Текст книги "Император Николай II и заговор генералов"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Глава XIV

Дума – очаг интриг. Использование Распутина оппозицией. Шаховской. Наумов. Интриги Императорской Фамилии. Сазонов. Поливанов. Гучков – организатор кампании против Государыни. Лукомский. Провокационная деятельность Военно-промышленного комитета

В Совете министров к тому времени было два течения – одни стояли за соглашение с Думой, другие всецело (или почти всецело) стояли на точке зрения, что только Государь может направлять вопросы внешней и внутренней политики. Имея в виду, что Дума к тому времени (начало 16-го года) была совершенно неработоспособна, как это полагается законодательной палате (с учетом особенностей Думы и Государственного Совета Российской Империи), так как вместо работы Дума занималась только науськиванием общественности против правительства, а через правительство против Верховной Власти, министры, которые «стремились» к работе с Думой, тем самым не могли быть лояльными в отношении Верховной Власти. В Думе царил прогрессивный блок, который вел, как мы вспомним, «беспощадную войну» с правительством. Министров, которые ставили волю Государя выше пожеланий блока, огульно называли «распутницами». Из Думы это шло в клубы (один яхт-клуб, где постоянно разглагольствовал Вел. князь Николай Михайлович, чего стоил!), салоны, комитеты и… в армию.

На примере нескольких министров мы ясно увидим, что происходило тогда на верхах управления.

Князь В.Н. Шаховской, министр торговли и промышленности, который был назначен министром в январе 1915 года, до июня того же года никогда не видел Распутина, хотя все кричали, что его «назначил» Распутин. Вот что он пишет о своих «сношениях» с Распутиным: «В самых первых числах июня 1915 года ко мне приехал кн. М. Андронников… Он объяснил, что приехал просить принять “Григория Ефимовича”. Придавая большое принципиальное значение этому вопросу и опасаясь высказать недостаточно обдуманное решение, я ответил Андронникову, что прошу его позвонить по телефону через два дня и что тогда я сообщу ему мое решение. На этом мы с ним расстались. Положение было крайне затруднительное. Мне, конечно, была известна близость Распутина к Царской Семье. Перспектива принять у себя лицо, пользующееся столь скверной репутацией и при том наносившее тяжелый удар престижу Монарха, вызывала у меня отвращение. В то же время я знал в неоднократных попытках многих почтеннейших сановников и приближенных к трону доказать Государю пагубность близости к Царской Семье столь порочного и некультурного человека; знал я также, что все эти попытки не только не увенчались успехом, но, наоборот, лишь укрепляли Распутина. Наконец, не маловажным я признавал и то обстоятельство, что столь высокие сановники как С. Витте, И.Л. Горемыкин, В.Н. Коковцев и многие другие, находили правильным принимать его. Все это привело меня к решению посоветоваться по этому поводу с Председателем Совета министров. Такое решение я считал правильным, во-первых, потому, что И.Л. Горемыкин был, конечно, гораздо более в курсе того, что происходило за кулисами, чем я, состоявший к тому времени в Правительстве всего четыре месяца, а во-вторых, я должен был отдать справедливость Ивану Логиновичу в его чрезвычайно спокойном и зачастую мудром отношении к текущим событиям. С этой целью я отправился на Моховую на квартиру Председателя Совета министров и рассказал ему о приезде ко мне Андронникова, обо всем разговоре и о моих сомнениях. Со свойственным Ивану Логиновичу спокойствием, он, посмотрев на меня, спросил: “А скажите мне, князь, мало вы прохвостов принимаете в своем кабинете?” Не дождавшись от меня ответа, он продолжал: “А скажите мне, что от вас убудет, если вы примете одним прохвостом больше?”

Дальше, после паузы он дал мне уже более определенные пояснения своей мысли. С его точки зрения, правильная политика по отношению к Распутину заключается в том, чтобы, по возможности, “придавать ему меньшее значение”. Чем больше ополчаться против него, чем больше объявлять ему войну, тем больше это породит возвышение его. В заключение он рекомендовал мне смотреть на связанные с Распутиным вопросы “как можно проще”. Это доподлинное его выражение.

Тщательно обдумывая наставление почтенного Ивана Логиновича, я не мог также не считаться со своими личными соображениями. Отказывая Распутину в приеме, я этим делал шаг к скрытой оппозиции Государю и Императрице, не желая принять лицо, хотя и недостойное, но принимаемое Ими. Это совершенно не входило в мои виды. Я мог с Монархом не соглашаться, мог представлять свои доводы, но становиться в лагерь оппозиции не мог по чувствам моей глубокой верноподданнейшей преданности».

