Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

VI

В начале сентября все воспитанники вернулись с каникул и в Центре по этому случаю устроили маленький праздник. Мадемуазель Ракофф произнесла приветственную речь, которую полковник де Муассак составил в честь открытия Центра и которой теперь открывали каждый учебный год, предавая детей в руки Господа.

Людо заставили покрасить стены в его комнате, которые, по словам медсестры, способны были напугать даже буйно помешанного. На выполнение этого приказа у него ушло три дня. Он оставлял на ночь банки с краской открытыми и засыпал, опьяненный ядовитыми испарениями; никогда еще сон его не был таким глубоким. Вечером, при электрическом освещении, замазанные рисунки оживали, а потеки краски образовывали крупные слезы, струившиеся между пальцами.

Одилон не прекращал за ним шпионить. Его медоточивая злоба, замаскированная самыми благими намерениями, его предупредительность и пронырливость таили угрозу, которая неожиданно воплощалась в жизнь. Мадемуазель Ракофф регулярно требовала, чтобы Людо признался в распространении всякой чуши на ее счет. Откуда исходили эти обвинения?.. Она уклончиво отвечала, что ей полагается все знать:

– Готова поспорить, что ты называешь меня старухой!

Когда он думал о Лиз, его охватывала тревога. Они встречались в подвале по субботам в послеобеденное время при пособничестве других девочек. Все эти девочки, чью чувственность подавляли запретами, составили целый заговор в защиту любви и, как только мадемуазель Ракофф уезжала, собирались у входа, наблюдая за окрестностями и не давая карлику приближаться.

На полу чтобы можно было лечь. Людо и Лиз стелили старые шерстяные веши, шедшие на ветошь. Ласки, которые они расточали друг другу, не приводили к наслаждению. Разговаривали они мало, прижимались, совершенно одетые, друг к другу и так, в обнимку, дремали. Людо не различал губ Лиз. но прикасался к ним. Изуродованные губы, казалось, излечивала темнота.

Однажды Лиз захотела увидеть его обнаженным. Она зажгла принесенный им огарок свечи, торжественно сняла с него одежду и, ни слова не говоря, провела свечой вдоль его тела.

Ночью, в комнате, он рассматривал свой болезненно напряженный член, воображая, что Лиз рядом, и желая ее. Затем выходил во двор и стучал в ее темное окно, покрывая поцелуями разделявшее их стекло. Он по–прежнему подглядывал за утехами Фин и Дуду, пытаясь понять, что за колдовство могло превращать в сон разделенное наслаждение.

Когда он встречал свою подругу днем, то видел неуклюжую девчонку, скрывавшую свою женственность под хмурым видом.

В октябре пришло письмо от Мишо.

Дорогой Людовик,

Кое–кто говорит, что жизнь похожа на бутерброд, намазанный сам знаешь чем, и что едят его понемногу каждый день. Так что всякого дерьма здесь хватает с лихвой. Я не тот человек, кто станет о ком–нибудь говорить плохо. И потом, надо и вправду стать на место твоей матери – не очень–то весело, когда ждешь ребенка, а он возьми да и помри. Даже для меня это был еще тот удар. Но чего жаловаться, так не бывает, чтобы в жизни все было гладко. Все. что я могу сказать, так это то. что у меня с твоей матерью не клеится. Разладилось аккурат после аварии. Правда, я тебе не говорил, но только она слетела в кювет на своей чертовой тачке, это ж надо, такое наказание на нашу голову! Твоей–то матери ничего, а тот тип на мопеде остался без глаза. А так как она выпила лишнего, смекаешь, что к чему. Первый раз в жизни я буду в суде, и кто его знает, как там все обойдется. Она говорит.

что это из–за меня, тут уж я ничего не понимаю, я ждал ее к ужину, когда все произошло. Татав говорит, что перестал тебе писать, потому что ты ему не отвечаешь. И с матерью та же история, ты никогда не отвечаешь. Ладно, как только будет время, я заскочу к тебе, а пока посылаю посылку. Целуем тебя.

Мишо

Людо посчитал, что находится в Центре Сен–Поль уже десять месяцев. Почти год.

