Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Ты вечно говоришь одно и то же. Разве так уж трудно сказать матери: есть опасность подхватить ангину или нет? Ты нарочно так поступаешь, а? Скажи, что нарочно!..

Она повысила голос.

– Ты и в самом деле сплошное несчастье, Людо. Не разговариваешь, никогда не слушаешь, что тебе говорят, моешься лишь бы как… Только не поворачивайся сейчас!

В оконном стекле он видел, как Николь откидывает одеяло и потягивается. Теперь ты моя кровная сестра… пусть ты злая все равно мы соединены кровью… Татав мой брат и мой отец когда вернется я ему тоже капну крови в кофе… Мишо не мой отец и ему крови не достанется.

*

В середине февраля у Татава был день рождения; с первого раза он задул все четырнадцать свечей. Людо задавался вопросом, сможет ли и он когда–нибудь сделать торжествующий выдох над праздничным тортом. Он не знал, когда родился, и простодушно прибавлял себе очередной год в новогодний праздник. Николь отвергла робкое предложение Мишо ежегодно отмечать день рождения пасынка.

– Ты что, не понимаешь, годовщину чего собираешься праздновать в день рождения этого байстрюка? Хочешь, расскажу?

Мишо, как мог, пытался восполнить Людо отсутствие праздника. Давал немного денег, одобрительно говорил о его мускулистых руках. И именно Мишо тайком снабжал Людо цветными карандашами и фломастерами, с помощью которых тот изощрялся в художествах на стенах своей комнаты.

В школе Людо не обнаруживал никаких способностей к рисованию, он малевал рогатых человечков и какие–то несуразные дома с входной дверью на втором этаже. Однажды, желая нарисовать распятье, он изобразил преследовавшее его видение: женское лицо, проглядывающее сквозь растопыренные пальцы черной руки. Результат: очередной ноль по рисованию.

По вечерам в своей комнате он без конца дорисовывал свой тайный портрет, гладил его, разговаривал с ним, оскорблял, постоянно подправлял глаза, изменяя силу взгляда, пробивавшегося сквозь пальцы, число которых колебалось от семи до девяти. Общий вид портрета с некоторых пор был неизменным: красные волосы, паническое выражение голубых глаз – все несколько крупнее, чем в натуральную величину. Я-то знаю что Нанетт не померла она бы мне сказала что уходит на небо… и когда она вернется я ей расскажу что мы с матерью теперь одной крови… мать… что бы она сказала если бы узнала что мы с ней побратимы как индейцы.

С приближением Пасхи госпожа Бланшар стала реже появляться в Бюиссоне. К морю понаехало много парижан. В девять утра в лавке уже не оставалось ни одной булочки.

– А потом, во время каникул, он ведь целыми днями будет дома. Я бы не хотела с ним встречаться. И когда уже вы сдадите его в приют?

Однажды после обеда Николь перебирала на кухне белье. Распаковав на полу узел, она раскладывала отдельно белые и цветные вещи. Машинально подняв голову, она заметила Людо, неподвижно стоявшего в дверном проеме и пристально наблюдавшего за ней.

– Что ты здесь потерял? – резко спросила она, вскрикнув от неожиданности.

– У меня каникулы, – ответил он, странно улыбаясь. – Бродяги и те идут в Рим святить яйца.

– Сколько ты здесь уже стоишь?.. Знаешь, с меня хватит!.. Почему ты вечно ходишь бесшумно, словно на цыпочках?.. Ах ты грязный притворщик! Прямо шпион какой–то! Мне надоело, слышишь, если ты чокнутый, то тебя лечить надо!

Вечером, в постели, она не разрешила Мишо притронуться к себе.

– Мать права. Он опасен. Надо отдать его в приют. Я не хочу, чтобы он ел вместе с нами. Я боюсь его.

Людо стоял, приложив ухо к двери, и все слышал.

