Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

На пирсе не стихает ветер не знаю дойду ли я до конца если обернуться то берега уже не видно и чайки набрасываются на меня… им не нравится когда ходят прямо по их гнездам но мне надо идти вперед… внизу море серое и жутко шумит когда ударяет об опоры пирса я надел на голову мешок из–под картошки с дырками для глаз и обмотал тряпками тело под рубашкой и руки так–то лучше – я хочу дойти до конца трубы никто никогда не доходил дотуда там кажется есть гигантские рыбы они приплывают к концу трубы и едят нечистоты есть даже киты и акулы… а котов–крабов нет и подводной лодки тоже нет… моя мать не поверила бы если бы я сказал что видел китов в конце пирса там где на горизонте видны вереницы грузовых судов… мы с моей матерью одной крови.

*

Людо поставил поднос на столик. Женщина, наблюдавшая за его действиями из–под полузакрытых век, излучала ледяное спокойствие, лицо ее казалось помятым от бессонницы.

– Теперь садись. Да нет же, балда, ко мне лицом, какая теперь разница!

Людо развернул кресло–качалку к кровати.

– Так вот… да не бойся…

Он поднял голову, удивленный тем, как мягко зазвучал ее голос. Сегодня Николь не отводила взгляд, как будто его зеленые глаза перестали будоражить ее память.

– Послезавтра ты отправляешься в Центр Сен–Поль. Это пансион для детей… для трудных детей. Мишо отвезет тебя. Вот так. Я думаю, ты уже большой и все понимаешь. Ты не можешь оставаться здесь. Там тебе будет хорошо. К тому же, тобой займется не чужой человек, а родственница Мишо.

Людо невозмутимо слушал и, не мигая, продолжал смотреть на нее. Николь поправила подушки.

– Знаешь, это для твоего же блага. Мы приняли это решение без особой радости. Такие заведения обходятся недешево. Там работают специалисты, за тобой будут хорошо смотреть. Бедный малыш, послушай… Не знаю, понимаешь ли ты сам, насколько болен.

Она откинулась назад и заговорила более суровым тоном.

– Что делать… С таким ребенком, как ты, это ведь не жизнь! Тебя отовсюду исключили, ты вечно обманываешь, воруешь, повсюду суешь свой нос, никто не знает, что у тебя в голове… Ты ни разу не назвал меня мамой. Ты хотя бы знаешь, что я твоя мать? Может, и знаешь, но тебе наплевать!..

Николь уже почти кричала. Дрожащей рукой она зажгла сигарету, взгляд ее метался, как птица, которой некуда сесть.

– Давай мне поднос, пока не остыло.

Людо повиновался.

– Ну конечно, кофе уже остыл, очень умно! Хоть бы сказал, так нет же, молчит, как всегда… Ты возьмешь с собой только самое необходимое, там тебе выдадут одежду. Это в часе езды на машине. Потом на автобусе… ну. ты увидишь. Из Центра за тобой приедут. Постарайся хотя бы вести себя прилично. В любом случае, в конце недели твои вещи привезут. Я пока точно не знаю, как все пройдет, но будь уверен, удовольствия мне это не доставляет.

С недовольным видом она разглядывала тартинки.

– Вечно ты намазываешь мало масла! – сказала она, обмакивая хлеб в кофе, отчего он пролился на блюдечко. – Дома у нас каждое утро были свежие круассаны и ежевичный джем, который варила мама.

Наверное, уже сто раз он слышал ностальгические воспоминания о старом добром времени. Сто раз видел, как она обмакивает тартинку в кофе и подносит ее, словно набухшую губку, ко рту, и сто раз испытывал стыд за этот жалкий завтрак, который она поглощала нарочито неряшливо, чтобы унизить его. а иногда и вовсе забывая о его присутствии.

– Ты хоть слушаешь меня?..

Она снова занервничала:

– Я с тобой разговариваю, Людо, ты меня слышишь?

– Да, – ответил он.

– «Да, мама», Людо.

Забытая в чашке тартинка, размокнув, упала на салфетку. Людо не отвечал.

– Да, да, именно так. Воспитанные дети говорят: «Да, мама»… Чего же ты ждешь? Скажи «мама», Людо.

Не отрывая глаз от пола, Людо крепко сжимал зубы.