Мать так и не приехала его навестить, он так и не съездил на каникулы, Татав не любил его, Мишо постоянно обещал забрать его в Бюиссоне, но грош цена была тем обещаниям. Людо почувствовал физическую тоску по дому: он вновь ощутил запахи, разносившиеся вечерами по чердаку, вспомнил свои ночные бдения у комнаты Николь, послеполуденные часы у моря, завтраки, оскорбления – все эти воспоминания, приятные и тягостные, были одинаково дороги его сердцу, и всю накопившуюся горечь он стал изливать на детей.

Будущее свое он видел только за воротами Центра, но не находил способа изменить свою судьбу. Может, для того, чтобы ему улыбнулась удача и исполнились его желания, требовались другие стены?.. Может, Николь и Мишо с радостью примут его, если в один прекрасный день он вдруг появится в Бюиссоне?.. Что может помешать ему вернуться в свой дом, в свое иглу, слушать фисгармонию, вернуться к жизни, которая начиналась там, в неогороженном лесу, ведущем в мир чужих?.. Но всякий раз, когда надо было действовать, он отступал, боясь правды, ожидавшей его на воле.

Две недели он не ходил в подвал, затем снова пошел – из любопытства. Лиз была там, серьезная и молчаливая, черты ее лица скрадывала темнота. Они не пробыли вместе и минуты, как Людо вскочил.

– Что случилось? – шепотом спросила она.

– Здесь кто–то есть, – ответил он

Он не осмеливался зажечь свечу, боясь, что свет заметят снаружи.

– Здесь кто–то есть. – повторил он.

Но слышно ничего не было. Кромешная тьма застилала глаза. С того места, где он стоял, он уже не видел даже Лиз.

Недоброе предчувствие охватило его. В подвале кто–то был – кто–то, тихо притаившийся в темноте, несущий угрозу. Людо взял спички и свечу, переступил порог и направился вдоль прохода. Зубы его стучали. Он с трудом зажег свечу. В желтом свете качнулись пол и свод подвала, метнулись смутные тени. Охваченный внезапным страхом, он принялся во все стороны водить свечой, пытаясь разорвать холодную, давящую тьму. Вдруг совсем близко он услышал чье–то дыхание, опустил голову и узнал Одилона в его красном пиджаке. Распластанный, как жаба, у стены, с широко раскрытыми от восхищения глазами, он напряженно следил за Людо. Затем его тело задергалось в приступе злобного смеха и он бросился к выходу.

Холодный пот прошиб Людо. Огарок свечи потух в его руке, но он не почувствовал боли от ожога и продолжал неподвижно стоять, когда Лиз подошла к нему.

– Что это было? – спросила она, тронув его за руку.

– Я так и знал, – мрачно ответил он, – здесь кто–то был.

С этой поры Людо постоянно был начеку. Он боялся, что карлик донесет на него, паниковал, заметив мадемуазель Ракофф, избегал Лиз и, несмотря на ее умоляющий вид, перестал спускаться в подвал, с тревогой думая каждую субботу о том, что она напрасно его там ждет.

До Рождества оставался месяц, но весь Центр уже готовился к празднику. Фин учила детей петь гимны, мадемуазель Ракофф старалась пробудить их интерес, читая назидательные рассказы о Рождестве. Утром, увидев посеребренные инеем сосны, дети пришли в восторг. Мадемуазель Ракофф раздала воспитанникам теплые шарфы, а вечером показала фильм о ледниках и вечных снегах.

Рождество было самым большим праздником в Центре Сен–Поль. Праздником Иисуса, Бога невинных. По этому случаю Дуду ставил в столовой елку с подарками, дети украшали ясли и стены гирляндами и фонариками, изготовленными в мастерской; на праздник съезжались родители, аббат Менар в семь часов вечера служил полуночную мессу, после которой начинался праздничный ужин.

Как–то в субботу мадемуазель Ракофф поделилась со своими подопечными секретом:

– Мне не следовало бы вам этого говорить, потому что это секрет… но я все же скажу. У нас будет концерт фортепьянной музыки… Прямо в рождественский вечер.

Одилон. считавший себя знатоком, спросил, кто будет играть, случайно ли не Корто?

– Играть будет госпожа Алис Турнаш, мама Мивонн. Это прекрасная пианистка. Она выступает с концертами по всему побережью, у нее первая премия консерватории Ангулема… кстати, я там родилась. Я хочу, чтобы вы хорошенько принарядились в ее честь. Есть ли вопросы?

Максанс спросил, будет ли пианино.

– Конечно, будет. Мать Антуана согласилась одолжить нам свой рояль.

Антуан встал и с гордым видом раскланялся.