Я дословно привел записки кн. В.Н. Шаховского, «распутинца», как его называли в Думе и обществе, чтобы показать, как думали и поступали подлинно верноподданные, какими были и Горемыкин, и Шаховской.

Можно и должно было скорбеть, что Государыня считала Распутина святым, можно и должно было признавать печальным, что министры Российской Империи были вынуждены принимать у себя человека недостойного, который из-за своих каких-то особенных качеств облегчал страдания неизлечимо больного Наследника Цесаревича и этим завоевал доверие и известное положение у Государя и Государыни, можно было считать это временным несчастьем для престижа трона, но кричать об этом urbi et orbi, преувеличивать значение зазнавшегося хама и мужика, гнать его вон с тем, чтобы об этом знали повсюду, это значило становиться в оппозицию Государыне и, следовательно, и Государю, перестать быть верноподданным и увеличивать ряды врагов Верховной Власти.

Кн. В. Шаховской затем рассказывает, что посещения Распутина, которых было пять или шесть, сводились к тому, что он сперва говорил о текущих политических вопросах, называя Государя Папой, а Государыню Мамой, а после передавал записки с ходатайствами. «Самым решительным образом заявляю, что ни одно из этих ходатайств не получило ровно никакого движения дальше правого нижнего ящика моего письменного стола. К удивлению моему, он почти никогда и не вспоминал о них. А если об отдельных прошениях он и повторял на словах, спрашивая, почему я не исполнил, то получал от меня всегда тот же ответ: «не мог», на что он, нисколько не обижаясь, отвечал: «не мог, так не мог» (Кн. В. Шаховской «Sic transit gloria mundi»).

А вот воспоминания министра земледелия А.Н. Наумова, назначенного на этот пост после отставки Кривошеина. Надо сказать, что Наумов был сторонником «сближения» с Думой. Он, конечно, не был ни сторонником прогрессивного блока, ни «тучковских» настроений, но тем не менее образ его действий обострял создавшееся положение и он уже не разделял того беззаветно-преданного отношения к Престолу, какое было у И.Л. Горемыкина. Наумов пишет: «Взволнованным и чуть внятным голосом секретарь пробормотал:

– В приемную пришел Григорий Ефимович и требует, чтобы ваше высокопревосходительство его приняли тотчас.

– Пойдите и передайте Распутину, – сказал я, – что раз он пришел, пусть сидит, но в кабинет к себе я его не пущу!

Многолюдный прием затянулся. Пришло время отправляться на заседание Совета министров. Выйдя в приемную, я в ней застал еще человек 10–12, которых я решил наскоро обойти и опросить. Обведя глазами ожидавших в приемной лиц, которые при моем появлении все вежливо привстали, я сразу заметил единственную, оставшуюся сидеть, одетую в длиннополую поддевку, мужскую бородатую фигуру, всеми своими приметами походившую на известный по иллюстрированным изображениям облик знаменитого “тобольского старца”. Действительно, это был Распутин, которого я, в первый и единственный раз в своей жизни, имел случай видеть и достаточно хорошо рассмотреть. Обходил я просителей в сопровождении своего секретаря, который отбирал подаваемые мне заявления и отмечал у себя мои распоряжения.

При моем приближении к Распутину, последний все же встал и пристально уставился на меня своими воспаленными, слегка растаращенными и, надо сказать правду, отвратительными глазами, обычно именуемыми среди простонародья “бесстыжими зенками”. Передо мной стоял среднего роста, пожилой, простецкого мужицкого вида человек, с жидкими, темно-русыми, подстриженными в скобку волосами, напоминавший сидельцев кабацких заведений былых времен, до монополии. Его истасканная физиономия, обрамленная темной, висевшей мочалой, бородой, имела совершенно отталкивающее выражение. Особенно омерзительны были выглядывавшие из темных впадин глаза, которыми Распутин в упор смотрел на меня, то расширяя, то суживая свои нечистые “зенки”. Мне вспомнились роскозни про будто бы присущую ему необыкновенную силу внушения. Я решил испытать эти чары на себе и, подойдя вплоть к Распутину, с вызовом принял глазами направленный на меня не просто пристальный, но напряженный его взгляд. Но ничего, кроме отвращения, я в себе не ощутил.

