Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Франсуазе Верни, Мари–Роз и Эдгару посвящается

I

Вода начинала остывать, и Николь вылезла из ванны. Капли струились по ее телу; она сняла с крючка полотенце и принялась растирать им разомлевшую кожу. Запахи трав, смешиваясь с запахом горячего хлеба, рождали внутри нее волны убаюкивающей неги. Пользуясь тем, что ее никто не видит, Николь примерила мамины черные туфли и поморщилась. Туфли были великоваты, но зато в них она казалась взрослее. Увидев свое отражение в оттаявшей середине запотевшего овального зеркала, она улыбнулась. В тринадцать, точнее, почти в четырнадцать лет она выглядела на все восемнадцать: тело ее уже вполне созрело, а розовые губы, миндалевидные голубые глаза и длинные, до плеч, огненные волосы дополняли картину. Каждое утро ей требовался целый час, чтобы управиться с этим пожаром.

Внизу хлопнула дверь – мама вышла из дому. Они с отцом вряд ли закончат до полуночи свои дела в пекарне. Николь вздрогнула при мысли о том, какую злую шутку она преподнесет им в воскресенье, в святой–то день. Завтра она сходит на исповедь, вот и все. Только в чем ей сознаваться?.. Она и солгала–то самую малость. Она и вправду сегодня ночует у Нанетт, своей взрослой кузины: та осталась совсем одна с тех пор, как от нее ушел Бернар.

Правда, перед этим у нее свидание…

Нанетт она тоже наврала. О, не со зла!.. Ей она просто сказала, что пойдет на невинную вечеринку к парижанам, где будут дети с родителями, кока–кола, в общем, на день рождения, туда и Уила пригласили, знаешь, этого американца из Арзака! – он–то и отвезет ее домой, конечно же, до полуночи.

Николь сладко потянулась. Как приятно думать об Уиле! Представлять его зеленые с золотистыми искорками глаза. Как приятно заниматься сборами, дав волю своему воображению. Вот Уил на танцах по случаю 14 июля[1]1
  День взятия Бастилии – национальный праздник Франции.


[Закрыть] приглашает ее на медленный танец. – «самое чудное танго в мире». – а вверху, над ними, светятся разноцветные фонарики. Вот они с Уилом вечером в дюнах; их первый поцелуй; ветер, шелестящий в соснах за их спинами: мягкая чернота ночи, в которой, словно играя, сигналят морю звезды и маяки.

Со столь сладостными воспоминаниями так легко наводить красоту! Накануне вечером, сославшись на жару. Николь устроилась спать на матрасе на чердаке. Однако на самом деле ей не терпелось начать приготовления. Проверить помаду – старый мамин тюбик, извлеченный из мусорного бака. То была настоящая удача! А в пансионе, чтобы накрасить губы, нужно было смочить их и плотно прижать к обоям в красные цветочки. Зеленые глаза Уила, как свет маяка, пронзающий темноту, врывались в ее видения и гнали сон прочь. Николь нарядилась, пожевала лакрицу, чтобы освежить дыхание, закапала в глаза белладонну, чтобы увеличить зрачки, почистила зубы измельченным древесным углем, как ее научила Нанетт. Затем накрахмалила и выгладила воланы своего вышитого гладью белого платья с квадратным вырезом.

Она встретила Уила в «Ле Шенале» – портовом баре, превращавшимся вечером в дансинг. Это произошло два месяца назад, на Иванов день, когда родители думали, что она пошла на пляж. «Я – американец, военный летчик, мне можно присесть?» У него были очень черные волосы, зачесанные назад без пробора. Она заказала лимонное мороженое, он – пиво и, улыбаясь, стал пристально ее разглядывать, не обращая внимания на Мари–Жо, которая в конце концов удалилась с рассерженным видом. Наконец он заговорил: «Ты очень красивая. Если хочешь, давай дружить». Смутившись от взгляда его зеленых глаз, она невнятно прошептала: «Уже поздно, мне пора домой». Уил отвез ее на джипе и высадил на полпути до булочной. Только назавтра он ее поцеловал.

