Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Людо принял таинственный вид.

– Там, у входа, где ставят обувь. Я нашел его в ботинке.

Расстегнув рубашку, он достал из–за пазухи старый грязный башмак и протянул его матери.

– Убери эту гадость, там полно микробов! И не держи прямо над кофе, чертов идиот!.. Но как ты догадался посмотреть в ботинках?

– Когда искал. Я все перерыл. Я начал с первого этажа и сам нашел его.

Николь разглядывала браслет, и губы ее складывались в приветливую улыбку.

– Надо бы сначала промыть его в уксусе… Что–то я не очень понимаю, как ты все–таки его нашел. Но тем не менее спасибо. В сущности, ты, должно быть, хороший мальчик…

Она неловко расставила руки и замерла в замешательстве.

– Что бы ты хотел получить в награду?

Людо покраснел.

– Если бы ты могла сегодня вечером прийти в мою комнату и пожелать мне спокойной ночи.

Она рассмеялась.

– По крайней мере, это не трудно. Но берегись, если в комнате будет беспорядок! Ты ведь знаешь, что я этого не люблю. А теперь иди поиграй.

Он был уже в дверях, когда она вдруг окликнула его.

– Ах да, Людо, совсем забыла. Дай–ка мне сумку… Тебе пришло письмо… от Нанетт. Она в Париже.

Письмо пришло неделю назад, и Николь успела прочесть его уже несколько раз.

– Я сама его прочту.

Обиняками кузина объясняла мальчику, что ей придется задержаться на отдыхе и что она вернется позже, чем было предусмотрено. Она также рассказывала о Маленьком принце и беспокоилась, достаточно ли прилежно Людо учится. Умеет ли он уже читать и писать? К счастью, у него есть мама, которая поможет ему разобрать ее письмо… Покраснев, Николь опустила то место, где Нанетт писала Людо, что очень его любит и что ей не терпится обнять его.

– Ну вот… Ты сегодня утром хорошо вымыл руки?

– Да, – ответил Людо, показывая ей вычищенные ногти.

– Не очень–то верится. Жалко пачкать такое красивое письмо. Лучше я буду держать его у себя – для твоей же пользы.

Вечером за ужином Людо объявил во всеуслышанье, что убрался у себя в комнате, и, отправляясь спать, повторил это еще раз, ловя взгляд Николь или какой другой знак, которым она подтвердила бы, что сдержит обещание.

В два часа ночи, сидя на кровати, он все еще надеялся, что она придет, что вымытые окна, аккуратно сложенная в шкафу одежда и начищенный паркет сумеют заманить ее. как заманивает запоздалого гостя накрытый для него стол. Он прождал еще час. а потом учинил настоящий разгром: вывернул бак с игрушками на разобранную постель, разбросал белье по полу и улегся, глотая слезы, прямо на ботинки в глубине шкафа.

*

Людо решил наказать свою мать, относясь к ней с подчеркнутой холодностью. Он больше не взбивал по четвергам пенку в ее утреннем кофе, не прикладывался губами к ее чашке в том месте, где она касалась ее своими губами, затаивал дыхание, когда им случалось встречаться. Его уязвленная гордость требовала, чтобы отныне любой намек на близость был исключен из его действий, когда он ей прислуживал.

Николь делала вид, что ничего не замечает. Похоже, что недовольство сына отвечало ее стремлениям. Его холодность со временем могла превратиться лишь в боль, однако он продолжал терпеть и не переходил к враждебным действиям.

– Ты прав, – говорил ему Татав, – дура она, твоя мать. Я не хотел, чтобы отец на ней женился.

– Понятно, – отвечал Людо.

– Надо ее проучить, – заявил однажды Татав. – Она должна попросить прощения. Таков закон. – И он прыснул. – Мы подложим ей уховерток в одежду. Ну давай! Ты постоишь на шухере у лестницы, а я все сделаю.

Людо стал на страже.

– Больше она никогда не решится надеть свои штанишки, – ликовал Татав, выходя через несколько минут из спальни. – Я подсунул в них целую армию. Ну ладно, я пошел на подводную лодку.

Как только он ушел, Людо проскользнул в спальню и потихоньку убрал уховерток, кишевших в белье Николь.