– Ни за что, – продолжала Николь сдавленным голосом, – так, Людо? Ты никогда не говорил мне «мама». Почему? Так давай же, идиот, скажи!.. Хоть один раз!.. Хоть один раз в жизни скажи «мама» своей матери, ну?

Она вышла из себя и, бледная от бешенства, смотрела на съежившегося в кресле сына – дрожавшего, но продолжавшего упрямо молчать.

– Значит, ты прав. Конечно, ты прав. Раз ты не хочешь со мной разговаривать, это значит, что я тебе не мать. И это правда. Людо. я тебе не мать! А. ты не хочешь ничего говорить! Так я тебе расскажу, слушай! Твоя мать – нелепая случайность, слышишь, это как бы ты сам, слышишь?.. Каждый раз, когда я вижу тебя, я вижу их, слышу их – и еще эта желтая лампа… Каждый раз, когда я вижу тебя, я вижу этих троих мерзавцев и чувствую себя так. словно это ты меня бил и насиловал, и поэтому я тебе не мать, слышишь!? Эти три подлюги – вот кто твоя мать!

Голос ее хрипел, переполненный ненавистью.

– А теперь убирайся, подонок, убирайся вон из моей жизни! – взревела она и выпрямилась так резко, что чашка с недопитым кофе опрокинулась на одеяло.

Людо вышел, двигаясь как автомат. Ничего не видя перед собой, он начал спускаться по лестнице, оступился и съехал вниз на спине, не чувствуя боли. Вдруг ему захотелось пить. Зайдя в кухню, он открыл оба крана и некоторое время наблюдал за тем, как вода, кружась в водовороте на дне раковины, отсвечивает всеми цветами радуги, затем завернул краны и в тревожном недоумении безуспешно попытался вспомнить, зачем сюда пришел. «Подонок, подонок», – выстукивало его сердце, он бил себя по вискам кулаками, повторяя: «Подонок, подонок», и красная пелена застила ему взор. Не отдавая себе отчета, он вышел на террасу. В залитой солнцем тишине раздавалось едва слышное стрекотание. Людо принялся биться головой о каменный угол дома, о самый острый его край: я тебя выбью оттуда, подонок! И когда хлынула кровь, Людо почувствовал облегчение, но продолжал биться головой о стену, биться насмерть, в каком–то упоении, как человек, убивающий змею.

Их трое у них у всех топоры и они начинают с рук… они отрубают кусочки под желтой лампой небольшие кусочки похожие на рождественские торты… они доходят до плеч потом рубят ноги рубят тело но рождественские торты снова превращаются в руки и ноги и трое под желтой лампой снова принимаются рубить своими топорами а голова которую они не рубят смотрит как они это делают… их трое и у них топоры. Людо пришел в сознание через час. «Флориды» не было. Мысль о том, что Николь могла бы оказать ему помощь, даже и близко не пришла ему в голову. Посмотрев на себя в зеркало ванной комнаты, он удовлетворенно отметил, что постарался на славу. Лицо было черным от крови. Лоб сверху вниз рассекала глубокая рубленая рана, рубашка словно прилипла к телу. Он не стал умываться и без сил съехал по стенке на пол. Неправда что у меня три отца… но если это так то надо им сказать где я чтобы они приехали и забрали меня… Татав говорит что они фрицы и евреи но я ничего плохого не сделал я тут ни при чем я же не сам появился у нее в животе… только неправда я там не появился… там должно быть такой холод… я не мог бы прятаться в ее иглу.

Вечером, возвратившись и в очередной раз не найдя никого дома, Мишо расстроился. Что с того, что Николь беременна? Все равно дома застать ее невозможно. Захотела машину?.. Ладно, на тебе машину. Но только «Флорида» служила ей главным образом для того, чтобы сбегать из дома. Когда–нибудь ее найдут в кювете – и тогда прощай ребенок. Беременная женщина должна отдыхать, а не разъезжать по дорогам в кромешной тьме. А беременна ли она на самом деле?.. Он сел было за фисгармонию и сыграл первый такт «Veni Creator», но остановился: даже самое любимое занятие больше его не утешало.