На следующей неделе он явился в булочную и представился ее родителям: он будет приезжать через день и забирать сотню булок хлеба для солдат, расквартированных в Арзаке, на берегу моря. И действительно, раз в два дня он появлялся точно перед закрытием, всегда безукоризненно вежливый и сияющий, как будто погрузка хлеба в джип была для него наивысшим счастьем. Он болтал с госпожой Бланшар, мило поддразнивал Николь, заходил поздороваться с пекарем и иногда оставался обедать. Николь даже позволялось проехаться с ним до шоссе, откуда, с высоты, на закате солнца хорошо просматривались маяки. Родители Николь и не представляли, что этот парень, такой веселый и дружелюбный, которому к тому же было не меньше двадцати, расточал страстные поцелуи их дочери, бывшей для них еще совсем ребенком.

Он звал ее Лав, он звал ее Амур или, мешая английские и французские слова, Лав–Амур, и рисовал на песке сердечки, соединяя вензелями их имена. Глядя ей прямо в глаза, он говорил: «Не бойся, иди ко мне». И Николь, охваченная смятением от прикосновения его сильных рук. повторяла: «Нет, Уил. Я поклялась, только после свадьбы». Однажды вечером он пришел весь взвинченный, злой:

– Все, Лав–Амур, в понедельник утром я уезжаю в Америку.

– Через два дня?!

– Я хочу жениться, Лав–Амур, жениться на тебе.

Она возразила, прибавив себе, однако, целый год:

– Я еще слишком молода… Мне только пятнадцать.

– Ничего, потом я за тобой приеду.

Николь проплакала всю ночь. Уил уезжает, это ужасно. Уил, которого она полюбила на всю жизнь… И все из–за того, что американскую базу ликвидируют, какая чушь! Но он же поклялся, что женится на ней… На следующий день Уил явился к Бланшарам с огромным букетом цветов и бутылкой шипучего вина – попрощаться. «Я хотел бы поговорить с мадам, а также с месье». Булочник, весь в муке, прибежал в заднюю комнату. «Я хочу вам кое–что сказать, но мне трудно говорить по–французски». В общем, у него ранчо в Мичигане, недалеко от озера, надо чертовски много работать, в иные годы земля не родит или скот болеет, а еще вредители уничтожают кукурузу, короче, служба закончена, он возвращается домой, только вот что: он хочет жениться и надеется, что через какое–то время Николь выйдет за него. Родители в изумлении переглянулись, не зная, смеяться им или расчувствоваться. Лицо же Николь запылало ярче красного перца, вывешенного для просушки на стене. Госпожа Бланшар рассуждала про себя так: Николь. конечно же. слишком молоденькая, почти ребенок, но он американец, да и богатый к тому же. тут есть о чем поразмыслить!.. А отец, тяжело вздохнув, высказал вслух ее затаенные мысли: «Да–а–а… Что ж, со временем будет видно… Тут есть о чем поразмыслить…»

Булочница открыла пакет бисквита. Родители чокнулись с Уилом бокалами с игристым вином. Николь тоже досталось чуть–чуть на донышке, а потом ей налили лимонной шипучки.

После обеда молодые люди отправились в последний раз полюбоваться огнями маяков. Николь знала их все наперечет. «Вон тот, это Сен–Николя, а красный вдали – Кордуан. А тот, который поблескивает – спасательный буй». Однако в тот вечер ей было не до маяков; большие руки Уила тянулись к ее телу, и ей нужно было противостоять натиску его настойчивых пальцев, бесчисленным поцелуям, от которых кружилась голова.

– Завтра у нас прощальная вечеринка. Небольшой праздник на базе. Ты придешь, Лав–Амур?

– Не знаю, Уил, нужно сказать маме.

– Нет, маме как раз ничего и не надо говорить. Я заеду за тобой в девять вечера. А через год мы поженимся и станем жить на ранчо…

*

И зачем мама запирает свои духи на ключ? Это ужасно! На полке, кроме большого общего флакона яичного шампуня, ванильного талька и помады для волос, стояли еще кальцинированная сода и папин одеколон с запахом жасмина – дешевая душилка на каждый день. Николь открыла пробку и понюхала. Запах был слишком сильный, но, может быть, если подушиться чуть–чуть… Вначале она надушила кожу за ушами, но затем обильно полила одеколоном все тело, не забыв ни про ноги, ни про нитяной платок. Флакон был наполовину пуст, она долила в него воды из–под крана и пришла в ужас, увидев, что остатки одеколона всплыли наверх.

Внизу часы пробили восемь с четвертью, нужно было поторопиться. Однако она еще долго и не без удовольствия перебирала свое нижнее белье, – его у нее было много, – выискивая самое красивое и подходящее случаю. Затем настала очередь платья, и тут она едва не вышла из себя: платье было узковато в талии. Но в целом выглядела она потрясающе. Уил мог с гордостью представить ее своим друзьям. А еще она потихоньку возьмет мамину сумку – это придаст ей изысканности.