Спустя несколько дней он добровольно отправился в дом к старой крестьянской чете, жившей неподалеку. Он удивил хозяев своей неутомимостью в любой работе, своим аппетитом, неразговорчивостью и странными отрывистыми криками, вырывавшимися у него по ночам. В течение десяти дней он пикировал морковь, полол траву, копал картошку, окучивал капусту; из старых вил он соорудил чучело, так напугавшее его самого, что он стал плохо спать. Он вернулся загорелым, окрепшим, ему хотелось рассказать обо всем, что он увидел, но никто не стал его слушать. Татав накануне вечером уехал в Бордо, пришпилив ему на память к подушке традиционную первоапрельскую шутку: рыбку, вырезанную из журнала, воспевавшего женские прелести. Эта эротическая рыба вызвала смятение в душе Людо.

*

С течением времени Николь все больше избегала сына, а он все больше искал ее общества. Она устроила так. чтобы почти всю неделю он ужинал в одиночестве, а по воскресеньям, за завтраком, не скрывала раздражения, когда он, не сводя с нее глаз, протягивал ей свою тарелку. Теперь Людо полагались только худшие куски, и Мишо делал вид, что не замечает дурного отношения к пасынку.

Утром по четвергам наступало краткое перемирие. Я постучал в дверь она уже не спала была хорошо причесана и лежала накинув на плечи шаль… она улыбнулась и выпила кофе и сказала твой кофе все так же хорош Людо… она не спросила про погоду ее вещи не лежали на стуле и когда я хотел сесть она сказала чтобы я уходил я сама отнесу поднос… я вышел а потом видел как она уехала с Мишо и вернулась двенадцатичасовым автобусом у нее в руках была сумочка и вечером я услышал что она училась водить и хотела свою машину когда получит права.

Отношение Татава к Людо также стало меняться. Ирония теперь вытесняла дружбу. Для Татава Людо был вроде шута при короле: с ним можно было время от времени развлечься и выместить на нем дурное настроение. Татав любил периодически осматривать его логово, с любопытством разглядывать стены, с которых на него смотрело множество глаз. Приоткрыв шкаф, он натыкался на кучу кое–как сваленных вещей, от которых исходил тошнотворный запах. В ящике стола он обнаруживал ракушки и полуистлевшую банановую кожицу, лежащую поверх учебников и тетрадей.

– Не стол, а какая–то кормушка!

Однажды в субботу вечером, на глазах у оцепеневшего от стыда Людо, Татав с победоносным видом извлек розовый комок, который в развернутом виде оказался бюстгальтером.

– Это ты носишь? – прыснул он.

Людо, заикаясь, начал объяснять, что он его нашел – да, нашел на дороге.

– Странно, а я вот почему–то лифчиков на дороге не нахожу.

– Так это в коридоре, выпал, наверное, из стопки белья, что несли гладить.

– Ты врун! Врать – это смертный грех. Иезуиты мне все на этот счет рассказали. Если ты умрешь со смертным грехом на душе, то точно попадешь в ад.

Затем, приложив лифчик к своей полной груди, продолжил:

– А она и вправду фигуристая, твоя мамаша… Ну, признавайся, ты ведь у нее это спер?

– Неправда.

– Правда, правда. И если не хочешь попасть в ад, то должен сейчас же отнести ей это и попросить прощения. А нет. так я сам отнесу.

Людо застучал зубами.

– Я отнесу. Положу, где было.

Татав поворачивал лифчик и так и эдак, словно искал решение сложной нравственной проблемы.

– Ладно, идет. Но тебе придется исповедоваться.

Для Людо тем дело и кончилось. Он так и не узнал, какой ужас испытала Николь при виде грязного бюстгальтера с покусанными чашечками, который от долгого пребывания в ящике стола вместе с полусгнившими фруктами и колбасой весь пропитался вонью. Это было так, будто память выудила со дна бездны самые жуткие воспоминания: пальцы, скользящие по ее телу, подмигивающие зеленые глаза Уила, тяжелое дыхание, грубый смех; все это вызывало у нее удушье, она слышала бесконечно долгий треск рвущегося платья, видела, как раскачивается желтая лампочка, как свет застывает и становится кроваво–красным, и понимала, что это ее бесконечно долго рвут на части… Когда она резко задвинула ящик, ее стошнило и она потеряла сознание.

Николь ничего не рассказала мужу, но с этого дня перестала оставаться в доме с сыном наедине и даже запретила ему готовить и приносить ей завтрак.

