Текст книги "Варварские свадьбы"

Автор книги: Ян Кеффелек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

III

Раз в месяц по вечерам дети рисовали чужих. То были выходцы внешнего мира, отродье, приносившее несчастье и кружившее в окрестностях Центра Сен–Поль, и его метаморфозы служили предметом самого пристального изучения. Наиболее впечатляющие работы вывешивались вокруг яслей.

Людо, получив подобное задание, нарисовал привычный портрет: мадемуазель Ракофф пришла в восторг.

– Вот значит, как по–твоему выглядит типичный чужой! Очень интересно… а что там у него за рукой?

– Не знаю, – ответил он.

– И еще… ты заметил? Он ведь не может дышать, у него рука закрывает нос. Почему?

– Не знаю, – повторил Людо, словно впервые увидел свой рисунок. – Сегодня почтальон принес кучу писем…

– Да, но для тебя ничего нет. Ты ведь уже спрашивал.

– Если мать мне напишет, – тихо проговорил он, – отдайте письмо мне, не нужно отдавать его детям.

Мадемуазель Ракофф быстрым движением схватила его за подбородок.

– Ты ведь не думаешь, что ответ придет так быстро, а? И потом, если твои родители приедут в воскресенье, зачем им писать?.. А вот что действительно важно, так это то, что ты нам нарисовал великолепного чужого. Я такого не часто видала.

Она коротко свистнула в свисток, и все головы повернулись в их сторону.

– Так, дети, сдавайте ваши работы, пора принимать душ…

И с пафосом добавила:

– Людовик нарисовал нам сегодня замечательного чужого…

Когда дети вышли, она еще раз всмотрелась в эту аллегорию несчастья: рука, словно дающая пощечину небытию, волосы, блестящие и алые, как кровь.

Кровь.

Она немедленно приказала Дуду позвать Людо.

– Я хотела объявить тебе, что вывешу твой рисунок в столовой… Это настоящая удача.

– А ты? – рассеяно проговорил он.

– Только вот волосы… скажи–ка мне… что с ними?

Она разглядывала рану у него на лбу, которая уже начала заживать.

– Это нос. Когда я сильно задумываюсь, у меня кровь идет из носа.

Она приедет в воскресенье… я не дам ей ожерелье я даже не буду с ней разговаривать надо было приезжать в прошлый раз… надо было мне ответить и если сегодня придет письмо я дам ей ожерелье… наплевать что она не едет я напишу ей еще и скажу что она может не приезжать… я скажу что ничего не прошу скажу что я уже большой и могу сам приехать в Бюиссоне… я скажу езжай в Пейлак там где мы были в кафе на берегу и где ты опрокинула свой стакан на виду у всех.

– Отвечай же, когда к тебе обращаются, а не выдергивай брови! О чем это ты думаешь?

Ей вдруг показалась, что она говорит в пустоту, скрывавшуюся заделанным вниманием.

– Мы с Татавом ходили ловить навозных жуков. Мать не хотела, чтобы мы брали ложки из буфета.

– При всем при том, – оборвала его мадемуазель Ракофф, – ты мне сделаешь одолжение, если не будешь рисовать носом… Я также слышала, что ты упражняешься в живописи на стенах своей комнаты. Советую тебе прекратить. И еще… похоже, ты заинтересовался… Лиз…

Она сложила руки, и ее голос зазвучал вкрадчиво.

– Не доверяй ей… И вообще, будь осторожен с девочками.

Этот нетронутый гарем, где все обитательницы не имели никаких осознанных желаний, зачаровывал ее. Все девственницы! Эта мысль не давала ей покоя ни днем, ни ночью. Все чистые, не знающие чувственных наслаждений. Все девственницы, обреченные испытывать, подобно морю, периодический прилив крови, которой одной дозволено осквернять их чрево и сообщать их взгляду греховный блеск.

Странная улыбка вдруг осветила ее черты.

– Ты, стало быть, находишь ее такой красивой… эту Лиз?.. Несмотря на заячью губу?..

– А почему, – неожиданно спросил он, – почему вы не хотите поговорить с моей матерью?

– Что это ты говоришь… Я совсем не против, чтобы поговорить с твоей матерью. Но для этого ей надо потрудиться приехать.

