Текст книги "Hollywood на Хане (СИ)"

Автор книги: Ян Рыбак

Все флаги в гости будут к нам…

В считанные минуты он организовал Сашу с Валерой, отобрал необходимую съёмочною аппаратуру и объяснил нам с Лёшей, что мы ему на фиг не нужны, но нам будет полезно понаблюдать работу мастеров. Просканировав палаточный городок цепким глазом, он наметил первую жертву своему требовательному искусству… Затем, вся наша груженная кинобарахлом компания потянулась по морене к мостику через трещину, отделявшую нашу часть базового лагеря от дальних «выселков», где обитали иранцы, румыны и прочие обладатели экзотических флагов.

Первыми под Гошин каток легли иранцы. Выросшие в тоталитарной стране с традиционным укладом, привычные подчиняться начальственному голосу, они не оказали Гоше серьёзного сопротивления… Отловив одного из этих всегда одетых в оранжевое парней, Гоша разъяснил ему цели нашей экспедиции, её интернациональную направленность и гуманистическую заточку. Иранец смущённо покивал головой, нырнул в палатку и вынырнул из неё, волоча за рукав сонного приятеля, который ёжился и подтягивал к подбородку пушистые флисовые брюки.

– Александр, станьте там, на пригорке, а вы, Валера, отойдите в ложбину за ручей, чтобы снимать постановку флага с нижней позиции – на фоне Хан-Тенгри…

– Гоша, но флаг уже стоит… Какую «постановку» мы будем снимать?..

– Сейчас они его выкопают и установят снова – походя объяснил Гоша, как будто это было самым обычным делом – заставлять незнакомых мужиков, отдыхающих после восхождения, валить на землю, а затем устанавливать заново свой национальный флаг, закреплённый на тяжеленной, связанной из неструганных досок пятиметровой мачте …

– Я в этом не участвую… – ехидно шепнул я Лёше – это будет выглядеть чересчур скандально: израильтянин принуждает иранцев валить их государственный флаг…

– По-моему, Гоша с ними вполне справляется… – осклабился продюсер. Мы с интересом наблюдали за происходящим.

Похоже, наряду с чисто техническими дисциплинами будущим кинодокументалистам преподают во ВГИКе курс прикладной бесцеремонности:

– Так, сейчас вы должны снять эту штуку, – Гоша возлагает ступню победителя на холм из валунов, наваленный трудолюбивыми иранскими руками, и хлопает ладонью по импровизированному древку – а потом снова её установить!.. Фарштейн?.. Да, да, повалить… Вот так… – Гоша изображает пантомиму: «солдат-победитель сбрасывает фашистский флаг с Рейхстага».

Ошарашенные персы вытянулись перед Гошей, уронив вдоль тела мозолистые грабли вчерашних дехкан. Ни дать ни взять – «два молодца из ларца» (если кто ещё помнит мультфильм моего детства «Вовка в тридевятом царстве»)…

Затем, они переглянулись, засучили рукава и стали дружно выкорчёвывать своё нарядное красно-бело-зелёное знамя, вскоре распростёршееся на морене подстреленным павлином.

Отрусив с брюк мокрую моренную крошку, они выпрямились и вопросительно посмотрели на Гошу.

– Валера, мы готовы?.. Мотор! – Гоша дал знак иранцам, и те стали водружать свой поверженный флаг, что было совсем не просто для людей, замученных высокогорьем, и далось им не с первой попытки: водруженный флаг, будучи отпущенным, начинал крениться и заваливаться набок.

Наконец, навалив в основании флагштока изрядную гору камней, они встали по обе стороны флага, как Армстронг с Олдриным, подбоченились и солнечно улыбнулись.

Валера с Сашей снимали это действо с двух разнесённых позиций, а непривычно молчаливый Гоша теребил молодую бородку и изучал сцену пристальным взором мастера. По лицу его бродила тень творческих сомнений и художественной неудовлетворённости.