– Хитрая бестия, твоя мамаша, – заметил наутро Татав по дороге в школу. – Так ничего и не сказала. Даже поцеловала меня на прощанье. Нужно подложить ей вонючек под простыни. Когда она ляжет спать, они лопнут. Ну и ночка будет у стариков!

Людо чуть не попался, когда разминировал постель, в которую Татав подложил свой пакостный сюрприз.

– Ничего не понимаю, – нервничал тот.

– Я тоже. – говорил Людо.

– Есть идея. Я встану сзади нее на четвереньки, а ты налетишь на нее спереди, она попятится и упадет на меня.

Сказано – сделано. Но в тот момент, когда Николь должна была споткнуться о Татава, Людо крикнул: «Берегись!», и проделка не удалась. Татаву пришлось сделать вид, что он завязывает шнурок ботинка, но после этого случая он стал поглядывать на Людо с подозрением. «Да ну, я испугался…»

Дни становились длиннее. С первой жарой в воздухе запахло смолой, медом и океаном, во всю мочь стрекотали цикады. Море мятежно–синего цвета с шумом накатывалось на берег. По вечерам летящие журавли прочерчивали в лазурном небе фиолетовые полоски. Татав и Людо купались в море. Татав хвастался, что плавает как рыба, хотя в действительности едва умел сучить под водой ногами; вначале это произвело впечатление на Людо, но вскоре его удивление померкло: он обнаружил, что способен делать то же самое. К тому же, он легко нырял в холодную воду. Татав же погружался с великой осторожностью, и, когда вода доходила до бедер, его молочного цвета кожа тут же покрывалась мурашками; стоило Людо отпустить какую–нибудь шутку – и тот вылезал на берег, изображая крайнюю обиду.

Долгими теплыми вечерами, когда воздух был напоен сладковатыми ароматами, мальчики до самой ночи играли в настольный футбол. Татав в пух и прах разбивал Людо, благодаря постоянному изменению правил, что позволяло ему переигрывать всякий раз, когда Людо вырывался вперед. Эти матчи сопровождали заунывные звуки фисгармонии. Ближе к полуночи Мишо предлагал выпить чаю. Татав кипятил воду, Людо раскладывал чайные пакетики по чашкам.

– Поднимайтесь к себе тихо, чтобы не разбудить маму, – предупреждал Мишо.

На площадке перед кухней Людо выбрасывал в темное окно набухшие пакетики чая; они десятками висели на ветках куста сирени во дворе.

Занятия в школе стали менее напряженными. С приближением лета учитель то и дело отвлекался на посторонние разговоры с учсениками, спрашивал, что они собираются делать в будущем, и отпускал их пораньше. Однако при малейшем нарушении дисциплины он в наказание давал писать диктант. Людо. едва умевший нацарапать несколько слов, вместо диктанта сдавал рисунок. Нанетт так еще и не приехала… что это ты нарисовал почему рука такая черная… Татав боится темноты и за сидром в подвал хожу я… я так люблю когда темно… я почти закончил мое иглу[23]23
  Зимнее жилище из снега у части канадских эскимосов в виде купола с входом через длинный коридор: иногда стены внутри покрывают шкурами.


[Закрыть].

После урока об эскимосах он вырыл в песке, в глубине сада, иглу. Это была яма, прикрытая сосновыми ветками, связанными между собой с помощью водорослей. Туда можно было влезть только на корточках.

Однажды утром, во время урока, его внимание привлекли слова «праздник матерей».

– Так вот, – продолжал учитель, – теперь каждый из вас сплетет для своей мамы корзиночку из ротанговых веток. Сейчас я раздам вам материал.

На следующий день все сорок корзиночек были готовы, красиво упакованы, и на каждой красовалась наклейка с каллиграфической надписью: «С праздником, дорогая мамочка». Дети с гордым видом расходились по домам, бережно неся свои подарки. У выхода Людо поджидали Максим и Жезю.

– Твоя мать путалась с фрицами, ей не положено подарка.

Людо отдубасили, а корзиночку растоптали ногами. Он пришел домой с разбитым лицом, вид у него был жалкий. Николь сидела в гостиной и вырезала фотографии из женских журналов.

– Ты снова подрался? Ну и дела! Всю рубашку порвал!