Стоял такой чудесный июнь, что Людо целыми днями пропадал на море, предпочитая его и школе, и катехизису; эта страсть к отлыниванию от занятий привела к закономерному результату: его исключили из школы, что позволило ему три дня безмятежно наслаждаться счастьем, пока уведомление не дошло до Бюиссоне.

– Почему ты ничего не сказал? – недоумевал Мишо.

– Я не знал, что надо сказать.

Неприятности из–за этого простофили в конце концов начали выводить отчима из терпения. Ночью Людо пробрался по коридору и услышал, как супруги сокрушались по поводу этого идиота, делавшего жизнь совершенно несносной, и вот теперь, когда его выгнали, он будет жировать и бездельничать, и Бог знает, чего еще навытворяет! Так больше не может продолжаться, этот чокнутый способен на все. Мишо пришлось пообещать, что он скоро найдет выход. Мне бы такие же жвачки как у Татава и аквариум… Нанетт сказала я тебе привезу все это на Рождество но она померла и мне ничего не досталось только это неправда что она померла… она не говорила ты лопоухая обезьяна она говорила у тебя самые красивые в мире зеленые глаза и я не обезьяна… в школе другие целуют своих матерей и даже отцов когда за ними приходят я не хотел бы поцеловать свою мать… когда мой отец вернется он все узнает… мать все рассказывает Мишо а я все расскажу отцу и мы станем кровными братьями.

*

Лето было в разгаре. Однажды августовским вечером Татав и Людо ужинали, оставшись в Бюиссоне одни. Стояла гнетущая жара. Почерневшее, с медными отблесками небо угрожающе хмурилось, но гроза никак не могла разразиться над застывшим морем, о котором забыл даже ветер.

Мишо уступил уговорам провести день у тестя с тещей. «О сыне говорить не будем, – заверила Николь. – И потом, глупо ссориться из–за дурачка».

Сидя за столом на террасе с махровым полотенцем вокруг головы, Татав разглядывал капли пота, блестевшие на его голых руках.

– Сегодня вечером у меня встреча, – вздохнул он, наливая себе стакан лимонада.

– Где? – поинтересовался Людо.

– У Милу. Если хочешь пойдем вместе. Может быть, увидим интересные вещи, – объявил он с таинственным видом. – Его старики гуляют на свадьбе в Аркашоне.

Через десять минут из–за изгороди послышался хулиганский свист.

– Это Милу, смываемся, пока нет дождя!

Полной кличкой Милу было Милу–планер – из–за того, что он однажды на угнанном мотороллере вылетел с дороги прямо в поле.

– Да он же псих! – воскликнул Милу, увидев Людо.

– Он не злой, – усмехнулся Татав. – Если и укусит, то играя. К тому же, у меня есть на него намордник и поводок.

– Ты ручку хоть взял?

– Ну конечно, взял. – ответил Татав, вытащив четырехцветную шариковую ручку, сверкнувшую хромовым блеском. – Погоди–ка, кореш, – отрезал он, видя, как Милу протягивает руку.

– Ладно, пошли. Только без шума. А то в прошлый раз чуть не попались…

Пять минут они шли по дороге, затем свернули к морю между высокими насыпями, окутанными спустившимися сумерками. Наконец они оказались во дворе фермы, где стоял длинный трехэтажный дом белого цвета. Внизу, в освещенном окне мелькал чей–то силуэт.

– Сейчас она закончит мыть посуду, и тогда все, – зашептал Милу. Низко пригнувшись, он знаком пригласил своих сообщников следовать за ним.

Темнело стремительно быстро; густой, липкий мрак спускался с наэлектризованного черного неба.

Они устроились напротив левого крыла фермы, спрятавшись за прицепом для сена, и приступили к наблюдению. Милу занервничал, когда свет погас, но тут же в другом окне вспыхнул красный огонек.

– Ну вот и Жизель, – сказал он.

В окне показалась девушка лет двадцати, в розовой хлопчатобумажной майке и болотного цвета юбке. Она развязала косынку, которая стягивала ее рыжие волосы, распахнула окно и, опершись на подоконник, стала всматриваться в жаркую темную ночь и шумно вздыхать. Затем трое сгоравших от нетерпения любителей эротических сцен увидели, как она медленно снимает свою майку и картинно отступает в глубь комнаты, так что свет от светильника падает прямо на ее обнаженную грудь. В этот момент сильный разряд молнии, казалось, расколол небо. Давно ожидаемый ливень обрушился на раскаленную землю, и Жизель растаяла в мутном пятне неверного света. Промокший до нитки Татав чувствовал, что его бессовестно надули.