– Вы слышали? – сказал Одилон Людо. – Концерт!.. Раньше я ходил на все концерты.

– Что такое концерт?

– Ну, это когда артист играет на каком–нибудь инструменте. Концерт – это чудесно!

– Мой отец – тоже концерт. Он играет на фисгармонии.

Одилон проводил Людо до его комнаты и деланным тоном спросил:

– Кстати… Вы пойдете на прогулку после обеда?

– Почему же я не пойду?

– Но обычно вы же не ходите.

Людо насупился.

– Неправда, в прошлый раз я был. И в позапрошлый тоже.

Одилон хитро улыбнулся и отступил подальше.

– Мне, конечно, все равно… Вы можете поступать так, как вам угодно… впрочем, я ничего не сказал мадемуазель Ракофф.

После обеда Людо снова решил не встречаться с Лиз. Он рисовал в комнате для игр, когда туда вошел Одилон:

– А! Вы здесь… Мы с Дуду идем в лес… Пойдете с нами?..

Людо вначале промямлил, что догонит их. но затем, спохватившись, заявил, что должен делать фигурки святых к Рождеству.

– Я буду в часовне с Фин… Я обещал…

Одилон по–мушкетерски откланялся, широко улыбнулся и вышел.

Людо не двигался. В окно он видел удаляющуюся процессию гуляющих во главе с Дуду и, различив среди них красный пиджак карлика, почувствовал, как его охватывает замешательство. Он просидел в задумчивости еще несколько минут, затем вышел в коридор. Никого. Столовая была пуста, дверь вестибюля закрыта на ключ. Казалось, во всем здании никого нет и Людо заперли совершенно случайно. Он позвал Фин, но та не откликнулась, впрочем, он знал, что она в часовне, где занимается фигурками святых. Крышка лаза под лестницей была опущена. Он отбросил ее, заглянул в темное отверстие и спустился вниз. Его окружила плотная тишина подземелья. Уже не впервые он испытывал ощущение абсолютного одиночества, когда спускался к Лиз; каждый раз казалось, что она заставляет пустоту смыкаться у него на пути, и прячется в ней, как маленькая колдунья.

Людо нащупал пальцами дверь и с бьющимся сердцем открыл ее. Внезапный страх приковал его прямо к порогу. В неверном свете подвального окна, спиной к нему, стоял мужчина. На нем была военная форма, на ногах – сапоги, на голове – фуражка, в руке – сабля. Офицер медленно повернулся лицом к Людо. Глаза его закрывал козырек, на лице с неподвижными чертами застыла улыбка. Церемонно обнажив голову, военный развел руками в белых облегающих перчатках и принялся театрально снимать их: медленно, один за другим освобождая пальцы, – а в конце хлестко ударил перчаткой по голой ладони. Он подошел поближе. Темные глаза пристально смотрели на Людо, словно силясь его околдовать. Глухой стук упавшей на разбросанные бумаги сабли заставил мальчика вздрогнуть. В этом подземелье, обладавшем магической таинственностью, Людо увидел раскрашенное лицо, пунцовые губы, подрагивающие под вытянутыми в ниточку, словно брови, усами. Меж ярко–красных губ тускло желтели зубы. От незнакомца пахло средством от моли и одеколоном. Сухощавый палец коснулся его щеки.

– Бедненький Людо, такой неразговорчивый, – услышал он странный шепот. – Такой несчастненький, потому что у него нет мамочки. Потому что он не знает материнской ласки…

Он остолбенел, не веря в происходящее и не в состоянии совместить медоточивый голос мадемуазель Ракофф с фигурой старого солдата, разукрашенного как клоун.

– Она и вправду не очень–то ласкова с тобой, твоя мать, – продолжала мадемуазель Ракофф, медленно отклеивая вначале один ус, затем второй и осторожно прикрепляя их к лицу мальчика. – Бедный котеночек… даже не замечает, как его любят в Сен–Поле… Ты заставляешь меня страдать, моя киска… очень сильно страдать.

Она говорила, как во сне, с мурлыкающими интонациями, тихо нашептывая ему на ухо, прижавшись щекой к его щеке.

– Знаешь, я тебе здесь как мама… Я могу дать тебе ту любовь, которой тебе не хватает…

– Неправда, – воскликнул он, оттолкнув ее так сильно, что она отлетела назад и рухнула на бумаги. – Ты не моя мать… Моя мать красивая!.. Я не хочу, чтобы ты была моей матерью!..