Наконец, он принял решение:

– Валера, я думаю, вам нужно переместить камеру метров на пять правее – вон к тому камню, а Александр может продолжать снимать с прежней позиции. А вы, – Гоша обернулся к запаренным иранцам и перешёл на беглый, нарочито непринуждённый английский – вас я попрошу повторить всё это ещё раз. Если можно, ставьте флаг аккуратнее и увереннее, старайтесь его не заваливать…

По лицам иранцев пробежала лёгкая оливковая тучка, но, осознав, что над ними не издеваются, и все их мытарства продиктованы единственно нуждами искусства и интернациональной солидарности, они, не говоря ни слова, принялись расшатывать только что установленный флаг.

Тем временем, у нас появились зрители: группа румынских восходителей наслаждалась зрелищем чужого принудительного труда.

Когда иранский флаг в третий раз был водружён на морене, и вконец измученные иранцы пошатываясь выстроились у его подножия, Гоша приподнял двумя пальчиками свои тёмные очки – изящно, за дужку – удовлетворённо кивнул и отпустил «актёров» царственным жестом. Затем, он пристально изучил беспечно потешающихся над чужим горем зрителей, перевёл задумчивый взгляд на румынский флаг, скучающий на пригорке у их палатки, и, заметив красноречивую траекторию его взгляда, румынские парни притихли и потупились…

Впрочем, наученные горьким опытом иранцев, понятливые и старательные, они всё сделали с первого раза.

Гоша довольно потёр руки, как дирижёр сырого, неслаженного оркестра, издавшего, наконец, первые гармоничные звуки, и оглядел лагерь в поисках новых сюжетов.

– Что это за интересный флаг такой там внизу?..

– Где?..

– А вон там – чёрно-красный такой…

– Это Папуа Новая Гвинея… – цинично соврал я, но Гоша не был расположен к шуткам.

– Что-то мусульманское, я думаю… – предположил Валера, и мы стали горячо обсуждать национальную принадлежность загадочного флага, который, замечу задним числом, действительно более всего походил на флаг Новой Гвинеи, не зачавшей ещё своего первого альпиниста, насколько мне известно.

– Я знаю, что это за флаг – произнёс вдруг Саша, молча выслушавший наши предположения… – это западно-украинский флаг… Бандеровский…

Мы удивлённо уставились сперва на Сашу, потом на флаг… Хм…

Приблизившись к палатке, мы отрядили Лёшу на переговоры, а Сашу Коваля приставили к нему, как знатока бандеровских обычаев и менталитета, хоть я и не могу сказать, что мы безоговорочно поверили в эту его бандеровскую версию. Мне почему-то казалось, что она не более вероятна, чем моя ново-гвинейская…

Лёша приблизился к палатке и склонил голову, прислушиваясь, – вылитый Миклухо-Маклай, на первом свидании с папуасами…

– Эни боди спикс инглиш?.. – громко произнёс Лёша с внятным норильским акцентом.

– А як же! Балакаемо чуток!.. – ответили из палатки.

– Извините за беспокойство, мы тут как бы кино снимаем про Хан-Тенгри и вот заинтересовались вашим флагом… Вы ведь из Украины?..

– Из Киева мы. Киевляне…

– А почему же у вас флажок такой интересный, не желто-голубой? Мы тут флаги как раз снимаем, потому интересуемся.

– А, флаг… Бандеровский он… – Внутри раздался весёлый мужицкий гогот, в который вплетались звонкие девчачьи голоски…

– А почему же бандеровский?.. Это как-то связано с политикой, с убеждениями?..

– По приколу просто… Прикольный флажок, – нам нравиц-ца! – народ внутри веселился и ликовал…

– А вы не хотели бы поучаствовать в наших съёмках? Мы бы хотели отснять, как вы его устанавливаете. Мы сюжет такой снимаем, – про разные флаги.

Лёша выспрашивал их вежливым тоном, применяя сослагательные наклонения, и я понял, что бой проигран, ещё не начавшись… Эх, Гошу надо было к ним отправить.

– Не-е… Устали мы, мужики. Только с горы спустились.

Затем, в палатке заговорили несколько человек разом, видимо обсуждая поступившее предложение…

– Ладно, щас мы тут кой-чего закончим и вылезем, хорошо?…

– Хорошо – сказал Лёша и вернулся к нам на пригорок, а Саша остался ещё немного у палатки, побалакать на ридной мове с друзьями-бандеровцами…

Потоптавшись на пригорке минут пятнадцать и начав капитально примерзать, мы вновь отправили к киевлянам парламентёра.