– Мальчишки есть мальчишки, – вступился за Людо Мишо, пытавшийся подключить старый телевизор, подаренный ему приходом.

– Он буйный, да–да, мать всегда говорила, что он буйный.

С некоторых пор в ее голосе проскальзывали насмешливые нотки, а во всех высказываниях звучала неприкрытая ирония.

Людо поднялся наверх привести себя в порядок. Затем, переодевшись, пробрался в комнату Николь и, заметив на этажерке ее сумочку, вытащил из нее несколько купюр. Выходя, он наткнулся на Татава.

– Какого черта ты здесь делаешь?

– А ты? – пробурчал Людо, скатываясь по лестнице.

Он вышел из дома через черный ход и короткими перебежками добрался до деревни. Пот стекал с него ручьями, когда он оказался перед лавкой «Базар де Пари». В витрине на фоне морских звезд, посреди масок, ласт, подводных ружей, разноцветных костюмов для подводного плавания, рядом с черными ножнами красовался великолепный нож с обнаженным сверкающим лезвием. Рукоятка была отполирована и, словно от постоянного контакта с человеческой рукой, приняла ее форму. Дома Николь постоянно жаловалась на ножи, которые ничего не резали. Людо толкнул дверь, раздался звон колокольчика.

– Мне нож, – заявил он пожилой даме с сильно напудренным лицом.

Она смерила взглядом мальчика с головы до ног: раскрасневшееся лицо, вылезшая рубаха, потертые штаны, висевшие гармошкой на худых, как спички, ногах.

– Какой нож?

– На витрине, – сказал он и повернулся к выходу.

Дама, улыбаясь, прошла за ним и, увидев о каком товаре идет речь, снова завела его в лавку.

– Тебе не кажется, что он немного великоват для тебя? Посмотри–ка лучше эти.

Под стеклом прилавка лежала целая коллекция перочинных ножей с открытыми лезвиями.

– Я хочу тот, – заявил Людо.

– Для себя?

– Нет, это подарок.

– Ну, если это подарок, тогда другое дело, – сказала хозяйка лавки и, достав нож из витрины, положила его себе на ладони, чтобы показать Людо.

– Нравится?

– Да, – проговорил он.

– Это для твоего отца?

– Нет.

– Для старшего брата?

– Нет. это для моей мамы.

Дама пристально посмотрела в зеленые глаза мальчика.

– Для твоей мамы! – воскликнула она в изумлении.

– Ну да.

– Она что, любит подводную охоту?

– А ты? – прошептал Людо.

– Что ты сказал?

– Мама хочет именно такой… она сама мне сказала.

Хозяйка лавки собиралась водрузить нож на прежнее место в витрине, но передумала: видно было, что, несмотря на детский возраст, покупатель настроен решительно.

– А ты знаешь, что этот нож очень дорого стоит? Целых пятьдесят новых франков.

С самым серьезным видом Людо отвернулся и начал считать украденные деньги. Цифры путались.

– Не знаю, сколько тут у меня, – вздохнул он и, резко повернувшись, протянул даме руку со смятыми бумажками.

– У тебя только сорок семь франков, – сообщила дама, пересчитав деньги.

– Значит, хватает? – спросил он умоляющим голосом.

– Нет, не совсем. Не хватает трех франков. Ты уверен, что твоя мама не хочет нож попроще, обычный кухонный нож?

– Нет, она хочет именно такой.

Малыш был трогателен, наверное, он разбил свою копилку, чтобы сделать подарок матери на ее праздник.

– Ладно, так и быть, он твой. Я тебе его даже покрасивее упакую. И если твоя мама захочет его поменять, пусть заходит.

Когда Людо вернулся домой, Николь еще не заметила пропажи. Сначала он спрятал нож в своем иглу, потом у себя под подушкой и всю ночь сгорал от нетерпения открыть пакет.

Наутро, едва Мишо ушел на работу, Людо принес свой подарок, развернул и, положив его матери на колени, тут же убежал, не обронив ни слова. В сильном возбуждении он бегом спустился в сад, оттуда галопом помчался к заброшенной станции и уже там отвел душу, изображая то поезд, то пароход.