*

В следующее воскресенье к Людо снова никто не приехал. Он написал еще одно письмо в Бюиссоне.

На днях приезжал мой отец. Он снова приедет в следующее воскресенье. Ты тоже должна приехать. Он сказал что хочет с тобой поговорить чтобы я учился ремеслу. Дама из центра тоже хочет с тобой поговорить. У меня тут самые красивые рисунки. И раз я пишу письма значит я умею писать. Кухарка покажет мне как делают варенье так что я смогу варить ежевичное варенье в Бюиссоне. А еще я видел негра я не верил когда Татав говорил что они есть на самом деле.

Людо

Спустя две недели из дому по–прежнему не было никаких вестей. Мадемуазель Ракофф говорила ему, что не следует беспокоиться. Одилон. проконсультировавшись с барометром, сообщил, что Людо больше никогда не увидит своих родителей, и стал уверять его в своей дружбе. И вдруг как–то в пятницу вечером, когда уже начинало темнеть. Людо вызвали в комнату для свиданий: приехали Мишо и Татав. Он увидел их издали через открытую дверь и бросился на встречу.

– Все приходит в нужный момент для тех, кто умеет ждать, – торжествующе заявила медсестра.

Не слушая ее. Людо влетел в комнату.

– А где моя мать? – с ходу спросил он у Мишо.

Тот подошел и неловко поцеловал пасынка.

– А знаешь, так здорово тебя снова увидеть!.. Правда, мы с Татавом так рады! Верно, Татав?

– Если не считать дороги… В машине меня чуть не стошнило. А еще мы поблуждали по лесу…

Когда Людо подошел, чтобы обнять его, Татав протянул ему свою вялую руку.

– Забавно видеть тебя здесь. Я и не думал, что у психов все так. А что это за странный запах?

– Правда, мы очень рады, – настаивал Мишо. – А еще мы привезли тебе кой–каких гостинцев.

Он указал на плотно набитую сумку.

– Кроличий паштет, гранатовый сироп… Целая бутылка… А еще башмаки. Твои, похоже, совсем развалились… Радость–то какая однако!

Взгляд его перескакивал с Людо на кузину и снова на Людо.

– Мы хотели приехать на той неделе и даже раньше… но твоя мать болела… Нет, не волнуйся, ничего серьезного!.. Просто нездоровилось!.. Теперь ей лучше.

– Так почему она не приехала? – повторил свой вопрос Людо.

– Ей лучше.. но она еще не совсем поправилась.

Мишо добродушно похлопал его по плечу.

– Она приедет в следующий раз, не волнуйся. К тому же она просила… передать тебе привет… Да что там – поцеловать тебя за нее!..

– Неправда, – прошептал Людо.

Он разглядывал Татава, который, следуя капризам моды, нацепил на себя наряд, совершено не подходивший к его телосложению: черные брюки, черная рубашка и соответствующего цвета ботинки.

– А что. кто–то умер? – спросил Людо с беспокойством.

Мишо прыснул.

– Здесь ты совершенно прав. У него вид как на похоронах. Похоже, такой наряд нравится девушкам. Слава Богу, все живы–здоровы.

Мадемуазель Ракофф в свою очередь добродушно рассмеялась, а затем извинилась, сказав, что вынуждена их оставить: в обычные дни у нее нет ни одной свободной минуты.

– Давай, Людо, покажи гостям парк, пока не стемнело. И свою комнату. А главное, не опоздай на ужин.

– А психи где? – с усмешкой спросил Татав, когда она вышла.

– Моются в душе… Только они не психи. Среди них есть такие, кто умеет читать и писать. Есть даже один… маркиз.

– Надо же, – ты еще больше вырос, – поразился Мишо, обманутый худобой пасынка. – Вырос, но что–то ты бледный… Ладно… давай осмотрим парк…

Спускаясь по лестнице, они никого не встретили.

С тяжелым сердцем Людо безуспешно пытался найти слова, которые обдумывал целый месяц, слова, которые заставили бы их забрать его назад в Бюиссоне.

Мишо разглядывал внушительный фасад замка, казавшегося еще длиннее в наступавших сумерках.

– Смотри–ка, хватает у них на хлеб с маслом!

– По воскресеньям дают пирожные, но они невкусные.

– А деревья! Отличные деревья, такие же красивые, как и у нас!.. А как ты устроился?