Она поднялась, изменившаяся до неузнаваемости, и заговорила низким, дрожащим голосом, предвещавшим истерику:

– Что это ты вообразил, несчастный маньяк?.. Что это ты себе воображаешь? Осточертел уже со своей матерью и своими грязными выходками!..

Она повернула выключатель. Яркий свет залил подземелье. Людо отшатнулся при виде этой разукрашенной фурии в расстегнутом до пупа мундире старшего офицера.

– Представь себе, Одилон мне все рассказал!.. Ты что же думаешь? Что я здесь оказалась случайно? Что я здесь просто прогуливалась?.. Он видел тебя в подвале голым с девицей!.. И ты мне скажешь, кто была эта самка!

На последних словах она чуть не зашлась от крика. Не было уже ни нежности, ни улыбки, только ненависть, выплеснувшаяся в этом крике.

– Раз ты не признаешься, то все девицы заплатят за это!.. И ее обязательно выдадут, но только другие…

– Я был один, – выдохнул Людо.

– Думаешь, я тебе так и поверила?!.. Я!?.. Старуха!?.. Ты был совершенно голый с девицей!

– Неправда. – прошептал он.

Насмешливо ухмыляясь, она брезгливо, будто грязь, рукавом вытирала свой грим.

– Хотела бы я взглянуть на это… – Она брызгала слюной ему прямо в лицо. – Ты, конечно, забыл, что я взяла тебя из милости, да–да, из милости, и как же я ошиблась!.. С такой матерью, как у тебя, надо было быть начеку… Да, хорошие детки рождаются у потаскух!.. А какие они прекрасные матери, потаскухи!..

Она дышала ему прямо в лицо:

– Расскажи–ка мне лучше, что вы тут вытворяли в подвале, как кобель с сукой!.. Ну!.. Говори… В любом случае тебе – крышка, понял? Крышка… Я тебя выгоняю!..

– Я вернусь домой, – пробормотал Людо, у которого уже кругом шла голова от стольких переживаний.

– Домой?.. Да у тебя нет дома, кретин!.. Ты отправишься в сумасшедший дом, да–да! В психбольницу! И немедленно.

– Я не поеду, – ответил он.

Она опешила.

– Не поедешь?..

– Моя мать приедет и заберет меня.

– Нет, ты окончательно сбрендил из–за своей матери!.. Уж кто–кто, а твоя мать так точно не приедет. Ты еще будешь локти кусать! Там тебе не позволят пакостничать. Там для таких свихнувшихся, как ты, есть смирительная рубашка! Я, к сожалению, не успею отправить тебя туда до Рождества, а если ты будешь продолжать выпендриваться, я вызову полицию и…

– Она приедет на Рождество, – оборвал он ее, тоже разнервничавшись. – На Рождество!.. На Рождество!.. На Рождество!..

И бросился к выходу, горланя как пьяный.

Добежав до лестницы, он услышал смех, обернулся и увидел, как мадемуазель Ракофф вынула саблю из ножен и с размаху, словно копье, метнула ее в него.

Он побежал к себе в комнату, не переставая повторять расстроенным голосом:

– На Рождество, она приедет на Рождество, уж это точно!..

Он весь дрожал. Его мать была повсюду: на стене, на кровати, на столе, и ее отражение вспыхивало и искрилось. Он вырвал лист из тетради по катехизису и принялся писать:

Я уже большой. Я хочу знать, что со мной происходит. Скажи мне, что со мной происходит. Ты никогда ничего мне не говорила. Ты выдворила меня с чердака. Выдворила из дома. Заставила уехать Нанетт и ни разу не приехала сюда навестить меня. Теперь эта женщина хочет меня выгнать. Она хочет отправить меня к настоящим психам. Я туда не поеду. Я не настоящий псих. Я твой сын. Ты никогда не говорила мне про отца, и я ничего не знаю. Я хочу вернуться в Бюиссоне, хочу остаться с тобой. Ты должна приехать на Рождество. Ты должна приехать за мной, если ты не приедешь, она отправит меня к психам. Все родители приезжают на праздник. Если ты не приедешь, мне ничего не останется, я буду совсем один, но даже дети не бывают одни. Она приедет на Рождество, это точно, а еще я прошу у тебя прощения.