Затем повернул назад и. улегшись под сосной, принялся наблюдать за домом. Ни звука. Однако она должна была его звать, искать… Ведь это был лучший на свете нож. С бешено колотящимся сердцем он поднялся и направился к дому. Подойдя к окну Николь, принялся свистеть что есть мочи, но все было напрасно. Тогда он вошел в дом, прошел на кухню и увидел там Татава, устроившегося за столом со своим банановым напитком.

– Ты не видел моей матери? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Твоя мамаша просто лизоблюдка. Она со мной разговаривает, только когда отец дома.

Людо поднялся наверх. В коридоре никого не было. Напрасно он прикладывал ухо к двери Николь, из комнаты не доносилось ни звука. Ему хотелось позвать ее, войти к ней без стука, но вместо этого он сел у дверного косяка, в сотый раз представляя, как руки Николь разворачивают его великолепный подарок, в тысячу раз прекраснее любых плетеных корзиночек, и наконец извлекают на свет настоящее сокровище. Вдруг он услышал, как скрипнула половица, и крадучись пробрался в свою комнату. Ледяной голос окликнул его по имени. Только когда его позвали в третий раз, он бросился в комнату матери. Она примеривала перед зеркалом шкафа туфли на высоком каблуке.

– Куда это ты подевался? Вот уже час, как я не могу до тебя докричаться.

На кровати посреди вскрытого пакета сиял вынутый из ножен кинжал.

– Где ты это взял?

– В лавке «Базар де Пари».

– А зачем ты мне его принес?

Людо покраснел.

– Ты же говоришь, что ножи не режут. А этот режет.

Николь вертела кинжал в руках.

– Но это же не столовый нож… Кстати, для чего он служит?

Она казалась озадаченной.

– Он точно хорошо режет. – повторил Людо.

– А почему ты мне даришь его именно сегодня?

– Сегодня воскресенье, – заявил он.

Николь уронила нож на пуховое одеяло. Повернувшись к зеркалу, она принимала разные позы и разглядывала новые туфли на своих ногах. Увидев в зеркале стоявшего за ее спиной Людо, она вдруг заподозрила неладное.

– Послушай, а где же ты взял деньги? Эта штука, должно быть, дорого стоит?

– А ты? – пробурчал он сквозь зубы.

– Ты не можешь купить такую штуку за свои деньги. Откуда у тебя деньги?

Людо не отвечал.

– Да ты вполне мог их украсть!

– Он точно хорошо режет, – повторил мальчик умоляющим тоном.

– Значит, так и есть, ты украл деньги…

Голос ее неожиданно сделался медленным, протяжным, почти сладострастным.

– У кого ты их украл?.. У Мишо?.. У Татава?.. У кого?..

Его зеленые глаза ничего не выражали.

– Знаешь, я никуда не спешу. Раз ты не хочешь говорить, значит, ты и на самом деле вор… Грязный воришка.

Людо нервно заламывал пальцы, не отрывая взгляда от кинжала и, несмотря ни на что, довольный, что подарок дошел по назначению. Нож наверняка вернется в свою витрину, но пока он, сверкая, лежит посреди одеяла – видит ли она, как он блестит?

– Ну, так где же ты взял деньги? В моем кошельке?

Она перешла на крик.

– Дама сказала, что вернет деньги, – сказал Людо, не сводя глаз с кинжала.

– Какая дама?

– В лавке. Она сказала, что его можно принести назад, и она отдаст деньги.

– Так ты взял деньги в моей сумке, да–да, ты обокрал собственную мать!

Людо задрожал.

– Вор и обманщик, вот ты кто! – завопила Николь, вывернув пустую сумку. – И за это ты будешь наказан! Пока не знаю как. но ты свое получишь! Какой позор! Мишо за уши притащит тебя в лавку и все расскажет хозяйке… Это же надо – украсть деньги у собственной матери!..

Потрясенный, Людо спрятался в своем иглу. Что подумает Мишо? Что подумает Татав? Что подумает хозяйка лавки? Он не вернулся ни к обеду, ни к ужину и уснул, дрожа от холода под мокрыми сосновыми лапками. Когда на следующее утро он появился в доме, там царила странная обстановка и никто не бросил ему ни единого упрека. Накануне вечером госпожа Бланшар сообщила о кончине Нанетт, и эта новость совершенно затмила историю с ножом. Татава попросили ничего не говорить Людо.