На всякий случай он накрыл стол на двоих. Вдруг она приедет к ужину. Он хотел было поставить третью тарелку для Людо, но потом передумал: вряд ли стоит подвергать его лишний раз материнским придиркам. К тому же, парень явно предпочитает, чтобы его оставили в покое. Он, как обычно, поднимется к себе наверх с кусочком сыра и будет часами выплескивать свои фантазии на стены. Пока что все обстоит именно так. Но пройдет еще несколько дней – и все наладится. Скоро у Николь будет другой ребенок, это как раз то, что ей нужно: нормальный ребенок, ее ребенок, а не этот бедняга идиот; он. конечно, добрый малый, но с придурью, и тут уж ничего не поделаешь. Даже Татав в последнее время стал с ним хуже ладить.

Постоянные поражения в словесных стычках с женой постепенно сделали свое дело: Мишо стал раздражительным и равнодушным. Он все больше осторожничал и старался не вмешиваться в жизнь своего пасынка – источника семейных передряг. – которому он безотчетно ставил в вину собственное малодушие. И потом. Людо все же был странным, чересчур странным. Когда–то Мишо собирался взять его к себе учеником, но что стали бы говорить люди? Он и так потерял нескольких клиентов, когда женился на дочери Бланшаров. А некоторые прихожане даже сменили церковь, были и жалобы.

Около девяти часов вечера Мишо включил телевизор и, разогрев банку рагу, поужинал, не чувствуя вкуса пищи и рассеянно глядя на экран, где сменялись немые кадры, так как он выключил звук, чтобы не пропустить шума подъезжающей машины. Когда Николь задерживалась, он всегда боялся, что она попадет в аварию. Он не спешил заканчивать ужин, надеясь, что Николь все же успеет присоединиться к нему. Она приехала в тот момент, когда он уже очистил себе яблоко.

– Ну наконец. – сказал он, поднимаясь, чтобы поцеловать жену.

– В воскресенье обедаем у родителей, – с порога громко объявила она. – Нужно не тянуть с отправкой Людо… Ах, я на ногах не стою…

– Где это ты была? – не удержался от вопроса Мишо.

– Где надо, там и была, отстань. Я не хочу есть, можешь убирать. Ну ладно, спокойной ночи, пойду спать.

Бросив пальто на диван и небрежно послав мужу воздушный поцелуй, она резко развернулась и вышла. Мишо с недоеденным яблоком в руке оцепенел от разочарования. Он слышал, как она поднялась по лестнице, прошла по коридору, открыла дверь – и вдруг раздался визг, заставивший его бросить яблоко и молнией взлететь наверх. Повсюду горел свет. В дверях спальни, прижав кулаки к вискам, стояла Николь и по–прежнему визжала диким голосом. Мишо оттолкнул ее и застыл на пороге как вкопанный: на кровати с залитой кровью головой лежал Людо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Центр Сен–Поль располагался посреди леса. Тишина, сосны и колючие заросли дикой ежевики отделяли его со всех сторон от внешнего мира. К шоссе, пролегавшему в километре южнее, вела песчаная тропа. За коваными железными воротами в мавританском стиле начиналась посыпанная гравием аллея, ведущая прямо к зданию Центра – старинному охотничьему замку с вытянутыми боковыми крыльями. Два этажа и чердак, новая, крытая шифером крыша, предательская паутина трещин на фасаде. Сорок комнат, в том числе столовая с громадным камином, который не растапливали с незапамятных времен. Обе входные двери вели на террасу, посыпанную шлаком, громко скрипевшим под ногами.

Ниже до самой реки простирался заросший парк с заброшенным теннисным кортом. В конце площадки, рядом с перевернутой ванной, стояла на колодках машина марки «Версаль», когда–то принадлежавшая основателю центра полковнику Муассаку. Под ней обитал кот по кличке Клоши.

В этом сонном царстве жили «дети»; младшая из них уже достигла совершеннолетия, а старшему было за пятьдесят.

Детьми они были по духу, точнее, по простодушию. Они воплощали собой райскую невинность, лилейно–чистую надежду на искупление, то были чистокровные нищие духом из проповеди Христа; однажды, в Судный день, они спасут мир – так в свое время говорил полковник.

В Центре всегда говорили не «девочка» или «мальчик», а «дитя», однако, несмотря на совместное обучение, «мальчикам» с «девочками» запрещали общаться.