Людо

Письмо было отправлено в тот же день. Мадемуазель Ракофф, которая больше не разговаривала с Людо, передала ему с Дуду записку, где написала его будущий адрес в психиатрической больнице Вальминьяка. На случай, если он захочет сам сообщить его своим родителям.

В последующие дни Людо жил в настоящей прострации, отказываясь от любых контактов с детьми, пропуская занятия в мастерской, коллективные мероприятия, лишь на короткое время появляясь в столовой и не реагируя на свистки. Однако медсестра не обращала внимания на его одинокий бунт: он больше не принадлежал к сообществу детей и жил в ожидании отсроченного изгнания.

Фин сообщила ему, что машина из психиатрической больницы приедет за ним в понедельник, сразу после Рождества:

– Говорят, тебя застали с девицей… Надо было мне сказать, я бы все уладила. Мы же не звери… Дуду тоже бы все уладил…

Людо с ужасом наблюдал за приготовлениями к празднику. Он не любил Рождество. Ему вспоминались брошенные на дороге елки, подарки с подвохом, ссоры, и он спрашивал себя, какая опасность ожидает его на этот раз. Боясь мести Людо, Одилон больше не спал в своей комнате. Забрав свой барометр, он уходил на ночь в котельную, отапливающую мастерские, и забивался в раскаленный закуток между котлом и стеной, где засыпал, обливаясь потом. Людо по ночам отыгрывался на стенах его комнаты, поливая их мочой. Днем он видел карлика, но только издали, тот вел себя как дикое животное, которое, подчиняясь инстинкту самосохранения, никого не подпускает к себе.

На Рождество, с самого утра, в Центре Сен–Поль воспевали Господа, для чего в вестибюле установили проигрыватель. Вокруг столовой развесили гирлянды, елку (которой служила срубленная сосна) украсили покрытыми золотистым и серебристым инеем шарами, а в яслях расставили фигурки святых; мальчики и девочки, которым позволили в честь Искупления стоять рядом, репетировали песнопения перед мессой. Как и каждый год, Дуду надел свой наряд Деда Мороза и приладил к подбородку белую бороду. Фин принесла заранее приготовленных каплунов и рождественские торты, и день для детей прошел в восторженном нетерпении, которым сопровождались последние приготовления. Людо же разравнивал террасу вокруг замка.

После обеда привезли рояль для ожидавшегося концерта. Мадемуазель Ракофф распорядилась поместить его в часовне, превращенной по случаю Рождества в концертный зал с подобием сцены и расставленными вокруг стульями. Людо никогда прежде не видел рояля. Его восхитило это подводное чудовище с черной блестящей кожей, чье изогнутое тело было похоже на застывшую волну. Рояль был еще прекраснее фисгармонии.

Сердце его вздрогнуло, когда он увидел на дверях фотографию пианистки: длинные огненные волосы обрамляли лицо, на котором выделялись миндалевидные глаза; он узнал молодую женщину, утешавшую его в одно из воскресений.

С наступлением вечера все надели свою лучшую одежду, приготовленную еще накануне.

Родители – человек двадцать – прибыли почти одновременно. Они демонстративно прятали за спиной таинственные свертки, которые затем сложили в кабинете медсестры.

Одиноко расхаживая в темноте у распахнутых ворот, Людо, с гладко выбритыми щеками, следил за тем, как вдалеке на дороге вспыхивали фары, и, дрожа от нетерпения, встречал приближающиеся огни, неизменно развенчивающие его надежды.

– Твоя мама еще не приехала? – с притворным сочувствием осведомилась мадемуазель Ракофф, когда все собрались.

– Не поеду я к психам! – огрызнулся Людо

– Еще как поедешь, дорогуша!.. Но все же счастливого тебе Рождества!

Никто так и не приехал. Людо, храня упорное молчание, наблюдал за праздником. Во время мессы он стал в очередь причащающихся и, получив облатку, разразился про себя богохульствами. Наконец начался концерт. Людо со злым видом смотрел на мадемуазель Ракофф, объявлявшую названия произведений Баха и Моцарта в исполнении Алис Турнаш. Затем магия всего действа зачаровала его: тишина, рояль с откинутой крышкой и музыка, которая, казалось, живительным потоком лилась из окружавшей его беспросветности, чтобы утешить его. Он смотрел на исполнительницу и не видел ее. Он чувствовал себя как корабль в ночи с потушенными огнями, несомый волной, накатывавшей в унисон его тоске, и плыл против течения дней, вслушиваясь в зов истоков и возвращаясь ощупью, словно незрячий, в самое отдаленное прошлое.