Выйдя во двор, она не встретила ни души и торопливо прошла вдоль пекарни, где, похоже, никого не было. Солнце стояло еще высоко, и его лучи пронзали голубоватый воздух. Она направилась полем, вдоль изгороди, чтобы не встретиться с Симоной и Мари–Жо, которые вечно за ней шпионили. Эти две вредины не находили себе места с тех пор, как увидели ее на пляже с американским летчиком. А теперь, узнав, что она собирается за него замуж, – вот было зрелище! – просто позеленели от зависти. «Я буду писать вам из Мичигана», – пообещала им Николь.

Прежде чем выйти на перекресток. Николь с бьющимся сердцем остановилась в тени деревьев. Достала из маминой сумки помаду и в последний раз подкрасила губы. Карманное зеркальце упало и треснуло.

Уил был уже на месте, в своем джипе, и загадочно смотрел на нее. Ни слова о ее платье, ни малейшего комплимента. Николь заметила зажатую между его колен бутылку.

– Сегодня праздник, – объявил он и рванул с места как сумасшедший.

Он гнал, как самоубийца, по разбитой дороге, нарочно стараясь не миновать ни одной лужи, задевая сосны, срезая путь через дюны и дико хохоча.

– Уил, да ты же пьян! – испуганно воскликнула Николь.

Мотор рычал, грязные брызги летели во все стороны, от нескончаемых толчков помялось ее красивое платье, а саму ее начинало подташнивать. Она вцепилась в сиденье и умоляла:

– Не так быстро, Уил, не так быстро!

– Нет, дарлинг, надо быстро, еще быстрее, – отвечал Уил, указывая рукой на запад, где угрожающе чернело небо, и, отпустив руль, прикладывался к горлышку своей бутылки.

Когда они приехали, редкие капли приближающейся грозы уже взрывали раскаленную пыль. Развеселого вида караульный поднял шлагбаум и, задрав голову, принялся ловить ртом прохладные капли.

Житель далекого Эльдорадо и владелец ранчо Уильям Шнайдер на самом деле был ночным сторожем на автомобильной стоянке в Бронксе и уже арестовывался за мошенничество. Жена его работала уборщицей, а их сыну Терри исполнилось два года.

*

Арзакская военная база представляла собой несколько низких, похожих на бараки строений, выходивших к морю и обнесенных забором из колючей проволоки; среди них возвышались радиомачта и флагшток с американским флагом, а из прилепившегося к скале курятника время от времени доносилось глухое кудахтанье. На базе, казалось, не было ни души: основную часть личного состава накануне отправили на родину; а оставшейся горстке военных было поручено уладить последние формальности с французскими поставщиками.

– Вот моя комната…

Они оказались в квадратной каморке, выходившей на океан. Пол и стены ее были сколочены из грубых досок. На крыше стучал на ветру волнистый лист жести. В глубине комнаты, на веревке, скрывая подпертую поленьями газовую плиту, сохли майки и трусы; по обеим сторонам шкафа громоздились, отсвечивая серым металлическим блеском, ящики из–под пива. С потолка свешивалась лампочка без абажура, освещавшая фанерный стол, испещренный следами окурков, на нем высилась гора пустых пивных банок; стульями служили ящики из–под снарядов. Слышно было, как совсем рядом море накатывается на скалы.

Уил включил проигрыватель – игла уже стояла в начале унылой песенки Фрэнка Синатры.

Его зеленые глаза жадно шарили по фигуре Николь и выражали столь откровенное желание, что она продолжала стоять как вкопанная со скрещенными на груди руками. Он присвистнул – и свист получился каким–то хулиганским. Прорвав грозовые облака, последний луч багрового солнца скользнул по нижнему краю окна, окрасив в пурпурный цвет распущенные рыжие волосы Николь.

– Садись, дарлинг, не бойся.

Ошеломленная, Николь с опаской поглядывала на ящики из–под снарядов, боясь испортить свое уже и так помятое платье.

– Садись на кровать, дарлинг, вот так: раз – и на матрас. Хочешь пить?

– Нет. Уил, спасибо. А где же твои друзья?

Она сидела на самом краешке кровати и испытывала панический страх, глядя на стену, увешанную фотографиями обнаженных красоток.

– Мои друзья сейчас придут, сладкая ты моя, будет настоящий праздник. Сейчас, сейчас они придут.

