Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– А теперь я вручу Людо его шапочку… В Сен–Поле у каждого ребенка есть своя шапочка.

И, повысив голос, повторила:

– У каждого ребенка есть своя шапочка и свой барашек.

При этих словах по залу прокатился гул.

– Да–да, дети мои, у всех, кроме Грасьена. Грасьен забрал своего барашка из яслей, украв свою душу у Господа, и теперь никогда не увидит маленького Иисуса.

Конечно, Грасьен был слабоумным, неизлечимым из–за каких–то генных нарушений, однако его затуманенное сознание иногда прояснялось. Барашек Грасьена всегда стоял позади всех. Напрасно он ублажал его, ставя тайком впереди фигурок, принадлежавших Мивонн и Розали, каждое утро его барашек возвращался на свое место в хвосте процессии. Затем фигурка вдруг исчезла, и как это произошло – так и осталось для всех тайной. Грасьен же спрятал барашка в опустевшем птичьем гнезде под защитой миниатюрной фигурки Иисуса, доставшейся ему в пироге с сюрпризом на праздник Богоявления. Он связал обе фигурки веревочкой, и теперь его душе, накрепко привязанной к Богу, ничего не угрожало.

– Если, конечно, Грасьен не расскажет нам наконец всю правду…

Все взгляды устремились на мальчика с печальным лицом и кустистыми бровями, который, казалось, с обожанием созерцал свою деревянную ложку.

– Так что же. тебе так и нечего сказать?

Грасьен даже не поднял глаз. Он никому не признался в своей мистической краже, о которой, впрочем, и сам тотчас же забыл. Время от времени, не отдавая себе отчета, он приходил проведать сгнившего от непогоды барашка, подправлял с помощью хлебного мякиша расползшееся гнездо и строго хранил тайну, о которой и сам уже не помнил.

– Тем хуже для тебя!.. Не признаешься – не получишь шапочку.

Грасьен вознаграждал себя за все лишения по ночам, тайком надевая красную шапочку, найденную в часовне, и засыпая в ней.

– Теперь мне остается вручить шапочку Людо, и тогда мы сможем приступить к ужину.

И, вознеся над ним, словно корону, шапочку с желтым помпоном, она торжественно надвинула ее на лоб новичка.

Мальчики и девочки по сигналу запели, и Людо, красный от стыда, возвратился на свое место.

Ужин проходил как во сне. Вначале, как и другие, Людо проглотил белую таблетку. Голода он не испытывал, хотя с рассвета ничего не ел. Щебетанье маркиза д'Эгремона притупляло его сознание, а взгляды и смех присутствующих, следивших за всеми его движениями, приводили в отчаяние. Теперь он в заведении… это то что ему было нужно… то чего он заслуживал… его туда поместили для его же блага… теперь он больше не будет бить посуду… не будет кричать по ночам… не будет подслушивать под дверью… выходя от доктора она говорила все они трусят выдать справку но ты псих Людо ты прекрасно знаешь что ты псих… неправда я не знаю.

После десерта по свистку дети встали из–за стола.

– А теперь, – заявила мадемуазель Ракофф. – быстренько с Фин в часовню на молитву! Я присоединюсь к вам позже.

Каждый вечер она располагала фигурки в яслях по своей прихоти, обрекая провинившихся на унижение и стыд, что открывало путь для возвышения других. И каждое утро воспитанники могли видеть, какое место они занимают подле Всемогущего. Верховенство над детьми примиряло ее с собственной судьбой. Некогда она была любовницей Муассака. Она думала об этом днем и ночью, не позволяя себе ни на минуту забыться, мстя таким образом памяти покойного за одиночество, на которое он обрек ее своей смертью. Любил ли он ее?.. Может быть, вначале… О! Как красиво он говорил, когда заезжал за ней на машине в больницу в Ангулеме… И каким сладким голосом! Он собирался на ней жениться. Ей было сорок, ему – шестьдесят, и он хотел начать новую жизнь. Конечно же, он был женат. Ошибка молодости, за которую он, впрочем, слишком дорого заплатил: двое умственно неполноценных сыновей. Теперь он хотел ребенка от нее. Но только никакой спешки, никакого скандала, лучше действовать тихо, не предавая огласке их связь. Она могла бы заниматься больными в Центре Сен–Поль, пока он не уладит все дела со своей женой.