– Что нужно? – спросил я его.

Трясущимися руками Распутин достал из-за пазухи своей поддевки лоскуток бумаги, который я поручил своему секретарю взять и прочесть. На бумажке была изложена просьба зачислить какого-то студента в гидротехническую организацию Министерства земледелия. Приказав заявление это передать на рассмотрение Мосальского, я вновь обратился к Распутину с вопросом, имеется ли у него еще какая-либо просьба? Ответ получился отрицательный. Тогда я показал ему рукой на выходную дверь и, уже не имея сил больше себя сдерживать, крикнул:

– Идите вон!

Не могу не отметить здесь той для меня совершенно неожиданной обстановки, которая создалась вокруг меня и моего имени, после только что описанного распутинского появления у меня. Отказ принять и впустить к себе в кабинет вредного и мерзкого “старца” казался мне делом вполне естественным, даже обязательным. Я был немало озадачен, когда, во все последующие после распутинского инцидента дни, ко мне являлись не только отдельные лица, но целые депутации от общественных организаций, даже и от некоторых думских партийных группировок. Все они приветствовали меня по поводу открыто высказанного мной определенного отрицательного отношения к заслуживающей всеобщего презрения личности “тобольского старца”. Я получал в том же духе составленные груды письменных приветствий. С утра до вечера раздавались нескончаемые телефонные восхваления, как будто я совершил героический подвиг, проявил необычайное гражданское мужество. Остались у меня также в памяти по телефону сказанные мне на другой день после появления у меня Распутина слова всероссийского полицейского сыщика и всезнайки – товарища министра Белецкого:

– Жаловался и во Дворце и нам всем старец на неприветливый ваш прием, а в конце мне добавил: «все-таки видно, что Наумов барин» (А. Наумов «Из уцелевших воспоминаний»).

Барин? Нет, совсем не барин. Настоящий барин так не поступает. Если из этого слова удалить чисто сословный признак, то барином называется человек, все поступки которого и с внешней и с внутренней стороны всегда и при всех обстоятельствах безукоризненны в отношении всех обязательств не только формального характера, но и нравственного порядка. Начнем с формальной стороны. Собственно говоря, почему министр выгоняет просителя после подачи прошения? Было ли это вызвано поведением Распутина во время подачи прошения Распутиным? Нет. Распутин, которого так подробно, пожалуй даже с талантом беллетриста, описывает Наумов, вызывает в нем отвращение. Но такое же отвращение вызывал Распутин и у тех, которые его принимали, скажу даже, что я сам, когда пишу о Распутине, чувствую к нему такое же отвращение, как и каждому хаму, несмотря на любое его происхождение и занимаемое им положение. Но Наумов, конечно, понимал, так как был человеком умным, что его поведение в отношении Распутина вызовет тот восторг и «думских партийных группировок», и «общественных организаций», и отдельных лиц. Наумов прекрасно понимал, что в конечном результате это шло на пользу врагов Верховной Власти и увеличивало скорбь Венценосца. Окруженный в Ставке с безличными и сухими генералами, находящийся в постоянной тревоге за жизнь Своего Сына, за все ухудшающееся здоровье своей Жены, которая свято верила в человека, несущего все большие осложнения в жизнь страны, передовое общество которой с каким-то чисто дьявольским садизмом разрушало все веками сложившиеся моральные устои, Государь был потрясен всем этим, и только Его необыкновенная выдержка не позволяла Ему терять спокойствия духа. Все Его стремления, все надежды – победоносно кончить войну. Он верил своей армии и ее начальникам. Мы вскоре увидим, как они оправдали доверие своего Монарха и Верховного Вождя.