Уил достал из шкафа бутылку шотландского виски и потягивал его долгими шумными глотками.

– Ах нет, Уил, не пей больше!

– Буду, дарлинг, и ты тоже будешь. Ты обязательно со мной выпьешь.

Он вульгарно засмеялся и непристойно задвигал бедрами.

– А потом мы будем трахаться. Ты что, боишься?

Он с силой притянул ее к себе, глядя на нее мутным взглядом и брызжа слюной ей прямо в лицо.

– Пей! – приказал он.

И вдруг, схватив ее сзади за волосы, попытался засунуть ей в рот горлышко бутылки. Николь так рванулась в порыве страха и ярости, что виски залил ей все платье. Она закричала и бросилась к двери. Ручка уже поддалась, когда он снова схватил ее за волосы и, потянув назад, с размаху швырнул на кровать. Задравшееся платье обнажило пупок. Она закричала еще сильнее, и он ударил ее по лицу.

– Заткнись и пей.

И он стал поливать ее виски. Задыхаясь, Николь пыталась расцарапать ему лицо и вырваться.

– Прекрати вопить, иначе…

Он щелкнул зажигалкой. Николь в ужасе увидела, как пламя осветило ее залитые виски волосы. Уил ухмылялся. Свободной рукой он ощупывал сжавшееся от страха тело.

– Ты написала в штанишки, дарлинг, – прошептал он, умильно подмигнув. – Я заберу их с собой в Нью–Йорк. На память. – Взгляд его зеленых глаз налился свинцом. – А ну, сними–ка их.

Охваченная стыдом, она. казалось, оцепенела.

– Снимай! – рявкнул он и, вырвав у нее клок волос, поджег их.

Он блаженно улыбался и, переводя дыхание, наблюдал за тем, как девочка повинуется его приказу. Подняв трусики, упавшие между черными ботинками, он, потрясая своей добычей, будто скальпом, осмотрел их при свете лампы, а затем небрежно сунул в свой дорожный сундук.

– А вот теперь можно и потрахаться, дарлинг! Моя жена всегда хочет трахаться.

Он достал из шкафа еще одну бутылку шотландского виски и открыл ее зубами. Николь снова попыталась вырваться, но пошатнулась от страха и, падая, поцарапала себе колени. Не дав ей подняться, он сбил ее ударом ноги и, тяжело дыша, навалился на нее. Силой разжав ее губы, стал вливать ей в рот виски, грубо ударяя горлышком бутылки о ее зубы и паясничая, видя, как она захлебывается.

– О нет, Уил, нет, – простонала Николь еще раз, и то были ее последние слова этой ночью.

Расстегнув свои форменные брюки, Уил грубо овладел девушкой, не обращая внимания на ее крики и рыдания. Он никак не мог кончить и в бешенстве осыпал ее оскорблениями и ударами. Николь, обмякшая и почти бесчувственная, только тихо стонала; губы и тело ее кровоточили. Путаясь в спущенных брюках, Уил протащил ее по полу к кровати: «Ах ты, французская милашка!» и, открыв дверь, заорал в темноту: «Come on, guys, she is ready»[2]2
  Давай сюда, парни, она готова (англ.).


[Закрыть]. Затем стал яростно топтать свои брюки, пока не освободился от них совсем, глотнул еще виски и снова навалился на Николь.

Снаружи хлопнула дверь. Из соседнего барака пришли Альдо и Сэм, выпивавшие в ожидании сигнала Уила и время от времени заглядывавшие в окно, чтобы насладиться зрелищем.

Альдо, чилиец, был гигантского роста, с огромным животом, Сэм – рыжим юнцом, сыном пастора.

– Мои друзья, – объявил Уил. – Гуляем, дарлинг. Он попытался поставить ее на ноги, но она падала, не переставая стонать. Сэм с грубым смехом схватил ее одной рукой за талию, а другой стал шарить под платьем. Уил вцепился в вышитые воланы и резко рванул их вверх. Пояс, пуговицы разлетелись во все стороны, но рукава и воротник уцелели. «Exactly like football»[3]3
  Совсем как футбол (англ.).


[Закрыть], – хмыкнул он и, глупо гоготнув, сорвал с нее платье, как шкурку с камбалы, и швырнул его на пол.

Воцарилось молчание. Трое мужчин с таким интересом разглядывали свою обнаженную и дрожащую жертву, словно только что поймали добычу. Расстегнутый лифчик висел на одной бретельке. Одна из черных маминых туфель закатилась под кровать. Николь стояла перед ними с заплаканным лицом, прикрывая съежившееся тело руками.

