Текст книги "Hollywood на Хане (СИ)"

Автор книги: Ян Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Сбежав, наконец, вниз к безопасным холмам морены, долгие сорок минут Валера наблюдал за моим мучительным сползанием по склону. Ноги отказали мне: они подламывались, как суставчатые ходульки новорожденного жеребёнка… Набившиеся в кошки килограммы липкого снега треножили меня, и я летел, соскальзывал, перекатывался, лежал, собираясь с силами, вставал на ноги и снова заваливался.

Я знал, что должен бежать вниз, как можно быстрее, я спиной чувствовал нависшие надо мной массы снега, словно гора наклонилась и дышала мне в затылок, но я ничего не мог поделать с предавшим меня организмом.

Я ненавидел эту гору – изобретательную, изощрённую, тщательно продумывающую во всех деталях механизм своей мести, играющуюся со своей жертвой в «кошки-мышки». Я ругал её: сперва, выбирая выражения, помня, с кем я имею дело, но, по мере того, как меня захлёстывали ненависть и бросающее вызов презрение, выражения мои крепли, сметая все и всяческие границы.

В какой-то момент меня пронзило острое ощущение конца игры… Всё происходившее со мной до сих пор вдруг выстроилось в логическую цепочку, ведущую к неумолимому финалу: приближался конец фильма под названием «моя жизнь»… Все события последнего времени, нелепая убеждённость в том, что моё участие в этой экспедиции – это перелом и начало чего-то нового, все мои последовательные неудачи на этой горе, – всё это целенаправленно вело к одной единственной логически обусловленной развязке. Кто виноват, если признаки конца я принял за переломный момент и за признаки начала… В конце концов, за кульминацией чаще всего следуют развязка и титры, а не раскрутка новых занимательных сюжетов.

Я почувствовал себя голым и беззащитным на этом гигантском склоне, – раненным и безоружным… Гора раскладывала передо мной свои козыри с бесстыдством матерого шулера. Всё выглядело настолько откровенно, что холодела душа, и отчаяние переплавлялось в ярость: я проклинал эту гору, бросал ей вызов со страстью обезумевшего богоборца. Сила ненависти поднимала меня на ноги и вела вниз, и она же заставляла меня не оборачиваться в попытках умолить неизбежное. Даже когда я свалился на сырой камень морены, насквозь промокший и звенящий умытым железом, я не мог поверить, что гора отпустила меня: мне казалось, что это лишь очередной ловкий ход в игре, целью которой, несомненно, являлось прикончить меня.

Валера белел лицом в наступающих сумерках. Его колотило от холода.

– Я пойду?.. – вопросительно произнёс он.

– Да, конечно… Я должен тут немного посидеть… Спасибо, Валера.

Я сидел и смотрел на закат. Как по мановению волшебной палочки утих ветер, а снег перестал падать, словно его срезали большими небесными ножницами. Над волнистым безымянным отрогом тончали пушистые арки облаков, и вся картина – все горы, и небо, и ледник – была выкрашена в оттенки прощального розового… Чайный розовый сад, трепещущий кружевами листьев…

Всё менялось на глазах: облака расслаивались: самые тяжелые большими мохнатыми хлопьями выпадали в небесном растворе, укутывая собою вечерние горы, лёгкие нитчатые структуры устремлялись ввысь, а между первыми и вторыми толпились нерешительные перламутровые барашки. По склону, с которого я только что спустился, припухшими ранками тянулась цепочка следов.

Всё это было, – как воскресное мороженное, как сахарная вата, как любовь четырнадцатилетних: не хватало лишь гирлянды сердечек да россыпи фиалок по индевелому фону, не хватало канители…

Я подумал о том, что завтра будет хорошая погода, что вот она – заваривается сейчас в этом фарфоровом вечернем чайнике, но мысль эта не принесла с собой досады. Скорее – спокойное удовлетворение от того, что я понимаю пути и устройство мира, в который выслан на поселение…

Стремительно темнело, и столь же стремительно холодало. Я снял кошки и убрал в рюкзак обвязку. Отошел в сторонку и оставил роспись на листе закатного, стекленеющего снега. Вернулся к приютившей меня глыбе, допаковал рюкзак, приладил расхристанную во время безоглядного спуска одёжку и отрегулировал по-новому лыжную палку. Поднявшись на морену, я быстро нашел цепочку Валериных следов, отчетливо выделяющихся на свежем снегу. Если мне повезёт, и я их не потеряю, они доведут меня до самого лагеря даже в полной темноте.