Все «дети» происходили из зажиточных семей, способных пожизненно оплачивать полный пансион в укрытом от превратностей жизни месте. Родственники расточали «детям» знаки меланхолического обожания и почитали за долг оплачивать в складчину содержание "'детей», оставшихся без опеки.

Буйно помешанных отправляли назад либо передавали в психиатрическую больницу Вальминьяка.

После смерти полковника Центр возглавила бывшая медсестра мадемуазель Ракофф. Хозяйственные работы выполняли служительница и служитель, Адольфин и Дуду, они же присматривали по ночам за мужским и женским дортуарами, разделенными большой столовой.

В зависимости от степени душевного заболевания, «дети'' выполняли различные работы, облегчая бремя, лежавшее на персонале Центра.

По воскресеньям на велосипеде приезжал старый приютский духовник: он наскоро отпускал грехи, служил мессу и обедал в Центре вместе с приехавшими к детям родственниками. После обеда мадемуазель Ракофф удерживала его, чтобы сыграть партию в домино или крокет – в зависимости от времени года.

*

Людо уже месяц жил в Центре. Он уехал из Бюиссоне в назначенный день, несмотря на возражения врача, наложившего ему швы на рану. Николь отказалась от прощания, которое она сочла неуместным, и набросилась на умолявшего ее мужа:

– Не в тюрьму же он едет. Я попрощаюсь с ним в другой раз.

Татав вручил ему тяжелый, завязанный узлом, носок:

– Спрячь хорошенько, это я накопил… Ну. пока!.. Сбережения Татава оказались пригоршней пятифранковых монет из копилки Николь; вместо украденных денег он положил в копилку горсть болтов.

Мишо довез Людо на машине до съезда с шоссе на лесную тропу, ведущую к Центру Сен–Поль; дорога заняла час. и все это время механик не проронил ни слова. Там их ожидала тучная женщина.

– Тут настоящий лабиринт. – сказала она. – Надо хорошо знать эти места… Так вот он какой!

Мишо вдруг взглянул на часы и заерзал.

– Мне еще назад добираться… И потом, ты же знаешь свою мать!..

Он поцеловал Людо на прощанье, пообещал приехать в одно из ближайших воскресений и. конечно же. забрать его на каникулы. Машина скрылась из виду.

– Ну, пошли, – сказала дама и повернула в сторону леса. – До Центра добрый кусок дороги, но ноги у тебя длинные. Зовусь я Фин. Дети меня любят. Я готовлю еду и прибираюсь по хозяйству, делаю все. что скажут. Приходится попотеть, да ничего. Мадемуазель Ракофф нравится, когда все идет как по маслу. Ну а ты… как тебя зовут?

– Людо, – ответил он.

– Людо так Людо… Не думай, ты привыкнешь. Вначале немного странно, но если разобраться, то вам живется лучше всех. Никаких забот, ни перед кем не надо отчитываться, никаких неприятностей, ничего. Как птички Божии. Птички, которых держат в тепле и уюте… что у тебя за болезнь?..

– Это они… Они говорят, что я с приветом.

У него был жар, он чувствовал тяжесть в теле, и дорога уплывала из–под ног. Она не сказала до свидания но я видел как она смотрела из окна а я не отдал ей ее подарок… поэтому я выиграл.

– А что ты сделал с головой?

Людо сказал, что подрался.

– Это нехорошо, тебе придется быть поспокойнее, если не хочешь неприятностей.

– Это она меня обидела.

– Подрался, да еще с девочкой! Хорошенькое дельце!

– Это была не девочка, а моя мать.

Фин неодобрительно покачала головой.

– Нельзя драться с матерью, это плохо кончается… Послушай, я ведь вижу, как ты на меня смотришь. Мол, старая карга, да?.. Ничего удивительного, когда так вкатываешь. Мне только–только исполнилось двадцать лет. когда я приехала в Центр, всего двадцать. Сегодня мне сорок, ну, чуть больше, а волосы все уже седые. Помню, как сейчас. Ракофф еще не было в Центре. А я ведь и не думала здесь оставаться. Поработаю немного и уеду; говорила я полковнику. Бедняга уже в могиле, а я так и не уехала…

Щеки у Фин были толстые и красные. Под выцветшим розовым платком топорщились гребни. Толстые вены выступали на руках, сжимавших черную сумочку из кожзаменителя. Она выглядела грузной и увядшей, но какое–то неуловимое обаяние продолжало жить в этом неухоженном теле, от которого пахло потом и мытой посудой.