– Lovely[4]4
  Чудно (англ.).


[Закрыть], – произнес Альдо хриплым голосом и своей здоровенной волосатой рукой осторожно спустил с ее плеча оборванную бретельку, портившую зрелище. – «Lovely». – Он расстегнул ремень. – «There»[5]5
  Сюда (англ.).


[Закрыть], – сказал он Сэму, показав на стол.

Альдо насиловал ее прямо на столе, распластав среди игральных карт и окурков и, когда она инстинктивно порывалась освободиться, встряхивая головой и пытаясь его укусить, приходил в восторг: «Yes, come on, girl, come on»[6]6
  Так, давай, деваха, давай (англ.).


[Закрыть]. А Уил каждый раз, когда она открывала рот, вливал туда виски. Время от времени он выдергивал у нее прядь волос, поджигал зажигалкой и наблюдал, как она горит.

Они по очереди глумились над ней, оспаривая право надругаться над ее девственностью. Альдо овладел ею сзади, вцепившись в ее белокурые волосы, словно в гриву норовистой лошади. Пот катил с него градом. На его лоснящейся, покрытой густой порослью груди, между черными пупырышками сосков, раскачивался, словно маятник. золотой нательный крест: крупные капли пота падали на распростертое в обмороке тело девочки. Сэм наблюдал за происходящим. Вначале, как только ею приятели оставляли девочку, чтобы промочить горло и перевести дух, он яростно набрасывался на нее. Но вскоре из–за чрезмерного возбуждения вынужден был довольствоваться ролью соглядатая, с завистью наблюдавшего за опустошительными атаками чилийца, который забавлялся тем, что, приподняв стол с припечатанной к нему девочкой, передвигался таким образом по комнате. Уил, чьи нервы были послабее, брызгал на Николь пивом и настаивал на соитии втроем, «like a sandwich»[7]7
  Как сэндвич (англ.).


[Закрыть].

– Sleep, my baby. – сказал наконец Альдо. – we are tired[8]8
  Спи, бэби, мы устали (англ.).


[Закрыть]. – И, взяв Николь в охапку, швырнул ее на походную кровать. Затем собрал разбросанные карты и. слегка осоловевший, вернулся к столу, сел и принялся застегивать брюки.

Уил свалился в углу среди разбросанных бутылок. Он уже погружался в дремоту, когда петушиный крик прорезал тишину. «Чертов петух», – проговорил он, ударив себя по лбу, и совершенно голый вышел из барака.

Минутой позже он вернулся с возмутителем тишины – грозным крикуном с обрезанными крыльями, который, несмотря на руку, сжимавшую его горло, суетливо рассекал воздух шпорами и возмущенно кудахтал. «No», – запротестовал Альдо, когда Уил собрался водрузить птицу на грудь Николь, неподвижно лежащую поперек кровати. Тогда, повернувшись, Уил стал медленно душить птицу, наблюдая, как судорожно дрожит ее розовый язык, как тускнеет взгляд под поникшим гребнем, и только когда из раскрытого клюва хлынула алая струя, ослабил натиск. Затем, взяв кастрюлю, снова вышел и вернулся с яйцами. Одно из них он надбил большим пальцем, держа его над грудями Николь, потом поджарил яичницу; которую они с Альдо молча съели прямо со сковородки без ручки. Чилиец обмакивал в жир пальцы и облизывал их.

На рассвете дух насилия улетучился; осталось лишь смутное гипнотическое наваждение, объединявшее троих мужчин и их жертву. Море умолкло. Слышалось только шуршание иглы по дорожке пластинки. В воздухе стоял затхлый запах недавнего застолья. В этот миг беспамятства, ощущения вне времени, каждый из них. казалось, возвратился в состояние первозданного хаоса, когда не было ни людей, ни памяти, ни безумств: Альдо развалился на столе, свесив руки; Уил распластался на полу рядом со свернувшимся калачиком Сэмом.

Николь с так и оставшейся на одной ноге туфлей, приподняв веки и приоткрыв рот, смотрела невидящим взглядом на проржавевший край оцинкованной крыши.

Спустя некоторое время к ней подошел Сэм и принялся ее ласкать. "'Blood''[9]9
  Кровь (англ.).