– Места маловато, как говорит мадемуазель. Но теперь, раз вы приехали… я могу уехать с вами домой.

Мишо посмотрел на него с удивлением.

– Как это ты можешь уехать?

– Ну да, я уеду с вами… Я знал, что вы за мной приедете.

Мишо ответил не сразу.

– Послушай, малыш, – заговорил он наконец. – Мы ужасно рады с тобой свидеться. И конечно же, приедем и заберем тебя, считай, что я пообещал. Но, видишь ли, придется еще немного подождать… Ты здесь кое–чему учишься, за тобой ухаживают, у тебя приятели, в сущности, тебе здесь неплохо.

Людо сжал кулаки.

– Я мог бы учиться ремеслу, – пробормотал он. – Мадемуазель говорит, что я могу учиться ремеслу.

– Ого! Да вы играете в шары, – перевел разговор Мишо, указывая на площадку прямо перед ними.

– Это чтобы ловить пингвинов.

Людо заметил, как Татав, отвернувшись, скорчил гримасу.

– А там чего интересного? – продолжал Мишо, повернувшись к парку.

– Там корт для машин.

– Корт для машин называется гаражом, – негромко, но отчетливо съязвил Татав.

Они шли по главной аллее, окруженной темными рядами сосен. Царившая в подлеске тишина приглушала их шаги, создавая ощущение близости, отчего им всем было неловко. Начавший моросить дождь пронизал воздух, внезапно наполнившийся прохладой. Перед их глазами предстал окутанный туманом разбитый корт с развалюхой–машиной и опрокинутой, похожей на лодку, ванной.

– Это твоя ванная комната? – ухмыльнулся Татав.

Не двигаясь, они стояли у края площадки, будто на берегу озера.

– Расскажи нам что–нибудь интересное! – попросил Мишо с наигранным весельем в голосе.

– Когда вы за мной приедете?

– Ну, тут надо посоветоваться… поговорить с кузиной… а также… гм…

Последнее слово заменил глубокий вздох.

– Ах черт, начинает холодать, – поеживаясь, проворчал Татав.

Они пошли назад.

– А почему вы не отвечали на мои письма?

Мишо поклялся, что ничего о них не слышал.

– Видно, она забыла мне их показать… Не нарочно, просто забыла… Она изменилась, знаешь!..

Тьма сгустилась внезапно, окутав их мягким и плотным холодным туманом. Они вышли из–под деревьев, и под ногами заскрипел шлак, покрывавший дорожки и террасу. Прямо перед ними слабо светились огни в столовой и над крыльцом.

– Перед отъездом хорошо бы посмотреть, как ты устроился…

– Не хочу я смотреть на психов. – проворчал Татав.

Когда они поднимались по ступенькам, Одилон, облаченный в узкий красный пиджак, вышел им навстречу, словно хозяин замка.

– Добро пожаловать, господа, – церемонно произнес он, отвешивая поклон за поклоном. – Людовик много рассказывал о вас.

Собравшаяся у входа в столовую горстка смущенных воспитанников с явным интересом разглядывала пришельцев.

– Это маркиз д'Эгремон, – шепнул Людо.

Татав сделал вид, что не заметил протянутой ему руки.

– А, так ты продолжаешь малевать на стенах, – воскликнул механик, войдя в комнату Людо. – В остальном… у тебя здесь, пожалуй, недурно!..

Он нарочито громко заявил, что у Людо отличная кровать, можно подумать, что находишься в отеле, и что он охотно остался бы здесь на несколько дней отдохнуть и поправить здоровье. Затем, игриво подмигнув, спросил:

– А где здесь Патер Клозет?

То была его привычная шутка насчет туалета.

– В комнате нет… Но если я буду работать учеником, я стану зарабатывать, я не буду обузой. Так почему она не приехала?

В коридоре послышались беготня и смех, затем раздался длинный свисток. Сидя на кровати, Мишо разглядывал пол.

– Почему она не приехала? – повторил он, озабоченно морща лоб. – Ты же о матери говоришь, да? Да. Конечно да. Она собиралась приехать, знаешь, совсем уже было собралась. Впрочем, мы все ей расскажем, что да как…

– Я не псих, – прошептал Людо.