– Ну что, Киев, сниматься будем?..

– Не-е… Нет сил! Звыняйтэ, хлопцы…

А чего ещё можно было ожидать от людей, так долго и умело сопротивлявшихся сталинскому бульдозеру…

Третий выход

 
Жизнь неприглядна и сера,
И вечно требует Поступка!..
Мозгов доверчивую губку
Питает всякая мура
(Что из-под нашего пера…).
Не внемля трезвому рассудку,
Читатель примеряет шубку
И закупает шлямбура…
Его манят прожектора
Прилюдной славы, ну и юбка,
А также линия бедра
– Любви лубочная пора!.. —
Одной заносчивой голубки…
Но тут появится Урубко,
Он рявкнет: «Стой-ка, детвора!
Хан-Тенгри – это вам не шутка:
Погода – мрак без промежутка,
В снегу – обвал, во льду – дыра…»
Он этим, блин, дегенера…
Ну, в общем, разъяснит малюткам,
Что эта чертова гора
Есть – живодёрка, мясорубка,
И не берётся «на ура»…
Там атмосферы – на пера
Полёт не хватит… И ни трубка,
Ни папироска, ни махра
Не курятся… Ты, детвора,
Определённо до утра
Протянешь два свои обрубка…
 

Рано утром, с первыми контурами гор в той прохладной кювете, в которой Бог проявляет свои утренние снимки, мы выстрелили наверх. Стояла тёплая, пронзительно ясная погода, и ручьи на леднике не унимались даже ночами – журчали и хлюпали, и встречали утренних первопроходцев приветливой белибердой. На этот раз мы не занимались съёмками фильма и были уже неплохо акклиматизированы, а потому восхождение приносило телу ту простую спартанскую радость, которая составляет одну из самых привлекательных сторон нашего сизифова увлечения. Тело пело и трепетало!.. Оно вело себя, как хорошо налаженный инструмент в умелых руках…

День только начинался, в сущности, а мы уже дымились у палаток первого лагеря – шкварчали на солнце, словно гренки на сковороде. Народ сушил вещи и загорал… Поклажа, разбросанная на черных, как запекшиеся губы камнях, парила от жара. В такой вот безмятежный пылающий полдень всякий лагерь в горах становится похож на цыганский табор.

Саша Коваль скинул докучливые, стесняющие тело одежды, оставив на себе лишь то, что прикрывает самое ценное, – белоснежные трусы и панаму. Придя в очередной лагерь, Саша первым делом обнажается, оставаясь чаще всего лишь в просторной рубашке да в эластичных трусах молодёжного уважающего рельеф фасона. «Проветривать яйца» – так он это называет. «В горах нужно держать себя в чистоте и при первой же возможности проветривать яйца!» – назидательно объяснял он нам с Лёшей… Голопузый, в легкомысленной панаме – большое бородатое дитя гор – он ищет применение своему многолетнему опыту горного ничегонеделания. Вот он свернул из пенополеуретанового коврика (в простонародье – «пенка») широкий цилиндр, наполнил его снегом и утрамбовал. Затем, распустил коврик и на образовавшуюся снежную тумбу водрузил шахматную доску. Вызвал на поединок молодого подтянутого казахского альпиниста, взирающего на мир через розовые солнцезащитные очки, и победил его. Белоснежный с ног до головы, как ангел – воплощённые Силы Добра, – Саша орудовал, тем не менее, черными фигурами, в то время, как черный казахский альпинист играл, в противовес, за белых, и в этом, при желании, можно было увидеть некую далеко идущую аллегорию, но в такие звонкие безмятежные дни разве что последний зануда станет искать аллегории в высокогорных шахматных турнирах…