– …Убирайся вон, потаскуха! – вот что я услышала дома. – Панель или грязная посуда, и ни гроша на пропитание… В жизни не всегда можно выбирать!.. Впрочем, мужчины хорошо со мной обходились. Позже я нашла место посудомойки, и вот уже целую вечность, как я здесь. Вначале тут всем заправляли полковник с женой. Ты увидишь их двойняшек, здесь их дембелями прозвали.

Она устало засмеялась.

– Не могу я с них, с этих двоих… Никогда не видела таких обжор. Вечно таскаются за тобой и так и норовят стащить хотя бы хлеба, а то и закуску, что я ставлю охлаждаться… Ты не волнуйся, если голодный, то перекусишь, как придем. Кстати, мы уже почти дошли…

Людо осторожно ощупывал свою рану на лбу. Мишо сказал что я скоро вернусь в Бюиссоне… Может и мой отец тоже возвратится но это неправда что у меня три отца и неправда что три подлюги… Она нарочно так сказала… Чтобы я уехал… Она сказала это для твоего блага а я не хочу никакого моего блага и не хочу чтобы она встретилась с отцом когда меня не будет и не хочу чтобы она ему сказала он был с приветом поэтому его отдали в лечебницу.

*

Их стояло человек двадцать на ступеньках крыльца. Они с ликующим видом наблюдали за приближающимся Людо и. не сходя с места, восторженно галдели, оглядывая его с головы до ног. Они напоминали пестрых птиц, фотографии которых Татав раскладывал в своем альбоме, и среди этого яркого разноцветья взгляд выхватывал то шапку с козырьком, то галстук–бабочку, казавшийся живым. Узкий проход разделял «мальчиков» и «девочек»; последние стояли с непокрытой головой, опустив глаза и благоухая одеколоном. Когда Фин представила им Людо, раздались аплодисменты и крики «Виват!». Один из воспитанников, почти карлик, облаченный в странный красный пиджак, словно ракетку протянул Людо руку и заявил, что счастлив приветствовать его в Сен–Поле от имени всех детей. То был пятидесятилетний маркиз Одилон д'Эгремон, старший из воспитанников, чистокровный нантский аристократ.

Внезапно раздавшийся свисток резко оборвал радостное оживление. Позади собравшихся появилась улыбающаяся Элен Ракофф, затянутая в строгий серый костюм, придававший ей суровый вид.

– Вот, стало быть, наш новый друг Людовик, – объявила она. – Подойди поближе, мой мальчик.

Людо поднялся по ступенькам на крыльцо, пожимая протянутые руки и опешив от такого проявления симпатии.

– Да ты же совсем большой!.. Мы так ждали этой встречи. Как, надеюсь, и ты… Приезд новенького здесь для нас всегда праздник. Скоро ты сам увидишь, что Центр Сен–Поль – это настоящая обитель гармонии.

Продолжая болтать, «дети» обступили их; Людо слышал, как они шепчутся и смеются.

– Смотрите не простудитесь, – обратилась к ним мадемуазель Ракофф, ударив в ладоши. – Вы сможете поближе познакомиться с Людовиком вечером. А сейчас я должна разъяснить ему правила его новой жизни. А вы тем временем сходите с Фин на прогулку.

– …одите с Фин на прогулку, – подхватил маркиз д'Эгремон напыщенным тоном.

– А ты, Людовик, пройди со мной.

Не успев прийти в себя, Людо оказался на втором этаже замка, в маленькой комнате, напоминавшей одновременно из–за царивших в ней образцового порядка и невообразимого хаоса, рабочий кабинет и чулан. Ноги его подкашивались. Он поглядывал на натертый воском паркет, и ему страшно хотелось лечь на него, но он не смел.

Важно восседая за письменным столом, мадемуазель Ракофф пристально разглядывала его властным взглядом.

– Тебе нехорошо?..