– Но ты же видел, какие у нее титьки! – кричал Милу.

– А ты обещал, что мы увидим и все остальное!

– Видал я и все остальное, но титьки лучше.

– Я пришел, чтобы увидеть все, – не сдавался Татав.

– Увидишь в следующий раз, не будь занудой! Ну. давай сюда ручку.

– Чего это я отдам ее просто так, за титьки!

Этот шумный диалог прервал новый всполох молнии.

– Послушай, – орал Милу, – завтра ко мне придет Берту, правда, она уродина, ну да ладно. У нее точно можно будет все посмотреть.

– Хорошо, а во сколько?

– После обеда. Встретимся у давильни, а то вдруг старики вернутся раньше.

Ручка перешла к Милу, а затем к Жизель, которая таким образом извлекала выгоду из своей красоты, а своего брата–сообщника в качестве компенсации скромно вознаграждала поцелуем в губы.

В ту же ночь Людо проснулся от тяжелого сна. Его преследовали видения: Николь на чердаке; Жизель, снимающая майку; Николь за завтраком. Странная волна сотрясла его тело; свернувшись калачиком, он уткнулся в стену и снова уснул, всхлипывая от рыданий.

На следующий вечер между Николь и Мишо разыгралась бурная сцена. Накануне Людо не закрыл окно в салоне, и дождь испортил всю мебель.

– А еще он украл у меня мою красивую ручку.

– Ну вот, ты, даже не разобравшись, уже обвиняешь своего сына!

– Да как же мне его не обвинять, ведь даже Татав видел, как он выходил из спальни! Все время ворует, шпионит, роется в моих вещах… Настоящий маньяк! Послушай, Мишо, – закончила она, понизив голос, – ты хоть помнишь, что обещал?.. Ты не отступишься?

Мишо возвел глаза к небу.

– Ну да, помню. Только ведь нужно время.

VI

В Бюиссоне Людо теперь жил как в гостинице: никому ни в чем не отчитываясь и сожалея о своих прежних обязанностях, которые выполнял по четвергам. Иногда он случайно встречался с матерью, и она сухо, словно соседа по лестничной площадке, приветствовала его. По воскресеньям он уже не ходил на мессу, однако нередко после обеда заходил в церковь, присаживался на скамью и дремал. Татав втюрился в местную крестьяночку и, надушившись, уходил на целый день. С полудня Людо оставался один. Он слонялся по дому, извлекал немыслимые звуки из фисгармонии, затем брал несколько яблок и отправлялся бродить по берегу океана.

Не обращая внимания на колючую проволоку и предупредительные знаки с черепами, он прогуливался по пристани – гигантскому сооружению, включавшему в себя общественный коллектор, выбрасывающий далеко в море канализационные воды. Нередко он ложился и засыпал в тени огромной, покрытой битумом трубы, которую решил обследовать до самого конца.

Он редко спускался на пляж; его отпугивали распластанные купальщики, завладевшие прибрежной полосой, по которой он расхаживал зимой как единоличный хозяин. Он предпочитал безлюдные опасные места, закрытые для публики; любил лежать, не раздеваясь, в залитых солнцем ложбинах, где голова находится на уровне распушенных сердитым ветром песчаных гребней, дожидаться прилива, превращавшего песок в топкую зыбь, и уходишь лишь тогда, когда возникала нешуточная опасность быть затянутым в песчаную ловушку. Он расхаживал вдоль берега, чертил палкой на песке огромные рисунки, которые затем слизывали языки прибоя. Тогда он поднимался выше и снова рисовал, обескураженный настойчивостью, с которой прибывающее море набрасывалось на его фрески. Скитаясь так, без видимой цели, забыв о времени и о палящем солнце, он жевал сухие водоросли, время от времени подбирал осколок раковины, представлял, как из–за ближайшего холма вдруг[ появляется Николь, разговаривал с морем на каком–то тарабарском языке или же что есть духу бросался бежать; иногда он забредал на стрельбище и. оказавшись среди торчащих мишеней, слышал, как свистят пули, и даже видел вдали целящихся в его сторону солдат. Это для его же пользы сказала она… его надо лечить пока не поздно… он несчастен потому что все делает наоборот он чокнутый… когда он моет посуду у него тарелки бьются… неправда я разбил только одну тарелку и та была треснутая… неизвестно где он ходит целыми днями из-за него у нас могут быть неприятности он сам видит что он не такой как мы… мама говорит что он сам упал… и я не хочу чтобы у меня родился ребенок когда в доме живет псих он должен жить где-нибудь в другом месте… но я не хочу жить в другом месте и я не чокнутый. Он возвращался, когда солнце клонилось к западу, и ему казалось, что он шагает в полном одиночестве.