Она согласилась. Потому что любила. И все отдала, бросила все ради воздушных замков, дерзко швырнув своему начальству в больнице халат старшей медсестры.

Подумать только, она ему поверила!..

Через четыре года жена полковника г–жа Муассак умерла от закупорки сосудов, а ее безутешный супруг выстрелил себе в рот из пистолета – и она первой увидела кровавое месиво.

Какие жуткие ночи пришлось ей тогда пережить! Ее раздирали противоречивые чувства. Ее плоть бунтовала, подобно голодному зверю. Она просыпалась, обливаясь потом, вся в жару, чувствуя объятия своего любовника, слыша его мольбы, потом неожиданно перед ее глазами вновь возникал труп с размозженным черепом, она начинала бредить наяву и, убегая от видений, выходила в парк.

С тех пор она спала с зажженной лампой.

… А фотолаборатория, которую он устроил в подвале – на самом деле комната для свиданий с раскладной кроватью под лабораторными с голами. Как она всегда боялась, что туда войдет полковничиха.

Старый трус!.. Предпочел пустить себе пулю в рот вместо тою. чтобы выполнить свои обещания. И при этом какой хитрец: обеспечил себе прямо на дому – о, даже не любовную связь – тонизирующий десерт, недоступный для сплетен. Да–да, она была для этого господина десертом, и он предавался плотским утехам по–стариковски – чтобы крепче спать.

После его смерти она два года не ездила к своему парикмахеру в Мериньяк. Но однажды, охваченная неудержимой жаждой молодости, позвонила в парикмахерскую и записалась к Ивану, юному бритоголовому красавцу, некогда занимавшемуся ее внешностью. С тех пор она ездила туда каждую субботу после обеда. Как приятно было ощущать плавные движения мужских рук, моющих тебе голову, как сладостно было полулежать с закрытыми глазами, ни о чем не думая и рисуя в своем воображении гак и не состоявшуюся замужнюю жизнь: обеды в префектуре, ревность отставной супруги и множество приятных и почетных забот, связанных с высоким положением.

II

Людо так и не смог понять разницу между клиническими проявлениями у больных, страдающих аутизмом, навязчивым бредом, тихим помешательством или галлюцинациями – впрочем, никто не потрудился ему ничего объяснить. В Сен–Поле болезнями считались только легко излечимые болячки: зубная боль, вывихи или шейный ревматизм; дети с гордостью выставляли напоказ толстые, словно игрушечные, повязки, позволявшие им с полным правом заявлять: «Я болею» – магическое заклинание, временно скрывавшее ту пропасть, где вдребезги разлетался их разум.

Время незаметно скользило мимо этих существ, – и старших, и младших, – не знавших ни прошлого, ни будущего и остававшихся в одном и том же детском возрасте. Лишенные воспоминаний, не думающие о смерти, они седели не старея, их настоящее было их будущим, и лишь изредка их посещало сомнение.

Людо различал по именам Грасьена, Мивонн и Розали, молчунью Лиз, Максанса, Антуана и близнецов Бернара и Барнабе, воровавших еду и певших на мессе соловьиными голосами. Некоторые дети были так незаметны, что, казалось, сливались со стенами; молчаливые и скрытные, они напоминали старые коробки от посылок, которые уже никто не подумает открыть. Таковы были несколько девушек, о которых Людо не мог с уверенностью сказать, кто из них Надин, Анжелика или Мирей, и которых он суеверно избегал. Они обладали искусством незаметно исчезать в пространстве и появляться, как призраки, в самом неожиданном месте.