– Меня зовут Людовик Боссар, – ответил он ватным голосом. – У меня рост метр восемьдесят сантиметров, но я не чокнутый, это моя мать…

– Послушай, не путай все вместе, пожалуйста… Расскажи–ка мне лучше о своей ране на лбу.

– Это моя мать, – промямлил Людо. – Нет, это Нанетт! Она уже померла… Впрочем, это неправда.

– Понятно… Впредь ты будешь называть меня мадемуазель Ракофф… Понял?

Он утвердительно кивнул.

– Да, мадемуазель Ракофф, – раздраженно поправила она.

– Да, мадемуазель Рофф…

– Ра–кофф, если тебе угодно, мадемуазель Ракофф.

Ей было лет пятьдесят. Ее седеющие густые волосы были коротко пострижены, на лошадином лице выделялись крупные черты, серые глаза смотрели пронзительно, квадратная фигура была затянута в строгий костюм с приколотой к груди, как эмблема, цепочкой. Елейная улыбка предваряла любое ее высказывание.

– Ты уже знаком с Фин. Сразу же после нашей беседы я познакомлю тебя с Дуду, нашим старейшим работником… он чернокожий.

– А ты? – прошептал Людо.

– И со мной, конечно, – поспешила уточнить мадемуазель Ракофф участливым тоном.

Он вдруг заметил на среднем пальце ее левой руки крупный ограненный камень, похожий на фантастический глаз. В прозрачно–розоватой массе, казалось, застыли частицы свернувшейся крови.

– Альмандин, – пояснила медсестра, возложив руки на конторку. – Он принадлежал полковнику Муассаку, основателю Центра. За несколько дней до кончины полковник передал его мне. Похоже, он обладает чудесной силой, во всяком случае, это очень редкий камень… Но вернемся к разговору о тебе. По словам Мишо. ты крепкий парень, что ж. посмотрим. Фин будет будить тебя по утрам. Ты будешь помогать ей готовить шоколад для детей, а после завтрака вместе со всеми работать в мастерских.

Слова на ее губах зарождались постепенно: вначале мелодичные, а затем словно пронизанные гнусавыми модуляциями. Она все время теребила свисток, висевший у нее на шее на кожаном шнурке. Утомленный, Людо уже не слушал, о чем она говорит: справа от него находился чугунный камин, и огонь, казалось, пожирал антрацит с треском разгрызаемых костей. К тому же Мишо сказал что приедет в воскресенье с Николь и Татавом и что потом я сам приеду туда… но я не такой как они я не дитя я управлял трактором на ферме я даже умею водить машину моей матери… она не умеет переключать скорости и скоро запорет коробку передач.

– Несколько слов о внутреннем распорядке. Ты должен убирать свою постель каждое утро. Если умеешь, тем лучше, если нет – Фин тебе покажет.

– Нет, я умею, – резко выкрикнул он.

Она удивленно на него посмотрела и продолжила:

– В твоем распоряжении большой парк, но выходить за его пределы запрещается, к тому же это опасно. Запрещается также бегать, прятаться, приближаться к девичьему флигелю, нежиться в постели и ложиться днем спать. Что касается остального, то теперь ты у себя дома и скоро сам увидишь, что здесь все счастливы. Есть ли у тебя ко мне вопросы?

– Нет, – ответил Людо. – А что здесь едят?

– Ну, в разные дни по–разному… Но в воскресенье на десерт бывают пирожные.

– А у нас по утрам всегда были круассаны и варенье, – пробормотал он.

– Да?..

– И моя мать приносила мне завтрак в постель…

Мадемуазель Ракофф лукаво улыбнулась и подхватила игру, изображая полное доверие ко всему, что рассказывал Людо:

– А по праздникам она готовила тебе фаршированную чечевицу.

– С апельсиновым фаршем…

– Ну ты и шутник!.. Это все, что ты хотел сказать?

– Кто такие дети?

Лицо медсестры просветлело.

– Наконец–то дельный вопрос, – сказала она, поглаживая свои волосы. – Дети – это существа, которых Бог посылает в мир… для того, чтобы они служили примером. Примером чего?.. Чистоты, откровенности, простоты и, конечно же, невинности… Ты был избран для того, чтобы являть собой пример.

От лихорадки Людо привиделось, что она раздвоилась.

