважением мужчин и любовью женщин…

Свято место пусто не бывает: четыре года назад в этом лагере записными мачо и заядлыми сердцеедами числились испанцы, а сейчас эта завидная экологическая ниша занята французами, которые, как и положено французам, скорее сердцееды, чем мачо, в отличие от испанцев, которые наоборот…

Отличаясь друг от друга многими внешними проявлениями, принадлежа к разным поколениям и к разным социальным прослойкам, наши французы составляли, тем не менее, некое триединое целое: как «три поросёнка», «три Толстяка» или – что куда больше подходит к нашему случаю – «три мушкетёра».

Кристоф – классический горовосходитель, прирождённый альпинист в старом добром понимании, не замороченный новомодными фенечками, ценящий в любимом занятии глубинную суть, а не внешний лоск. Открытый, разговорчивый, наводящий мосты. Всё, что он делает, он делает с любовью и ненавязчивой доброй энергией, вовлекая в свои дела окружающих, заражая и заряжая их… Он плывёт по жизни, как большая любопытная рыбина, увлекающая в свой фарватер случившуюся мелкую рыбёшку…

Не то Патрик: спортивный парень в мужском расцвете, – в том самом, когда сил ещё невпроворот, но всё уже доказано и можно спокойно заниматься любимыми делами и любимыми женщинами, очертив вокруг себя вполне осязаемый круг, куда посторонним вход не заказан, но и не приветствуется. Индивидуалист и экстремал, – дитя объединённого глобально и разобщённого на индивидуальном уровне века: стремительный забег в никуда, блестящие синтетические достижения, которыми легко восхищаться, но которым трудно сопереживать, поскольку они относятся скорее к индустрии развлечений, чем к созиданию чего-то осмысленного. Да хранит его Бог!

И, наконец, Фантен: деловой человек, который, сколько бы ни ходил в горы, был и останется прежде всего бизнесменом, и я говорю это вовсе не потому, что я не люблю бизнесменов, – просто он такой человек, этот Фантен.

В горы все три француза ходят по-разному. Кристоф приходит в горы, как к себе домой, и, будучи по профессии горным гидом, является таким образом своего рода «надомником». Для Патрика горы – арена самовыражения, объект, но не субъект, палитра с красками, которыми он пишет сумасбродное полотно собственной жизни. Ну а Фантен наведывается в горы, как гость, – в сопровождении гостеприимного хозяина Кристофа. Ему нравится в доме Кристофа, и он думает, что хотел бы жить в таком же, вряд ли осознавая при этом, что у него нет той внутренней свободы, которая позволяет людям обзаводиться подобными домами.

Я много и внимательно наблюдал за этими парнями, потому что я люблю французов и интересуюсь ими, несмотря на всё их глубоко укоренившееся высокомерие и вздорный национальный характер. Я прощаю им с лёгкостью все недостатки только за то, что эти породистые, нервные и чувственные люди понимают толк в вине и в женщинах и всегда умеют находить правильное место для чашечки кофе и для постели. Тот, кто научился так жить, имеет полное право класть с прибором на всё прочее озабоченное человечество – я в этом глубоко убеждён…

С пристрастным любопытством я отмечал то, как наши французы проявляют себя в главном, отдавая дань вину и ухаживая за женщинами, поскольку именно вино и женщины раскрывают суть мужчины лучше, чем что бы то ни было. К тому же, питие вина и брачные танцы, чаще всего, составляют естественную событийную цепочку, как именно и случилось в нашем французском случае…

Перед отлётом, прощальным вечером, когда смутная тревога сосёт душу любого, даже самого закалённого человека, всяк норовит выпить вина, и в этом плане, воистину, нет ни христианина, ни иудея, ни – что уже удивительно!.. – мусульманина. Этим вечером в столовой бушевала буря: вздувалось и опадало с хлопками полотно стен, пиратскими фрегатами в штормовом море кренились и скрипели столы, вздымались стаканы, а спиртное кочевало «от нашего стола вашему», сопровождаемое проникновенными речами и неудержимыми признаниями. Кристоф, как капитан корабля, морской уверенной в шторм походкой слонялся от стола к столу, излучая энергию и харизму: сильный и вдохновенный. Вот он склонился над иранцами, произнося речь, и те замерли, прикипая к нему влюблёнными взглядами, а он, внимательный и точный, говорил им об истине, то есть: о горах и вине, и держал при этом в загрубевших пальцах гранённый стакан с той грацией, с какой держат бокал за хрупкую талию. Каюсь, я не помню в точности его слов, но помню зато, как проливалась на стол тонкая струйка из стакана очарованного иранца…