Татав, стоявший скрестив руки, издал насмешливое покашливание. Людо не успел ответить, как вошла мадемуазель Ракофф.

– Мы садимся за стол. Вы останетесь поужинать с детьми?

– Ей богу, я бы не отказался, – поспешно ответил Мишо. – Как ты думаешь, Татав, может, поужинаем?

– Я не хочу есть. Да и потом, мы же сказали Николь, что быстро обернемся.

– Ну уж нет. – возразил Мишо ворчливым тоном. – я буду поступать так. как захочу!.. Пока еще я не дошел до того, чтобы мной командовала юбка!.. Заруби себе это… Хотя, впрочем, ты прав… Она и в самом деле будет волноваться. Боится оставаться одна. Н–да. А еще дорога… Ну. не страшно… Поужинаем в другой раз.

Упав духом, Людо пошел провожать их в полном оцепенении, забыв все слова, которые хотел произнести, плывя по течению, противостоять которому больше не было сил. Они прошли через столовую, где сидящие за столами дети проводили их аплодисментами. Одилон встал из–за стола якобы для того, чтобы зажечь свет на террасе. Снаружи хлестал дождь с ветром; они молча зашагали к воротам, где Мишо оставил машину.

– Так это же машина моей матери, – воскликнул Людо, рванувшись вперед.

– Верно, – сказал Мишо. – Она хоть и помятая, но бегает быстро.

Прощание было недолгим, тем более, что лило как из ведра. Пока Мишо с Татавом устраивались на своих местах, Людо гладил мокрый кузов и шины. Потом механик включил зажигание и расходящиеся лучи фар пронзили темноту.

– В воскресенье точно приедем, не сомневайся, – уверял Мишо через опущенное стекло. – Мы страшно рады были тебя видеть.

Стуча зубами, Людо обеими руками цеплялся за дверцу и пытался просунуть голову вовнутрь.

– Дворники все так же стучат, – удрученно заметил он. – Надо бы починить. Я мог бы научиться…

– Наверняка мог бы, малыш… И мы точно приедем в воскресенье и обо всем расскажем твоей матери… Не переживай, малыш…

Мишо осторожно поднимал стекло.

– Погоди. – крикнул Людо… – Отдай ей это. как приедешь.

И он протянул ожерелье.

– Скажи, что это я сделал, чтобы надевать на воскресную мессу.

Он не увидел, какое изумление отразилось на лице механика.

– Конечно, передам, – пробормотал он. – Она будет ужасно довольна.

Стекло полностью закрылось. Татав махал рукой, Мишо еще что–то говорил, но Людо больше ничего не слышал. Он уже не держался за машину, и она, подпрыгивая, катилась по песчаной дороге. Когда замелькали только красные огоньки, он понял, что остается один, и ему захотелось побежать за машиной и догнать ее, захотелось крикнуть, что его забыли, что он не сумасшедший, но в этот момент «Флорида», прибавив ходу, пересекла черту, за которой находился другой, внешний мир, и огни ее исчезли в темноте.

*

– У нас уже десерт, – раздраженно бросила ему мадемуазель Ракофф, когда он вошел.

Ничего не ответив, Людо сел на свое место рядом с карликом.

– Опаздывать запрещается, – подхватил тот назидательным тоном.

– Плевать, – сказал Людо так громко, что медсестра услышала.

– Ты просто грубиян, и в наказание будешь лишен ванильного крема… И коль скоро визит родственников приводит тебя в подобное состояние, я сегодня же напишу им, чтобы они не приезжали до особого распоряжения.

Над столами воцарилась тревожная тишина, только было слышно, как Грасьен громко хлебает из своей чашки.

– А еще запрещается перечить мадемуазель, – продолжал свои поучения Одилон.

В эту минуту Людо увидел, что из нагрудного кармана красного пиджака карлика торчит фотография, которую он тотчас же узнал: фотография Николь, – а он–то думал, что она в полной безопасности лежит у него под матрасом. Он набросился на карлика, тот покатился на пол и стал звать на помощь. Услышав свисток, в столовую ворвался Дуду и чуть не оглушил Людо, чтобы тот отпустил свою жертву.

– Из–за тебя, – с пеной у рта шипела медсестра, – мне придется дать им двойную дозу успокоительного. Теперь они травмированы на многие месяцы.