[Закрыть], – прошептал он с глупым выражением лица и повторил: – «Blood!» Он находился в каком–то восторженном состоянии и, поворачивая руку, разглядывал ее на свет, словно на ней была не кровь обесчещенной девушки, а чистое золото. Он поцеловал свои окровавленные пальцы, восхищенно покачал головой и снова прошептал: «Blood», а затем начал раскрашивать себя как индеец этим чудесным эликсиром. Заметив трусики в пожитках Уила, он натянул их себе на голову до самых ушей и, подобно индейцу из племени сиу, впавшему в исступление от звуков там–тама, принялся гарцевать вокруг стола, выкрикивая гнусавым голосом: «Whisky… Beer… Sandwich… Blood…»[10]10
  Виски… пиво… сандвич… кровь… (англ.).


[Закрыть]. И каждый раз, когда он доходил до «Blood», Альдо приглушенно выводил: «Coca–cola hou hou». Уил достал свою губную гармошку и стал им аккомпанировать.

Слабый свет зари осветил стены комнаты, и нервы Сэма не выдержали. Он схватил бутылку виски и ударил ею, будто дубинкой, по зажженной лампочке. Раздался короткий хлопок, и сноп искр зигзагом пролетел до пола.

– It is no possible[11]11
  Это невозможно (англ.).


[Закрыть], – захныкал Сэм, обхватив голову руками, – no, no. – и принялся лихорадочно одеваться, подбирая разбросанную повсюду одежду. – No, no, not possible, no.

Уил, водя гармошкой по губам, передразнивал плаксивый тон его жалоб.

Сэм вышел во двор и вернулся с бидоном воды, махровым полотенцем и термосом кофе. Он робко принялся обтирать тело девочки, которая тут же схватила полотенце и прикрылась им. Она не стала отказываться от кофе, попыталась пить, но ее начало тошнить; тело ее содрогалось от коротких спазмов, не приносивших облегчения сведенному судорогой желудку. Сэм собрал вещи Николь: сумочку, недостающую туфлю, трусики, которые он снял со своей головы, затем помог девочке надеть платье с оборванными воланами, на котором не осталось ни одной пуговицы, и ему пришлось кое–как завязать узлом концы разорванной ткани.

– Я отведу тебя, come on…[12]12
  Пошли (англ.).


[Закрыть]

Николь растерянно огляделась и разразилась беззвучным плачем, губы ее шевелились, но с них не слетало ни звука. Она пошатывалась и опиралась на Сэма, который, протрезвев, вел теперь себя с ней как истинный пуританин. Они были уже на пороге, когда за спиной раздалось недовольное ворчание.

– She is mine[13]13
  Она моя (англ.).


[Закрыть], – набычившись, процедил Уил.

Подняв задушенного петуха, он шлепнул им Сэма по лицу и завершил атаку ударом колена в пах. Затем приблизился к Николь и с силой прижал ее к стене. Его зеленые глаза теперь казались просто грязными. «Money, – промычал он, хватая ее сумочку, – money for you, my little slut!»[14]14
  Деньги… деньги для тебя, моя маленькая шлюшка (англ.).


[Закрыть]. Из сумочки выпала фотография Николь в купальнике с надписью: «Уилу. Твоя навеки».

Николь возвращалась пешком под бесшумно моросящим дождем; у шлагбаума никого не было, и она пошла через затянутые туманом дюны, механически переставляя ноги. Дом был недалеко, за дюнами. Немного пройти по песку, потом по дороге – и готово. Мокрая прядь прилипла к ее носу. Она дрожала, кровь сочилась по ногам во время ходьбы, но она ничего не ощущала. Черные туфли были ей явно велики. Дойдя до дома Нанетт, она почувствовала, что хочет спать, и подумала, что не отказалась бы от горячего рогалика. Она пересекла погруженный в безмолвие садик, обошла дом, достала ключ, спрятанный в нише, отперла дверь и. разувшись, ощупью пошла в спальню. Мутный свет наполнял комнату. Она положила сумочку на пышное пуховое одеяло, которым была застелена широкая кровать, и машинально огляделась по сторонам. Тут она увидела себя в зеркале платяного шкафа: с потеками крови на лодыжках, в изорванном платье, с всклокоченными волосами, опухшими губами, безумным от ужаса взглядом, и когда память стала урывками возвращаться к ней, она попятилась к лестнице, чтобы убежать, споткнулась, упала на ступеньки и принялась судорожно раскачивать перила с криком: «Нанетт, Нанетт, Нанетт, Нанетт, Нанетт…»