А потом, когда сдерживать нахлынувшие чувства стало уже невозможно, грянула музыка, и три француза пошли меж столами в танце, расправляя грудь и стряхивая с себя последние путы условностей, а за ними оранжевой змейкой потянулись восторженные, опьянённые вином и невиданной свободой иранцы. В попытке воспарить и стать ближе к вершинам повпрыгивали на столы и танцевали на них, вовлекая в танец по привычке смущающихся кухонных девушек, температура зашкаливала, росло напряжение душ, и первые искры проскакивали между телами, заряженными противоположными половыми зарядами… Стиралась грань между танцем и ухаживанием: пылали лица, лоснилась повлажневшая щетина щёк, мужские взгляды приобретали настойчивую пронзительность, а женские – поволоку…

И вот тут-то и обнажились души, и сказалась разница, и подтвердились мои интуитивные догадки и предположения, и примечал я это с тихим удовлетворением, поскольку любовь во всех её проявлениях, от простейших до самых сложных, от грубейших до утонченнейших, – единственное, что не устаёшь наблюдать, и единственное, что не перестаёт удивлять и доставлять наслаждение.

С сочувствием и пониманием наблюдал я мягкий интерес Кристофа, разведенный пополам с самоиронией и смущением: огромный добрый сенбернар, заигрывающий с болонкой… С прохладной отстранённостью отмечал спокойную уверенность Патрика, привычного получать то, что положено ему по праву рождения первым, в смысле – лучшим. С недоумением и досадой следил за Фантеном, за его рыночным напором: самоуверенная, раздевающая товар улыбка, похлопывание по крупу приглянувшейся лошадки… Замашки человека, уверенного в том, что ему по карману вся эта любовь…

Смотри-ка, какой умный нашелся, – скажет раздраженный моей не вовлеченностью и надменным «парением над» читатель, предположительно молодой и рвущий с низкого старта – всё-то он видит, всех-то он судит… А сам-то ты что делал на этом празднике жизни? В себе-то самом слабо покопаться, слабо высветить для меня, терпеливого твоего читателя, содержимое собственных потаённых чердачков да чуланчиков, куда редкий фрейд заглядывает?..

«Я», говорите?.. А что я… Я мало пил в тот вечер, да и вообще сторонюсь массовых веселий, – танцев на столах и прочей мебели. На массовых весельях я грустнею. Я не из тех, кого затягивает водоворот повальной гульбы, я не удерживаюсь на волнах всеобщего разгула: меня неминуемо выбрасывает на периферию и прибивает к тихому берегу раздумий и наблюдений.

Иранцы

 
Ах, что за лакомый иранец —
 Его б холить да обонять!..
 А я, невежда и засранец,
 Не захотел его обнять…
 
 
Да, это странно, это внове,
 Но он ко мне благоволит:
 Мы б стали братьями по крови —
 Иранец и исраэлит!
 
 
Восторг не выразить словами —
 Слова увянут, отомрут,
 Когда скрестят над головами
Они Коран свой и Талмуд!
 

В ожидании очередного вертолёта я мнусь на пригорке у столовой, не зная, чем себя занять. Деловой уверенной походочкой, непроницаемый, отражающий в черных очках небо и горы, ко мне поднимается Гоша Молодцов:

– Есть дело… – негромко говорит он, и по его небрежным, нарочито легковесным интонациям я догадываюсь, что речь идёт о деле, которое вряд ли мне понравится, и сам Гоша прекрасно это понимает.

– Пятьдесят евро – строго говорю я, взглядом приглашая Гошу изложить суть.

– Вам нужно обняться с иранцами перед камерой.

– Сто – говорю я после раздумчивой паузы – сто за каждого…

– Деньги – это к Лёше – отмахивается Георгий, непонятно на что продолжая надеяться, – с персами я поговорю. Отснимем это прямо тут, у столовой.

– Гоша, я не буду обниматься с иранцами.