Людо питал симпатию к Антуану, похожему на мрачного отшельника. Тот всегда выглядел одиноко, даже когда находился в обществе. В глазах его постоянно блестели слезы, готовые скатиться по щекам без видимого повода. Он брил правую щеку, оставляя бороду с левой стороны лица, чистил верхние зубы, но никогда не трогал нижние, а душ принимал с явным отвращением. Однажды мадемуазель Ракофф и Дуду попытались насильно побрить его с обеих сторон и помыть. Антуан повел себя как дикий зверь, укусил до крови медсестру, так что это мероприятие пришлось отложигь. Время от времени он предпринимал невинные попытки повеситься, а точнее, имитировал самоубийство. Становился на табурет, привязывал свой галстук слабым узлом к крючку вешалки и, стоя в темноте, терпеливо ждал, что же с ним произойдет дальше. Это стремление перейти в мир иной, пусть даже симулируемое, придавало ему в глазах других воспитанников зловещую привлекательность, что вызывало зависть карлика.

А еще был Люсьен, с утра до вечера читавший «Графа Костю» Виктора Шербюлье.

– А вот и неправда, – сказал ему однажды Людо, – ты не умеешь читать…

В ответ тот принялся быстро декламировать, и Людо, рассердившись, ушел. Однако достижения Люсьена на том и заканчивались: он не понимал ни слова из того, что читал, хотя уже десять лет мурыжил один и тот же роман подобно аббату, бесконечно перечитывающему свой молитвенник.

Одилон был тайным лидером среди детей, которым он из высокомерия нарочито уважительно говорил Вы. Его ничтожный рост придавал ему дерзость трибуна. Своей бледностью он походил на туберкулезного больного. Лицо его напоминало крупную репу, с головы свисали редкие длинные вьющиеся волосы, а губы, вытянутые в лукавой улыбке, были так сильно поджаты, что казалось, будто репа треснула. Он был страстным меломаном и утверждал, что его учителем был сам Корто, правда, не помнил, по классу какого инструмента. Он считал себя приближенным мадемуазель Ракофф, которая обрела в нем хитрейшего и усерднейшего из доносчиков. Одилон фискалил ради похвал, рисуясь перед своей начальницей с грацией старого индюка. Его навязчивой идеей были девочки, которые, как он считал, ненавидели его. Он никогда не отваживался гулять в одиночку по аллеям парка, уверенный в том, что они подстерегают его. чтобы разорвать на куски. И он шантажировал тех. кто с ними общался.

Впрочем, девочкам и мальчикам разрешалось разговаривать друг с другом на террасе перед обедом и ужином, но, угнетенные всевозможными запретами и постоянным страхом, они не знали, как использовать эту вольность.

Что касается Людо. то в первый же день он показал свое ожерелье из ракушек Лиз.

– Я сам его сделал. Для моей матери. Мы с ней побратимы, как индейцы. Я капнул своей крови ей в кофе. Не отвечая, Лиз стала поглаживать раковины – одну за другой, как талисман. Говорили, что у нее анорексия. Лиз было восемнадцать лет, и поселилась она в Сен–Поле по доброй воле, так как не выносила свободу и общество своей семьи. Рот ее портила заячья губа, контрастировавшая с идеальным контуром нижней губы. Руки она постоянно держала в карманах бесформенной кофты, скрывавшей ее стройную фигуру. В карманах она давила пальцами хлебные крошки или сжимала кулаки.

– Когда я вернусь домой, то сделаю такое же для тебя. Там, на опорах пирса, полно ракушек. Я дошел почти до самого конца.

Раздался свисток. Людо занял свое место в столовой рядом с надувшимся карликом.

– Я не желаю, чтобы Вы говорили с этой особой, – заявил тот во время десерта. – Она плохая… Впрочем, все они плохие.

На протяжении всего дня свисток мадемуазель Ракофф выполнял роль часов в соответствии с расписанием.

Занятия на воздухе приходились на утро. После обеда все дети шли строем на прогулку «для лучшего пищеварения'", затем отправлялись в мастерские, расположенные за часовней; в зависимости от дня недели они то лепили, то рисовали, то ткали или писали письма. Самые способные отправляли домой небольшие письма с рисунками, что доставляло им двойное удовлетворение: от переписки с семьей и от творчества. Вечера посвящались музыке и кино: отрывки из опер Моцарта или Малера сопровождались кадрами, прославляющими Сотворение мира, а стало быть, и невинность – незамутненное, как в первые дни Творения, море, нетронутую пустыню. Затем следовал обязательный душ перед ужином, при этом обычно вначале мылись мальчики. Людо впервые увидел их нагими, с их дряблой плотыо, восково–желтыми животами.