Однажды утром, ближе к полудню, в небольшой бухте близ причала Людо нашел утонувшего купальщика, выброшенного приливом на песок. Это был молодой загорелый мужчина. На нем были зеленые плавки, на пальце – обручальное кольцо, на запястье – часы с еще двигавшейся секундной стрелкой. Людо присел возле утопленника, левый глаз которого был широко открыт, провел ладонью по его руке, теплой от высоко стоявшего солнца. Человека принесло море, море его и унесет. Море – это его иглу, его убежище, он просто потерялся. Увидев, как мухи облепили побагровевшие губы мужчины, Людо оттащил его подальше в море и, удовлетворенный, стал смотреть, как покачивающийся труп относит волной. О своей находке он никому не рассказал.

*

– Эй, помоги–ка мне! Никак не могу закатить мопед. Хоть убей, не хочет ехать прямо, приходится направлять.

Опускался вечер; в сумраке Людо встретил до полусмерти пьяного Татава, нетвердо стоявшего у ворот.

– Сволочная девка!.. Говорит, я–де не путаюсь с жирными. Л я, мол, жирный. И некрасивый. Весь шнобель в прыщах. И кто говорит? Страшила Берту! По–моему, уродина и толстяк могли бы поладить.

– Я тоже некрасивый. И потом… я вроде того… с приветом.

– А еще ты жид!

– Да ну, – ответил Людо, не знавший такого слова.

– Да–да, настоящая жидовская морда, да к тому же настоящий фриц! Уж не помню, то ли фриц обязательно жид, то ли жид не бывает фрицем, но уж точно, что ты настоящий мудак и придурок.

– Настоящий жидовский мудак, – шепотом повторил Людо. с удовольствием вслушиваясь в новые слова.

– Ну и каково?

Людо посмотрел на него с удивлением.

– Да–да, каково быть жидом? Правда, что вам член обрезают?

– Да нет, неправда.

– Спорим, он у тебя короткий. Правда, мне наплевать, все равно я толстый.

– Бывают потолще тебя. И потом, ты не такой толстый, как раньше.

– Не утруждайся, – усмехнулся Татав, разлегшись на лужайке. – Я прекрасно вижу все свое сало, все окорока. Это болезнь такая. Я произвожу воду. Мои вздутия – это вода. Зови меня оазисом. Господин Оазис. Черт, если так будет продолжаться, на мне вырастет пальма. Я совсем не как Иисус. Наоборот, я пью вино и превращаю его в воду. А где твоя мамаша?

– Не знаю.

– Все у своих стариков. Впрочем, я не верю. Когда папаша подвозит ее вечером на тачке, мне смешно. Ну ладно, пошли. Проверим ее.

– Кого?

– Да не твою мамашу, чудило. Проверим канаву. Мадемуазель Канаву. Все спокойно, никого нет, отец в церкви вместе с хором.

– Не хочу.

– Да хочешь! А еще давай–ка выпьем, ты мало пьешь для своего возраста.

– Мне тринадцать лет. – гордо ответил Людо. – У меня рост метр восемьдесят.

– Здоровая дубина, только и всего, – сказал Татав, который был на десять сантиметров ниже.

Они прошли через весь дом. Людо поддерживал Татава, которому вздумалось заглянуть в винный погреб; там, опрокинув несколько бутылок, он наугад взял штоф банановой водки. Они вышли через кухню, прошли вдоль закрытых мастерских, при этом Татав то и дело колотил в их стены ногами:

– Чертовы мастерские, могли бы построить их в другом месте!