– Это все завистники, – бросил он. – Фарисеи были завистниками. И потом, мне пятнадцать лет. Татав и тот сказал, что они помешанные. Я не помешанный.

– Что это за история с Татавом?.. Мне кажется, он и есть главный завистник!.. Но ты не волнуйся, все это теперь уже не так важно. Иди лучше посмотри, какую прекрасную комнату мы для тебя приготовили.

Они спустились по лестнице и прошли через большой зал, где на стоящих рядами столах были расставлены миски с деревянными ложками; в глубине зала, в проеме огромного камина, располагались Рождественские ясли.

– Это символ совести, – сказала мадемуазель Ракофф, не останавливаясь. – Я объясню тебе это вечером в присутствии детей.

Одна деталь вызвала у Людо беспокойство. Под волнообразными складками крашеной материи, на которой золоченые блестки изображали созвездия, толпились не волхвы, а стадо самодельных фигурок барашков.

Теперь они шли по длинному коридору, в котором шаги отдавались приглушенным эхо.

– Мы в помещении для мальчиков. Девочки живут в другом крыле.

Она открыла дверь, украшенную бумажным витражом.

– …Комната для игр. Дверь с красным крестом – медпункт. Дуду живет прямо напротив. А теперь твоя комната, она выходит в парк.

Они вошли в комнату со светлыми стенами. Прямые занавески, обычная обстановка: шкаф, стол, табурет, кровать. На подушке лежал красиво перевязанный пакет.

– Ну же, открывай, не бойся!.. Это тебе от всех детей.

Внутри Людо обнаружил завернутую в тряпки фигурку из шерсти и папье–маше: такого же барашка, как и в яслях, только величиной с крысу. На прикрепленной к барашку деревянной пластинке готическим шрифтом было выгравировано его имя.

– Что это? – недоверчиво спросил Людо. Лицо медсестры засияло ангельской кротостью.

– Дети – хранители чистоты, – медоточивым голосом проговорила она. – Агнец символизирует чистоту, вот и все… Ты все поймешь вечером. Не забудь взять своего агнца с собой на ужин… И последнее: окно в комнате не открывается. Зато дверь всегда открыта, даже ночью. Но после отбоя дверь в коридоре запирается до утра. Теперь я тебя оставлю. В твоем распоряжении шкаф и ящики под кроватью, я не люблю, когда что–то валяется. И поторопись, скоро будет музыкальное занятие в часовне. Видишь строение за окном?

– В котором часу?

Мадемуазель Ракофф расхохоталась.

– В котором часу?.. Ты где, думаешь, оказался? В Сен–Поле нет времени, ты никогда не увидишь здесь часов, зачем они?.. Я свистком подаю сигнал к началу любых действий… Вот так–то! Больше ты ничего не хочешь спросить?..

– А море где?

– Послушай, ты же не на море, море очень далеко отсюда. Ты же видишь, что мы находимся посреди леса.

– А вот это неправда, – сказал Людо.

Мадемуазель Ракофф прищурилась

– Я попрошу тебя быть вежливым, – произнесла она так, будто ударила хлыстом. – Не забывай, что тебя пожалели, поместив в Сен–Поль. Твои родители могли бы с тем же успехом отправить тебя в психушку… И уверяю тебя, что так и случится, если будешь строить из себя умника.

И она вышла, оставив дверь открытой.

Людо лихорадило все сильнее. Он обвел изможденным взглядом свою новую комнату. На стене, над кроватью, было нарисовано распятие. Кровать была застелена голубым стеганым одеялом, стены окрашены в светло–кремовый цвет, от пола исходил приятный запах. Людо вдруг увидел себя в Бюиссоне. выравнивающим масло на тартинках влажным лезвием ножа. Он почувствовал аромат кофе, запах простыней и объятого сном тела своей матери. Она. должно быть, воспользовалась хорошей погодой и укатила на побережье, вернется, как всегда, поздно, она обожала возвращаться поздно, а он этим вечером не услышит, как она приедет.

Ему показалось, что в окно заглянула радостная физиономия в зеленой шапочке.

Открыв свою сумку, он вытряхнул, словно мусор, ее содержимое в шкаф. Сумку накануне складывал Мишо и вместе с вещами положил немного еды и фломастеры.