Тело Нанетт доставили поездом, чтобы похоронить в Пейлаке, на ее родине. Траурная процессия была почти точной копией свадебного кортежа Николь и Мишо прошлой зимой. Булочница отчитывала свою дочь, шедшую с непокрытой головой, без траурной вуали, и не проронившую ни слезинки перед открытой могилой. Николь подташнивало. Она видела серебряное кропило, сухие комья земли, падавшие на гроб, тщательно зашнурованные ботинки некогда крестившего ее священника, ярко–лазурное небо и у края могилы – крестящегося незнакомца, почти старика, в котором она с ужасом узнавала своего мужа. Опираясь на лопату, могильщик по имени Анж[24]24
  Ангел (франц.).


[Закрыть] терпеливо ждал:

– Ну что, все?.. Все попрощались?.. Можно закапывать?..

С кладбища отправились в булочную – помянуть покойницу. После последнего стаканчика мужчины сыграли во дворе партию в шары. Николь тем временем помогла матери вымыть посуду. Затем тайком поднялась в свою бывшую комнату и, дойдя до второго этажа, задумчиво уставилась на тщательно натертые ступеньки лестницы, ведущей на чердак. Она впервые заплакала, спустившись вниз и увидев Людо.

– Ты тоже должен знать про Нанетт. Ее нет, она померла. Ты ее больше не увидишь.

V

В тринадцать лет Татава определили в Тиволи – иезуитский пансион в Бордо. Людо теперь ходил в школу один: в каждом классе он оставался на второй год. Он никак не мог понять, как пользоваться будильником, который одолжил ему Мишо, и тот звонил каждую ночь ровно в два пятнадцать, так что Людо являлся в класс либо после сигнала колокола, либо засветло, но никогда вовремя.

Татав приезжал по субботам на автобусе. Людо поджидал его у ворот, каждый раз делая вид, что оказался там случайно. Прежде, чем сесть за стол, ученик иезуитов бежал удостовериться, что никто не прикасался к его аквариуму со жвачкой. После того, как эта формальность была выполнена, между мальчиками вновь устанавливалась близость, часто переходившая в ссоры.

Комната Людо в Бюиссоне казалась на первый взгляд тщательно убранной, а кровать аккуратно застеленной. Но то была только видимость порядка. Мальчик беспорядочно сваливал в шкаф игрушки, одежду и трамбовал все это ногами. Из шкафа исходил зловонный запах, который Николь относила на счет завалявшейся где–то дохлой мыши. Но Людо ничего не чувствовал.

После отъезда Татава он перестал пачкать простыни и стал мочиться под кровать, а когда Мишо показывал ему мокрый пол, отвечал:

– Нет, это не я, это мышь, она не сдохла.

– А это? – спрашивал тогда Мишо. – Что это такое?

И он показывал на стену, где красовался ряд странных, грубо раскрашенных портретов, нарисованных прямо на обоях. Все портреты были одинаковые: красные волосы, длинная шея, лицо, почти полностью закрытое огромной рукой, между пальцами которой блестели черные глаза.

– Это рисунок, – отвечал Людо таким тоном, словно это было не его рук дело.

– А это что такое на твоем рисунке? Разве на руке бывают глаза?

– Это рисунок, – повторял мальчик.

– Хорошо, малыш, но нельзя же пачкать стены, так не делают. Для рисования есть специальная бумага.

За ужином оживление создавал телевизор. Людо обожал все программы и, затаив дыхание, смотрел все передачи, о чем бы ни шла в них речь. Мать же выключала телевизор, как только на экране появлялась целующаяся парочка, и раздраженно вздыхала:

– Убери со стола и иди спать.

Людо нехотя вставал. Когда он уходил, Николь снова включала телевизор.

Однажды ночью она проснулась, вся дрожа:

– Кто здесь?

Тьма обступала ее со всех сторон, ничего не было видно. Однако она что–то чувствовала. Чье–то присутствие. Чье–то прикосновение. Николь растолкала Мишо, который на этот раз не храпел.

– Тебе приснился кошмар, это пройдет.

– Неправда… Я не спала… Я уверена, что здесь кто–то есть. Мишо зажег свет.

– Видишь – никого.