Матовый полумрак окутывал окрестности, и до звезд, казалось, было подать рукой. Они вышли к пустоши, поросшей буйной крапивой.

– Приехали, – объявил Татав, зажимая нос.

Среди травы можно было различить прямоугольный деревянный щит наподобие люка, а посреди него – крышку от компостного бака. Татав приподнял крышку, и из ямы резко потянуло вонью. Затем, стоя на люке, он взял бутылку и принялся пить прямо из горлышка.

– Теперь твоя очередь.

Первый же глоток привел Людо в необычное состояние. Запрокинув голову, он увидел, как мир закружился в бешеном вихре, и почувствовал, что падает в какую–то гигантскую бутыль, наполненную густыми чернилами, в которых безнадежно тонет его память.

Татав, откинув крышку, гарцевал вокруг ямы.

– Куда же оно подевалось? Не вижу, помоги–ка мне. Наклонившись вперед и опираясь на колени, он вглядывался в черную бездну. Вокруг летали здоровенные мухи, привлеченные зловонными испарениями.

– Чего ты не видишь?

– Привидения!.. В хорошую погоду его можно увидеть.

– А что такое привидение?

– Стой, кажется, это оно, смотри!

В тот же миг Татав крепко схватил Людо и притянул его к краю ямы, собираясь туда столкнуть. Испугавшись, Людо рванулся прочь от края, но поскользнулся и, пытаясь подняться, задел Татава. и тот, не удержавшись, с громким воплем покатился вниз.

– Татав. Татав, ты жив?

– Вытащи меня отсюда. Людо, вытащи скорее…

Людо лег на живот и протянул руку. Он почти достал до руки неудачливого шутника, едва различимого посреди черной ямы.

– Я сейчас, только схожу за палкой.

– Не бросай меня, Людо. Помоги мне вылезти, не уходи!

Преследуемый криками Татава, Людо добежал до мастерских. Ни одной палки. Он вспомнил, что Мишо запер их на ключ, ругаясь, что ему надоело видеть, как его сын изображает из себя ассенизатора. Это он виноват… опять он… это он его убил… мама говорит что он упал сам. Людо добежал до ярко освещенного дома. Никого. Он не замечал, что натыкается на мебель, что задел и разбил вазу, стоявшую у него на пути. Когда он снова выбежал во двор, крики Татава прекратились. Охваченный ужасом, Людо со всех ног бросился к яме.

– Татав, Татав, ты здесь?

Он стоял над самой ямой. Из нее доносилось только жужжание мух. Нужно было найти Мишо. В растерянности Людо вышел на дорогу. Алкоголь и тревога притупили его сознание. Он бросился направо, поскольку единственное смутное воспоминание подсказывало ему, что церковь расположена справа от виллы, да, справа, а дальше начинается Пейлак, а еще дальше – дюны и море, а потом… но как вспомнить, когда кругом столько звезд?

Помещение церкви, где заседало благотворительное общество, предстало перед ним в смешении огней и рева фисгармонии. Наголо стриженные мальчики из церковного хора, девочки из хорового кружка, священник и Мишо, гордо восседавший за фисгармонией, как пилот за штурвалом самолета, увидели, как в их собрание ворвался испуганный до полусмерти высокий и нескладный подросток и, не глядя на присутствующих, устремив неподвижный взгляд на сводчатый потолок, где раскачивались в такт музыке бумажные ангелочки, оставшиеся с прошлого Рождества, завопил: «Татав… Татав провалился в сточную яму!»

Пожарные из Бордо прибыли только через двадцать минут. За это время Мишо уже достал своего сына из ямы с помощью лестницы и новенького автокрана, который был выставлен у него для демонстрации. Лежа на траве, дрожащий, совершенно голый, Татав медленно приходил в сознание после обморока, вызванного ушибом и зловонными испарениями.

Едва придя в себя, он принялся уверять, что это Людо наверняка столкнул его в яму и что рано или поздно он ему отомстит.

Капралу полиции, прибывшему для составления протокола, Николь так усердно строила глазки, что тот возбужденно заговорил:

– Можно только посочувствовать вашей милой супруге, господин Боссар! Ведь могут случиться и другие неприятности, вам нужно отдать пацана в лечебницу…

Полицейский устроил Людо допрос с пристрастием. Паренек рассказал, что пил банановую водку с привидением и что привидение толкнуло Татава.