Сперва, я спотыкался и потел, спеша угнаться за ускользающими сумерками, но вскоре стемнело, мне пришлось зажечь налобный фонарик, и спешить стало некуда.

Ночным следопытом петлял я по леднику, глазурованному светом луны и звёзд, тыкая световой указкой то вправо, то влево, пока не находил путеводную цепочку следов. Несколько раз цепочка прерывалась, теряясь в нагромождении камней или же на голых ледовых проплешинах, но, порыскав какое-то время, я всегда находил её снова. На противоположном берегу загорелась одинокая звезда, и я понял, что это луч фонарика. Он пометался зигзагом, ненадолго погас, затем загорелся окончательно и продолжал служить мне робким игольчатым маячком всё то время, пока я пересекал ледник. После того как, перепрыгнув через знакомую мне трещину, я понял, что между мной и лагерем нет больше серьёзных препятствий, я полетел прямиком на его свет, – тяжёло гружённый простуженный мотыль с изнурёнными крыльями.

С десяти метров меня окликнули. Это был Лёша…

– Ты в порядке?..

– В порядке.

– С возвращением!

– Спасибо. Всё кончилось, Лёша…

– Идём в столовую – там ужин полным ходом.

– Ты не ел ещё?..

– Не… Ждал вас с Валерой. Идём, Валера уже там.

– Спасибо, Лёша.

Я встал до рассвета и тихо выскользнул из палатки. Чистое глубокое небо без единой помарки обнимало молочную чашу Иныльчека, а над Мраморной Стеной, там, где должно было приподняться красное веко солнца, в небо устремлялись реактивные струи: словно Земля, включив могучий ионный двигатель, раскручивала себя навстречу солнцу и серебристому планетарному ветру.

«В честь чего салют…» подумал я, но наступающий день был настолько прекрасен, он начинался столь победоносным фейерверком, что не было сил на бесплодные сожаления. Сама природа утверждала себя этими космическими фонтанами света, и маленькому чуткому человеческому сердцу оставалось только перейти в её стан – раствориться в её красотах и разделить с нею сладость победы.

Стёпа и телескоп Хаббла

Стёпа решительно не мог заинтересовать меня, чуждого деревенской прозы и поэзии: серьёзный мужик из города Кумысска Чингизханской области, – незатейливо срубленный, долговязый, с неуклюжей мельницей рук… Он был самым неприметным ребром треугольника, широким и очевидным основанием которого служил Евдакум – каламбур и заводила, преуспевающий деловой человек нового постсоветского востока, парадоксальным образом ностальгирующий по советской власти, которая ни за что не позволила бы ему преуспевать… Другим ребром треугольника был Лёха – могучий парняга с бритой головой и гладкими мускулами профессионального вышибалы. Всё хрустело под Лёхиным каблуком, от него веяло матерком и ответом за базары. Нет ничего в этом мире, кроме горы Хан-Тенгри (и где-то тут глубинно правы, надо признать, Лёша с Гошей), что могло бы свести меня на короткую ногу с этой троицей. Мы были вылеплены из несмешиваемых и взаимно непроницаемых субстанций…

Зажав в зубах ленточку своей воображаемой бескозырки, я вёл свой последний бой на подходе к скальным поясам между первым и вторым лагерем, сплёвывая распухшими губами мольбы и проклятия. Передо мной маячил, то приближаясь, то удаляясь, доходяга кореец, надолго повисавший на перильных верёвках, как бельё в безветренный день, но как только я приближался к нему, он распрямлялся раскладным ножиком, и продолжал ползти вверх, не давая себя обогнать. Было видно, что ему давно и безнадёжно плохо, но его азиатское твёрдоскулое и хищнозубое упорство гнало его вверх точно так же, как меня моё еврейское – ползучее и чертополошное.

Я догнал его на скалах, где он присел отдохнуть на удобной перестёжке перед крутым взлётом, с которого свисали разноцветные ошмётки верёвок. Когда я поравнялся с ним, он улыбнулся, сказал «Гуд» и вытащил из кармана куртки свой корейский «сникерс», который оказался мне как нельзя кстати. Я не стал ломаться: «сэнкюверимач!..», и тут же запихнул «сникерс» в рот.