– Почему? – К нам подходит Лёша и с ходу включается в небезразличный ему разговор.

– Потому что я хороший мальчик, а хорошие мальчики не обнимаются с чужими бородатыми мужиками…

– Ты не современен, посмотри, какие они очаровашки!

– Тот, что справа, – вылитый Ахмадинеджад… Лёша, забудь про эту затею.

– Но почему?.. Что ты против них имеешь – что они иранцы?..

– Я ничего не имею против иранцев, я имею против Ирана, и забудем об этом… Почему, интересно, вы не предложили мне пообниматься с бельгийцами или с румынами? Почему именно с иранцами? По той самой причине, по которой вы хотите, чтобы я обнимался именно с ними, я и не хочу с ними обниматься.

– Но, что в этом плохого?! Ваши страны враждуют, а вы, типа, на личностном уровне нашли между собой общий язык… Что плохого?..

– А почему вы решили – «типа», – что мы его нашли?!.. Я с ними двух слов не сказал… Это пошло, обниматься с людьми только потому, что они граждане враждебной мне страны… Это какое-то извращение… Вот, если бы я с ними подружился, залез к ним за пазуху и не обнаружил камня, тогда другое дело, тогда я с ними, может, и снялся бы в обнимку. Кстати, где вы были, когда я трепался с Мехери? Классная девчонка: феминистка, прогрессистка, антиклерикалка… С ней бы я обнялся… – чего вы ухмыляетесь?.. – а с этими мужиками не буду, не мечтайте.

К слову, о Мехери. С Мехери мы познакомились в Каркаре, в казбековском чистилище, где происходит последняя селекция прибывающих, часть из которых забрасывается вертолётом на Северный Иныльчек, а другая часть – на Южный.

Произошло это за ужином (или за завтраком, – так ли это важно…): к нашему столу подошла смуглая девушка неопределённой ближневосточной наружности, со следами тяжких сомнений на решительном от природы лице.

«Здравствуйте, меня зовут Мехери, я из Ирана…» – она протянула руку для пожатия. Я заинтересованно её разглядывал.

– Я хотела бы у вас кое-что выяснить насчет Хан-Тенгри… если вы знаете, конечно…

– Мы знаем о Хан-Тенгри всё, что вы можете спросить!..

– Вы летите на южную сторону или на северную?

– На северную.

Услышав, что мы летим на северную, Мехери заметно напряглась, словно подтверждались её худшие опасения…

– Я сегодня узнала, что на южной стороне часто сходят лавины. Что этот маршрут опасен: REALLY DANGEROUS… Это правда?

«Я сегодня узнала»… хм…

– Да, там есть объективно опасное место на подъёме – между первым и вторым лагерем.

Заметив в глазах Мехери вопрос, мы предложили ей прогуляться к карте.

– Вот это северная сторона, а это – южная. Вот первый лагерь, а вот второй, а тут вот седловина. Лавины сходят тут – с пика Чапаева на этот участок.

– Поэтому вы летите на северную сторону?

– И поэтому тоже.

Было заметно, как Мэхэри заметалась, при том, что в физическом смысле она не сдвинулась с места…

– Я не люблю такие места… Места, где от тебя ничего не зависит… – провозгласила она вопросительным тоном, как бы ожидая от нас, опытных, по всей видимости, мужиков, разрешения её дилемм и сомнений, но мы лишь сочувственно пожали плечами.

На этом мы с ней расстались: она вернулась за свой стол, взволнованная и озабоченная, а мы – за свой, заинтересованные и даже слегка возбуждённые необычным и перспективным в кинематографическом плане знакомством.

– Лёша, такое не повторяется: живая иранка и два израильтянина в одной банке!

– Будем снимать… – с видимым удовольствием произносит Лёша, словно руки потирает.

– Вы слышали, чем эта девица занимается? Она борец за права иранских женщин!..

– Кто сказал?..

– Она сказала. Борец за права в Иране!.. Это вам не хухры-мухры…

– По-моему, это круче, чем Хан-Тенгри… Но со съёмками надо бы поосторожнее: как бы у неё проблем не было на её трахнутой на всю голову родине…

– Объясним, что к чему, спросим разрешения…

– Слушайте, давайте переманим её на нашу сторону… В смысле – на нашу сторону горы…

– Это возможно?