После ужина наступало время молитвы и коллективных песнопений, проходивших летом па открытом воздухе и восстанавливавших ангельское единение душ. После лого дети могли разойтись по своим комнатам или ожидать отбоя в общем зале.

Каждый день посвящался какой–нибудь назидательной теме, к которой возвращались и в последующие недели с тем, чтобы лучше запечатлеть ее в памяти. Понедельник был днем спокойствия: в этот день поощрялось безмятежное поклонение Всевышнему. Во вторник, день доброты, воспитанники должны были посвящать себя ближним. В среду, день надежды, воздавалась хвала Иисусу, отцу невинности и кроткому победителю Лукавого. Четверг был днем всеобщего покаяния. В этот день на аллеях парка можно было встретить детей, краснеющих за свои малейшие проступки, будь то тайком взятый бисквит или чересчур жадное поглощение пищи. Пятница проходила в молитвах за души чужих. Суббота была посвящена радости. Все дети демонстрировали беззаботное веселье, независимо от снедавших их чувств.

– Радость – это что? – спросил Людо.

– Это то, что мы здесь все вместе и нам не угрожают чужие… Тебе есть в чем повиниться?

– Не знаю, я никогда ничего такого не помню.

– Я все же попрошу тебя в этот день поприветливее смотреть на остальных…

Воскресенье принадлежало родителям. Они приезжали рано утром к мессе, оставляли свои машины на корте между опрокинутой ванной и «Версалем» полковника. До самого вечера они прогуливались по аллеям парка вместе с детьми. Одни подробно рассказывать о тысяче различных вещей, другие хранили упорное молчание, что, в принципе, было неважно: у всех у них была одна судьба, всех их удача обошла стороной. Темнело. Мужьям нередко приходилось буквально оттаскивать своих жен от детей – подумать только: опять, как изгоя, оставлять сына или дочь в этом мирке вечного карантина.

*

– Рисовать на стенах запрещается. – заявил карлик тоном полицейского… – Я, конечно, ничего не скажу мадемуазель Ракофф… Но она иногда делает обход комнат, и, к тому же, есть злые языки. Впрочем, я зашел только пожелать спокойной ночи.

– Я не такой, – со злостью возразил Людо. – Я не с придурью и здесь не останусь.

Шесть дней, проведенных в центре, расшатали его нервы до предела. Весь день после обеда он играл в пингвинов – то были выцветшие от времени целлулоидные игрушки. Игра, в принципе, состояла в том, чтобы набросить на птицу кольцо. Но в Сен–Поле было неважно, попал ты или нет, поэтому кольца летали во все стороны, дети собирали их. болтали между собой или дремали – отупение надежно защищало их от скуки.

– Какая жалость, все так рады, что Вы здесь… Впрочем, кто знает, как все обернется!.. А Вы видели?.. Я по–прежнему на первом месте в яслях.

Он напыжился, и его грудь под красным пиджаком выгнулась колесом.

– Сегодня Вы опять разговаривали с этой… Лиз. Она хуже всех, мадемуазель Ракофф ее ненавидит… Можно, я сяду?

Не дожидаясь ответа, он по–турецки уселся на кровать.

– Заметьте, Вы хорошо рисуете, уж я–то в этом толк знаю! Мне доставались все призы, все медали, я выигрывал все конные соревнования. Мне очень нравятся Ваши черные цветы.

– Это не цветы, – раздраженно возразил Людо. – Это рука.

– Это черная рука, уж я–то в этом толк знаю. А за ней – цветы. Я очень люблю цветы, особенно розы.

– Это не цветы, а волосы.

– Да, но они красные, браво! Как огонь!.. Вот что важно – огненный цвет.

Людо, слегка высунув язык, снова принялся рисовать.

– А море здесь где? – вдруг тихо спросил он.

Карлик изумленно взглянул на него.