Когда музыка закончилась, он не зааплодировал, чем шокировал своих ближайших соседей, и ушел, ощущая такую сильную тоску, что на глазах его выступили слезы. Проходя под навесом у входа, он украдкой снял с двери снимок пианистки и спрятал его у себя под рубашкой.

За столом он ни разу не взглянул на Лиз. чтобы не вызвать подозрений. Он был голоден, но ничего не ел. К нему обращались, но он никого не удостаивал ответом. За столом было шумно и весело, но для него обед проходил в мертвой тишине: все лица казались лицами мертвецов, а все крики и взрывы смеха напоминали бульканье зловонной массы. Когда, во время десерта, мадемуазель Ракофф попросила его разрезать рождественский торт, он резко вскочил и, глядя в потолок, заявил:

– Я не хочу ехать к психам…

Наступила неловкая тишина, продлившаяся буквально мгновение, затем смущенные родители отвели от него взгляды и жужжание голосов возобновилось с новой силой. По знаку мадемуазель Ракофф Дуду, по–прежнему изображавший Деда Мороза, подошел к Людо и отвел его в комнату.

*

Притихшая ночь простиралась вокруг Людо подобно озеру. Центр наконец погрузился в сон; смолкли пьяные разглагольствования Деда Мороза. Людо бесшумно встал с постели. Он надел на себя двое брюк, сложил свои немногочисленные пожитки в одеяло и завязал его узлом. Затем прикрепил к поясу носок с монетами, накинул куртку и вышел. Коридор был заперт, но в этот вечер Дуду забыл вынуть ключ из замка: тем лучше, чтобы выйти наружу, не нужно искать карлика.

В холодном воздухе столовой все еще стоял запах табака. В глубине, освещенные цветными фонариками, слабо светились ясли, похожие на ночной бивуак, разбитый вокруг костра; снаружи, в соснах, завывал ветер.

Тьма стояла такая, что стен не было видно, а окна казались прорубленными в самой ночи. Лавируя между столами, Людо подошел к камину и споткнулся о неожиданное препятствие. Он чиркнул спичкой и осветил золотистые пакеты – подарки для детей. Он зажег еще одну спичку и усмехнулся. У самого края яслей выстроились башмаки: двадцать красивых башмачков, похожих на двадцать маленьких лодочек, ставших по ветру в глубине бухты. Он посветил спичкой внутри кукольного грота. Какой плутоватый вид у всех этих барашков – этих фальшивых барашков в фальшивых яслях, вокруг фальшивой сцены Рождества. Он схватил розовую колыбель, в которой лежал, раскинув руки и улыбаясь, голыш, и положил ее в один из башмаков. Вот так–то лучше! В эту ночь маленький Иисус стоил не больше него.

Догоревшая спичка упала на солому, и в камине снова сгустилась тьма. Но вдруг на месте падения спички засветился розовый светлячок. Почувствовался запах дыма. Угасший было огонек стал понемногу заниматься. В недвижной темноте проступили формы, разбуженные красной волной разгорающегося огня, и вот уже все убранство камина заметалось в дикой пляске. Людо наблюдал за осмелевшими языками пламени, лизавшими ноги первых барашков, светившихся, казалось, изнутри. Он говорил себе: «Сейчас затушу», но и ничего не предпринимал. Огонь разгорался, его языки мерно покачивались, жженая бумага скручивалась, выделяя едкий дым и разбрасывая искры, будто конфетти. «Слишком поздно, – ликовал он, – все сгорит дотла». Его приводила в восторг та скорость, с которой пожар, начинавший глухо гудеть, распространялся вдоль очага, отбрасывая полосы света на стены столовой.

– Шайка завистников, – цедил он сквозь зубы, представляя, как мадемуазель Ракофф, его мать и все остальные задохнутся в пламени и обратятся в дым.

Нехотя, он отошел к двери столовой, в последний раз посмотрел на пожар – его пожар, а затем, гордый тем, что устроил себе наконец праздник Рождества, растворился в ночи.

… Он так сильно дрожал, перелезая через ворота, что ему пришлось передохнуть, посидев немного на них верхом. Затем скатился на землю по другую сторону ограды. Он ничего не видел в ночи, но был наконец свободен, и черная дорога, подобно туннелю, открывалась перед ним.