Все заряжены энергией и ищут для неё безопасный выход и подобающее применение. Погуляв с обнаженным торсом по снежным лоскутам и вдоволь нафотографировавшись в орлиных позах, мы с Лёшей Рюминым отправляемся брать интервью у разомлевших восходителей. Обаятельный Алексей подкрадывается к ничего не подозревающей жертве, очаровывает её, охмуряет, укутывает в черный бархат своих глаз, деловитый Валерий направляет на неё свой серебристый гиперболоид, а неумелый я подсовывает ей под нос микрофон. Мы всё ещё неопытны – я говорю о нас с Лёшей, – и Валера вполголоса руководит всей операцией: призывает Лёшу не издавать животных звуков, как то – вздохов, хлюпаний носом, всех этих «ну…», «э…», «во-о-от…», а меня – не лезть в кадр частями своего несобранного тела. Я понимаю, что идеальный звукооператор должен быть прозрачен и нем, но ничего не могу с собой поделать…

Сперва, мы размялись на конопатой простодушной австралийке, так и не сумевшей внятно объяснить потенциальному кинозрителю «зачем она ходит в горы», а потом перешли к более перспективным объектам.

В сеансе связи Гоша сообщил нам, что в лагерь поднимается Сам Денис Урубко с командой, и мы готовимся не оплошать – проверяем аппаратуру и оттачиваем искусство интервьюера. Ещё пару дней назад мы узнали, что Денис прибудет в северный базлаг на поиски погибшего поляка, но, тем не менее, Гошино сообщение застало нас в какой-то мере врасплох. Чего греха таить, – мы волновались. У нас появился уникальный шанс не просто познакомиться, но и взять пространное интервью у легендарной личности, а такое случается не каждый день.

В лагерь поднялись трое: Денис Урубко, Геннадий Дуров и Борис Дедешко – имена вполне знакомые, тому кто поспевает за течением жизни альпинистского сообщества.

Предложив им чай и дав отдышаться, мы перешли к делу, и Лёша объяснил восходителям идею нашей экспедиции, а также те виды, которые мы имеем конкретно на них: на Дениса, Бориса и Геннадия. Гена и Борис выглядели немного усталыми и не проявили ожидаемого энтузиазма. Не то – Денис! Он выслушал нас со строгим сосредоточенным лицом, утвердительно кивая в тех местах Лёшиной речи, которые казались ему верными и понятными. Затем, лёгким каучуковым отскоком он оказался на возвышении, на фоне Северной Стены, – её серо-голубые каскады мягко оттеняли мужественный загар его энергичного лица, – и стал говорить.

Он оказался прирождённым оратором, этот Денис Урубко, – настоящая находка для Гоши. Лично для меня, в его речи не было ничего нового, поскольку я, похоже, за долгие годы причастности слышал уже всё: все горовосходительские теории и философские концепции, все споры о стиле, о силе, о воле, все «зачем», «почему», и «как», все мнения – воспалённые и умиротворённые, поощряющие и предостерегающие, – всё, что только можно сказать (проорать, прошептать…) о горах – теме не слишком глубокой, между прочим, – но мне было приятно просто смотреть на него и заряжаться его энергией. Энергия и отточенная завершенность движений души и тела – вот, что показалось мне главным в этом человеке. Он не показался мне изощрённым, не думаю, что проникновение вглубь чего бы то ни было дано ему более, чем любому другому, но его скольжение по поверхностям совершенно. Как и многие другие выдающиеся альпинисты, он невысок ростом и худощав. В силу своей упругой подвижности и вечной нацеленности вверх, он кажется легче, чем, вероятно, есть на самом деле. Начиная говорить – а делает он это с уверенной лёгкостью человека, привычного к вниманию окружающих, – он безошибочно находит возвышение – валун или холмик – и тут же на него возносится. Говорит он красиво: энергичным, хорошо модулированным голосом, оттеняя и подчеркивая сказанное выразительными движениями сильных рук и точной мужественной мимикой. На фоне другой присутствующей в базовом лагере мировой знаменитости, Кристофа Профи, человека мягкого, обволакивающего дружелюбием, Денис выглядит напористым, смотрящим и идущим сквозь, хоть и нерушимо надёжным с теми, кому удалось остановить на себе его взгляд. Он показался мне удивительно совершенной, чудной человеческой машиной: нечто такое, что подразумевалось природой, когда она проектировала наш вид для выживания: для многодневных голодных марафонов и рукопашных схваток с саблезубыми тварями, нечто, не находящее сегодня прямого применения, оттесненное на периферию жизни, в горы и пустыни, жидкокровными синтетическими вундеркиндами, компьютерными норными жителями – лидерами сегодняшнего отбора. Это печально, но вовсе не удивительно. В конце концов, множество прекрасных, сильных и грациозных созданий вымирало и вымирает на нашей планете по той простой причине, что миром правит отнюдь не красота, но эффективность… Девиз природы: «Не будь эффектным, будь эффективным!»