Одилон рыдал, утираясь огромным клетчатым платком.

– Довольно… Успокойтесь, господин маркиз! Людо при всех принесет вам свои извинения и отправится спать без ужина.

– Он украл мою фотографию, – протестовал Людо. удерживаемый негром за шею.

– Отпустите его. Дуду… Какую фотографию?

Людо разгладил скомканный и влажный от пота снимок, на котором была запечатлена Николь в платье для первого причастия с букетом цветов в руках.

– Это моя мать, – гордо объявил он. – Вот какая она красивая!..

Он с вызовом смотрел на мадемуазель Ракофф.

– Однако она не приехала тебя навестить… К тому же, я бы хотела быть уверенной в том, что это правда.

Одилон, без конца поправляя свой пострадавший в свалке пиджак, заголосил:

– Какой стыд! Это моя фотография!.. И вот доказательство… Разве я не на первом месте в яслях?

– Ты – просто вор! – выкрикнул Людо, и негру снова пришлось схватить его.

– Известно ли тебе, – заговорила мадемуазель Ракофф почти шепотом, – что ты не имеешь права повышать здесь голос? Я накажу твой голос, который осквернил тишину… а возможно, и солгал. Ты не будешь разговаривать шесть дней. И никто с тобой не заговорит. А раз вы не можете поделить фотографию, она останется у меня…

– Но это же моя мать, – продолжал реветь Людо, но тут Дуду так сжал его шею, что у него перехватило дыхание.

Медсестра устремила на мальчика ангельский взгляд:

– Знаешь, фотография ведь совершенно помятая… И даже если это твоя мать, что с того?.. Надеюсь, что ее образ ты носишь в своем сердце, а это единственное, что по–настоящему важно.

*

Людо не спал. Он сбросил одеяло и пижаму и. прижавшись к подушке, посасывал ее уголок. Устремив глаза в черное небо, он видел незнакомца, державшего за руку девочку с фотографии первого причастия – оба они, легкие и далекие, ступали по голубой, как море, дороге, а он изо всех сил бежал за ними, пытаясь догнать, падал в грязь, умолял подождать его, но каждый раз прибегал слишком поздно, когда красные огни «Флориды» исчезали в конце пирса. Ему также слышалось, как гвоздь царапает стену, но только то была не стена, а шкура лежащего на пляже мертвого барашка, и чем больше он расцарапывал бок барашка, тем призрачнее становился песок и тем свежее становилась ночь. Он прижимал глаз к свежей ране и, как в подзорной трубе, снова видел незнакомца и девочку, шагавших по пенистым гребням волн и уносимых в океанские дали. Людо казалось, что стоит ему закрыть глаза, как это видение навсегда исчезнет и никогда больше перед его взором не зашагает незнакомец, которому достаточно было обернуться, чтобы спасти ему жизнь. Она не приехала она им сказала поцеловать меня за нее… она сказала ты славный Людо когда я положил веточку вереска на поднос… она никогда не говорила кто мой отец и потом неправда все это… и даже то что она якобы сказала Мишо не надо туда ехать и что надо побыстрее обернуться и что им попадет… Татав смотрел на меня как будто я настоящий псих но психи не умеют чинить дворники на машине Николь а я знаю что надо заменить резиновые щетки но черта с два скажу… может они уже приехали в Бюиссоне и она спросила как там я… ведь Мишо дал ей мое ожерелье а она конечно его примерила и она приедет в следующий раз… но когда же они приедут и заберут меня насовсем.

Он проснулся. Шаги – настоящие, живые шаги – доносились снаружи, кто–то ступал осторожно, едва слышно, делая долгие остановки. Он представил, как карлик тайком пробирается в ясли, и кровь застучала у него в висках. Карлик. Вор. Фотография. Людо как был, нагишом, бросился в коридор – никого. Мирно подрагивал свет ночника. Ровное дыхание спящих наполняло полумрак. Он вернулся в комнату, натянул брюки, прошел в конец коридора и провел рукой по поверхности закрытой двери, преграждавшей ему путь, не решаясь применить силу. Вдруг рука его нащупала дверную ручку, поддавшуюся без малейшего усилия, и он оказался в столовой, погруженной в синий полумрак.