Кореец остался сидеть на скальной полочке, а я пожумарил дальше, думая о тех вещах, о которых так хотел рассказать Гоша в нашем фильме: о том, что в таком месте, как эта гора, когда не остаётся более ни сил, ни мыслей, ни человеческого языка, не говоря уже о политике, религии и прочих «надстройках», между людьми последним мостом становится такая вот крохотная шоколадка. Это такая частная, не всеобъемлющая, не распространяющаяся за пределы нашего промороженного скального бастиона, но, тем не менее, – несомненная, правда…

Когда я выбрался на снежное плечо под «верблюдом», что стало для меня, как я уже говорил, своего рода маленькой личной Курской Дугой, переломившей ход сражения, я обнаружил в «снежном корыте» ту самую колоритную троицу, о которой я, собственно, и взялся рассказать. У них вовсю гудела горелка, и разливался по термосам чай, и они протянули мне кружку, хотя у меня был свой термос и свой чай. Затеялась обычная для случайных попутчиков беседа: кто да откуда, да где бывал в прежние времена. Евдакум выспрашивал меня на тему «есть ли жизнь в Израиле», проявляя благожелательное любопытство, Степан внимательно слушал, а Лёха ковырял снежок и сдерживал невнятные порывы души. Со своей стороны, я узнал, что они откомандированы на покорение Хан-Тенгри кумысской общественностью, возлагающей на них немалые надежды, а их восхождение подробно освещается в местной кумысской прессе.

На груди у Степана я приметил неожиданно серьёзную фотокамеру-«зеркалку»: то ли «Кэнон», то ли «Никон». Простой смертный, не обременённый художественными амбициями, не заносит такую пушку на эту гору, подумал я.

В это время на плечо выполз мой кореец, скользя вдоль перильного каната, как умирающий троллейбус к своей последней остановке… Докатившись до безопасного места, «троллейбус» отстегнул свои «бугели» и направился к нашему «корыту». Кто-то из кумысской троицы прошелся по нему с легким пренебрежением, имея в виду, при этом, всех корейских альпинистов вообще – одно из тех небрежных обобщений, которые мы позволяем себе, не переставая при этом быть убеждёнными интернационалистами… В других обстоятельствах я вполне мог бы поучаствовать в таком вот ритуальном облаивании случайного чужака, но тут я вступился за «своего» корейца: «Он нормальный мужик: отдал мне последний сникерс… Мы можем напоить его чаем?»

«Мы» напоили его свежеприготовленным чаем, за что кореец долго благодарил нас мелкими частыми поклонами на свой дальневосточный манер.

На подъёме к «верблюду» у меня открылось второе дыхание, я нагнал, а потом и перегнал кумысцев, которым было так плохо, как только может быть плохо не акклиматизированным людям на пяти с половиной тысячах метров. Лёха проводил меня удивлённым взглядом человека, открывшего для себя что-то новое и существенное, а Евдакум – взглядом уважительным и усталым. Какое-то время я слышал за спиной Стёпины стоны.

Накануне нашего отлёта, когда гора уже пережевала нас и выплюнула, а кумысцам только-только дала понять почем фунт лиха, и они спустились в базовый лагерь набираться сил ко второму выходу, мы со Стёпой разговорились на тему фотографии.

– Ты всерьёз этим занимаешься? – кивнул я на черную глазастую зверюгу, которую он бережно протирал бархатной тряпочкой, положив на колени.

– Я профессиональный фотограф – сказал Стёпа серьёзно, с чувством собственного достоинства – я снимаю на свадьбах, но хочу фотографировать природу. Я и сейчас фотографирую природу. Я посылаю фотографии в такие журналы – о природе, путешествиях, знаешь?

– Знаю. У меня недавно купило несколько фотографий одно итальянское издательство… – о, это мелкое тщеславие, – простительная только в других слабость!..

– Да? Я посылаю в русские. Фотографирую и посылаю. Горы, пейзажи. Есть интересные кадры.

– У тебя рано или поздно купят. Ты снимаешь на плёнку?

– Да, я снимаю на плёнку.

– Пришлёшь, когда напечатаешь? Отсканируешь несколько фоток?

– Да, но не скоро. Дай свой адрес.

– Бумажка есть?

Мы помолчали. В небе появилась первая звезда и повисла над плоским, блекнущим на глазах перламутровым облаком, как капля расплавленного металла над наковальней.