– Море?.. Не знаю, наверняка очень далеко… Впрочем, это не имеет значения, подумайте лучше о том. что я Вам сказал. Вы дурно поступаете, разговаривая с девочками, к тому же это запрещено. Они опасны, поверьте. Вы разве не замечали, какие они на меня бросают взгляды?..

Людо ничего не замечал.

– Так будьте теперь повнимательней. С ними надо быть очень и очень осторожным, вспомните Грасьена!..

– Это тот, у которого нет шапочки?

– И барашка.

Одилон прыснул в кулак.

– Забавно… у Вас волос горчит.

Вошел Максанс с папкой для рисунков под мышкой; увидев карлика, он покраснел.

– Добрый вечер, – сказал он извиняющимся тоном. – Я только хотел показать Людо свои акварели. Но вижу, что помешал…

Максанс был романтического вида молодым человеком со светлыми волосами. Говорил он едва слышным голосом, а пижама, казалось, давила на него невыносимым грузом.

– Вовсе нет, – ответил Одилон снисходительным тоном. – Входите, раз уж пришли.

Затем, понизив голос, спросил:

– Что делает Дуду?

– Думаю, что спит, я хорошо прислушивался.

– Отлично, я скоро вам кое–что покажу… я это знаю благодаря моему аппарату.

У Одилона был морской барометр, который он называл «своим аппаратом». Вглядываясь в него, как в магический хрустальный шар. он уверял, что читает в нем будущее.

Максанс замер перед стеной Людо.

– Это рука, правильно?.. А за ней… кто–то есть?..

– Это. – вмешался Одилон, – черная рука с цветами.

– Это не цветы. – поправил Людо. – а волосы.

Максанс гладил стену кончиками пальцев, повторяя тихим, покорным голосом:

– Там сзади кто–то есть… а у меня архангел Михаил убивает дракона. Я…

– Я тоже рисую, – прервал Одилон. – все мои рисунки вывешены в столовой.

Максанс положил свою папку на стол и открыл ее. Листы бумаги, которые он бережно перекладывал, были совершенно чистыми либо покрыты жуткой мазней и яростно расцарапаны карандашом. Внизу, на каждом листе, была одна и та же надпись с одной и той же ошибкой: «Архангел Михаил убивает дракону». Ниже гигантскими прописными буквами было написано имя автора.

– А теперь послушайте меня, – сказал карлик с важным видом. – Нам троим предстоит кое–что увидеть, и не забывайте, что я ваш страж.

В руке у него появился большой ключ. Животный страх перед девочками превращал его в идеального тюремщика: в его обязанности входило каждый вечер проверять после Дуду, хорошо ли заперта дверь в коридор.

– Но это же опасно, – жалобно возразил Максанс. – Если мадемуазель нас застигнет…

– Вы жалкий трус, Максанс, из Вас вряд ли что–нибудь выйдет!

Одилон вскочил на ноги, осторожно приоткрыл дверь и знаком приказал следовать за ним. Из темноты доносились далекие звуки. Дойдя до конца коридора, он повернул ключ в замочной скважине, и перед ними предстала темная столовая. Окна лунной ночью превратились в фантастические витражи, сквозь которые просачивалось призрачное сияние.

Максанс не выдержал и вернулся.

– Тем хуже для него, – прошептал Одилон.

Освещая себе дорогу карманным фонариком, он скользил, как рыба в воде, между утонувшими в темноте столами и скамейками. Следуя за ним, Людо оказался у камина, где стояли ясли. Тонкий лучик пробежал по картонной пещере, ослу и быку, по младенцу Иисусу и по всем выстроившимся в ряд фигуркам барашков.

– Как красиво! – восхитился карлик. – Вы видели, я впереди. Я всегда впереди. Заметьте, мы стоим по соседству…

Тут он не удержался от восклицания:

– Вот это да! Вы передвинулись назад по сравнению со вчерашним днем!.. Вы потеряли шесть позиций, это очень серьезно!.. А все наверняка потому, что разговаривали с Лиз.

Он продолжал осматривать ясли, комментируя тихим голосом занимаемые воспитанниками места:

– Антуан не воришка, правильно… Но что это Мириам вечно впереди дембелей?.. Опять у девочек привилегии!.. Смотрите–ка! Максанс на хорошем месте… Даже на слишком хорошем…

Он хмыкнул, протянул руку к барашку, на мгновение остановился в нерешительности, затем осторожно взял его, словно шахматную фигуру, и поставил далеко позади.