Скорее приглядываясь, чем прислушиваясь, я, всё же, машинально отслеживал течение его речи и мысли. Всё, что он говорил, было разумным и правильным, но могло показаться откровением лишь человеку постороннему, на которого, собственно говоря, и был рассчитан наш фильм. И всё же, в какой-то момент он произнёс вещь, которая вызвала у меня внутренний дискомфорт, заставила вслушаться повнимательнее, а потом и разобраться в своих ощущениях. Он заговорил о том, что внизу, на равнине, мы выбираем себе в приятели людей удобных: интеллигентных, понимающих, не конфликтных, но все эти качества окажутся абсолютно бесполезными в критической ситуации на высокой горе. Человек жесткий, неудобный, даже грубый, но сильный сможет сделать то, в сравнении с чем все приятности общения не стоят выеденного яйца: он поможет тебе выжить. Сто раз это верно!.. Но вопрос, царапнувший меня и вызвавший дискомфорт заключается в следующем: в чём же будет состоять радость увлечения, вынуждающего тебя делить жизненное пространство с человеком, тебе неприятным, и нужно ли оно тебе, такое увлечение… Я точно знаю, что мне не по душе горы, захламлённые хамством, и я скорее предпочту гулять по некрутым и неопасным склонам в приятной мне компании, чем отправиться на предельный для себя маршрут с человеком чуждым и малоприятным…

Закатное солнце полыхнуло воспалённым горловым на окружающих пиках и, не спеша, с достоинством угасло, а над притихшим, на глазах вымирающим лагерем поплыла, неторопливо набирая обороты, галактическая зодиакальная карусель.

Последний бессонный альпинист нехотя втянулся в тесную раковину палатки, отступая с поля дневных суетных битв, оставляя его, это поле, морозу и мороку.

Щедрое небо было перехвачено подарочной лентой Млечного Пути, но там, где должен был красоваться роскошный, усыпанный мириадами бриллиантов бант, зиял черный провал пылевых межзвёздных облаков и загадочной «тёмной материи», которая, как известно, влияя на всё и вся, срывая с орбит небесные тела и рассеивая зазевавшиеся туманности, сама остаётся невидимой и неуловимой.

Такой высокой звёздной ночью легко думается о смерти, если вы понимаете, о чем я говорю.

В контексте всех этих величественных спиралей, ввинченных в бесконечность, в контексте всего этого густого звёздного варева впадать в небытие – легко и естественно, в этом контексте неестественнее всего выглядит именно жизнь: и вообще, как явление, и твоя собственная в частности… Твоя собственная – в особенности!..

Так давайте поговорим немного о жизни и смерти, – это интересно и само по себе, и в высшей степени полезно для художественного произведения. Всякая солидная вещь непременно должна содержать в себе рассуждения о материях по-настоящему масштабных, имеющих общечеловеческое и общефилософское значение, и моё повествование не является исключением в этом плане. Посредством глубокомысленных отступлений на тему Космоса, я намереваюсь придать своему непритязательному узкосекторальному рассказу совсем иной размах и иное измерение!.. Правда ведь, не всё же мне копаться в грязном белье повседневности да переходить вброд сточные ручейки рукотворных страстишек, мне надоело мельчить: пора, пора и мне выбежать на середину комнаты.

Так вот, я хочу поведать вам, я хочу, чтобы вы, наконец, узнали, что существуют две основные тропы, два магистральных маршрута, которыми звёзды, эти великие отшельники и молчальники вселенской пустоши, следуют к своему смертному одру.