– И все же я готова была поклясться… – прошептала она. – Но все равно, здесь чем–то пахнет. Мне не нравится этот запах.

*

После случая с ножом Мишо почти поверил, что у его пасынка, возможно, и в самом деле мозги слегка набекрень, что, впрочем, никак не сказалось на их отношениях.

– Тебя, похоже, это удивляет, – говорил он жене, – но я это знал еще до женитьбы. Вся округа это знала. Я думал, что будет хуже. Я даже боялся за Татава. Но знаешь, твой парень вовсе не псих. Просто он не совсем такой, как мы. Егo надо показать врачу.

И вот однажды в четверг Николь с сыном явились на прием к доктору Варембургу.

– Отвечай вежливо, когда доктор будет тебя спрашивать. И не держи руки в карманах.

Доктор был полным мужчиной, и казалось, что он постоянно думает сразу о двух вещах, связывая их воедино неопределенным «так–так–так''.

– Как тебя зовут, молодой человек?

– Его зовут Людовик Боссар, господин доктор. Поверьте, не так–то все это весело. У парня… даже и не знаю, как сказать. С ним беда, господин доктор. У него не в порядке с головой.

– Но почему вы так думаете? Так–так–так.

Сквозь полузадернутые тюлевые занавески Людо пытался разглядеть в окне затерявшееся за соснами море. Доктор Варембург вежливо выслушал Николь и – так–так–так – приступил к осмотру. Он заставил Людо покашлять, проверил его слух, зрение, измерил рост, вес и в итоге заключил, что данный случай не входит в компетенцию терапевта, а требует вмешательства специалиста. Николь записала адрес коллеги доктора Варембурга, психиатра, практикующего в Бордо.

– По крайней мере, ты уж точно крепкий малый!

– Они мне завидуют, – ответил Людо.

На следующей неделе Мишо повез Николь с сыном в город. Пользуясь случаем, они решили также посидеть в кафе и съесть по мороженому.

– А чем занимается психиатр?

– Головой, – заявила Николь. И, повернувшись к сыну, сидевшему сзади, продолжила: – Видишь, чем из–за тебя приходится заниматься!..

После короткого разговора со взрослыми доктор провел мальчика в некое подобие будуара с роскошными коврами и безделушками, стоявшими на низком столике. В воздухе пахло смолой и свежей краской. Усадив Людо на диван, доктор занял место за своим столом. Когда он улыбался, его верхняя губа морщилась и казалась накладной. Он часто потирал свою лысину вялой пятерней. С приветливым видом доктор начал задавать кучу нескромных вопросов: не занимается ли мальчик по ночам рукоблудием, видел ли он уже пенис своего отчима, испытывал ли он желание по отношению к своей матери, бьют ли его родители. В конце беседы, наклонив к Людо свою блестящую лысину, доктор сообщил ему, что фрейдистская фаллическая символика напрямую связана с образом гладко выбритого черепа, ''из чего проистекает некоторая двусмысленность взаимоотношений с пациентками и даже с пациентами…» Консультация обошлась в триста франков. Николь пришлось записать адрес еще одного доктора, специализирующегося на «параноидальной дисфункции».

– Я ничего не понял, – сказал Мишо, когда они устроились за столиком в кафе.

– Он сказал: с головой у него неважно.

– Только аппетит у него из–за этого не страдает, смотри–ка.

Людо раньше всех закончил пить кофе по–льежски, и рот его был вымазан взбитыми сливками.

– Еще хочешь, малыш?

Людо утвердительно кивнул. На своем стуле он обнаружил расплющенную розоватую жвачку с отпечатком чьего–то пальца и тут же поверх отпечатал свой. Затем отлепил ее и незаметно сунул в рот.

– Ему нельзя так много есть. От этого бывают глисты.

– От этого не будет… А что этот доктор подразумевает, когда говорит, что у него с головой не в порядке?

– Он только дал адрес специалиста. Тот уж и скажет, что делать.

– Да, дорогое удовольствие – быть с приветом! И что это даст, когда мы узнаем?

– Ничего. Впрочем, мы ведь уже знаем. Как хочется пить после мороженого! Я бы выпила стаканчик сотерна или мартини.