Дождь прекратился. Осторожно огибая столы, он достиг вестибюля, узнал темную лестницу, ведущую в кабинет мадемуазель Ракофф, а рядом – двойную зарешеченную дверь, выходящую в парк. Он повернул ключ и вышел. Резкий холод апрельской ночи пронзил его голые грудь и спину. Едва сделав несколько шагов в направлении леса, он остановился. В сонном оцепенении ночи скрип шлака под ногами отдавался по всей округе. Людо вернулся. У самого фасада тянулась заросшая клумба, и он бесшумно направился вдоль замка, безотчетно, словно зверь в лесу, радуясь полному слиянию с окружающей темнотой.

На севере медленно заходил лунный серп, касаясь горизонта и заливая его муаровым светом; белесые завитки облаков плыли над сосняком. Поравнявшись с открытым окном, Людо встал на цыпочки и заглянул вовнутрь. В кромешной темноте невозможно было что–либо различить. Он собирался пойти дальше, когда последний луч заходящей луны осветил комнату и посреди измятой постели он увидел Фин с едва затененной, свесившейся на сторону обнаженной грудью, а на другом краю – черную матовую спину спящего Дуду. Потрясенный увиденным, Людо отвернулся. Его охватили грусть и острое ощущение одиночества. Забыв об осторожности, он зашагал напрямик по террасе и по главной аллее углубился в лес. Его пижама промокла насквозь. Он, должно быть, поранился, и его босые ноги саднили, но он принимал боль как усладу. Дойдя до корта, он обошел вокруг «Версаля», открыл дверцу и сел за руль. В машине стоял запах гнили; пружины вонзались ему в спину. Он переключал скорости, жал на педали, беззвучно нажимал на клаксон, на кнопки приборной доски, надеясь тронуться с места. Ну и поразится же она если я приеду на машине побольше чем у нее… впрочем пора бы моей матери остричь волосы к тому же у нее иногда на губе что–то вскакивает.

Он вылез из машины и подошел к опрокинутой на бок ванне. Она была заполнена водой, на поверхности которой подрагивали масляные разводы. В Бюиссоне ему строго запрещалось мыться в ванне, впрочем, пользоваться ею Николь не разрешала никому. Он шагнул в воду и погрузился по шею. Дыхание его перехватило, мышцы, казалось, окаменели, тысячи ледяных иголок впились в кожу, выступившие слезы застилали все вокруг. Потом ему стало лучше. Разомкнув оцепеневшие руки, он погрузил ладони на самое дно, в слой грязи, показавшийся ему теплым. Тогда к нему вернулась уверенность и он, закрыв глаза, задержал дыхание и погрузился с головой в воду. Прошло несколько секунд. Кровь прихлынула к его глазам, волны накатывались на красный песок – красные волны, слышался крик, доносились удары. Может она все же права… может я и псих… я никогда ей не говорил что она права… а нужно было… если бы я это сказал все бы наладилось… я вернусь домой… и неважно что я псих… Мишо это не смущало… я ей напишу что она права… Он уже терял сознание, но принятое решение спасло ему жизнь. Все еще бредя, он поднял голову к небу, и воздух хлынул в его легкие.

Голый, обессиленный, он брел по теннисному корту, пытаясь вспомнить, о чем только что думал, как вспоминают о том, куда положили ключи. Он едва не потерялся, возвращаясь к замку, и по–настоящему пришел в себя, лишь когда увидел свет на втором этаже: мадемуазель Ракофф не спала. Он прошел по дорожке, посыпанной шлаком, не отрывая глаз от освещенного окна, ожидая, что его вот–вот окликнут, что грянет скандал, но все обошлось. Осторожно вытерев ноги у входа, он, никем не замеченный, пробрался в свою комнату.

*

Шесть дней он пролежал в жесточайшей лихорадке, не переставая бредить. Он разбил термометр, который Фин хотела поставить ему в анальное отверстие, и нес околесицу в ответ на задаваемые вопросы.

– Он просто хитрец, – заявила мадемуазель Ракофф, – наверное, наелся зубной пасты или мыла…

Людо ужасно ерзал и сконфуженно прыскал, когда она пыталась ощупать его лимфатические узлы в паху и под мышками, и забивался под одеяло, когда Дуду приходил помочь ему сменить мокрую от пота пижаму.