Императорская фамилия, т. е. родственники Государя, тоже были не на высоте. На Кавказе сидел Николай Николаевич. Это было по-прежнему гнездо интриг. Кн. Шаховской описывает свое посещение Великого князя: «За завтраком были Великие княгини Анастасия и Милица Николаевны, черногорки, которых Императрица называла “blаск women”, генерал Янушкевич, князь Орлов и адъютант Великого князя. Сперва разговор был общего характера. Но скоро я приметил от некоторых сидящих какие-то непонятные сперва для меня фразы; скоро я начал их понимать. Желая быть во всем очень точным, я этих переговоров передать не могу, так как я тогда же их не записал, но они касались всецело Царской Семьи и главное, Императрицы, а иногда и Государя. Чувствовалось мало скрываемое неудовольствие Государем. Видимо, что если бы не мое присутствие, то разговоры были бы еще более открытые» (Кн. Шаховской). С сестрой Государыни было еще хуже. Великая княжна Елизавета Федоровна, или «Элла», как ее звали близкие, несмотря на то что после убийства мужа, Великого князя Сергея Александровича, постриглась в монахини и была игуменьей в Москве, очень интересовалась политикой, и уволенный за разоблачения Распутина в скандальных историях товарищ министра внутренних дел Джунковский был деятельным членам ее «кружка».

Генерал Спиридович пишет о последнем свидании Великой княгини с Государыней. «И близкие люди, друзья и некоторые общественные Московские деятели, встречавшиеся с Великой княгиней и не стеснявшиеся высказываться при ней откровенно, убедили ее поехать и повлиять на Их Величеств. О том, что такое “старец” и его окружение она отлично знала, зачастую даже с преувеличением от СИ. Тютчевой. 3 декабря к вечеру, Великая княгиня приехала в Царское Село. Она хотела говорить с Государем, но Царица категорически заявила, что Царь очень занят, Он завтра утром уезжает в Ставку и видеться с ним невозможно. Тогда Елизавета Федоровна стала говорить с сестрой-Царицей. Произошел резкий серьезный спор, окончившийся разрывом. Александра Федоровна приняла тон Императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Федоровна, уходя, бросила сестре: «Вспомни судьбу Людовика 16-го и Марии-Антуанеты»… после революции она даже не сделала попытки повидаться с Царской Семьей» (Ген. Спиридович).

В Петербурге, в Москве, в Киеве, на Кавказе – повсюду члены Императорской Фамилии вторили всем слухам, связанным с именем Государыни, Распутина и говорили уже совсем фантастические вещи. То есть то, что нужно было Думе. Что же нужно было этой «Думе»? Милюков это ясно написал в своей «Истории второй русской революции» – «низложить монархию». «Но почему же, – спросят, – Государь «терпел Распутина около трона?» Да потому что «у трона Распутина не было». Это только ловко подхваченная всеми клевета сложилась в уверенность, что «Гришка правит Россией», а потому и молва уже высказывала свои предположения и… «пожелания». Государь не интересовался общественным мнением. Так же Он относился к мнению общества, когда Он допускал Распутина во дворец. Прежде всего Государь хотел исполнить болезненное желание Государыни, видевшей в молитвах Григория Распутина помощь во время заболеваний Алексея Николаевича. Государыня страдала неимоверно и нравственно и физически. Государь это знал, видел и шел навстречу желанию своей несчастной Супруги. Распутин, редко бывая во дворце (Жильяр, воспитатель Наследника Цесаревича, говорит, что Распутин бывал не чаще четырех раз в год за последние перед революцией три года), вел себя там, конечно, не так, как с другими. Там он не был ни пьян, ни распущен. Там он говорил о Боге и о нуждах народных» (А.Ф.Романов «Император Николай II и Его Правительство»).

Частые посещения Распутиным Дворца также легенда: никто без ведома Дворцового Коменданта и Начальника Дворцовой охраны проникнуть во Дворец не мог. Воейков же и Спиридович говорят, что Распутин бывал там чрезвычайно редко. Кроме того, люди, которые не любили Распутина и который платил им тем же, оставались на своих постах долго, вопреки молве, что неугодных ему людей он «увольняет». Но и Государь и Государыня в своей кристальной чистоте не имели и мысли, что допущенный Ими к себе человек, бессовестный и подлый лицемер. Государь считал его чем-то вроде юродивого, который помогает во время болезни Сыну. Государыня, вообще мистически настроенная, верит ему всецело и все доклады о Распутине, рисующие его в другом виде, считает ложью и клеветой. Распутин же, хитрый и скверный человек, зазнался и решил пожить всласть. Н. Павлов хорошо определяет роль Распутина: «При дворах Королей, Царей, рыцарей и бояр – от веку были фавориты, шуты, чудаки, советчики, буфоны и молитвенники, и Распутин был чем-то подобным. Он был тем “дворовым” слугой, с пороками, которые водились у бар, был “фаворитом”, какие существуют у всякой толпы… какими были потом Керенский, Пуришкевич, Гучков, Илиодор, Горький и прочие. Недалеки в истории – “пирожник” Меньшиков, дворецкий Кутайсов и иные. Что же было бы, если бы у Царя появился не один, а несколько советников – простых крестьян?.. Был бы тот же вопль злобы и молва, и ненависть… Выбор был несчастный. В приближении этом, чувствуется что-то тягостное и роковое, что-то сатанински продуманное и слиянное все с той же распутиновщиной эпохи и среды, которая сама разнузданная нравами – осмелится осуждать безупречнейшую русскую семью» (Н.А. Павлов «Его Величество Государь Николай II»).