Николь и Мишо взяли аперитив. Людо. впервые попавший в город, разглядывал прохожих: сотни лиц, сотни глаз, сотни ног: люди входили в кафе, выходили, официанты что–то выкрикивали, звенела мелочь, дамы набрасывали манто, раздавались взрывы смеха, сквозившие потоки воздуха смешивали тысячи запахов. Вошли две пожилые дамы, в руках одной из них была перевязанная картонка с пирожными. Они удобно устроились на диванчике, раздвинув полы меховых манто, и стали лихо расправляться с огромными пирожными с кремом. Они жевали, двигая челюстями как–то вбок, подобно жвачным животным, сопровождая эти движения прищелкиванием языка, едва уловимым дрожанием подбородка, подергиванием бровей, сгибанием шеи, вызывавшим подрагивание перьев на их шляпах.

– Ну разве не несчастье – иметь такого ребенка? – ныла Николь.

– Тебе еще грех жаловаться. Он добрый. А бывают злые.

Уходя, Людо прилепил жвачку на прежнее место и, надавив на нее большим пальцем, как печатью, оставил на ней его след.

*

Зимний туман размыл все краски пейзажа и внес смятение в души. После полудня тьма быстро опускалась на порт, где заранее зажженные огни уже засветло оповещали о близящемся конце дня.

Снова наступило Рождество. Бланшары не прочь были отпраздновать его вместе, но при условии, что Людо не будет. Однако Мишо не уступил.

– Ну уж нет, малыш останется. Ведь он ничего дурного не сделал. Чего не о всяком скажешь.

Николь залепила пощечину мужу, отменила визит родителей, а в сочельник заперлась у себя и даже не пошла на рождественскую мессу. Мишо, Татав и Людо ужинали в мрачном молчании у наряженной елки, потерявшей всякий смысл. Ночь Мишо провел внизу, на диване.

Николь появилась лишь через два дня, бледная как покойник, и пожелала всем счастливого Рождества, высыпав из ночного горшка посреди кухни добрую сотню окурков.

Госпожа Бланшар приезжала в Бюиссоне несколько раз в неделю.

– Ну, как поживаешь, дочка? Знаешь, отцу все хуже и хуже. Как схватит спину до поясницы – хоть криком кричи. Все сырость проклятая, доктор говорит. Ну а сырость у нас. сама знаешь, как тот сорняк – повсюду. А ты–то как? Аппетит–то хоть есть? Не очень–то ты пухленькая. Если хочешь родить ребеночка своему благоверному, надо бы поправиться. Слышь, в прошлый раз я видела твоего… ну. сама знаешь… в общем, чокнутого. Как он похож на… понимаешь кого… Его не должно здесь быть, когда ты забеременеешь.

– Это не я хочу ребенка, – занервничала Николь. – а Мишо.

– Да я не про то. Я только говорю, что нельзя смотреть на чокнутого, когда беременная. Послушай, есть же дома для психов. Ему там будет хорошо. А ты сможешь снова видеться с отцом.

– Доктор говорит, у него ничего нет.

– Ну да, что же он еще скажет, твой доктор, если с больным ухом идешь к зубному! Да, скажу я тебе, плохо все это кончится.

Однажды в четверг, подавая Николь поднос, Людо споткнулся и пролил горячий кофе прямо на нее.

– Ты не только придурок, но еще и опасен…

В следующий раз он встал спозаранку, надел воскресный костюм и спустился на кухню готовить завтрак. Все было сделано идеально: безупречное расположение прибора на подносе, ровный слой масла на тартинках, правильная пирамида из кусочков сахара на блюдце говорили о неимоверном старании.

Людо осторожно поднялся по лестнице. Прежде чем постучать в дверь, он бережно поставил поднос на пол. Затем достал из кармана английскую булавку, уколол себе большой палец, держа его над чашкой, и стал наблюдать, как алая кровь смешивается с дымящимся кофе. Потом спрятал булавку и постучал.

Николь была расположена поговорить.

– Не забудь натереть полы внизу. А после обеда приедет моя мать, так что погуляй на улице. Если будешь слушаться, то сможешь вечером посмотреть телевизор. Что ты сейчас собираешься делать?

– Татав разрешил мне поиграть с его железной дорогой.

– А уроки?

– Я все сделал.

– Тогда ладно… Послушай, это ты мылся вчера в моей ванной?