Дети заглядывали в окно и делали ему знаки. Лиз клала руки на стекло и улыбалась. Однажды вечером зашел Максанс и тайком передал ему от нее цветок – украденную из вазы в кабинете медсестры гвоздику. Смутившись. Людо спрятал ее под матрац: смятый цветок стал похож на губы Лиз.

В послеобеденные часы мадемуазель Ракофф подолгу сидела у его постели, держа за руку.

– Известна ли тебе чудесная история святого Мартина, разделившего свои одежды с нищим?

И по несколько раз в день святой Мартин делился своей одеждой, святая Бландина умасливала хищных зверей, святой Франциск обхаживал рыб. Людо охотно слушал эти жизнеописания, служившие прекрасным предлогом для ухода от разговора. Однажды вечером он принялся откровенно клевать носом в то время, как святая Шанталь основывала монастырь ордена Визитации, и медсестра обиделась:

– Очень прискорбно, мой дорогой, что жития праведников наводят на тебя скуку!

Он встал на шестой день, обессиленный, но выздоровевший и, еще не вполне придя в себя, завтракал с Фин.

– Ну и как спалось?

Она резала хлеб, прижав его к своей груди. Тайком от мадемуазель Ракофф она готовила для Людо изумительные тартинки со сметаной.

– Отвечай же, когда я с тобой говорю!

– Мне нельзя разговаривать. Я наказан.

– С Фин всегда можно разговаривать. Ну… что это ты загрустил?

Людо бросил на нее взгляд исподлобья, затем снова уткнулся в чашку. Ему и в самом деле было грустно. Как когда–то на чердаке, когда он заглядывал в комнату сквозь щели в полу.

– А почему мадемуазель Ракофф не замужем?

Фин пожала плечами, продолжая помешивать горячий шоколад на плите.

– Так уж в жизни устроено, каждому свое… Чтобы выйти замуж, нужно найти мужа.

– А ты почему не замужем?

– Скажи–ка, пожалуйста… больно ты любопытен для больного!.. Не всегда бывает, как хочется… Теперь–то я уж состарилась, и потом, знаю я, что это такое – замужество, – ох, хорошо знаю!.. Где любовь, там и напасть!.. Молодки скачут, старухи плачут!..

Людо помог Фин поставить кастрюли на тележку.

– Так ты не выйдешь за Дуду?..

– С чего это вдруг ты об этом заговорил? – спросила она и вся напряглась.

Людо недоверчиво покачал головой. Он не узнавал в этой грузной кухарке с тугим узлом на затылке обнаженную женщину, которую застал с Дуду.

– Значит… у вас с Дуду не будет детей?

– Надоел ты мне со своими дурацкими вопросами. Вижу, мадемуазель знала, что делает, когда запретила тебе разговаривать.

Спустя несколько минут, словно детектив, скрывающий свои намерения, Людо безразлично спросил:

– А у мадемуазель Ракофф тоже нет детей?

– Чего нет – того нет! Если только не считать всех детей Центра, а это еще тот выводок…

– А куда она ездит в субботу после обеда?

– Откуда ты знаешь, что она ездит?

– Слышно машину…

– Куда надо, туда и ездит. Договаривается с поставщиками. Ну ладно, поболтали – и хватит.

День прошел для Людо в полной праздности – он все еще был наказан. Дети, помня, что ему нельзя разговаривать, приходили к нему и с симпатией пожимали руку. Даже Одилон рассыпался в навязчивых проявлениях любезности, и Людо в конце концов заключил с ним мир по поводу украденной фотографии.

Весна несмело вступала в свои права, удлиняя вечера, но не согревая их. Косые лучи падали на стену столовой и, скрещиваясь, опутывали золотистой паутиной сгущающийся полумрак, в котором обычная столовая утварь принимала призрачный вид; можно было чуть не воочию наблюдать, как вечер постепенно отступает под натиском ночи.