Стёпа бросил на меня быстрый, смущённый взгляд человека, опасающегося оказаться не понятым, и заговорил горячо и сбивчиво:

– Я бы хотел снимать звёзды, но ведь невозможно соревноваться!.. С НИМ невозможно соревноваться… – есть такой телескоп в космосе, я видел его снимки…

– Телескоп Хаббла?..

– Да, Хаббла… Я видел фотографии – все эти галактики, планеты, звёздные скопления – красота непередаваемая!.. У меня есть телескоп дома, но с ЭТИМ ведь невозможно соревноваться… – он сокрушенно покачал голой и умолк.

– Да, с Хабблом трудно соревноваться – я посмотрел на Стёпу с сочувственным интересом.

Мы сидели с ним на скамейке и наблюдали набирающую силу вечернюю звезду, столь далёкую, что даже телескоп Хаббла с его леденяще прозорливым глазом не в силах был превратить её в банальный в своей плоской очевидности диск, и это привносило в наши души грустный покой и примиряло с телескопом Хаббла и его непостижимым совершенством.

Отлёт

После завтрака мы выставили рюкзаки и баулы на вертолётную площадку и вернулись к столовой – окунуться в осеннюю круговерть прощаний, с её заведомо обречёнными обещаниями писать, с перекрёстным опылением адресами электронной почты, с поисками мимолётных приятелей, с которыми абсолютно необходимо сфотографироваться прямо сейчас, ибо другого случая не представится… Фотографирующиеся восходители и персонал лагеря образуют сложные букеты и соцветия, тасуются, как карточная колода, укладываются в причудливые калейдоскопические узоры. Частные междусобойчики отдельных групп и коллективов сочетаются с повальным стремлением оказаться в одном кадре с Урубко и его командой, с начальником лагеря – неутомимым «дядей Мухой», с симпатичными подначальными ему девушками.

Урубко блистает и гусарствует всё утро: ворот флисовой куртки – этого альпинистского доломана – поднят под горло, подчеркивая мужественное вознесение головы, левая рука уверенным нижним хватом сжимает гриф, правая – небрежно прогуливается по струнам. Репертуар непритязателен и обращён к простому народу – небрежно, слегка утомлённо… Мэтр на отдыхе.

Где бы Урубко не приземлился и не задержался, он конденсирует на себе рой заинтересованных поклонников. Кто-то робко пытается побыть рядом: отпечатать в памяти, сохранить для себя и передать знакомым, другие стараются оприходовать и присвоить: хотя бы на время, на пару часов сделаться своими в доску, и это выглядит убого и нелепо, поскольку, кем бы ни был окружен Урубко, с кем бы ни говорил и кому бы ни ронял с губ своих необременительных песен, он продолжает следовать своей, одному ему известной орбитой: неуклонный астероид, возмущающий своим притяжением прочие тела, но сам не отклоняющийся ни на йоту.

Я покидаю Хан-Тенгри с досадой, но без сожаления. Единственное, чего бы мне хотелось, – это никогда больше не возвращаться в эти места.

Гора не виновата, что я пришёл к ней со своими нелепыми претензиями и амбициями. В конце концов, она действительно всего лишь одна из многочисленных складок планетарной коры, выдавленных к границам стратосферы бестолковыми тектоническими плитами. Даже прикончить меня или оставить в живых было вне её компетенции. Максимум, она послужила инструментом, с помощью которого мне был преподан некий урок, полный смысл которого я не уяснил и по сей день.

Кто виноват, что я сел не в свои сани, оказался в монастыре, устав которого мне понятен, но чужд… Нельзя позволять себе «подходить к чужим столам», будь то люди или горы, и тогда ты не станешь коллекционером обидных щелчков по носу.

Я прилетел сюда снимать фильм?.. Что ж – отсняты километры условной киноплёнки, и свою работу мы выполнили. Если же ты хочешь взойти на вершину, ты должен прийти к горе для самой горы, с людьми, которые ищут того же, что и ты. Я говорю, разумеется, о горе серьёзной, восхождение на которую представляет для тебя вызов.

Томясь на взлётной площадке в ожидании вертолёта, я пытаюсь отдалить от себя происшедшее, увидеть его в лёгком ироническом свете, но, похоже, пройдут недели, если не месяцы, прежде чем я смогу над собой посмеяться, и вся эта «ярмарка тщеславия», все эти страдания уязвлённого самолюбия покажутся мне тем, чем они являются на самом дел: бурей в стакане воды.