– Нет, не я.

– Но запах был твой, мне пришлось проветрить.

Людо развернул кресло–качалку и пристально посмотрел ей в глаза.

– Это мой отец там мылся.

Николь стушевалась.

– Ты хочешь сказать: Мишо, да?

– Кто мой отец? – шепотом спросил Людо и отвернулся.

Николь побледнела.

– Что ты болтаешь, кретин?

– Ничего не болтаю, – ответил он обычным голосом.

Все чаще и чаще Людо обиняками упоминал в разговорах своего отца, пользуясь тем, что другим при этом казалось, что он имеет в виду Мишо. Однажды он хладнокровно заявил, что отец приходил забрать его после урока катехизиса. В другой раз отец прокатил его на машине. От этих провокационных заявлений Николь просто цепенела.

– Не разыгрывай хитреца, Людо, – ворчала она, впрочем, довольно вяло.

Сейчас она снова откинулась на подушки.

– Ты становишься скрытным, это нехорошо. Чему тебя учат на законе Божьем?

– Там про римлян и евреев. Как Понтий Пилат умывал руки. Иисуса распяли на кресте, она говорит. На Голгофе. Фарисеи. Все из зависти.

– Смотри–ка, да ты кое–что знаешь… Надеюсь, тебя учат также послушанию и уважению к старшим?

– Не знаю.

– А молитвы ты знаешь?

– Есть одна, только никак не могу запомнить. Скукота.

– Какая?

– «Отче наш».

– Ну, ты даешь! Все зависит от старания. А ты, скорее всего, бездельник. И прекрати раскачиваться, у меня голова кружится.

Людо остановил качалку и принялся с загадочной улыбкой разглядывать свою руку со следами крови. А затем погрузился в созерцание оконного стекла, в котором отражение Николь сливалось с однообразными далекими соснами.

– Если я выучу «Отче наш», мне можно будет играть на фисгармонии?

– И если ты выучишь также и все остальное: научишься читать, писать без ошибок, а главное, считать. Что это за ремесло – фисгармония?

Мишо вызвался учить пасынка музыке – кто знает, может, тот сможет когда–нибудь помогать ему в церкви. Первый урок состоялся в одно из воскресений, ближе к вечеру. По прошествии получаса появилась Николь со стаканом сотерна в руке и заявила, что она не служанка кюре, а если Мишо и заделался кюре, то это не повод для того, чтобы делать поганого святошу и из ее бедного мальчика. Продолжая заплетающимся языком выкрикивать угрозы, она захлопнула крышку инструмента, которая упала прямо на пальцы Людо.

– Какая же я дура, что вышла замуж за старика!

Нервы Мишо не выдержали такой предательской выходки, и он моментально капитулировал.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – допытывалась Николь.

– Водить самолеты.

– Почему ты так говоришь?

Людо не отвечал.

– Ты мог бы стать моряком. Это здорово – быть моряком. Они носят красивые синие брюки и голубой воротник. И плавают в разные страны.

– А это где?

– На флоте, они много путешествуют. И носят белый берет с красным помпоном. – Николь усмехнулась. – Конечно, с твоими локаторами…

Людо насупился. Его уши доставляли ему подлинные мучения. С тех пор как он мог видеть себя в настоящем зеркале, он часами разглядывал это странное лицо, одновременно красивое и гротескное, чье выражение менялось в соответствии с противоречивыми чувствами, которые он испытывал. В школьном дворе он следил за тем. чтобы девочки могли его видеть только в профиль, и для этого постоянно делал вид, будто интересуется тем, что происходит сбоку. Однажды утором он попытался исправить свои оттопыренные уши с помощью клея и весь день ходил с монголоидным лицом, а потом у него долго, почти целый месяц, не заживали раны на внутренней стороне ушных раковин.

– Какая там погода на улице?

– Я еще не проверял.

– Так давай проверь, кретин! Да не в окно, выйди во двор, а потом скажешь, если на улице холодно.

Людо спустился по лестнице, остановился на последней ступеньке, прочитал «Радуйся, Благодатная», сосчитал до десяти и вернулся в свое кресло–качалку.

– Сегодня странная погода. Не так холодно, как вчера. Дождя пока нет, но немного ветрено.