После ужина мадемуазель Ракофф вызвала Людо к себе в кабинет, послав за ним карлика, прямо–таки возликовавшего от такого поручения. Когда Людо вошел, она оставила его стоять, не удостоив ни взглядом, ни словом. Голубоватые отблески пробегали по седым волнам ее волос, которые она то и дело поглаживала кончиками пальцев с блестящими, тщательно отполированными ногтями. Наконец она соизволила заметить присутствие Людо, и лицо ее просияло:

– Я помню, что тебе запрещается разговаривать до завтрашнего вечера, и не буду докучать долгими речами. Однако мне не хотелось бы оставлять тебя в неведении относительно некоторых вещей. Я написала твоим родителям. Не волнуйся, я ничего не сообщила им о твоей давешней выходке в отношении бедного маркиза. Но все же я попросила их отложить ближайшее посещение до конца июня. Ты еще слишком привязан к внешнему миру, дорогой Людовик. Немного затворничества поможет тебе адаптироваться. Обычно для этого хватает двух месяцев. Пиши, сколько тебе заблагорассудится, рисуй, обучайся ткачеству, помогай детям, которых Бог не наделил твоим умом, но только не внушай себе, что судьба к тебе несправедлива и что настоящая твоя жизнь… уж не знаю где. Я наблюдала за тобой только что, во время музыкального часа. Ты выглядел так, будто попал в рай. Это была «Маленькая ночная серенада» Моцарта. Я выбрала ее специально для тебя. Ты очень чувствителен, Людовик, но тут уж ничего не поделаешь, ты не чужой. Ты – невинный, и ты нашел свою семью… Чего же ты ждешь, чтобы возрадоваться?.. Лучше подумай о тех, кого держат в психушке и кто дорого бы дал, чтобы оказаться на твоем месте.

Она провела рукой по волосам, приветливо улыбнулась и извлекла то, что осталось от фотографии Николь.

– Так ты говоришь, это твоя мать?.. Не знаю, не знаю. Нет никаких доказательств. К тому же, меня не пригласили на свадьбу… Конечно, можно спросить у Мишо, когда он приедет в следующий раз, но она здесь такая молоденькая, что он ее наверняка не узнает.

Она спрятала фотографию, затем встала, обошла вокруг стола и устремила свой взгляд прямо в глаза мальчика. Она так и стояла, опершись о край стола, не обращая внимания на неловкое молчание и стараясь уловить в зеленых глазах Людо смятение, которое бы ее успокоило.

– Вот и все, – сказала она нараспев, – можешь идти.

И уже обычным тоном добавила:

– Твой барашек в яслях занимает не лучшее место… Если мне не изменяет память, он в самом хвосте. Но я не сомневаюсь, что в ближайшие два месяца ты постараешься улучшить его положение… И последнее: кое–кто видел, как ты расхаживал посреди ночи по коридору. Это строжайше запрещено. Я требую, чтобы впредь не было никаких хождений.

Опять Одилон, подумал Людо, спускаясь по лестнице. Поди скажи мадемуазель Ракофф что это не твоя фотография… скажи что она моя к тому же на ней не твоя мать да тебе и не нужно ее фото… если ты так скажешь то мы пойдем в лес прокатиться на подводной лодке с Татавом… а кроме того твой барашек в яслях наверняка будет впереди всех.

Столы были накрыты, близилось время ужина. Войдя в комнату для игр, Людо отшатнулся. Нет, никогда он не сможет к этому привыкнуть! Все дети были в сборе – скованные, поникшие, каждый во власти своей врожденной мании: кто–то бормотал и тихонько вскрикивал, кто–то блаженно смотрел в пустоту; одни стояли, прислонившись спиной к стене, другие толпились вокруг стола и убивали, как могли, время, возясь с обрывками шерстяных ниток и обмениваясь заговорщическими взглядами; один из воспитанников разглядывал звездный атлас, тыча в галактики дрожащим пальцем.

Заканчивался еще один день их жизни. Они бросали кольца, прибирали дорожки, вырезали фигурки из картона, рисовали чужих, возносили хвалу Небу, слушали «Маленькую ночную серенаду» – «да нет же, Бенуа, Моцарт не чужой, это великий музыкант, один из детей, если угодно…». Они послушно принимали все: Моцарта, пингвинов, пюре на ужин, белые таблетки снотворного, свистки, тысячи ничем не заполненных мгновений, тысячи никуда не ведущих шагов, – и отходили ко сну, не ведая, что такое сон. Людо увидел, как они все повернулись в его сторону, прижав палец к губам и торжественно прошив: «Тс–с–с». В ответ он закричал, и крику тому, казалось, не было конца.