Людо пошатывался от усталости и чувствовал себя обескураженным. Он осторожно достал из кармана ожерелье из ракушек мидий и литторин и, закрыв глаза, благоговейно поцеловал его. У него ушли месяцы на то, чтобы подобрать ракушки одна к одной, расположить их в гармоничном порядке, очистить, промыть, просверлить, нанизать на резинку и покрыть лаком; он примеривал на себе это украшение из даров океана, уверенный, что сумеет наконец привести свою мать в восторг и заслужить ее прощение.

Он спрятал ожерелье под матрас, туда же положил фотографию матери, украденную из альбома, и набитый монетами носок. Затем, чувствуя, что теряет сознание, свернулся на полу, обхватив голову руками, и провалился в тяжелое забытье. Да нет он не идиот посмотри какие у него живые глаза… мама говорит что он упал сам… моря не слышно так как на чердаке но это потому что теперь отлив… иногда что–то стучало в стену и в нее надо было упираться чтобы она не упала… я заговаривал через стену и ковырял ее гвоздем чтобы оно могло войти но я не знал кто это… я спрошу у Фин где его можно увидеть.

*

Штормовые волны в конце концов затопили пирс, а ветер разбросал яйца чаек во все стороны и теперь сбивал с ног Людо, дошедшего почти до конца трубы. Волны раскачивали его так сильно, что он открыл глаза. Он увидел перед собой клюв чайки, ютовой его атаковать, и вдруг, узнав маркиза д'Эгремона. едва не вскрикнул.

– Лежать запрещено. – пропел тот тонким фальцетом… – Я–то ничего не скажу, но вот другие… Так или иначе, вы пропустили прекрасный сеанс музицирования… Скоро обед, все собрались и ждут вас в столовой.

Уже стемнело и горел свет.

– Главное, не забудьте своего барашка.

Когда они вошли, сидящие за столом дети зааплодировали. Разноцветные шапочки на вешалках были похожи на сидящих на ветвях птиц. Ясли украшала гирлянда лампочек, пузатый негр катил столик–тележку с дымящимися тарелками.

– Я – Дуду, а ты?

Глаза смотрели молодо, но волосы были седые. Пупок выпирал под майкой, как сосок груди.

– Я – Людо.

Он почти испуганно пожал руку негру, первому из присутствующих, кого увидел вблизи.

Дети выворачивали шеи, чтобы лучше рассмотреть новенького. Помпезным жестом маркиз указал ему на свободное место рядом с собой.

– Меня зовут Одилон. Слева от вас… ах да! это Грасьен. Он не слишком разговорчив, но мы его очень любим.

Людо повернулся к меланхолического вида субъекту с густыми черными бровями, нависшими над глазами.

– Грасьен лишен права носить шапочку. – шепнул маркиз на ухо Людо.

В это время раздался негромкий свисток. Сидевшая за столом для девочек рядом с яслями, мадемуазель Ракофф встала, и все разговоры смолкли.

– Вы уже знаете Людовика, нашего нового товарища. Теперь я попрошу его подойти ко мне со своим барашком.

Дрожа от лихорадки и страха. Людо встал со своего места и подошел к медсестре, стоявшей у яслей. По пути он встретился глазами с молодой черноволосой воспитанницей, лицо которой моментально вспыхнуло. У нее были приятные черты, но губы портил уродливый шрам.

Людо увидел полненького младенца–Иисуса, осла и быка, а также целую вереницу барашков, похожих на того, что был у него.

– Посмотрите хорошенько, дети мои, – провозгласила медсестра. – Как и у всех вас, у Людо есть душа.

Она поворачивалась во все стороны и потрясала фигуркой, словно дароносицей. Со стороны столов донесся одобрительный шепот.

– Чтобы отпраздновать приезд Людо, я помещу его барашка поближе к маленькому Иисусу. Он станет между барашками Мивонн и Розали, сразу за барашком Одилона. Вот уже двенадцать лет, как их барашки занимают эти почетные места. Надеюсь, что и барашек Людо будет его достоин.

Мивонн и Розали – две несчастные девушки – настолько превратились в роботов, что даже не помышляли о малейшей вольности; все вызывало у них совершенно одинаковое слепое безразличие.