Лётчик

Вечером, после ужина, мы собрались у столовой, чтобы выпить и поговорить на наши любимые темы: «кто», «где», «когда», «каким образом», а если не сложилось, то «почему не».

Расположились за круглым пластиковым столом под сенью матерчатого «грибка», расписанного мелким подсолнухом с намёком на Ван-Гога. Сдвинули стулья, каждый привнёс, что мог и имел. Лётчик выставил водку и оказался во главе стола. От выделялся среди нас, с какой стороны ни посмотри: средь сплошь истощавших, сплошь альпинистов, сплошь – после горы, он был гладок, широк в кости, уверен в движениях, по своему харизматичен, а главное – он был Лётчик, то есть фигура в горах культовая.

Это они, лётчики-вертолётчики, забрасывают вас к подножию вашей очередной мечты, а потом, когда приходит время, подбирают и возвращают домой – к байковому теплу, к мягкому женскому боку, к мамкиной герани на окошке. Когда кто-то из вас попадает в переделку, и счёт ведётся на часы, если не на минуты, именно в их руках оказываются ваши жизни, и они рискуют своими, чтобы спасти ваши, а если не сложилось, – вряд ли они вернутся на базу порожняком… Куда скорее, – ткнутся упрямым вертолётным лбом в грязный лёд, ломая винты и заливаясь прозрачным от гипоксии жидким пламенем…

Ну, а когда с вами, не дай Бог, случается непоправимое, они помогают уже не вам, но вашим близким: дают им шанс бросить последний взгляд на родного человека, да горсть земли на его могилу.

Наш Лётчик встал, улыбнулся открытой гагаринской улыбкой и налил всем:

– Мужики, я хочу, чтобы мы выпили за вас – за альпинистов! Я, знаете ли, не хожу в горы… Я тут – рука обвела дугой тускнеющие горы – живу и работаю, и туда – ленинский указующий перст – не поднимаюсь, но я прекрасно вас понимаю, потому что мы, лётчики, с вами, альпинистами, повенчаны высотой!.. – на этой ноте он поднял стакан и склонил голову, роняя чуб… – Высота роднит нас, – и мы, и вы стремимся в небо!.. – он сделал ударение на слове «высота» и помолчал в конце фразы, выдерживая приглашающую паузу.

– Вы нас вытаскиваете, когда мы попадаем в переделку… – молодой парень с обветренным смоленским лицом и мелкими ручейками морщинок, впадающими в безмятежные озёра глаз, прошёл нашу половину пути навстречу Лётчику…

Мы привстали, чокнулись и выпили, и Лётчик тут же налил снова.

– Наше с вами братство – оно, как боевое!.. и что бы ни случилось с вами в горах, вы всегда сможете положиться на нас, на лётчиков: мы вылетим к вам и в дождь, и в снег, и в град – в любую погоду!.. И сядем где угодно: надо на лёд – сядем на лёд, надо на скалу – сядем на скалу, надо на… сядем, где надо!.. – мы сумеем снять вас отовсюду… – он положил на стол уверенную пятерню, утверждая сказанное, и опёрся на неё всем телом. Помолчал, прицелился глазом в бутылку, налил ещё по одной.

– Мой друг летал много лет в Непале, да и я летал во многих местах, и я знаю, что говорю: в таких условиях, в каких поднимают вертолёт НАШИ лётчики, никто вертолёт не поднимает… Мы свинчиваем с машины всё до последнего болта – оставляем обшивку и двигатель, но мы вылетаем, чтобы спустить людей вниз… Потому что люди – это люди!.. И мне не важно, кто эти люди и откуда они – я имею в виду, какой они национальности, потому что любые люди – это, прежде всего, ЛЮ-Ю-ДИ!.. Он протянул слово «люди», подчёркивая его вес, затем снова налил, но часть из присутствующих не допили налитое в прошлый раз, а потому отказались от добавки.

Лётчик продолжал наливать, пьянеть и декламировать, всё более обнажая перед нами вдохновенную неприкаянность своей души и обнаруживая острую сердечную боль за происходящее в стране и в мире… Мысль его тяжелела и скользила по наклонной, а боль всё явственнее оформлялась в злобу, – безутешную, мучительную, бьющуюся в прутья грудной клетки.

– Мы, русские, всегда и всех отовсюду вытаскивали, вытаскиваем и будем вытаскивать – мотнул он хмурой, тяжело захмелевшей головой.