Людо вернулся в свою комнату подавленным. Мишо сказал что приедет в воскресенье остается еще два дня здесь с психами баранами пингвинами… не хочу я всего этого… высшие сорта кофе арабика представляют собой смесь отборных зерен обеспечивающих напитку тонкий и благородный вкус шесть сардин в масле и с анчоусами прием по три капсулы в день перед сдой с небольшим количеством воды способствует восстановлению мышечных волокон и благословен Иисус плод чрева твоего.

*

Наступило первое воскресенье. Людо не спал всю ночь и чувствовал себя как во хмелю. В семь часов утра Фин принесла ему в комнату костюм, взятый из поношенных вещей, пожертвованных семьями воспитанников.

– Костюм не новый, но не такой уж и старый. Галстук в кармане. Насчет узла не беспокойся, он на резинке.

Людо бросил ей вдогонку, что умеет завязывать любые узлы, даже морские, и что в Бюиссоне он носил галстуки каждый день.

От костюма несло нафталином. Брюки были короткие, с огромными манжетами, покрой безнадежно устарел, но Людо находил, что выглядит великолепно, и восхищенно поглаживал красную орденскую розетку, которую Фин забыла вынуть из петлицы. Он старался не глядеть на свои ботинки – старые зимние башмаки, некогда принадлежавшие Мишо. Впервые он был одет как взрослый мужчина, почти как Татав по праздникам. Людо больше не сомневался в том, что его мать приедет и что его вид приведет ее в восхищение. Переполненный гордостью, он положил ожерелье во внутренний карман пиджака и. выйдя из комнаты, направился в столовую.

– Не очень–то ты торопишься. – заметила Фин. – Все уже стынет… Сейчас дети придут…

Затем, увидев розетку:

– Смотри–ка, да у тебя медаль!.. Но ты же ничего такого не совершил…

И, не спрашивая, она сняла с его пиджака награду.

Раздосадованный, Людо развез на раздаточной тележке какао, залпом выпил полчашки горячего молока, надкусил тартинку и, никого не предупредив, побежал к въезду в парк и застыл там, как часовой, в ожидании приезда первых посетителей.

К десяти часам подъехала черная машина, и сидевшие в ней чьи–то родители спросили, как его зовут. Людо спрятал свою шапочку и сухо ответил, что он не такой, как остальные, и что, к тому же. его отец скоро за ним приедет.

Потом он увидел вдалеке в облаке пыли «Флориду» небесно–голубого цвета, узнал шум мотора и почувствовал, как забилось сердце; он говорил себе: «Наконец–то, конечно же, это они», он готов был поклясться, что машина по мере приближения становится белой, убеждал себя в том, что уже видит их внутри салона, весело машущих ему руками, что вот–вот он дотронется до них…

Но во «Флориде» явно голубого цвета оказалась пожилая дама. Она сказала Людо, сильно коверкая слова, что он непременно заболеет, если будет стоять у ворот в такую погоду.

До полудня не прекращался поток родителей, дедушек и бабушек. братьев и сестер, которых воспитанники торжественно встречали на террасе, затем провожали в столовую, где их ожидали холодные закуски, которые подавала Фин. Мадемуазель Ракофф обходила гостей, расточая ласки своим питомцам, рассказывая родственникам трогательные истории из здешней жизни.

Вначале Одилон, а затем и Дуду приходили звать Людо по указанию медсестры, но тот отказывался возвращаться обедать.

Вечером, когда наступившие сумерки заставили посетителей подумать об отъезде, когда первые машины, провожаемые детьми, медленно покатили к выходу. Людо с угрюмым видом упорно продолжал стоять у ворот, словно юнга на мачте, ожидающий с минуты на минуту появления на горизонте Америки.

– Вернейший способ подхватить насморк, – заметила ему мадемуазель Ракофф.

– Ему уже двадцать раз говорили. – подхватил Дуду. – Но он упрямый как осел.