Первый путь, – путь бесконечного расширения, сопровождаемого медленным и необратимым угасанием. Ступившая на эту неторопливую стезю стареющая звезда теряет с возрастом свою мощь, лучистую силу и само желание светить, безобразно дряхлеет и раздаётся вширь, превращается, сперва, в тусклую массу комнатной по понятиям звёзд температуры, затем – в холодное пасмурное облако пыли и праха, и, наконец, равномерно рассеивается в галактическом пространстве, удобряя его тяжелыми, трудноусваиваемыми, но полезными для подрастающих поколений звёзд элементами… Занудное угасание такой звезды, суть – непрерывный, растянувшийся на миллионы лет последний вздох, за время которого высыхают и лишаются шевелюры атмосфер связанные с ней родственными узами планеты и спутники, все же прочие обитатели млечных просторов, пролетая мимо дряхлеющего гиганта, ускоряются и почтительно огибают его по параболе.

Не знаю, возможно, кому-то такая долгоиграющая судьба, такая удобрительная миссия покажется привлекательной, мне же, честно говоря, по душе другой путь: путь быстротечного сжатия и коллапса, свойственный энергичным, горячим «по жизни» звёздам. Приближаясь к своему концу, горячая звезда сокращается в размерах, опадает, отступает внутрь себя самой, становится – чего греха таить – всё менее и менее устойчивой: вспыльчивой и импульсивной, беспорядочной и рассеянной, рассеивающей по галактическим закоулкам столь необходимые в звёздном быту кометы, планетезимали и даже целые полновесные планетоиды. Всё чаще ей нездоровится, её лихорадит, ёжится она под порывами пронизывающего нейтринного ветра и кутается в скрученные рукава прохудившейся за миллиарды лет магнитосферы. Она обречена: катастрофически тончают её лучистые оболочки, обнажая ядерную крупнозернистую сердцевину, делая её уязвимой для нечутких прикосновений молодых, хорошо защищённых соседей по Галактике. Заметно невооруженным глазом её старение, и очевидны признаки близящегося конца. И, тем не менее, уменьшаясь и в массе, и в размере, такая звезда редко теряет в силе испускаемого ею света, который, зачастую, становится только мощнее и почти всегда – богаче оттенками… Перед смертью она отпускает в свободный полёт все свои планеты и астероиды и прочие привязавшиеся к ней небесные тела и начинает бесконечное падение в самое себя – «коллапс» по научному, – до тех пор, пока не превратится в неподдающуюся обнаружению и измерению точку, вместившую в себя, тем не менее, целую вселенную – «микрокосм»…

Я неспроста вешаю вам на уши всю эту наукообразную лапшу – у меня нет времени на пустые игры и сомнительные розыгрыши. Нет! Я хочу провести решительную параллель между тем, как живут и умирают звёзды, и тем, как живут и умирают люди… И сейчас, когда сам я прошел уже добрую половину пути и с каждым годом становлюсь всё более похож на головастого сухотелого богомола – заблудшего, тоскующего, измолотого, безнадёжно заплутавшего в горячечных июльских травах, – у меня появилась надежда, что развилка уже позади, и переведены правильные стрелки моей жизни, поскольку лично мне хотелось бы выгореть до конца, и, когда этот конец наступит, вернуться в ту самую точку, из которой я вышел, прихватив с собой весь свой трудно нажитый «микрокосм»…

Я хорошо спал и проснулся до будильника. Зная свой темп и не сомневаясь, что уж Валера-то с Сашей меня точно догонят, я вышел первым. Горы сияли в утренних лучах, как надраенная посуда. Погода балует нас, словно мать – долгожданного ребёнка…

Пристегнувшись к верёвке, ведущей от скального плеча, на котором расположен лагерь, к снежному ребру, я «пожумарил» вверх, с трудом преодолевая первые метры склона. Сонный организм медленно втягивался в работу, ноги переставлялись чугунными чушками, но я знал, что через полчаса-час это пройдёт, мотор выйдет на проектную мощность, дыхание наладится, кровь разбежится по привычным руслам, каналам и протокам. Чем выше я поднимаюсь, тем больше времени занимают все эти «переходные процессы», но я точно знаю, что, как бы тяжело ни было на старте, рано или поздно облегчение приходит.