– Черт его знает… Пусть поговорит с Казбеком, может всё не так сложно.

Я встаю, направляюсь к Мехери и приглашаю её за наш стол.

– Мехери, а ты не хочешь полететь вместе с нами на северную сторону? Думаю, это можно устроить.

– Как?! – Мехери встрепенулась, оживились её тёмные персидские глаза, щедро, по-восточному, опушенные.

– Попробуй поговорить с Казбеком Валиевым. Между прочим, мы снимаем фильм и хотели бы взять у тебя интервью. – Лёша куёт железо, пока горячо.

– Да-а?!! Вау!!! Я хочу дать интервью! О чём я должна буду говорить: о горах?.. о политике?

– О чём захочешь, нам всё интересно. Но… Мехери… у тебя не будет проблем, когда ты вернёшься домой? Имей в виду, мы собираемся перевести этот фильм на английский и протащить по международным фестивалям…

– Наоборот! Это то, что мне нужно: настоящая трибуна. Мне ОНИ ничего не смогут сделать… Я юрист по профессии. Адвокат. Многие мои подруги сидят по тюрьмам, но лично меня ОНИ не тронут. Вы представить себе не можете, что у нас там происходит. Какая… зажимка…

– Подавление?.. Репрессии?..

– Да-да, подавление!.. Я буду рада сказать в фильме всё, что я думаю.

– Ты знаешь, у нас тут есть два израильтянина – Лёша кивнул на меня и на Виталика – тебя это не смущает?

– Вау! Израильтяне?!.. Это здорово: я люблю Израиль!.. Израиль – демократическое государство, в котором уважаются права женщин… – Мехери обласкала нас взглядом, и мы с Виталиком просияли, как два лучезарных светила, взошедших над женоненавистническим Востоком. Мы переглянулись с ним: два либерала и демократа, готовые днём и ночью освобождать узниц религиозного мракобесия от паранджи, хиджаба и джильбаба…

Утром следующего дня, когда наш вылет на Северный Иныльчек был отложен на неопределённое время, и мы потерянно слонялись у столовой, к нам выпорхнула Мехери и объявила, что всё улажено наилучшим образом: завтра она полетит туда же, куда и мы: на безопасную северную сторону!

Мы расположились на скамейке для беседы: Мехери в центре, по обе стороны от неё – мы с Виталиком, а Лёша, Саша и Валера остались стоять перед нами, чтобы сохранять с Мехери прямой, не опосредованный контакт.

Сперва Мехери поведала нам о своих альпинистских и скалолазных похождениях, но очень быстро беседа дала крен в сторону политики, а затем и вовсе соскользнула в эту хорошо промасленную колею.

– Вы, живущие в свободных демократических странах, – она обвела укоризненным взглядом двух израильтян, трёх москвичей и случайно приключившегося рядом гражданина Казахстана, – представить себе не можете, что у нас происходит!

Мы все виновато потупились, а я понимающе кивнул головой.

– Вы думаете, иранцы – это сплошь тёмные фанатики, которые добровольно посадили себе на хребет всех этих аятолл?!

Лёша сделал протестующий жест рукой, но Мехери его проигнорировала:

– Мы, иранцы, народ образованный, и в своё время у нас были светские институты, нормальные законы, вполне свободная, на европейский лад обустроенная столичная жизнь, но ОНИ силой захватили власть и отняли у нас всё это. Знаете ли вы, что по законам шариата женщина – не человек?..

Мы с Виталиком слабы в законах шариата, но знаем, что он исключительно строг к слабому полу, поэтому мы утвердительно кивнули головой.

– В Иране женщину за измену забивают камнями до смерти!.. У вас в Израиле такое возможно?..

– Ну, как тебе сказать… В ультраортодоксальных общинах крайне неодобрительно относятся к женскому легкомыслию… Убить не убьют, но рёбра пересчитать – это запросто. Да и, вообще, – сживут со свету…

Какое-то время Мехери ошарашено вглядывалась в меня, пытаясь понять, не разыгрываю ли я её. Как почти все диссиденты, увлеченные борьбой с ненавистным режимом, она автоматически зачисляла оппонирующие ему народы в рыцари без страха и упрёка… С одной стороны, это печально, ибо носитель таких представлений обречен на разочарования, с другой же, видимо, неизбежно, а в каком-то смысле и полезно, поскольку сияющие за океаном (или за Иорданом…) замки свободы служат путеводным маяком и доказательством существования того Грааля, за обладание которым стоит сражаться и сносить горькие поражения.