– Как они могли… – он снова сокрушенно мотнул головой и протянул, словно спасая трудную ноту, – как могли-и-и!.. Как они могли… р-ребят наших… р-ракетами… Миротво-о-орцев!.. Понимаете: ми-ро-тво-о-орцев!.. Сссу-у-ки… Какие сссуки… – после всего, что мы, русские, для них сделали…

Потянулся к бутылке, придвинул, звякнул, выпил, уже не предлагая.

– Они думали, мы насрём в штаны и сдадим им осетинов… Болт!.. Мы никого и никогда не сдаём… Ни осетинов, ни абхазцев!.. Суки, а с-суки какие… Ребят наших ракетами… Все полегли, – ребята, молодые пацаны такие… Ну ничё, ничо-о-о, бля, – мы им, падлам, ещё покажем… Мы друзей нигде не бросали… – он назидательно поднял палец и задрал подбородок, – пусть какая угодно блядь скажет, где это мы друзей бросили… По всему миру помогали!.. Это америкосы сраные, чуть что – в кусты, а мы подыхали, но на себе тянули… Тяну-у-ли!..

Хлопнул кулаком по столу, налил, выпил, мутно глянул, предложил всем…

Все молчали. Тонколицый смуглый парень с круглой серьгой в ухе откинулся назад и разрешил себе ироническую улыбку… Он был слегка – благородным образом – горбонос, и, в общем, более всего походил на цыгана – артистичен, пластичен, одарён очевидными телесными талантами. Из таких гибких смуглых парней получаются прекрасные скалолазы, но вряд ли – выдающиеся высотники. Впрочем, что я в этом понимаю…

Лётчик посмотрел на него долгим проницающим взглядом и радостно вспыхнул:

– Кавказец, да?.. Нет, ты скажи – ты кавказец?..

– Кавказец, кавказец…

Парень ухмыльнулся… Я вовсе не уверен, что он был кавказцем, но отрицать было бы как-то глупо…

– Вот ты скажи мне, мы, русские, когда-то, вас, кавказцев, обижали?.. Нет, вот ты скажи… – он потянулся к «кавказцу», как бы пытаясь взять его за пуговицу.

«Смоленский» парень, друг «кавказца», попытался перевести стрелки разговора, и ему это на какое-то время удалось, поскольку Лётчик был уже настолько пьян, что поддавался влиянию. Но присутствие в этом мире неизбывных, неискоренимых сук мучило Лётчика, лишая покоя и душевного равновесия.

– Ты вот откуда?..

– Москвичи мы…

– А-а-а, – понимающе протянул Лётчик, выпятив нижнюю губу и покачивая головой – МА-СКВИ-ЧИ!.. Поэтому ты такой патлатый, да?.. МАСКВИ-ИЧ!.. Па-нима-а-ю… Вы же особенные там, бляха-муха… – МА-СКВИ-ЧИ!..

Он мотал головой, сжимал и разжимал кулаки, шарил по лицам…

Взгляды присутствующих ускользали, стараясь не встречаться со взглядом соседа, что оказалось не так просто: нас было довольно много за одним небольшим круглым столом.

– Эти суки!.. Эти с-с-суки…

Мне стало скучно и противно, и я встал и пошел прочь, мимо него, в сторону туалетов, но он вскочил и, не успев преградить мне дорогу, окликнул:

– Э! Ты что – уходишь?..

– Да, ухожу.

– Ты больше не пьёшь с нами?.. – он впился мне в лицо мутным взглядом: топкое болото, в котором ворочалась безутешная злоба, ищущая и не находящая «этих сук».

– Нет, мне – хватит.

– Интел-л-легент?..

Что он себе думает?.. Я чувствую, как чёрная кровь приливает к лицу, а на загривке встают дыбом волосы…

– Есть немного…

Длинное-длинное мгновение, покачивание на носках, – болото проваливается внутрь, нехотя втягивается…

– Ладно… – говорит он, махнув рукой, – расслабленным нижним махом пьяного человека…

– Л-ладно… – роняет голову на грудь, затем роняет всего себя обратно в пластиковое кресло, прогнувшееся от неожиданности и более не сумевшее распрямиться…

Поздно вечером, перед сном, мы молча лежали в палатке, пялясь в темноту.

– Видал этого лётчика?.. Пьёт, как лошадь… Чёт мне перехотелось летать этими вертаками…

– Так он же не пилот… – хмыкнул Лёша.

– Как не пилот?..

– Штурман, или что-то вроде…