Услышав, что меня догоняют, я обернулся. Денис Урубко поднимался, не пристёгиваясь к перилам, был хмур лицом, заметно дышал… Поравнявшись со мной, он приостановился и, сокрушенно мотнув головой – золотистые очки отразили лагерь и меня, выпуклого, – обронил в качестве приветствия: «тяжело утром идётся… не включился ещё…». «Организм ещё не проснулся…» – подтвердил я и почувствовал лёгкую стыдливую радость от того, что и ему, Денису Урубко, тоже непросто. Это говорило о том, что мы с ним сделаны из одних и тех же вполне земных материалов, и дело, по большому счёту, только в пропорциях…

Вечером, когда, сопя от удовольствия, мы поглощали заслуженный ужин, Лёша спросил меня загадочным тоном:

– Знаешь за сколько Урубко поднялся из первого лагеря? -

– За сколько?.. -

– За два с половиной!.. -

– Монстр… – пробормотал я с мрачным восхищением – но, знаешь, утром ему тоже было тяжело… Он был совсем как человек, когда догнал меня…

У меня самого переход во второй лагерь занял восемь с половиной часов, и я намереваюсь продолжать с этим жить…

До, так называемого, «верблюда» – характерного двугорбого холма, расположенного перед последним крутым подъёмом, – я даже неплохо себя чувствовал, а на скальном поясе активно участвовал в съёмках, да и сам немало фотографировал, благо погода оставалась – лучше не бывает.

В палатке царит невыносимая жара. В сочетании с действием непривычной высоты, она превращает мозги в искрящийся электрический шар, а волю – в студень, она вминает внутрь виски и выдавливает глазные яблоки… Поэтому, мы готовим себе еду снаружи – сидя в снегу у палаток. В основном, кашеварит Саша Коваль, а Валера, как всегда неприлично свежий и гладко выбритый, словно его спустили во второй лагерь на парашюте, подхватывает треногу с видеокамерой и отправляется вверх по гребню снимать спускающихся с пика Чапаева не твёрдых в ногах восходителей…

Лёша Рюмин ведёт по рации переговоры с Гошей, который управляет теперь съёмками дистанционно: так управляют безголовым, но ловким роботом исследователи морских глубин.

Я же в это время просто наблюдаю жизнь лагеря и пытаюсь о ней судить, как и полагается писателю-сценаристу, за которого меня выдают публике Лёша с Гошей. Каждый занят своим делом…

Рядом со нами расположились украинцы: разношерстная группа, которой руководит Владимир Мудриков – мужик крутого посола и крупного помола: узкогубый, жестковатый, с ленинской властной хитринкой, быстрый на едкое словцо… Уже не в пике силы, но прочный на износ. С жесткой усмешечкой да с прибауткой он отгоняет молодых «медведей», которыми полон любой альпинистский лагерь, от своей дочки Маши, а быть может и наоборот: Машу от «медведей»… Сразу и не разберёшь. Независимая Маша принимает отцовскую заботу со снисходительной иронией. Прочная девушка, на создание которой пошёл «шестой элемент» высшей пробы, Маша относится к тем представительницам «слабого пола», которые сами решают, какого «медведя» им заломать, а с каким сыграть в лукавые поддавки.

Однажды, во втором лагере, я застал её сидящей у палатки и читающей мои «Негероические Записки», распечатку которых – а, возможно, и не одну – Гоша прихватил с собой в базовый лагерь, дабы они вдохновляли его на создание кинополотна и будили воображение…

Мне показалось занятным наблюдать человека, читающего мой опус, и, по всей вероятности, не подозревающего, что автор этого опуса сидит в трёх метрах от него: вот она задумалась, заскучала, улыбнулась, хмыкнула, вот она деловито перелистнула пальчиком, который тут же юркнул обратно в спасительный рукав «полартека», вот она уперла локотки в колени и склонила на бок упрямую головку, увенчанную флисовой шапочкой мягких цветов – голубого и розового. По её сосредоточенному лицу пробегали тени, отбрасываемые не чем иным, как моими собственными мыслями, сомнениями и переживаниями. Всё то, что казалось мне значительным четыре года назад, сейчас лёгкими облачками проплывало по безмятежным Машиным небосклонам…

Мне было безумно интересно узнать, что она думает о прочитанном, но я, разумеется, ничем себя не обнаружил, поскольку это выглядело бы пижонством высшей марки. Я просто сидел и наблюдал за переменчивым выражением её лица, утратившего на время привычный отпечаток спортивной настырности.

«Очень цельная и целеустремлённая девица, закалённая привычкой к сопротивлению отцовской и любой другой посторонней воле…» – Подумал я про неё. Она наверняка доберётся до вершины…

Вечером, когда умирающее солнце затопило склоны гор розовой пеной, а привычная к безраздельному царствованию голубизна отступала по всему фронту и удерживала последние форпосты лишь на северных стенах, я вышел на свою обычную вечернюю прогулку и обнаружил Сашу Коваля, задумчиво наблюдающего прощальную агонию дневного светила. Его красная пуховка полыхала в закатных лучах густым каминным пламенем, а выразительный контур лица – крупный каракуль бороды и грозный карниз бровей – был суров и печален: немолодой человек, наблюдающий закат немолодого мира.

Я загляделся на эту картину. Прыгнуло и томительно заныло сердце. В этом было так много старого, доброго, прямолинейного Хэма, так много того, благодаря чему я начал ходить в горы и продолжаю ходить до сих пор…

Зачесались руки: захотелось впрыгнуть в суровый шерстяной свитер – тёмно-серый, под подбородок, покусывающий горло, – приземлиться в занесённой снегом альпийской хижине, у камина, за пишущей – стучащей, спешащей, спотыкающейся – машинкой, и писать, писать, писать тягучий, тёрпкий и печальный рассказ «Старик и горы», отвлекаясь лишь на то, чтобы набить погасшую трубку да приложиться к стаканчику «Дайкири»…

О чём был бы этот рассказ, спрашиваете вы? Конечно же, не о горах. Это был бы рассказ о тех вещах, которые только и интересны сложившимся людям: об одиночестве и одиноком упорстве, о зрелой, принимающей всё как есть любви, о неразделённости, о том, что всё в этой жизни было слеплено кое-как: нелепо и неуклюже, но немыслимо уступить что-либо из этого нелепого и неуклюжего, о всё ещё сильном, но уже многое повидавшем и потому лишь неторопливом теле, о мудрой и, соответственно, избирательной памяти… Но главное, я бы рассказал о безнадёжных, проигранных изначально сражениях, которые, тем не менее, нужно вести до конца: до ухода, до последнего бесповоротного поражения, – неизбежного, но могущего, несмотря ни на что, стать достойным.

Ночью раскалывалась голова и ныли зубы: пульсировала вся правая сторона. Правое полушарие бессонно маялось, а левое задрёмывало чутким сном китообразного… Муторный полусон.

Зашевелились в шесть утра, обменялись хриплыми фразами, повздыхали, протёрли глаза… Нащупал термос, закутанный с вечера в Лёшину пуховку и отхлебнул пару глотков всё ещё тёплого чая. Не торопясь, чтобы не расплескать головную боль, одеваюсь, высовываюсь по пояс в тамбур и разжигаю горелку, за ночь вмёрзшую в лёд всеми своими паучьими лапками. Топлю Лёше воду для овсянки и нам обоим на чай. Сам я изрядно охладел к овсяной каше и предпочитаю более аскетический утренний вариант: сыр с сухарями.

Затем, я напяливаю промороженные «мыльницы» пластиковых ботинок, которые стучат поутру, как кости мертвяка, и отправляюсь в свой туалет на западном склоне гребня. Я вытоптал его себе сам: проложил дорожку до того места, откуда уже не виден лагерь, а склон становится круче, как набегающая волна: тяжёлые пласты снега застыли на старте, готовые по первой же команде ухнуть в ничего не подозревающую долину. Тут-то я и вытоптал себе скромный пятачок, откуда вечером можно наблюдать величественные закаты, а утром просто наслаждаться тишиной и уединением.