– Я не осел. – занервничал Людо. – К тому же, они приедут. Может, у них шина лопнула. Однажды у матери лопнула шина и я менял колесо.

Голубая «Флорида» подъехала к ним и остановилась.

– Вы завели себе семафор? – пошутила дама с хриплыми нотками в голосе. – Солидно выглядит. Надеюсь увидеть его на том же месте в следующее воскресенье.

Людо не притронулся к ужину.

– Ты же ничего не съел, – пожурила его Фин, увидев перед ним полную тарелку пюре. И рассмеялась: – Это из–за того, что твоя мать не приехала? Ну, знаешь, на ней свет клином не сошелся. Я вот уже тридцать лет, как не видела свою мать, и ничего, живу и не бедствую… Еще приедет, не расстраивайся. Иногда их месяцами не бывает… Ну давай, поешь немного, сразу полегчает…

– Мы с Вами похожи, – заметил Одилон. – Никто к нам не приезжает, что, впрочем, не так уж и плохо. Все эти визитеры меня утомляют!

Во время десерта Людо вместе со всеми машинально прочел молитву и пропустил мимо ушей речь мадемуазель Ракофф, в которой она хвалила детей за хорошее поведение.

Он встретил ее по дороге в дортуар.

– Это даже к лучшему, что твои родители сегодня не приехали, это заставит тебя задуматься…

Она говорила тихим голосом, с доверительной интонацией, глядя ему прямо в глаза.

– У тебя совершенно несчастный вид. дорогой мой Людо… Ты ужас, какой чувствительный и нежный… Не стесняйся обращаться ко мне. когда что–то не так… И помни, что мы – семья, теперь мы – твоя настоящая семья.

– Неправда. – раздраженно пробормотал он.

И, почувствовав ее руку на своей руке, резко развернулся и зашагал прочь.

В своей комнате он был встречен шумными аплодисментами, смехом и выкриками: дембеля, развалившись на его кровати, орали во все горло. Люсьен оглушительно декламировал отрывки из своего романа, Максанс безучастно наблюдал, а Одилон, отбивавший такт нервными движениями своих крошечных рук, выглядел дирижером этого кошачьего концерта.

– Они ждут Вас, – вопил он, – чтобы отпраздновать Ваше первое воскресенье в Центре. Смотрите, как они радуются!

Людо закричал таким страшным голосом, что гам моментально смолк.

– Сейчас же прекратите, – задыхаясь, произнес он, и слезы выступили у него на глазах. – Все вы завистники, а я. неправда, я не завистник. И не хочу, слышите, не хочу, чтобы в мою комнату входили, когда моей матери нет, видеть вас не желаю, уходите…

Дети смотрели на него глазами, округлившимися от страха.

Взбешенный Одилон запрыгнул на кровать и напыжился:

– Что ж, коли так, раз уж Вы, я бы сказал, мозговой центр сего дела, да–да, то нам остается лишь откланяться…

Дверь закрылась.

Людо ухватился обеими руками за свой пиджак, рывком стянул его через голову, как свитер, и швырнул этот бесформенный ком в окно.

Он бросился на измятую постель, но потом встал, подошел к столу и достал из ящика черновую тетрадь.

Ты моя мать поэтому я тебе пишу так как эта дама меня заставила. А еще потому что ты не приехала. Мишо сказал что приедет с Татавом. И ты тоже сказала я попрощаюсь в следующий раз я слышал из–за двери. Так почему ты не приехала? Ты должна приехать. Я сделал ожерелье из раковин мидий и литторин и сам покрыл его лаком. Но если ты не приедешь я не смогу его тебе дать. Мадемуазель Ракофф говорит что мне незачем быть здесь. И бесполезно ходить по врачом. Я могу быть учеником у Мишо. Если я научусь чинить «Флориду» не надо будет столько платить за то чтобы сменить колесо. Теперь я знаю что такое психи раньше я их не видел. Я не такой как они. Не то чтобы они злые даже наоборот хорошие. И глаза у них как у бычков которых мы ловили с Татавом. Сегодня у меня был галстук как у Мишо и я далее умею его завязывать.

Людо