– Да, но ведь это внутри общины!.. Перед законами государства мужчина и женщина у вас равны?.. – опомнилась Мехери.

– Да, Мехери, перед законами они равны, а женская измена не считается преступлением. Да и нет у нас, вообще, смертной казни, – не то что за женскую измену, но даже и за государственную…

Мехери облегченно вздохнула:

– Это потому, что у вас – светские законы, а у нас право основано на шариате, как в средние века!..

– Ну, вообще-то, и у нас они не на сто процентов светские… – задумчиво произнёс я, держа за пазухой «свиной закон» и закрытые по субботам магазины, – к тому же, существует определённый уклад, не оговоренный никакими законами, – некий «статус кво», и пока что никаким нашим реформаторам из либерального лагеря не удалось его изменить. К примеру, у нас отсутствует институт гражданского брака. Конечно, с точки зрения закона, людям разных конфессий не возбраняется вступать в брак, но на практике им просто негде это осуществить. Чтобы вступить в смешанный брак, такой паре придётся съездить за границу.

– А заключенный за границей брак считается действительным?..

– Да, конечно.

– А еврейка, скажем, может выйти замуж за мусульманина?

– Вот это, как раз, просто… Если она примет ислам, их поженят у нас в любой мечети…

Мехери громко рассмеялась:

– Примет ислам!.. У нас, в Иране, вешают за переход в другую религию!..

Эх, Мехери, Мехери… Разве же я пытаюсь сравнивать?.. Я всего лишь хочу добавить немного оттенков в черно-белую картину твоего мира – того мира, в котором ты живёшь и сражаешься… Мне самому давно уже не требуется девственно белый фон, чтобы суметь разглядеть очевидную мерзость, я люблю краски, и пытаюсь поделиться ими с тобой…

Что и говорить, Мехери могла бы стать одним из самых колоритных персонажей нашего кинематографического калейдоскопа. Могла, но не стала… Почему, спросите вы?.. О!.. Это, как раз, и есть история женской измены, за которую по законам страны, в которой Мехери родилась и выросла, следует неминуемая и жестокая расплата… Ослеплённые, слепо уверовавшие в неотразимость своих мужских атрибутов: всех этих кинокамер, «моторов» и софитов, мы упустили из виду, что женщина – даже женщина несомненно бойцовской породы, – такая, как Мехери, – существо внушаемое, увлекаемое направленной мужской волей, без которой она – пух тополиный, парящий в воздухе.

Мы ждали её в базовом лагере, мы были уверены в её прилёте, но коварный Виталик, Виталий Гуревич, мой соотечественник и просто добрый знакомый украл нашу персидскую княжну: бросил поперёк вертолётного седла и махнул с нею через главный тянь-шаньский хребет на южную сторону.

И очарованная молчаливым иудейским принцем, забила она на все опасности лавин и ледопадов, а заодно и на весь наш документальный кинематограф, обещавший предоставить ей вожделенную якобы политическую трибуну, потому что женщина – это всего лишь женщина, и будучи оторванной от мужчины (и даже сознательно оторвавшись…), она не пустит собственных корней, а будет катиться перекати-полем к подножию следующего коренастого древа, – и потому простили мы её сразу, досадливо всплеснув руками и поморщившись…

Но ты, Виталий, – не стыдишься ли ты своего поступка? Мы приняли тебя, как брата, когда бездомный и одинокий мял ты сухой ковыль в степях у погранпукта. Помнишь, я привёл тебя к нашему джипу и сказал всем: «это Виталий Гуревич – гордость нашего молодого израильского альпинизма. Он поедет с нами, поскольку он мой друг и просто хороший человек. Пожалуйста, подвиньтесь и дайте ему место!» И ты сел, и поехал с нами в Каркару, и кушал за нашим столом, и сходил с нами на одну невыдающуюся, но породнившую всех нас вершину…

А потом ты взял и украл у нас Мехери, пользуясь мягкостью нашего иудейского закона и необязательностью московского…