Наутро пострадавший предпринял слабую попытку отказаться от своих обвинений, жалуясь, что это Николь сбила всех с толку, хотя сама ничего не видела.

– Так ты говорил или нет, что он тебя толкнул?

– В темноте не разберешь…

– Ты просто не хочешь, чтобы его наказали!

– Брось, – вступился Мишо, – в конце концов, ничего страшного не произошло.

– А тебе надо, чтобы случилась трагедия! Вот уж тогда всем достанется! И тебе, и ему – всем! Вот что бывает, когда в доме псих!

В конце концов механик и сам задумался. А что, если парень и в самом деле опасен?.. Что, если он действительно чокнутый и его надо изолировать?…

Людо посадили на хлеб и воду, но Татав потихоньку подкармливал его, принося то остатки обеда, то старый гранулированный корм для кроликов, который наказанный принимал за печенье.

*

В последующие дни Николь дулась.

– Все просто. – говорила она Мишо. – Тебе только нужно принять решение насчет этого психа. Ты же мужчина.

– Какое решение?

– Ты сам прекрасно знаешь. Ты же обещал.

По воскресеньям за завтраком семья собиралась за столом. Несмотря на усилия Мишо, напряженность возрастала.

Людо теперь работал на уборке урожая. Вот уже десять дней, как он спал на сеновале, вязал копны, таскал мешки с зерном, а однажды одним прыжком поймал зайца. Одна молодая сезонная работница – студентка юридического факультета, – приходившая каждый вечер якобы для того, чтобы помериться с ним в силе рук, пыталась заигрывать с ним, но он этого не понял. Людо было тринадцать лет. Он был крепким парнем, закаленным морскими ветрами. Благодаря работе в поле и по хозяйству, у него сформировалась атлетическая фигура. Его широкая, как у пловца, спина была, однако, немного сутуловатой, как если бы он стеснялся дышать. Длинные мускулистые ноги ступали с кошачьим проворством. Мощные грудь и шея излучали дикую силу, плохо сочетавшуюся с его омраченными тревогой чертами, беспокойными складками губ, трагическим взглядом глаз цвета океана. Щеки и подбородок его все еще оставались гладкими к великой радости Татава, атаковавшего бритвой свой едва заметный пушок.

Николь получила водительские права с первой попытки. Поскольку местный мясник ездил на «мерседесе», она пожелала купить белую «Флориду» с откидным верхом, кожаными сиденьями, прикуривателем и радиоприемником. После обеда она уезжала в Пейлак, сбегая от Мишо с его фисгармонией, от Татава и Людо, которого она нагружала все новыми работами по хозяйству.

– А, это ты, – говорила госпожа Бланшар.

Мать и дочь устраивались в комнате позади лавки и до самого вечера пили кофе с молоком. Не то, чтобы их мучила жажда, скорее, они топили горечь и создавали видимость некоей близости.

– Да, надо признать, не повезло тебе. Сначала история с этим… а теперь идиот ребенок. А ведь это не от нас. У нас в роду идиотов нет. Ах. ты и в самом деле невезучая… Послушай… отец будет рад, если ты поужинаешь с нами.

Госпожа Бланшар готовила суп. Николь шла в свою комнату и с бьющимся сердцем смотрела в сторону чердака, куда она так и не решалась подняться. Один раз. всего один раз, испытывая какое–то болезненное наслаждение, она зашла туда. То было проклятое место, целиком преданное забвению. Запах остался прежним. Запах дохлой собаки, смешанный с запахом плесени. В щель между рамой и створкой окна сквозил ветер. Зеленоватый налет запорошил, будто снегом, беспорядочно разбросанные вещи последнего обитателя чердака. Одежда бесформенной массой лежала прямо перед открытым шкафом. Наблюдательный пункт из прогнившей мешковины, словно привидение, по–прежнему свешивался со стропил. Убогая утварь, таз, детская коляска, стенной шкаф, долгие годы страха, все воспоминания проклятого детства – все было здесь, живое и злобное, все, что смешало ей карты в игре с судьбой, все, что ее погубило.