Распутин Распутиным, а вот министры Его Величества вели себя так, что Думе и комитетам приходилось только потирать руки от удовольствия. Начнем с Сазонова.

Явно симпатизирующий ему Наумов, министр земледелия пишет: «Это был дипломат строго выдержанный, былой Европейской школы. Воспитанник привилегированного учебного заведения – Императорского Александровского лицея, проведший всю последующую свою жизнь и службу сначала в Петербурге, в Министерстве иностранных дел, а затем в заграничных посольствах, Сазонов, силою вещей, лишен был возможности узнать подлинную жизнь своей обширной родины. Тем не менее, он крепко и искренно любил Россию. Для внешнего представительства, для русского престижа и сношений с иностранными державами такого ограниченного отечествоведения для министра иностранных дел, может быть, было и достаточно; но Сазонов, привлеченный на этот ответственный и видный пост своим свояком Столыпиным, первое время, вероятно, пользовался его авторитетными советами. В итоге долголетнего пребывания в нашем Лондонском посольстве, Сазонов превратился в убежденного англофила. Это не осталось без следа на его последующей дипломатической деятельности, особенно в бытность его синистром».

И дальше: «…особенно в думских кругах, Сергей Дмитриевич завоевал себе прочные симпатии, горячо проявлявшиеся при его появлении на трибуне Таврического дворца» (А. Наумов «Из уцелевших воспоминаний»).

Кн. В. Шаховской пишет о Сазонове тоже: «С назначением Председателем Совета министров И.Л. Горемыкина, он (Сазонов. – В. К.) почти явно стал его неглижировать и, все больше и больше, подпадал под влияние Милюкова, с которым у него установились самые дружеские отношения. Иначе говоря, он всецело подпал под влияние кадетской партии, почти оставляя в неведении Совет министров о международных событиях. С первых же дней моего участия в Совете министров, я был поражен, в какой мере некоторые из министров, главным образом Сергей Дмитриевич, относились скажу с подобострастием к нашей союзнице Англии, далеко не питавшей к нам таких же симпатий. Никогда не забуду, как, возвращаясь в автомобиле с обеда от Председателя Совета министров И.Л. Горемыкина, мы с женой с поражением и негодованием обменивались впечатлениями о том удивительно заискивающем принижении, с которым министр иностранных дел Великой в то время Российской Державы разговаривал с союзными послами с сэром Джоржем Бьюкенен в особенности. Этот же последний холодно и, как должное, принимал ухаживание Сазонова» (кн. В. Шаховской, министр торговли и промышленности «Sic transit gloria mundi»).

Императрица писала Государю (7 сентября 1915 г.): «Надо найти… также заместителя Сазонову, которого он (Горемыкин) считает совершенно невозможным: потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина»… «Но где же найти людей? Извольского – с нас довольно – он не верный человек, Гирс мало чего стоит. Бенкендорф – одно его имя уже против него. Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением совсем нет подходящих людей?»

17 марта 1916 года Императрица опять пишет о Сазонове: «Хотелось бы, чтобы ты нашел подходящего преемника Сазонову, не надо непременно дипломата! Необходимо, чтобы он уже теперь познакомился с делами и был настороже, чтобы на нас не насела позднее Англия и чтобы мы могли быть твердыми при окончательном обсуждении вопроса о мире. Старик Горемыкин и Штюрмер всегда его не одобряли, так как он трус перед Европой и парламентарист, а это была бы гибель России»…

А французский посол Палеолог рассказывает, что Великая княгиня Мария Павловна (старшая) рассказывала ему, что Сазонов «говорил ей о безотрадном положении дела: Императрица – сумасшедшая, а Император слеп и не видит, куда ведет страну. Говоря о Марии Павловне, Сазонов добавил: «c’est elle qu’il nous aurait fallu comme imperatrice».

Конечно, все это доходило до сведения Государыни. Держать таких министров, конечно, было нельзя и участь Сазонова была предрешена. Вот каков на самом деле был этот «человек чистый, деликатный, морально-тонкий».

Но помимо Сазонова в Правительстве Его Величества находился явный изменник, который доказал это всей своей последующей деятельностью. Я говорю о военном министре Поливанове. О нем писали очень многие. Я приведу только несколько отзывов.

А.А. Поливанов был весьма умный и образованный человек, окончивший две академии, Генерального штаба и военно-инженерную, обладавший громадной работоспособностью. Этого оспаривать никто не может; но скоро я понял, что его отрицательные стороны настолько вредны и для Правительства, и для страны, и даже для самого Государя, что мне пришлось круто изменить мое отношение к нему. Я ясно понял, что главнейшая его цель была культивирование отношений с той общественностью, которая не может быть иначе названа, как революционная общественность. В Совете министров я сидел против Поливанова. Как-то раз, во время весьма трагичного сообщения о нашем положении, я заметил какое-то странное выражение его лица. Казалось, что он был удовлетворен. Это настолько меня поразило, что я уже в следующие разы его сообщений стал внимательно всматриваться в его лицо. При сравнительных улучшениях дел на фронте такого выражения я не замечал, но это как бы удовлетворение повторялось при ухудшениях. Я был настолько поражен, что спускаясь из Совета министров по лестнице Мариинского дворца вместе с СВ. Рухловым, я ввиду наших дружеских с ним отношений решился поделиться с ним моим впечатлением. Сергей Васильевич, посмотрев на меня, сказал: “А разве это для Вас новость?” Я был ошеломлен и не знал, чем объяснить такое странное явление. Не хотел ли он занять крупное положение в Ставке и проводить там свою стратегию? Не знаю».

И дальше о Поливанове: «Особое Совещание по обороне состояло под председательством военного министра. Председатель Совещания допускал свободно обсуждение политических вопросов, которые возбуждались, главным образам, Родзянкой и Тучковым, и, таким образом, мало-помалу совещание это обратилось в новую политическую говорильню. Для примера укажу, что, например, Гучков заявил в заседании, что если бы Россией управлял германский Генеральный штаб, то он делал бы именно то, что делает наше Правительство. И, несмотря на такие выходки, Председатель ни разу не остановил такого рода выступления и не призвал к порядку. Его главные помощники, генералы Маниковский и Лукомский, так же как и он сам, заискивали перед разнузданной общественностью, и для которой военное министерство открыло все двери. Но если Поливанов так искал популярности через Особое Совещание, то уже в Государственной Думе он переходил всякие пределы. Тут уже не было только желание работать в согласии с общественностью; тут было стремление получить как можно больше приверженцев, все равно какой ценой. И этого он достигал весьма успешно. Для примера его выступлений с трибуны, я приведу две его фразы.

При рассмотрении проекта закона об Особых Совещаниях он, чтобы понравиться массе, заявил: “присутствие (в особ. совещаниях) членов законодательных палат дает уверенность в успешной борьбе с установившейся рутиной”.

В одном из закрытых заседаний Думы он произнес следующее: “Ни минуты не сомневаюсь, что наша армия идет к победе, ибо за ее спиной стоит несокрушимая стена русской общественности”. “Общественные деятели ознаменовали уход Поливанова, устроив ему торжественный обед в одном из ресторанов. Мне передавали, что на обеде Поливанов рассказывал совершенно невероятные мотивы его отставки, напр., отказ его предоставить Распутину автомобиль и др.”. “…Временным Правительством, вернее сказать Гучковым, бывшим в то время военным и морским министром, ему было поручено председательствовать в комиссии по выработке знаменитой «декларации прав солдата». Наконец, после большевистской революции, ген. Поливанов явился одним из главнейших консультантов Советского правительства по военным вопросам; он занял место члена Законодательного совета и Особого Совещания при главнокомандующем, и в 1920 году ездил в качестве эксперта на конференцию в Ригу для заключения мира с Польшей, где он и умер. Церемониал погребения был весьма торжественный; гроб сопровождал Совет Петроградской Коммуны, во главе с Зиновьевым, и все красноармейские части, расположенные в Петрограде”» (кн. В. Шаховской).

Запись Наумова о Поливанове: «…Там же установилась у генерала Поливанова тесная деловая дружба с Александром Ивановичем Гучковым, состоявшим продолжительное время главным руководителем думских работ по рассмотрению военных вопросов. Дружба эта привела к двум результатам: с одной стороны, она отняла от генерала Поливанова симпатии Государя, лично не расположенного к Гучкову, с другой, впоследствии вовлекла Алексея Андреевича в совместную революционную работу с Гучковым, оказавшимся военным министром Временного правительства 1917 г. Работа эта завершилась полнейшей дезорганизацией военной дисциплины и катастрофическим разложением всей, еще недавно славной, Императорской армии. У него нередко происходили трения с высшими сферами, которые завершились в 1916 году его отставкой. После этого, Поливанов был настроен чрезвычайно оппозиционно к личности Государя, что, надо думать, и натолкнуло его на еще большую близость с Гучковым.

Вспоминаю, как в начале марта 1917 года Поливанов, в стенах Мариинского дворца, на мой вопрос – правда ли, что он согласился, совместно с Гучковым, принять участие в переработке на революционных началах воинского устава, судорожно передернувшись, скороговорной ответил:

– Что же поделаешь?! Надо действовать в духе времени! (А. Наумов).

Но помимо Сазонова и Поливанова и другие «слуги Государевы» вели себя возмутительно. Тот же Наумов рассказывает о Лукомском, который в описываемое время был товарищем военного министра, а в трагические дни февраля 1917 года генерал-квартирмейстером Ставки. «Заседавший вместе с нами в качестве заместителя военного министра, умный и видный по занимаемому им высокому положению, генерал Лукомский принципиально высказался против моего предложения об использовании для сельскохозяйственных работ расположенных в тылу и свободных от занятий воинских частей. Когда же я довел до сведения Совета, что об этой мере пополнения рабочей силы мной доложено было Государю, и со стороны Его Величества я встретил полное сочувствие, представитель военного ведомства, слегка ухмыльнувшись, заметил:

– То, что вы говорите, существа дела нисколько не меняет… Мало ли что Государь находит достойным одобрения! Всем вам ведь известна неустойчивость Его взглядов. Если сегодня Его Величество так отозвался, это не значит, что завтра он не изменит своего решения!..

Пораженный подобным ответом, я взглянул на престарелого Горемыкина, но тот, к концу заседания сильно утомившийся, видимо, пропустил мимо своих ушей более чем неуместную реплику представителя военного ведомства. Все остальные министры так же неодобрительно, как и я, отнеслись к словам генерала» (А. Наумов).

Мы только что видели, как вели себя царские министры и на заседаниях Совета, и в Думе, и на всяких совещаниях, а также и в салонах Петербургского света. Теперь же мы присмотримся ближе ко всякого рода «союзам» и «комитетам», где под вывеской патриотических лозунгов шла открытая подготовка к революции и преступная пропаганда в армии.

Во главе Земского союза стоял князь Г. Львов, а во главе Городского – московский городской голова Челноков. Интересней всего, что «никакого устава, статута или правил деятельности этих новообразований не существовало. Все бралось явочным и захватным порядком» (кн. В. Шаховской).

Надо сказать, что помогая в снабжении фронта медикаментами и другими материалами, участвуя в эвакуации раненых с фронта и делая полезную и нужную работу, всю свою главную деятельность эти Союзы направляли на дискредитирование Правительства. Работали они исключительно на казенные деньги, щедро отпускаемые Советом министров. Бесконтрольное распоряжение средствами было чрезвычайно опасно. Оплаты труда по определенным нормам не существовало, платили сколько хотели и это привело к тому, что служащие в Союзах стали получать в несколько раз больше, чем в государственных учреждениях. Состав всех этих учреждений «Земгора» был сугубо левым. Почти поголовно социалистами-революционерами и кадетами. Их деятели пробирались всюду: в передовые отряды, тыл, Ставку, в санитарные отряды и к рядовым солдатам. Всюду велась пропаганда против Правительства, говорилось о бессилии Правительства и всячески подчеркивалась полезная деятельность Союзов. Причем на офицерский состав влияли преимущественно кадеты, а на низший – социалисты-революционеры. Надо сказать еще, что после больших потерь офицерских кадров в Восточной Пруссии значительно изменился офицерский состав, в особенности среди прапорщиков, которые, представляя собой полуинтеллигенцию, принадлежали в значительной своей части к социалистическим партиям.