Охваченная этими слишком живыми воспоминаниями, Николь ждала, когда рассеются видения, смолкнут крики, когда перестанет саднить душевная рана, когда схлынет стыд – но стыд не утихал, он, подобно язвительным укорам совести, будил ее по ночам и вот уже тринадцать лет, как если и ослабевал, то лишь для того, чтобы овладеть ею с новой силой.

Ничего не объясняя, Николь села в машину и едва не врезалась в пекарню, когда выруливала за ворота. Она торопилась вернуться как можно скорее в Бюиссоне. Сына дома не оказалось. Она достала початую бутылку сотерна, выпила стаканчик, затем другой и, допив ее до конца, спустилась в сад. Людо она нашла в его иглу.

– Выходи. Немного проедемся.

Людо впервые сел с ней в машину. Выезжая на дорогу, Николь задела каменные столбы ворот. На полной скорости они понеслись по шоссе, ведущему к Пейлаку, потом по береговой дороге вдоль пляжей, проехали мимо маленького порта, промелькнувшего за песчаной косой, почти не сбавляя скорости пересекли деревню, выехали к дюнам и покатили по холмистой пустынной местности, заканчивающейся крутым каменистым спуском. Перед самым обрывом Николь резко затормозила. У нее перехватило дыхание.

– Выходи.

Людо подошел к краю пропасти. Мать следовала за ним, зябко скрестив руки. Внизу, под ними, высокие волны с шумом ударяли о скалы.

– Ты был здесь когда–нибудь?

– Нет. – ответил он.

– Раньше здесь была только одна дорога для машин. Как, впрочем, и для пешеходов. Но они приходили сюда нечасто.

Людо стоял молча и щурился. Прямо в лицо ему били лучи садящегося за горизонт солнца.

– Это место было не очень спокойным, здесь устраивались ярмарки… Но люди чаще всего приходили сюда, чтобы посмотреть на маяки. Сейчас они пока не горят, мы приехали слишком рано… Вон там – Кордуан… А рядом – Сен–Пьер… Когда видимость хорошая, можно разглядеть спасательный буй…

– А там, что это? – вдруг спросил Людо, показывая вправо на ограду из нескольких рядов проволоки, туго натянутой между частыми столбиками, терявшимися в туманной дали.

Николь не отвечала.

– Что это? – не унимался Людо. Николь вздохнула с видимым раздражением.

– Военная база, неужели не видно!..

– Там даже есть французский флаг, – воскликнул он, махая рукой. – И белые домики…

– Ну и что с того! – отрезала Николь хриплым голосом. – Давай, поехали. Мне холодно.

Они снова сели в машину. Николь нервно дергала рычаг скоростей, который так и не научилась плавно переключать, и раздраженно постукивала по рулю.

– Пить хочется. Давай чего–нибудь выпьем. Здесь недалеко есть кафе «Ле Шеналь»… знаешь?

– Где это?

– Около порта, в пяти минутах езды.

Они снова выехали на тянущуюся вдоль обрыва дорогу, ведущую в Пейлак.

– Удобная машина, правда?..

– А я на ферме управлял трактором…

– Как же. знаю. Ты так резко повернул, что заднее колесо опрокинуло прицеп и все зерно высыпалось в канаву.

– Неправда!

Кафе «Ле Шеналь» располагалось напротив порта на пыльной террасе, где летом собирался народ пропустить по стаканчику и потанцевать. Николь не поехала на стоянку, а поставила машину наискосок прямо у входа в кафе. Надев солнечные очки, она высадила Людо.

– Ну и жара сегодня!

Голосе ее звучал неестественно.

– Иди вперед, – приказала она.

Поравнявшись с дверью, она сунула руки в карманы своего жилета. Прячась за спиной сына, она шепотом направляла его между столиками, взвинченная и потерявшая ощущение времени от нахлынувших воспоминаний. Они прошли через большой зал, в котором столики стояли у широких окон. По танцевальной площадке медленно плыли две обнимающиеся парочки, из динамиков доносились стенания Глории Лассо. Бездельничающие юнцы курили и потягивали вино, машинально наблюдая за тем, как двое незнакомцев усаживаются за столик. Николь пребывала, казалось, в восторженном состоянии, делая заказ: